Постинституционализм против экономической науки: критический анализ

Д. В. Трубицын

Выраженная тенденция развития современного научного знания — рост междисциплинарности за счет размывания границ предметных полей и диффузии категориальных аппаратов конкретных наук. Коснулось это и экономической теории, а в ней — институционального анализа. Нас интересует направление, обозначенное как постинституционализм. Хотя в российской науке оно представлено трудами одного ученого (но уже многочисленными, опубликованными в ведущих научных изданиях), в мировой литературе это тенденция, которую легко идентифицировать по нетипичному для экономистов, восходящему к постмодернизму категориальному аппарату и свободному стилю теоретизирования¹.

Амбиции постинституционализма весьма велики. По словам российского теоретика, это авангардное направление, пересматривающее методологические конвенции и догмы неоинституциональной теории и предлагающее в качестве общих принципов курс на изучение институциональной сложности, особое внимание к гибридности и подвижности границ институтов, отказ от функционализма, осознание многомерной идентичности индивидов. Он противопоставлен стандартной модели — «громоздкой, плохо согласованной конструкции... все хуже объясняющей усложняющуюся институциональную реальность». Ожидается, что постинституционализм станет «методологической основой эконотрони-ки — новой научной дисциплины, изучающей экономические институты взаимодействий в цифровой среде» (Фролов, 2019. С. 263; 2020. С. 113 — 114, 132). Оценим обоснованность этих ожиданий в аспекте соответствия направления методу и предмету экономической науки².

Меж-, поли- или постдисциплинарность?

Призыв постинституционализма к междисциплинарному исследованию институтов можно приветствовать, но он не останавливается на меж- и поли-, а говорит уже о тюстдисциплинарности (Фролов, 2022. С. 58, 62). Однако стоит остановиться на .междисциплинарности. Если экономика изучает средства, процесс и результат экономической деятельности, а институты — влияющий на них не экономический фактор, то уже появление институционализма — интервенция экономики в обществознание. Но это правомерная деэкономизация, необходимое переключение внимания на социальные, политические, культурные условия производства. С одной стороны, это порождает методологические трудности, с другой — является единственным средством изучения взаимопроникающих реальностей. И главное здесь — не оторваться от 1) методологических принципов и 2) предмета экономической науки.

Что касается первого, стоит поддержать расширение познавательных средств экономики, но не за счет разрушения ее как точной науки, имеющей своей основой прогнозирующие модели (Тамбовцев, 2021). Привнесения должны играть подчиненную данным моделям роль, если, конечно, они сами не предлагают такой эмпирически подтвержденной модели. Претендуя на мейнстрим институциональных исследований, постинституционализм, напротив, обозначил крен в сторону нарратива и интерпретации. Его сторонник не скрывает, что теория ассамбляжей балансирует на пределе полной утраты аналитической силы, а в результате разгерметизации понятия «институт» неизбежно снижение его аналитической эффективности (Фролов, 2019. С. 269; 2020. С. 115). Однако он надеется, что это «будет с лихвой компенсировано повышением его объяснительного потенциала, поскольку адекватно понять растущее разнообразие институциональных форм невозможно на основе узких, противостоящих друг другу точек зрения» (Фролов, 2020. С. 115). Но ни «понимание», ни «объяснение» не могут стать основным методом экономики, а для построения математических моделей необходимы четкие категориальные договоренности, неизбежно порождающие «узкие, противоречащие друг другу точки зрения». Здесь важно правильно определить место постинституционализма в современной экономической теории институтов. Хотя он противопоставляет себя ОИЭТ и НИЭТ в равной мере, называясь то критическим, то альтернативным, то плюралистическим институционализмом, наследует он явно первой, а не второй. Содержательно тяготея к более ранней версии институционализма, он без тени смущения называет себя «авангардом», а неоинституционализм — морально устаревшим (Фролов, 2019. С. 273).

Второе — вредна не только методологическая деэкономизация, но и предметная. Как конкретно она осуществляется в постинституционализме?

Отчасти посредством искусственной поляризации классического и постклассического институционализма. В аспекте трансплантации институтов Д.П. Фролов приписывает классике формулу «институты адаптируются к среде» (2021. С. 73), что не соответствует действительности. Такая интерпретация предписывает институтам бессмысленные цели: в идеале от переноса европейских институтов в развивающиеся страны ожидалась не адаптация институтов к среде (зачем?), а изменение самой среды — экономики и общества развивающихся стран³. Оправданными были эти ожидания или нет — другой вопрос, но они придавали смысл классическому институционализму, и именно экономический смысл, который постинституционализм теряет.

Эта подмена цели имеет далеко идущие последствия. Поскольку ею видится «выживание» самого института (в любом виде!⁴), а не прогрессивное изменение экономики страны-реципиента, экономическая проблема превращается в культурологическую или социологическую. «Акцент сделан на интерактивном коммуникационном поле, в котором развиваются трансплантируемые институты» (Фролов, 2021. С. 69). Акцент можно делать на чем угодно, но целью анализа должна быть экономика, если это экономическое исследование институтов. Мы согласны, что объединительным началом институциональной экономики является ее предмет — экономические институты (Фролов, 2022. С. 60), но в этом словосочетании главным для экономиста должно оставаться первое.

Важная проблема междисциплинарного исследования — его качество. Применение других наук должно быть профессиональным, речь должна идти именно «о глубоких специальных знаниях в этих дисциплинах», а не об «общем понимании их методологических возможностей», как считает Фролов (2022. С. 61). В противном случае неизбежны упущения, что обнаруживает, например, обсуждение феномена перерождения институтов. Факт применения в какой-либо стране института банкротства для маскировки рейдерских захватов бизнеса, института благотворительности — для легализации коррупционных доходов, института корпоративной социальной ответственности — для незаконных сборов с предпринимателей (Фролов, 2021. С. 71) в рамках социологического анализа может указать на то, что институты и отношения — разные реальности, и именно господствующие в обществе-реципиенте отношения подчиняют себе перенесенные сюда институты. Если метафизически представить себе институты и отношения как форму и содержание, станет ясно, что форма может качественно изменить содержание только при ряде условий, которые и требуется изучать. Почему в одних случаях перенос приводит к позитивным результатам, а в других происходит захват и перерождение институтов, но общество и экономика не улучшаются? Объясняя это, постинституционалист предсказуемо впадает в культуроцентризм: главным фактором успешной адаптации нового института выступает «среда», а ключевую роль играет «культурная близость страны-донора и страны-реципиента» (Фролов, 2021. С. 71). Однако это не позволит исследовать проблему по ряду причин. И потому, что «среда» здесь — метафора, заменяющая добросовестный анализ социокультурных систем, и потому, что бездоказательно, на основе распространенного штампа, ключевая роль приписана культуре. Однако списывать удачи или неудачи институциональных реформ на культуру (как и на менталитет) — настолько же распространено, насколько неверно. Д. Асемоглу и Дж. Робинсон рассматривают «гипотезу культуры» в главе «Теории, которые не работают» (Acemoglu, Robinson, 2012. Р. 45 — 69) не случайно: «Культурный детерминизм — идея, что культура пересиливает все прочие факторы и диктует траекторию, по которой страна будет следовать, — нежизнеспособен ни как теория, ни как практика» (Харрисон, 2016. С. 54).

В то же время истоки культуроцентризма относятся к «вебериа-не», в отношении которой Фролов высказался критически: протестантскую этику Μ. Вебер считал основой и катализатором формирования институтов капитализма, «в целом ошибочно — см. Капелюшников, 2018» (Фролов, 2019. С. 264). На самом деле не институтов, а отношений, и основой — ошибочно, а катализатором — верно. Только Вебер посчитал в начале XX в., что других «катализаторов» нет, почему и предрек непротестантскому капитализму неизбежный закат. То, что теоретику постинституционализма показалось простым, в социологии — чрезвычайно сложная проблема⁵. Для ее решения недостаточно сослаться на работу Р. Капелюшникова и закрыть вопрос.

Об эффективности и оптимальности институтов

Однако главным средством деэкономизации является отказ от функционального анализа институтов, от деления их на эффективные и неэффективные (Фролов, 2020. С. 114, 123), что полностью выводит теорию из сферы экономики. Последняя возникла как исследование деятельности человека в условиях ограниченности ресурсов и безграничности потребностей, и именно это делает ее наиболее точной социальной наукой, поскольку задает объективные параметры динамики исследуемых объектов и дает возможность применять математические методы. Как зажата в тиски этого противоречия экономическая деятельность, так и экономический анализ должен содержать или предполагать шкалу эффективности. В противном случае исследование превращается в социологическое или культурологическое, но разница между ними и экономикой весьма существенна. Если общество вне экономической сферы может двигаться по разным осям динамики в разных направлениях, а социология и особенно культурология — рассматривать это движение вне критериев эффективности и оптимальности, то экономика — нет. Потому и не стала мейнстримом веберовская «понимающая социология», претендовавшая когда-то на базовую для экономики социологию: ее центральное понятие — рационализация — с точки зрения его создателя предполагало принципиальную индифферентность направлений.

Здесь важно учесть, что социальный актор (Фролов часто пользуется этим термином) и экономический субъект — не одно и то же. Объективно обусловленная степень автономии социального актора значительно выше, чем экономического субъекта, который всегда действует в условиях ресурсных ограничений⁶. А это значит, что в проблеме цели и метода экономического исследования институтов особую значимость имеет вопрос о свободе и необходимости. Наука вообще может познавать только закономерность, а всякая закономерность есть ограничение. (Летающих слонов нет по той же причине, что и органично развивающихся социалистических экономик: их существование исключают законы, в первом случае естественные, во втором — социальные.) Науки конкретно шкалируются по степени точности, и эта шкала обратно пропорциональна степени автономии изучаемых объектов.

Закономерность эту обнаружили уже древние мыслители как различие между природой и миром человека: если наказания за нарушение человеческих законов можно избежать, то нарушение естественных карается неизбежно. Деление бытия на мир природы/необходимости и мир культуры/свободы в классической европейской философии, отделение «наук о духе/культуре» от «наук о природе» — та же тенденция. Остается лишь выбрать, в каком направлении двигаться при изучении сверхсложных институтов современного общества. Наш выбор однозначен, но это, разумеется, не значит, что гуманитарные методы следует исключить полностью.

Институтотворчество, если речь идет о его анализе в рамках экономической науки, осуществляется не в условиях равнозначности направлений, а в объективно заданной системе координат. А если так, то один бриколаж будет выше другого по эффективности. Симптоматично, что постинституционалист поддерживает критику Ф. Кливер (Cleaver, 2001) в адрес концепции крафтинга институтов (Ostrom, 1992) за принципы целенаправленности и рациональности — они неразрывно связаны с эффективностью и оптимальностью. Но то обстоятельство, что это «беспорядочный, небрежный и даже грязный» процесс, не исключает систематически рационального поведения его творцов. Ожидание прибыли и минимизация затрат — хотя и обобщенное, а значит, в какой-то мере упрощенное суждение, все же обобщает поведение подавляющего большинства социальных акторов как экономических субъектов. Если бы это было не так, то экономика как номотетическая наука вообще бы не появилась на свет, а основой исследований данной деятельности человека стала бы какая-нибудь «экономическая феноменология» или «понимающая экономика». Но экономика как сфера удовлетворения материальных потребностей есть область, в которой люди ведут себя максимально рационально. Это не значит, что в ней совсем нет иррационального, но на что преимущественно должно быть направлено внимание метатеории, претендующей на мейнстрим экономических исследований институтов? Шахматист, например, и как человек, и как игрок подвергается множеству иррациональных мотивов поведения, но разве они составляют предмет теории шахмат?

Стохастичность «укоренения» института не означает невозможность отыскать в нем общие законы, а сложность — его бессистемность и исключительно описательную познаваемость. Именно поэтому, на наш взгляд, экономисты «развивают теорию постинституционализма в... редуцированной версии, ограничивая... ее... экологической сферой и не выходя на общие методологические проблемы анализа... институтов» (Фролов, 2020. С. ИЗ). Они не переходят черту, за которой экономический анализ превращается в культурологическое описание или исторический нарратив. Занимаемое данной методологией положение обусловлено ее реальными возможностями изучения экономики.

Релятивизм или экономика нирваны?

«В концепции клуджинга институты рассматриваются с точки зрения их приемлемости, а не эффективности или оптимальности; ...вопросы их экономичности, продуманности, системности... отходят на второй план» (Фролов, 2020. С. 122). Не говоря уже о том, что без системности нет науки, а текст о такой реальности будет преимущественно философским или поэтическим (преобладание в данных работах метафор картина, панорама, палитра, дизайн, ландшафт не случайно), функциональный подход отвергается здесь путем доведения его до абсурда: функции «не внутренне присущи институтам в силу их природы, а вменяются им различными группами акторов» (Фролов, 2020. С. 123). «Природа институтов» и «внутренне присущи» — фигуры речи, которые буквально не воспринимает ни один ученый, понимающий, что объективное в социуме создается действиями конкретных субъектов. Но теоретик отталкивается от них как от факта эпистемологической реальности, ложно трактуя функционализм: «Институты не следовало бы оценивать с точки зрения их абсолютной эффективности» (Фролов, 2020. С. 123). Эффективность (и даже объективность) — это шкала, которая для того и нужна, чтобы избежать абсолютизации и дизъюнкции. Отказ от этих принципов вместо их совершенствования в духе позитивизма и приводит к деэкономизации. Ведь тот факт, что одни институты обеспечивают экономический рост и рост уровня жизни в целом (а не «разных групп, связанных с функционированием института»), более, чем другие, очевиден. В демократии, например, заинтересованы не все, но, как показывают эффекты долгосрочного роста, выигрывают все или большинство. Причем под ударом оказывается не просто экономика, а наука в целом, когда взамен «нео-институционалистской мантры о значении институтов» предлагается девиз «институциональная сложность имеет значение!» (Фролов, 2019. С. 274). Если формулу «институты имеют значение» можно фальсифицировать, поскольку нет отказа от оценки качества институтов, то предлагаемое научного смысла не имеет вообще. Как измеряется «значимость сложности» вне критерия экономичности?

Поэтому важно и другое: «Функционал любого института непрерывно меняется... а анализ эффективности институтов корректен только в разрезе интересов связанных с ними социальных групп» (Фролов, 2020. С. 123). То обстоятельство, что функции меняются, а творцами объективности в социуме являются конкретные субъекты, не означает, что анализ этих функций корректен только в разрезе интересов конкретных социальных групп. Даже если функции связаны с группами, а не с социальной системой в целом (это утверждение не доказывается, мы должны поверить на слово), никто не запрещает проводить анализ этой группы внутри всей системы. Да, «нейтральные» институты «суверенной демократии» в России и «нелиберальной демократии» в Венгрии созданы конкретными группами акторов и отражают их интересы. Но это не значит, что нельзя дать оценку их влиянию на экономическое развитие этих стран в целом.

Здесь метатеория неизбежно переходит на позицию релятивизма — к осознанию множественности вариантов развития институтов, что предполагает «нейтральную оценку любых их... траекторий» (Фролов, 2020. С. 124). Венчает эту эволюцию, не раз наблюдавшуюся в истории западной науки и не раз преодоленную, неизбежный волюнтаризм: «Ассамбляж — это конструктор лего, в котором из массы модулей можно собрать практически любой объект» (Фролов, 2019. С. 269). Если ограничений в создаваемой людьми реальности нет, ясно, почему в предложенной метатеории не говорится о законах как цели познания. Ведь законы и формируют границы реальности.

Поэтому предложенное — шаг назад в экономическом исследовании институтов: чаще всего перед исследователем — сложный и странный, но не «плохой» институт», что означает отказ от «восприятия отклонений от идеального состояния институтов как патологий», или «нирванного» подхода (см.: Фролов, 2020. С. 124). Играя на противоречиях внутри «стандартной модели» — дискуссии между неоинституционалистами и неоклассиками во взгляде на нормативный анализ, Фролов использует метафору Г. Демсеца, чем доводит его позицию до крайности. Ведь он не отказывался от оценки, а призывал лишь включать в «норму» только реально наблюдаемое состояние института. «Нейтральная» оценка фактически блокирует сам метод (он предполагает несколько позиций, а не одну — нейтральную), а фраза «любых эволюционных траекторий» не просто призывает рассматривать как равнозначные, например, коррупционные автократии и реальные демократии, она превращает их изучение в описательный текст ради самого текста. И игнорирует тот факт, что одни человеческие установления в экономическом аспекте лучше других, и это можно доказать математически.

Но дальше придется возразить им обоим, хотя и в разной степени. «Экономика нирваны», как и «социология нирваны», политология (и даже культурология), всегда присутствует в объективной реальности в виде субъективных идеалов как фактор действительности. Насколько значимый — серьезный вопрос, но он даже не будет поставлен, если отказаться от сравнения «сущего» с «должным». Люди стремятся к идеалам, а раз феномен есть в изучаемом объекте, он должен быть в методологии. Нельзя построить «правильный» институционализм, уделяющий больше внимания роли акторов (Фролов, 2020. С. 112, 125), но принципиально игнорировать их стремления. Поэтому «нирванный подход» как метод идеализации, как и понятие «совершенная конкуренция» (как «идеальный газ» и «идеально черное тело» в физике), не должен покидать анализ институтов, тем более в эпоху их небывалого усложнения. Другое дело, что приведение его в соответствие с требованиями НИЭТ — непростая задача.

Трансакционная ценность против трансакционных издержек

Оценить возможности постинституционализма в обосновании реального экономического исследования позволяет работа, посвященная блок-чейну (Фролов, 2019). Они оказались невелики. В методологическом плане это только интерпретация, и хотя ученый считает ее значительно более реалистичной, чем версия неоинституционалистов, а «изучение блокчейна в аспекте трансакционных издержек... дает крайне искаженное его понимание» (Фролов, 2019. С. 262—263; 2020. С. 133), это никак не доказывается и доказано быть не может потому, что это интерпретация.

Конкретные прогнозы таковы: «Результатом широкомасштабной блокчейнизации экономики станет оптимизация (сокращение) масштаба трансакционного сектора. Это будет достигнуто за счет вытеснения традиционных форм посредничества, основанных на эксплуатации несовершенств... рыночных механизмов и являющихся источниками избыточных, экономически неоправданных трансакционных издержек... Но при этом, вопреки прогнозам неоинституционалистов... не произойдет полного исчезновения посреднических видов деятельности — большинство их будет переформатировано. Следует ожидать массовой переориентации посредников на повышение качества трансакций и связанных с ними трансакционных услуг: иначе говоря, произойдет ужесточение конкуренции в области производства трансакционной ценности, а не сокращения трансакционных издержек... расходы на посредников станут не нормой затрат, то есть усредненной величиной издержек, объективно связанных с определенными видами трансакций, а дополнительными расходами на дополнительные трансакционные услуги» (Фролов, 2019. С. 266). В качестве примера приведены финтех-корпорации, которые не просто снижают для своих клиентов трансакционные издержки, а предлагают им добавочную трансакционную ценность. Понятие «трансакционная ценность», играющее в разработке этой теории значительную роль, заслуживает пристального внимания.

Ученый сетует на то, что ей мало внимания уделяется современной наукой: она «пока имеет исключительно рамочный характер и занимает в институциональной экономике периферийные позиции. Редкие... работы... так и не сложились в критическую массу, способную привести к серьезному пересмотру традиционного подхода» (Фролов, 2019. С. 265). Логика развития науки выглядит спорно: новая идея еще не прижилась, но старая уже объявлена архаичной, исследований нет, но то, что они должны опровергнуть, — неверно. Хотя «трансакционная ценность» «почти неразличима на карте институционалистских идей», заменить ею «трансакционные издержки» надо как можно скорее.

Что же конкретно представляет собой эта реальность, обозначенная как «совокупность разнообразных позитивных эффектов для всех участников трансакций»? Сюда входят именно и только дополнительные трансакционные услуги: прямые и отсроченные скидки, накопительные бонусы, привилегии и предложения — от транспортных услуг, подбора персонала и программного обеспечения до ресторанов и музеев, безлимитное хранилище, синхронизация устройств, восстановление файлов, настройка уровней доступа, шифрование файлов и т. и. (Фролов, 2019. С. 265). Под «трансакционной ценностью» понимается то, что в экономической теории всегда было совокупностью мер по созданию дополнительной выгоды покупателя. Однако тот факт, что рост технологий ведет к появлению новых способов ценовой и неценовой конкуренции, к диверсификации предложения, а в итоге — к дифференциации услуг, известен давно⁷. Поэтому чтобы объяснить первое (что не произойдет полного исчезновения посреднических видов деятельности и следует ожидать переориентации посредников на повышение качества трансакций), не надо прибегать к созданию дополнительной сущности в виде второго и утверждать, что ужесточение конкуренции произойдет в области производства трансакционной ценности. Эта сущность нужна здесь только для построения концепции, само же явление исчерпывающе объясняется классической экономикой. Нет оснований заявлять, что этот вывод невозможно сделать в рамках теории трансакционных издержек (Фролов, 2019. С. 273).

Но главные проблемы глубже. Институциональный мейнстрим (прежде всего — неоинституционализм) исходит из того, что институты призваны снижать трансакционные издержки. На разоблачение этого положения и направлена предложенная интерпретация блокчейна. «Институциональные технологии должны не только сокращать трансакционные издержки, но и увеличивать трансакционную ценность. В случае блокчейна это более чем очевидно» (Фролов, 2019. С. 265). В центре внимания, разумеется, теорема Коуза: «...ее нормативный вывод о минимизации трансакционных издержек... многократно критиковал[ся] и опровергал[ся]... но остается одним из главных догматов Стандартной модели» (Фролов, 2020. С. 109). Здесь важны два обстоятельства.

Первое — границы применения теоремы Коуза

Принцип минимизации трансакционных издержек не является «нормативным» выводом из теоремы Коуза. Это его (Коуза) идеализированное допущение для математического доказательства способности рынка к саморегуляции и преодоления экстерналий и математическое возражение тезису А. Пигу о необходимости вмешательства государства. Принимать ли это допущение в качестве нормы — выбор за конкретным ученым, который тот делает в соответствии со своими убеждениями (зачастую не только научными). Если теорема и является «одним из главных догматов институционального мейнстрима», то именно для тех, кто сделал этот выбор.

Что же касается минимизации, к ней «обязывает» не только теорема, давшая ей дополнительное математическое обоснование (в чем и заключается переоткрытие Коузом трансакционных издержек), а принцип экономической деятельности как таковой. Это стремление к минимизации совокупных издержек производства в условиях ограниченности ресурсов. Равно как необходимость перемещения неограниченных ранее ресурсов (вода, воздух) в категорию редких и регулируемых правами собственности для избегания экологических экстерналий — итог не теоремы Коуза, а развития экономики и ее институтов в мире конечных ресурсов. Тем более, что сам феномен собственности напрямую связан с ростом численности населения и стесненностью в ресурсах, что было доказано массивом исследований — опровержений мальтузианской теории — от демографической школы социологии до гипотезы Бозеруп в экономике.

Здесь можно возразить, что, настаивая на точных методах, мы сами «размываем» чисто математическое положение теоремы чем-то метафизическим. Это было бы верно, если бы условие ограниченности ресурсов не сопровождало экономическую деятельность и экономическую науку с самого их возникновения. Без него и теорема Коуза не состоится, ведь понятие «издержки» имеет смысл только в том случае, если ресурсы конечны.

Поэтому с точки зрения экономики (если только это экономика) принцип минимизации распространяется на все издержки, а не только на трансакционные. Здесь становится понятным стремление Фролова отделить трансакционные издержки как непроизводительные от совокупных издержек производства и особенно от трансформационных. Он называет «странной» традицию изучать трансакционные издержки «вообще», то есть «отождествлять их общие (совокупные) и удельные виды, причем в отрыве от трансформационных издержек», хотя Д. Норт и Дж. Уоллис настаивали на особой важности анализа именно удельных трансакционных издержек (North, Wallis, 1994. Р. 618 — 620; Фролов, 2020. С. 127). На наш взгляд, любая оправданная типология издержек полезна, но не стоит игнорировать тот факт, что принцип минимизации распространяется на все их категории.

Еще одна проблема — переход от единичного к всеобщему. Теорема Коуза исходит из поведения субъекта в конкретной сделке и в духе методологического индивидуализма распространяет свой тезис на экономику в целом. Нам предлагается противоположное: совокупные сделки в сложной экономической системе современного общества порождают некую совокупную пользу — трансакционную ценность, причем в нарушение принципа минимизации издержек в конкретной сделке. «От краткосрочных минимизационных задач следует перейти к вопросам стратегической оптимизации объема и структуры такого рода вложений, направленных на стимулирование роста институциональной сложности экономики» (Фролов, 2020. С. 128). Надо проигнорировать принцип минимизации трансакционных издержек для конкретной сделки, чтобы посредством абстрактной трансакционной ценности сделать экономику лучше (сложнее) в целом. Во-первых, отсюда следует далеко идущий политический вывод: такую стратегию может осуществить только государство, более или менее свободно относящееся к факту ограниченности ресурсов. Во-вторых, никаких эмпирических данных и реальных исследований перед этой мыслью не стоит. Если теорема Коуза хотя и на основе идеализированного допущения, но доказывает свои положения математически, то здесь ничего подобного нет — лишь заявление о том, что она неоднократно опровергалась.

И наконец, можно ли не считать рост трансакционных издержек патологией, а стремление их минимизировать — нормой? Теоретик постинституционализма использует критику Уоллиса и Норта мнения о том, что «трансакционные издержки не производят сопутствующей выгоды» (Wallis, North, 1988. Р. 654; цит. по: Фролов, 2020. С. 110). Однако выгоды в чем и для кого? В рамках конкретной сделки стремление к минимизации трансакционных издержек обоснованно. Но и того, что трансакционные издержки по одной сделке могут стать основанием для других сделок и тем самым быть выгодными экономике в целом, нельзя отрицать. Как и то, что институты могут благоприятно влиять на побочные сделки, приносящие доходы субъектам за пределами центральной сделки, и одновременно выполнять возложенные на них функции. Например, исполнение экологического законодательства, в частности, передача контроля частным фирмам, осуществляющим мониторинг, создает новый рынок и новую выгоду для субъектов, не участвующих в центральной сделке. Но в рамках этих побочных сделок все равно должен действовать принцип минимизации издержек. Фактически анализируемый тезис доказывает и одновременно опровергает феномен субподрядчика. Подрядчик нанимает субподрядчика, исходя из принципа минимизации издержек, каждый из них действует в своей части сделки на основе этого принципа, но вместе они доказывают то, что хочет сказать теоретик: трансакционные издержки производят сопутствующую выгоду.

В силу сказанного входящему условию теоремы Коуза «если трансакционные издержки равны нулю...» логически нельзя противопоставить тезис «трансакция — не проблема, а возможность». Они друг друга не исключают, а дополняют. Возможности трансакции (безусловно, существующие) могут быть реализованы только при соблюдении принципа минимизации издержек для конкретных сделок, а их совокупный положительный для рынка эффект вполне рефлексируется классической моделью. Для их объяснения не нужно прибегать к созданию дополнительной сущности, особенно если эта сущность ведет к деэкономизации экономики посредством игнорирования важнейшего ее условия — редкости ресурса. Фролов (2020. С. 127) называет «мини-мизационное» понимание институтов «примитивным» и призывает преодолеть его «чем раньше, тем лучше», не замечая, правда, что эта экономика будет уже не рыночной, а теория — не экономической. Даже в свете текущих глобальных процессов этот переворот выглядит слишком решительно для мейнстрима современной экономической теории.

Второе — смешение понятий

Эта интерпретация будет работать на построение альтернативного институционализма только в том случае, если понимать блокчейн как институт. Если не сращивать искусственно две реальности (через словосочетания «институциональная технология», «институциональная инновация»), то эти теоретические построения потеряют смысл, поскольку они давно учтены классической теорией как полезные эффекты конкуренции. Обратим внимание на данные выражения. Если первое — «институциональная технология» — отчасти оправдано, то второе — «институциональная инновация» — по отношению к блокчейну — нет.

Первое известно человечеству давно: от дверного замка и печати до светофора и видеорегистратора. Эти технологии не относятся к средствам производства, но они технически обеспечивают соблюдение правил, а иногда, как в случае блокчейна, удешевляют работу существующих институтов. Поэтому есть основания назвать их институциональными технологиями, но не институциональными инновациями. Ведь эффекты сокращения трансакционных издержек порождены ими именно как технологиями, действующими в условиях отношений, уже регулируемых настоящими институтами. Дверной замок имеет смысл только при наличии института собственности, светофор — правил дорожного движения. Блокчейн — инновация, функционирующая на основе существующих институтов (рынок, частная собственность, контрактное право) и обслуживающая их технически. Это, безусловно, новая технология, но в ней нет новых принципов осуществления трансакций, она лишь более решительно в массовом и доступном порядке следует имеющимся. Единый децентрализованный источник информации — кодированная запись трансакции — исключает из сделки адвокатов и аудиторов, но не принципы, регулирующие данную деятельность. Здесь нет нового в институциональном плане, это лишь замена регулировщика светофором.

Однако, принимая термин «институциональная технология», все же стоит мыслить дифференцированно. Технология — это то, что относится к «технэ» — средствам и орудиям труда, материальным объектам, институт — учреждение, которое не появляется само по себе. Как человеческое установление институт — результат общественного договора. Технологии, за исключением непосредственно затрагивающих вопросы этики и безопасности, возникают спонтанно, для них не нужен диалог и тем более конвенция. Поэтому институты и технологии — разные «сущности», хотя институциональная технология как реальность может функционировать только при наличии обеих. Светофор не будет регулировать движение без правил и следящего за их выполнением учреждения. Как технология распределенного реестра — база хранения данных, которые нельзя изменить или уничтожить, блокчейн из того же класса явлений, что и глиняные таблички шумеров, судовой журнал и протокол заседания правления компании. Институтами здесь являются не они, а законы и учреждения, сопровождающие их. Это станет яснее, если выделить две категории институциональных технологий — автономные и неавтономные. Дверной замок и блокчейн — автономные институциональные технологии (они физически блокируют оппортунистическое поведение участников сделки), светофор и видеорегистратор — нет. Но и те и другие — не институты, а именно технологии.

«Любая технология в обязательном порядке порождает органично связанные с ней институты, определяющие социальный порядок осуществления... экономической деятельности. Но каждая технология также включает интегрированные в нее институты — технические правила и предписанные практики технологически обусловленных действий» (Фролов 2019. С. 271). Если первое — верно и подтверждает, что технология не есть институт (поскольку технология порождает институт, она не может быть самим этим институтом), то второе — смешение понятий. Правила дорожного движения и правила эксплуатации автомобиля — разные явления, и под институтом понимается первое, а не второе. И это правильно: институты имеют социальную значимость, а правила эксплуатации вещи — только техническую, хотя и выходящую своими эффектами на социальный уровень (несоблюдение некоторых может повлечь социальные последствия). Фраза «технология также включает интегрированные в нее институты» — типичная речевая спекуляция. Технология только предполагает институт, а не включает его. Уже первый на планете мост предполагал некоторые правила (ограничения по количеству двигающихся, а значит — систему очередности), но эти правила не есть сам мост. Технология конвейера и массовое производство потребовали институтов стандартизации, но эти институты не есть конвейер и конвейерное производство. Они связаны, но одно не часть другого. Программу, лежащую в основе электронной очереди на место в детском саду, и систему очередности надо различать. Институтом, приковывающим внимание ученых, является второе, а не первое, потому что именно очередность имеет социальное содержание (смыслы, ценности, нормы). Равно как институт очереди надо отличать от отношений, посредством него регулируемых, и от принципов (ценностей), его обосновывающих. Постинституционализм предлагает не разделять мост, технические и социальные правила пользования им и лежащие в основе этих правил принципы и отношения.

Сказанное не является схоластическим замечанием: философия как область прояснения понятий должна обеспечивать методологию конкретной науки основаниями методов, а для формулирования законов надо отделить одну реальность от другой. Напряжение, сопротивление и сила тока в законе Ома для участка цепи — четко отделенные друг от друга сущности, и потому закон работает — объясняет и предсказывает реальность. Для разработки методологии экономического исследования необходимо разделять такие реальности, как индивиды (субъекты), отношения (структуры), институты (учреждения), технологии и ресурсы (средства производства) и динамику (рост, упадок, стагнация). Постинституционалист смешивает две из них — институты и отношения, посягая в случае блокчейна и на третью — технологии. Но вряд ли в результате распространения блокчейна и других информационных технологий мы не сможем отличить одно от другого, как он считает. Фролов верно констатирует, что полного смешения юридических и кодовых норм не произойдет (Фролов, 2019. С. 272), но это вытекает не из его теории, а из классического анализа. Также для формулирования законов и построения моделей нужно установить четкие зависимости между реальностями. Речевые обороты «тесно связанные», «встает в один ряд» (Фролов, 2019. С. 264, 271) не удовлетворяют эту потребность. Важно, что нестрогость категориального аппарата, обеспечиваемая разгерметизацией понятий, — не побочное свойство постинституционализма, а его концептуальное основание⁸.

Есть еще примеры неправомерного смешения понятий: «Интернет вещей фактически делает предметы... акторами... действующими независимо от людей в пределах своей компетенции. Это полностью отвечает идеям акторно-сетевой теории ассамбляжей, нацеленной на преодоление искусственного дуализма людей и вещей» (Фролов, 2019. С. 270). Однако различие есть и очень серьезное: чтобы стать актором, объекту необходимы право и возможность самостоятельного принятия решения. Никакая технология этим не обладает, даже если она «компетентна» (речевая спекуляция) отделить правильный пароль от неправильного. Дверной замок, впускающий в помещение только того, кто имеет ключ, ни социальным актором, ни экономическим субъектом не является.

Заключение

Реальные проблемы институционализма связаны с попыткой объединить одной категорией все неэкономические и неприродные факторы производства, включая политические системы и правовые нормы, психические мотивы поведения, культурные установки, ценности, нормы, социальные отношения. Экономическая теория пытается вписать это разнообразие в создаваемые ею модели в качестве одной переменной. Это неизбежно порождает огромные трудности теоретического и методологического плана — ни объединить одним понятием, ни операционализировать разрозненные данные важнейших социальных наук без существенных искажений нельзя. Спасают положение только строгое понятийное мышление и анализ, а значит, дифференциация этого разнородного поля. Поэтому предлагаемое движение «к расширительным определениям» — не решение проблемы. Учесть сложность феномена нельзя путем ликвидации перегородок внутри него. На деле это приводит к утрате локализации и аморфному понятийному аппарату, на основе которого невозможно сформулировать ни одно научное положение. Это и обнаруживается в текстах постинституционализма, предлагающих в качестве итога нефальсифицируемые метафизические по содержанию и метафорические по форме утверждения. Требуются же непосредственные исследования и их теоретические обобщения с главной целью — выявить законы.

Основание экономической теории представляет собой формулу, элементы которой являются переменными. Утверждение «институты имеют значение» именно таково. Буквально оно означает, что качество институтов порождает качество роста, и это соответствует задачам и предмету экономической науки. «Нейтральное» рассмотрение институтов, отказ от функционализма и рационализма, критериев эффективности и оптимальности оставляет теорию в поле социологии и культурологии и не решает методологические проблемы экономики.

Надо решительно возразить выраженному в термине «постдисци-плинарность» призыву к стиранию границ между научными областями. Понимая недостатки их жесткой демаркации, мы считаем, что необходимо учитывать специфику метода и предмета. Широко привлекая теоретические конструкты и данные различных социальных наук, нельзя уходить от собственно экономического анализа институтов. Размытость методологии может стать и конкурентным преимуществом, и пороком, ведущим к дискредитации институционализма как направления экономического анализа.

Важный вопрос: нет ли для размывания принципов экономической науки объективных оснований, связанных с динамикой современной цивилизации? В зарубежной литературе подобный стиль теоретизирования приобретает популярность, понятия ассамбляж, бриколаж, клудж встречаются все чаще, а вместе с ними описание, интерпретация и нарратив без заметных успехов в построении математически обоснованных моделей. Однако рост популярности не всегда означает правильность направления поиска. Здесь вступают в действие социологические законы науки как института, начиная от особенностей сетевого взаимодействия и банального следования моде и заканчивая феноменом перепроизводства элиты — ростом количества академических кадров в конкретных областях знания. Но главное, даже если это соответствует некоторым тенденциям мирового развития, — распространению посткапиталистических ценностей и идей постиндустриализма: отказ от принципов классической экономики может оказаться неоправданно поспешным. Особенно если в итоге эти тенденции останутся такими же идеологемами, как столетие назад «завершающая стадия» и «общий кризис» капитализма. Пока они не изменили существенно стимулы экономической деятельности и структуры экономических систем, их собственной основой остается капитализм. Наука консервативна не случайно. Отказ от принципов классической экономики может обернуться утратой ее как строгой, математически обоснованной дисциплины, а вхождение институционализма в фазу «пост» чревато негативными последствиями, если, спасовав перед сложностью современного института, вместо усложнения метода ученые откажутся от него.

¹ Например, см.: de Jong, 2013; McKague, Oliver, 2016; Koppenjan, de Jong, 2018.

² Оценку направления на предмет соответствия общенаучным принципам, см. в: Трубицын, 2023.

³ У Фролова это приписано почему-то только постинституционализму: «Институты не только адаптируются к среде, но и преобразуют ее» (Фролов, 2021. С. 73).

⁴ «Возникающие у институтов отклонения интерпретируются как адаптивная рефункционализация, а не трансплантационные дисфункции» (Фролов, 2021. С. 69).

⁵ «Культура не автономна от общества, поскольку мы никогда не узнаем ничего, стоящего за этим термином, кроме как описывая вещи, происходящие в социальном взаимодействии» (Коллинз, 2002. С. 53). Так же с менталитетом, для объяснения которого необходимо выйти за его пределы — «в область реальных социальных взаимодействий, в которых поддерживаются или разрушаются ментальные компоненты» (Розов, 2011. С. 197).

⁶ Разумеется, социальный актор также действует в рамках различных ограничений. Но у экономического субъекта есть границы поведения, фиксируемые математически. Их экономическая теория институтов игнорировать не должна.

⁷ Банальный duty free, возникший в результате конкуренции между «паромщиками» и «Евротуннелем» в 1994 г. — та же «трансакционная ценность».

⁸ Функцию фундирования метатеории на основе смешения понятий и дискредитации сущностей выполняет ассамбляжный подход в версии Μ. Деланды (2018). Его детальный анализ требует отдельной работы.

Список литературы / References

Деланда Μ. (2018). Новая философия общества: Теория ассамбляжей и социальная сложность. Пермь: Гиле Пресс. [DeLanda Μ. (2018). A new philosophy of society: Assemblage theory and social complexity. Perm: Gile Press. (In Russian).]

Коллинз P. (2002). Социология философий: Глобальная теория интеллектуального изменения. Новосибирск: Сибирский хронограф. [Collins R. (2002). The sociology of philosophies: A global theory of intellectual change. Novosibirsk: Sibirskiy Khronograf. (In Russian).]

Розов H. C. (2011). Колея и перевал: макросоциологические основания стратегий России в XXI веке. Μ.: РОССПЭН. [Rozov N. S. (2011) Track and pass: Macrosociological foundations of Russia’s strategies in the 21^st century. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).]

Тамбовцев В. Л. (2021). Возможна ли единая институциональная экономическая теория? Вопросы экономики. № 1. С. 33 — 51. [Tambovtsev V. L. (2021). Is unified institutional economics possible? Voprosy Ekonomiki, No. 1, pp. 33 — 51. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2021-1-33-51

Трубицын Д. В. (2023). Постинституционализм. Критика философско-методологических оснований «альтернативых» исследований институтов Журнал институциональных исследований. Т. 15, № 3. С. 147—157. [Trubitsyn D. V. (2023). Post-institutionalism. The criticism of philosophical and methodological foundations of “alternative” studies of institutions. Journal of Institutional Studies, Vol. 15, No. 3, pp. 147-157. (In Russian).] https: doi.org 10.17835 2076-6297.2023.15.3.147-157

Фролов Д. П. (2019). Постинституциональная теория блокчейна Журнал экономической теории. Т. 16, № 2. С. 262—278. [Frolov D. Р. (2019). Postinstitutional theory of blockchain. Zhurnal Economicheskoj Teorii, Vol. 16, No. 2, pp. 262—278. (In Russian).] https: doi.org 10.31063 2073-6517 2019.16-2.8

Фролов Д. П. (2020). Постинституционализм: за пределами институционального мейнстрима Вопросы экономики. № 5. С. 107—140. [Frolov D. Р. (2020). Postinstitutionalism: Beyond the institutional mainstream. Voprosy Ekonomiki, No. 5, pp. 107-140. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2020-5-107-140

Фролов Д. П. (2021). Трансплантация экономических институтов: расширенная (постинституциональная) теория Вопросы экономики. № 9. С. 69 — 108. [Frolov D. Р. (2021). Transplantation of economic institutions: An extended (post-institutional) theory. Voprosy Ekonomiki, No. 9, pp. 69 — 108. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2021-9-69-108

Фролов Д. П. (2022). Будущее плюралистичной институциональной теории Вопросы экономики. № 4. С. 45 — 69. [Frolov D. Р. (2022). The future of pluralistic institutional theory. Voprosy Ekonomiki, No. 4, pp. 45 — 69. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2022-4-45-69

Харрисон Л. (2016). Евреи, конфуцианцы и протестанты: культурный капитал и конец мультикультурализма. Μ.: Мысль. [Harrison L. (2016). Jews, Confucians, and Protestants: Cultural capital and the end of multiculturalism. Moscow: Mysl. (In Russian).]

Acemoglu D., Robinson J. А. (2012). Why nations fail: The origins of power, prosperity, and poverty. New York: Crown Publishers.

Cleaver F. (2001). Institutional bricolage, conflict and cooperation in Usangu, Tanzania. IDS Bulletin, Vol. 32, No. 4, pp. 26-35. https: doi.org 10.1111 j.1759-5436.2001. mp32004004.x

de Jong Μ. (2013). China’s art of institutional bricolage: Selectiveness and gradualism in the policy transfer style of a nation. Policy and Society, Vol. 32, No. 2, pp. 89 — 101. https: doi.org 10.1016 j.polsoc.2013.05.007

Koppenjan J., de Jong Μ. (2018). The introduction of public-private partnerships in the Netherlands as a case of institutional bricolage: The evolution of an Anglo-Saxon transplant in a Rhineland context. Public Administration, Vol. 96, No. 1, pp. 171 — 184. https: doi.org 10.1111 padm.12360

McKague K., Oliver C. (2016). Network bricolage as the reconciliation of indigenous and trans-planted institutions in Africa. Africa Journal of Management, Vol. 2, No. 3, pp. 300-329. https: doi.org 10.1080 23322373.2016.1210952

North D. C., Wallis J. J. (1994). Integrating institutional change and technical change in economic history: A transaction cost approach. Journal of Institutional and Theoretical Economics, Vol. 150, No. 4, pp. 609 — 624.

Ostrom E. (1992). Crafting institutions for self-governing irrigation systems. California: Institute for Contemporary Studies.

Wallis J. J., North D. C. (1988). Should transaction costs be subtracted from gross national product? Journal of Economic History, Vol. 48, No. 3, pp. 651 — 654. https: doi.org 10.1017 S0022050700005878