Эпистемологический статус моделей и мысленных экспериментов в экономической теории

В рамках философии и методологии экономической науки уже длительное время обсуждается вопрос о состоянии экономической теории, особенно ее части, которая относится к мейнстриму и составляет дисциплинарное ядро науки, поскольку представляет собой базу для обучения экономике в университетах. В центре этих дискуссий находятся статус производимого теоретической экономикой продукта — моделей — и их отношения с реальностью (которая, по меньшей мере, считается объектом теоретической и модельной деятельности). Рассматриваемая проблема имеет как абстрактно-методологическое, так и прагматическое значение: решение вопроса о границах применимости экономических моделей и характере связи модели и моделируемого ведет к оценке прикладной применимости результатов работы экономистов-теоретиков, например, в области государственной экономической политики.

Несмотря на довольно индифферентное отношение мейнстрима и к «маргинальным» направлениям, в том числе к «критическому реализму», и к их критике в адрес господствующей в экономической науке парадигмы, растет обеспокоенность по поводу расхождений между теоретическими моделями и экономической действительностью, проявляющихся на практике. Более того, в последнее время решение этого вопроса перестало быть сугубо методологической проблемой и существенно влияет на оценку экономики как полезной для общества науки. Мировой финансовый и экономический кризис, начавшийся в 2008 г., сделал проблему отношений моделей и реальности более актуальной, так как потеря связи экономической теории с реальностью подверглась критике со стороны как экономистов, так и политиков.

Дж. Кэй отмечает, что «репутация экономической науки и экономистов, и так не слишком высокая, еще больше пострадала в результате кризиса 2008 г. Королева Великобритании была не единственной, интересовавшейся, почему никто его не предсказал» (Кэй, 2012. С. 4). Р. Солоу на слушаниях в Конгрессе США в июле 2010 г. подчеркнул, что «современная макроэкономика не только оказалась непригодной в разрешении проблем текущего экономического и финансового кризиса, но была обречена на неудачу», поскольку она построена «на слишком упрощающих и нереалистичных предпосылках», так что если кто-то узнал бы, что экономическая политика проводится на их основе, он бы резонно удивился тому, «на какой планете он находится» (Solow, 2010. Р. 2).

Оценивая реалистичность современной экономической теории, П. Кругман заметил: «В подавляющем большинстве моделей не было ничего, что могло бы предполагать возможность того коллапса, который случился в прошлом году» (Krugman, 2009. Р. 1). Л. Сюлл подводит черту этим обвинениям в более радикальной, однако методологически корректной форме: «Последний экономический кризис и тот факт, что ортодоксальная экономическая теория не имела практически ничего, чтобы помочь понять и объяснить его, свидетельствует о том, что неоклассическая экономика — в лакатосовском смысле — является дегенеративной исследовательской программой, которую срочно требуется заменить» (Syll, 2010. Р. 1)¹.

Значительная часть научного экономического сообщества признает, что современная экономическая наука, сосредоточенная на теоретическом моделировании с широким применением математических инструментов, не смогла предвидеть текущий финансовый и экономический кризис. Это создало объективные предпосылки для того, чтобы вновь рассмотреть проблему взаимоотношения моделей и реальности.

В данной статье мы сосредоточимся на вопросах о том, какого рода ограничения накладывает доминирующий метод — теоретическое моделирование — на эпистемологический статус результатов работы экономистов и насколько действительный предмет и содержание профессиональной деятельности экономистов-теоретиков соответствуют декларируемым. Ключевой проблемой на этом пути становится методологический потенциал мысленного эксперимента — практики, на которой, как мы покажем, построено производство теоретических моделей в экономической науке.

Модель vs. реальность: с чем работают экономисты

Анализ дискуссий, посвященных вопросам отношения моделей и реальности и засилью формализма в экономической теории, свидетельствует о том, что данные проблемы рассматриваются почти исключительно как эпистемологические в том смысле этого термина, который в него вкладывает (пост)позитивистская философия и методология науки². Такой взгляд на проблему облегчает поиск аргументов в защиту той или иной модели, поскольку вопрос об ее адекватности (реальности) ставится просто как проблема эффективной репрезентации и ограничивается рассуждениями об ее объяснительных, инструментальных и описательных достоинствах для экономистов.

Необходимо отметить, что оба термина, маркирующих территорию рассматриваемых дискуссий, — «реальность» и «модель» — контекстуально перегружены и при этом достаточно плохо определены, как это часто бывает с «интуитивно понятными» опорными терминами. В науках о действительности теоретическая модель обыкновенно определяется через отношение с «реальностьюк модель локально методологически оправданна (подходит для решения некоторой задачи) редуцированной репрезентацией «реальности» (моделируемого) (Вартофский, 1988. С. 27-40). Определяемое растворяется в определителе: модель понимается как «упрощенная» и за счет этого 4контролируемая» реальность, а вопрос о собственном онтологическом статусе модели подменяется типологией моделей и множеством определений ad hoc для отдельных элементов этой типологии.

Центр тяжести в вопросе о статусе модели переносится на проблему «реальности» (Klein, Romero, 2007). При этом, когда вопрос о «реальности» ставится в контексте содержания некоторых теоретических представлений, затруднительно обнаружить ясный ответ, что именно и каким образом может быть с ней сопоставлено. В современной методологии науки одним из популярных решений обозначенной проблемы являются антиреалистические программы, рассматривающие «реальность» в качестве недостижимого горизонта (как регулятивное, а не предметное понятие) либо вовсе отказывающиеся признать существование чего-либо «по ту сторону» человеческой теоретико-конструктивной деятельности³.

Многие экономисты признают, что их модели не имеют прямого отношения к реальности или не похожи на что-либо в реальном мире, но при этом утверждают, что реальность ведет себя так, как будто их теории верны. Среди экономистов-теоретиков растет популярность трактовки теорий в качестве эвристически полезных, но искусственных конструкций, которые не имеют прямого отношения к реальности. В качестве примеров можно указать на «аналоговые экономики» Р. Лукаса (Lucas, 1981; 1988), «правдоподобные миры» Р. Сагдена (2012) и «басни» А. Рубинштейна (2008).

Альтернативной стратегией обоснования результатов теоретической деятельности в экономической науке выступают различные версии инструментализма, согласно которым можно пренебречь вопросом о реалистичности посылок и сосредоточиться исключительно на вопросе о предсказательной силе теории: не важно, что мы предполагаем, важно у насколько эффективные выводы мы получаем. В крайне радикальной форме такую позицию заявил М. Фридмен (1994. С. 49). По его мнению, реалистичность предпосылок недостижима и необязательна, поскольку ценность знания определяется исключительно его предсказательной силой.

Однако имея дело с теоретическим инструментом, прежде чем говорить о значимости исключительно следствий и пренебрегать посылками, необходимо вспомнить, что из неопределенных (в частном случае, даже ложных) оснований следует не только истинный, но и вообще любой вывод. А значит, прагматически ценный результат («лучшее предсказание») может оказаться случайным или неполным выводом, что заставляет ожидать не только следствия, которые предсказываются моделью, но и любые. Следуя логике предпочтения заключений посылкам, мы возводим чрезвычайно хрупкую — пусть и локально эффективную — картину мира, которая постоянно находится под неустранимой угрозой обрушения⁴. Кроме того, в своей радикальной версии инструменталистский подход предполагает локальность любых теоретических результатов, что идет вразрез с интуицией единства реальности и (в конечном счете) всеобщности («объективности») знания⁵. По большому счету ни антиреалистическая, ни инструменталистская позиция не позволяют экономистам уйти от проблемы «реальности», и методология экономической науки оказывается перед необходимостью защитить не только инструментальную ценность теоретических построений, но и их реалистичность.

В методологической литературе доминирует представление, что модели чаще всего нельзя анализировать по аналогии с высказываниями о реальном мире, модель представляет собой способ рассуждения, предполагающий введение искусственных предпосылок для изоляции некоторого важного каузального механизма. Вместе с тем вопросы эпистемологического статуса и возможностей экономической науки перед вызовом «реальности» инспирировали поиск решения проблемы сразу в нескольких направлениях, включая развитие субдисциплин, призванных усилить опытно-экспериментальную составляющую экономического знания — поведенческой экономики, нейроэкономики и экспериментальной экономики. Однако несмотря на серьезные успехи и популярность экспериментальной экономики в последние десятилетия — включая получение Нобелевской премии представителями этого направления, до настоящего времени ее фактическая предметная область существенно уступает территории экономической теории в целом, а эпистемологический статус результатов и методов не позволяет уверенно рассчитывать на экспериментальную экономику как полноценный источник опытных данных для экономического знания (Guala, 2005).

Другим популярным кандидатом на роль источника эмпирической базы экономической науки является эконометрика. Широко распространена точка зрения о том, что эконометрический анализ есть аналог эксперимента в экономике: большинство модельных уравнений тестируется эконометрически, а бывает и так, что модель используется как рационализация уже известных эмпирических закономерностей/эконометрических оценок. Здесь роль «реальности» играют статистические данные.

Не ставя под сомнение важность эконометрических исследований, обратим внимание на то, что данное направление имеет много серьезных проблем, надежное решение которых пока не найдено. Во-первых, это методологические проблемы, которые были обозначены еще на заре становления эконометрики и отражены в известном споре Кейнса и Тинбергена о методе⁶. Во-вторых, серьезной проблемой эконометрических исследований является их воспроизводимость, что важно, если рассматривать эконометрический анализ как функциональный аналог опытных данных, получаемых в ходе естественно-научных наблюдений и экспериментов (Koenker, Zeieis, 2007). Некоторые экономисты полагают, что воспроизведение результатов в экономических исследованиях оказывается удачным лишь в исключительных ситуациях. В-третьих, универсальность выводов эконометрического моделирования, их устойчивость, а также «неопределенность результатов», отмеченная еще Кейнсом, который обратил внимание на то, что экономическая среда со временем не сохраняет однородность, благодаря которой можно было бы использовать выводы количественного анализа. Большинство экономистов прекрасно понимают, что статистика не может заменить собой непосредственное наблюдение за экономической реальностью («за обычной жизнью», см.: Varian, 1997).

Таким образом, материальная экспериментальная деятельность и возможности обеспечить «непосредственный контакт» с реальностью в экономической науке весьма ограниченны. В работе большинства экономистов эксперименты мысленные распространены гораздо шире, нежели материальные.

В данной статье мы рассмотрим одну из линий защиты экономической теории от обвинений в потере контакта с реальностью и от угрозы вотума эпистемологического недоверия — сближение теоретических моделей и экспериментальных практик, при котором модель трактуется как разновидность эксперимента, мысленного эксперимента или контрфактического суждения (Мяки, 2008; Сагден, 2012; Mäki, 1992; Lucas, 1980; Morgan, 2002; 2005). Сторонники таких подходов к оценке эпистемологического статуса продукта экономической теории — включая инструментализм с его абсолютизацией примата результатов над основаниями — склонны рассматривать мысленный эксперимент как своеобразный аналог материального и допускать возможность частичной или полной замены второго первым в системе экономического знания.

Следует отметить, что «мысленными экспериментами» именуются разнородные теоретические операции — моделирование (Мяки, 2008), условно-гипотетические или контрфактические суждения (Макклосски, 2004), игровые модели и многое другое. Общее для них в том, что во всех случаях речь идет о рассуждении (интеллектуальном действии), построенном по строгим правилам и решающем некоторую познавательную задачу. Таким образом, значение термина «мысленный эксперимент» оказывается чрезвычайно расплывчатым⁷. Большинство специалистов в области эпистемологии отказываются от определения мысленного эксперимента, подменяя его типологией⁸, либо пытаются обобщить многообразное фактическое употребление словосочетания «мысленный эксперимент»⁹. Однако поскольку словосочетание содержит слово «эксперимент», соответствующая практика неявно опирается на авторитет практики естественно-научного эксперимента и интуитивно рассматривается как аналог ключевого для естествознания метода в сфере наук об обществе. Рассмотрим в качестве показательных примеров позиции Лукаса, У. Мяки и М. Морган.

Р. Лукас предлагает экономистам представить, что они подвергают свои модели «рабочему эксперименту» и проверке «на разнообразие реакций». «Одна из функций теоретической экономики — создать полностью заданные искусственные экономические системы, которые могут служить в качестве лабораторий... где можно тестировать различные варианты экономической политики» (Lucas, 1981. Р. 696). Например, создав «депрессию-симулякр», мы можем надеяться, что возможное в модели способно произойти и в действительности (Lucas, 1988. Р. 4).

Соответственно, для понимания процессов в реальной экономике ключевой стратегией должно стать построение теоретических моделей, чтобы некоторые события «произошли» в этих «аналоговых экономиках». И в этом случае мы «сможем относиться к рекомендациям по экономической политике так, как если бы они были экспериментально проверены» (курсив наш. — O.K., Т. В.) (Lucas, 1981. Р. 220).

Мяки обосновывает аналогию мысленного и естественно-научного эксперимента в явном виде, считая, что в обоих случаях речь идет о практике, направленной на изоляцию и взятие под контроль объекта исследования. «Разница с физическим экспериментом состоит лишь в том, что в последнем контроль и изоляция осуществляются путем физической или каузальной манипуляции, а в мысленном эксперименте — путем конструирования предпосылок» (Мяки, 2008. С. 86). Мысленный эксперимент справляется с ключевой задачей — изоляцией предмета — даже лучше материального.

Мяки согласен с Лукасом, что «модели представляют собой лаборатории для экономистов-теоретиков», по его мнению, с «этим утверждением согласится большинство ученых». Развивая эту мысль, Мяки отмечает, что «подобно естествоиспытателям, изучающим искусственные миры в экспериментальных ситуациях, созданных в лабораториях, экономисты-теоретики создают и изучают искусственные миры своих моделей» (Мяки, 2008. С. 85). Подобно тому как физический эксперимент основан на изоляции фрагментов мира для изучения некоторых его свойств с помощью методов каузального контроля, моделирование вводит определенные предпосылки, с помощью которых исследователь может эффективно контролировать «среду». «Такие идеализирующие предпосылки ложны в принципе, однако необходимы для осуществления требуемой изоляции. Нереалистичные предпосылки — незаменимый инструмент теоретика-экспериментатора» (Мяки, 2008. С. 85-86).

Морган занимает до некоторой степени схожую, однако гораздо более острожную и взвешенную позицию в отношении материальных экспериментов в экономике, но не в физике. По ее мнению, «эксперименты и модели имеют много общего в том, как они используются в экономике. Они оба имеют особенности, которые позволяют им действовать как эпистемическим посредникам: они суть инструменты исследования, которые помогают понять и мир, и теории» (Morgan, 2005. Р. 318). Однако эксперименты как средство исследования экономической реальности имеют большую эпистемическую силу, нежели модели. «Этот результат основывается на принципиальном различии: в то время как эксперименты являются версиями реального мира, пойманного в искусственных лабораторных условиях, модели — искусственные миры, построенные с целью репрезентации реального мира» (Morgan, 2005. Р. 317) (курсив наш. — O.K., Т. В.).

Если сходство теоретического моделирования и мысленного экспериментирования, понятого как интеллектуальная процедура с познавательными целями, довольно очевидно, то сближение мысленного и материального эксперимента, несмотря на наличие в обоих словосочетаниях слова «эксперимент», весьма проблематично. Ниже мы сосредоточимся преимущественно на анализе этого проблемного звена и попытаемся показать, при каких обстоятельствах мысленный эксперимент может рассматриваться как полноценная экспериментальная практика и почему в экономической теории его действительный эпистемологический статус принципиально отличается от статуса в естественных науках.

Мысленный эксперимент vs. эксперимент: чем занимаются естествоиспытатели

Хотя появление термина «мысленный эксперимент», по всей видимости, относится к началу XIX в. и связано с творчеством выдающегося датского физика X. Эрстеда¹⁰, разработкой этого понятия в контексте методологии науки мы обязаны другому знаменитому физику и философу — Э. Маху, который впервые описал мысленный эксперимент в качестве научного метода (Мах, 2003. С. 192-207).

Мах вводит понятие «мысленный эксперимент» в ходе реконструкции метода Галилея, являющегося краеугольным камнем опытно-экспериментального естествознания (Мах, 2000. С. 105 и далее)¹¹. Как отмечает Мах, «кроме физического эксперимента существует еще другой, получающий широкое применение на более высокой ступени умственного развития, — мысленный эксперимент или эксперимент в уме» (Мах, 2003. С. 195. Курсив наш. — O.K., Т. В.). Он основывается на предшествующем опыте — опирается на накопленные данные, включая непосредственно неосознаваемые («опыт» исследователя) либо пропущенные в момент наблюдения («память» исследователя). Работая в пространстве мысли, исследователь получает возможность экономить усилия, ведь наши «представления» всегда у нас под рукой, а построение ментальной модели требует существенно меньших затрат. Здесь можно произвольно варьировать условия эксперимента и анализировать возможные следствия и неизбежные ограничения, добиваясь ясных результатов («догадок»).

Захваченный преимуществами мысленного эксперимента, Мах временами дает основания считать данный метод вполне самодостаточным, «ибо вовсе не важно, осуществлен ли эксперимент в действительности или нет, если только результат его вне сомнения» (Мах, 2000. С. 33). Такое утверждение, как кажется, вполне соответствует вышеприведенным взглядам экономистов и методологов.

Однако Мах (и естественно-научная практика) имеет в виду нечто совершенно иное: мысленный эксперимент всегда опирается на опыт — в этом смысле он всегда не вполне «мысленный». Например, Мах принципиально исключает из числа мысленных экспериментов контрфактические суждения, потому что они всегда содержат нереалистичную посылку. Тем самым моделируемое ими представление принципиально выходит за рамки действительного опыта, по этой причине они бесполезны для физики. Мах многократно подчеркивает принципиальную взаимозависимость мысленного и физического (материального) эксперимента: «Умственный эксперимент есть необходимое предварительное условие эксперимента физического... он побуждает к эксперименту физическому, как к своему естественному продолжению, которое должно иметь значение дополняющее, определяющее» (Мах, 2003. С. 195-197. Курсив наш. — O.K., Т. В.). Кроме того, Мах солидаризируется с П. Дюгемом и утверждает, что последний прав, «когда предостерегает от изображения умственных экспериментов так, как будто они были экспериментами физическими, то есть от того, чтобы выдавать постулаты за факты» (Мах, 2003, см. примечание 5).

По сути, в естествознании мысленный эксперимент не рассматривается в качестве изолированной, самостоятельной процедуры: речь идет о синтетическом методе, внутри которого мысленный эксперимент как отдельный вид работы неразрывно связан с материальным экспериментом и эпистемологически зависит от имеющегося опыта («фактов»), возможность отрыва от которого (использование нереалистичных посылок) даже не рассматривается. Материальный эксперимент предшествует мысленному, очерчивая предмет и задачи исследования, мысленный эксперимент синтезирует и обобщает имеющийся опыт, формируя модель, которая затем проверяется материальным экспериментом, сохраняющим определяющее значение. Таким образом, не только название, но и кредит доверия к собственным результатам мысленный эксперимент получает благодаря неразрывной связи с материальным экспериментом, который в методологии классического естествознания рассматривается как неустранимая компонента исследовательской практики. Такой позиции придерживались как основатели классического естествознания, так и прямые предшественники современного этапа развития физики Эрстед и Мах, благодаря которым представление о мысленном эксперименте теоретически оформилось и вошло в круг проблем философии и методологии науки.

Тесная историческая и методологическая связь мысленного эксперимента с материальным оказалась одной из главных причин путаницы, возникшей в ходе теоретической разработки понятия мысленного эксперимента и развития представлений о возможностях его использования. Первоначально представление о мысленном эксперименте было построено по аналогии с «обычным», физическим экспериментом и в тесной связи с последним. Однако в дальнейшем мысленный эксперимент, терминологически обособленный Махом, постепенно отделился от естественно-научной практики, исключительно в составе которой он только и существовал для Маха, и «превратился» в самостоятельную процедуру, претендующую на роль некоторого аналога классической (материальной) экспериментальной практики.

Отдельный, пусть и обладающий исключительной важностью, компонент метода превратился в независимое средство исследования, способное самостоятельно обеспечивать приращение знания. При этом никакой методологической разработки, позволяющей ответить на вопрос, благодаря чему (кроме как благодаря предполагаемому сходству с естественно-научной экспериментальной практикой) и как именно данный метод может обеспечивать приращение знаний о действительности (что присуще экспериментам как научному инструменту), мысленный эксперимент не получил. По большому счету мы не знаем, что такое мысленный эксперимент, поскольку от своей «экспериментальной» истории он фактически оторвался, а альтернативного эпистемологического обоснования не получил и по-прежнему опирается на интуитивное доверие к слову «эксперимент» и его естественно-научному значению.

Данную проблему исследовали (Gooding, 1992. Р. 280-290; Bishop, 1999. Р. 534-541), однако в значительном числе случаев обсуждение мысленных экспериментов ведется при полном отсутствии определения термина, но так, будто все прекрасно понимают, что имеется в виду. «Мы формируем представление о положении вещей, запускаем процесс, смотрим, что происходит, и делаем вывод» — так описывает схему мысленного эксперимента один из ведущих специалистов по данной проблеме, подчеркивая, что так все происходит и в «настоящем» эксперименте, «за исключением того, что все происходит в представлении, а не в реальном мире» (Brown, 2007. Р. 155). Абстрактный и невнимательный взгляд делает различие между мысленным и «реальным» (примечательно, что Дж. Браун использует именно этот эпитет) экспериментом «почти» незаметным, и в эту «почти» неразличимость легко «проваливается» то, что отличает материальный эксперимент от произвольного логически правильного рассуждения — наличие опытной составляющей, тесно связанной с реальным миром.

Модели реальности и «реальности» моделей: на что способны экспериментальные практики

Известно, что теоретическое ядро мейнстрима формировалось с ориентацией на общие принципы построения знания в математизированном естествознании (физике), выступавшем образцовой парадигмальной наукой (Кошовец, 2010). Л. Вальрас относил «чистую политэкономию» к физико-математическим наукам, признавая, что описание «рынков, наилучшим образом организованных с точки зрения конкуренции... подобно тому, как в механике допускается существование машины без трения», а они «строят а priori конструкции своих теорем и их доказательств», адресуясь к опыту «не для того, чтобы подтвердить, а чтобы применить свои выводы» (Вальрас, 2000. С. 1, 30). Здесь Вальрас словно апеллирует к практике мысленных экспериментов в физике, исторически выступающей методологическим ориентиром для всех наук о действительности, включая общественные науки. По меткому замечанию Э. Валлерстайна, в дискуссии о статусе общественных наук все участники изначально признавали методологическое превосходство естествознания над прочими науками (Валлерстайн, 2003. С. 277).

В равной мере и Лукас, и Мяки, и другие экономисты и методологи неявно опираются на представления о том, что идеал организации и формы познавательной деятельности в экономической теории должны быть (предполагаются) такими же, как в естествознании. Соответственно, проводя аналогию между моделями (мысленными экспериментами) и экспериментами, они а priori предполагают их сходство и тем самым неявно апеллируют к стандартам физики как науки, рассчитывая таким образом решить вопрос об отношении теоретических конструкций и реальности. Тем более что сходная проблема реалистичности теоретических построений имеется и в самой физике (Илларионов, 1984. С. 197-209; Севальников, 2003). Однако они упускают из виду ключевую особенность естественно-научных мысленных экспериментов, описанную выше: теоретические построения здесь всегда в конечном счете опираются на опытные данные.

Строгой методологической нормой естествознания является наличие связки «теоретическая конструкция» (математическая модель и ее содержательная интерпретация) — система процедур измерения и приготовления, обеспечивающая адаптацию теоретического слоя (системы моделей) к материальным условиям («действительности») (Липкин, 2001. С. 46-54). Таким образом, решающим средством предъявления реальности объектов исследования и подтверждения соотнесенности знания и предмета в науках о природе оказывается материальный эксперимент, демонстрирующий действительность модельных представлений. Без такого эксперимента предметная отнесенность результатов теоретической работы остается неопределенной, и мы не можем уверенно ответить на вопрос, являются наши теоретические модели просто логически правильной (и даже, возможно, прагматически эффективной) фантазией или им соответствует что-то в реальном мире.

В экономической теории, как и в других общественных науках, проведение материального эксперимента затруднительно, а иногда и невозможно. Ответом на эту проблему и стали попытки обнаружить в деятельности экономистов-теоретиков некий функциональный аналог экспериментальной деятельности, отвечающий тем же исследовательским задачам.

Одним из наиболее перспективных кандидатов на роль функционального аналога экспериментальной деятельности в экономической науке стала теоретическая модель. Понятая как некоторая работающая в сфере идеальных представлений проверочная процедура, модель оказывается специфическим классом мысленных экспериментов, обладающим структурным сходством с классическим лабораторным экспериментом и — по крайней мере, на первый взгляд — распространенным не только в общественных, но и в естественных науках. Подробно эту мысль развивает Морган (одна из ключевых фигур текущей дискуссии об эпистемологическом статусе моделей в экономической науке), строя таблицу сравнения моделей как мысленных экспериментов и «классических» материальных экспериментов (Morgan, 2005. Р. 321).

Из этой таблицы следует, что модели и эксперименты имеют много общего — по крайней мере, на уровне структуры, элементы которой по-разному реализуются в случае теоретической модели и лабораторного эксперимента. Как отмечает Морган, они имеют сходное конструктивное устройство, которое позволяет и экспериментам, и моделям обладать относительной автономией по отношению как к теории, так и к реальности, и «жить своей собственной жизнью» (Morgan, 2005. Р. 319). При этом онтологическое различие в «материале», из которого состоят модели и эксперименты, оказывается хотя и важным, но все же не определяющим, становясь в один ряд с многочисленными структурно-функциональными сходствами и «уравновешиваясь» последними. В результате модели и эксперименты разводятся по «эпистемической силе» (эксперимент остается предпочтительным методом исследования по причине «онтологической эквивалентности» материала), однако рассматриваются как вполне сравнимые методы исследования (Morgan, 2005. Р. 326). Так мысленный эксперимент в форме построения теоретической модели приобретает относительную автономию.

Развиваемая Мяки концепция модели как мысленного эксперимента на первый взгляд вполне соответствует естественно-научной методологии. Мысленный эксперимент оперирует моделью большей степени общности, а материальные эксперименты могут рассматриваться «не как простые модели сложных систем реального мира, а как модели теоретических моделей» (Мяки, 2008. С. 87) — как локальные реализации элементов мысленного эксперимента. В обоих случаях речь идет о моделях, но одни модели — материальные, а другие — идеальные. С учетом предполагаемой эпистемологической связи тех и других — действительно существующей, как мы видели выше, в методологии естествознания — получается, что эксперименты (лабораторные) являются моделями, а модели (идеальные) — экспериментами, просто в первом случае речь идет о более локальных, материальные моделях, а во втором — о более общих, мысленных экспериментах. При этом мысленные эксперименты получают даже некоторое преимущество перед материальными, поскольку «в рамках мысленного эксперимента реальность можно подвергнуть сколь угодно жесткому контролю, тогда как при проведении физических экспериментов ученый вынужден признавать наличие множества возможных взаимосвязей или ограничивать их лишь в незначительной степени» (Мяки, 2008. С. 86).

Все это было бы действительно так, если бы общественные науки следовали методу Галилея и их мысленные эксперименты существовали в неразрывной связи с материальными. Однако если в естествознании с результатами теоретического моделирования всегда сопоставляется экспериментальная (материальная) процедура предъявления «реальности» в форме опытных данных, то в экономической науке материальные эксперименты по большей части отсутствуют, и вопрос о том, что именно «жестко контролируется» с помощью мысленного эксперимента, остается принципиально открытым.

Экспериментальная экономика, призванная, в соответствии со своим названием, восполнить нехватку материальных (по выражению Брауна, «настоящих» экспериментов), пока с этой задачей не справляется, охватывая лишь несколько относительно обособленных, пусть и имеющих большое значение для экономической теории, предметных областей. И даже в этих областях результаты экспериментальной экономики едва ли можно использовать в качестве эмпирической базы «больших» теорий — результаты экспериментов, как правило, идут вразрез с предсказаниями и базовыми гипотезами теорий. Так, это имеет место, например, в получающих все большую популярность экспериментальных исследованиях экономического поведения субъектов в отношении общественных благ и проблемы равновесия (Guala, 2005. Р. 17-25).

Однако даже если допустить, что экспериментальная экономика расширит сферу и инструментарий экспериментов и сумеет охватить всю предметную область экономической науки (к чему пока нет серьезных предпосылок), останется более важная проблема, заставляющая сомневаться в возможностях экспериментальной экономики обеспечить экономическую теорию экспериментальной базой. Дело в том, что экспериментальная экономика — как и теоретические модели в вышеупомянутом сопоставлении (Morgan, 2005. Р. 321) — оперирует не реальностью, а искусственными имитациями реальности, причем искусственны в данном случае не только «среда», обеспечивающая контроль над изучаемыми объектами или параметрами (как это происходит в классическом естественно-научном эксперимента), но и все прочие компоненты.

Адепты и методологи экспериментальной экономики, сосредоточившись на проблеме непредсказуемости и нестабильности человеческого поведения — так называемой «проблеме свободы воли» (Guala, 2005. Р. 13-14), упускают из виду гораздо более простую и существенную проблему. Как только субъект узнает, что он участвует в эксперименте, он становится участником игры и неизбежно модифицирует свое поведение в соответствии с этим фактом. Поскольку он действует не в реальности, а в ее имитации, то и демонстрирует не «естественное» экономическое поведение в реальных рыночных условиях, а игру в экономические отношения и поведение.

Игровая рамка меняет реальность происходящего: в отличие от естественно-научного эксперимента, где материальные компоненты изменены, но онтологически принадлежат тому же региону, что и их «естественные» прототипы, экономический лабораторный эксперимент оперирует элементами, онтологически (по существу) отличными от их прототипов. Изотоп остается изотопом вне зависимости от способа его получения; напротив, быть покупателем и играть в покупателя — разные вещи¹². С этой точки зрения экспериментальная экономика не отражает, а конструирует реальность, и ее результаты должны рассматриваться не как репрезентация, а как проект, который может быть внедрен, но не может рассматриваться в качестве отражения существующего вне (и до) игры положения дел.

Статус результатов экспериментальной экономики оказывается схожим со статусом описываемых Мяки и другими авторами мысленных экспериментов: в обоих случаях результатом оказываются модели, предназначенные для объяснения и предсказания положения дел в экономической реальности, но не поддающиеся оценке с точки зрения адекватности отображения этой реальности (репрезентативности). Для получения такой оценки необходим доступ к существующей помимо исследовательских установок и игр реальности, который в естествознании обеспечивает опытно-экспериментальная практика.

Изолированный от материального мысленный эксперимент теряет ключевую для экспериментального исследования черту: он оказывается не в состоянии предъявить предмет исследования в качестве реально существующего в действительности до и помимо исследователя. Предмет может быть сколь угодно сложно теоретически выстроен, но вопрос о его реальности остается принципиально неразрешимым в рамках мысленного эксперимента в силу онтологического различия «субстанций», из которых «сделаны» реальность и модель, и в силу специфики средств, которые мысленный эксперимент использует и которыми он, в отличие от материального эксперимента, не располагает (Вархотов, Кошовец, 2014). В лучшем случае результат изолированного мысленного эксперимента может рассматриваться как социальная цель — то, что должно быть создано путем социальной имплементации модели (например, принятия нормативных актов и внедрения образовательных программ); в худшем случае он — просто отвечающая заранее принятым критериям формальной правильности фантазия исследователя.

Посредством мысленного эксперимента исследователь фиксирует пределы возможностей для заданных предпосылок — «что будет, если предположить, что...». Однако адекватность этих посылок реальности не может быть оценена средствами самого мысленного эксперимента, ее необходимо устанавливать посредством иных процедур, позволяющих выявить предметную отнесенность (дескриптивную адекватность) модели.

Изолированный мысленный эксперимент не может служить средством исследования действительности — в науках о действительности (а экономика стремится быть таковой) с ним обязательно должны быть соотнесены процедуры «привязки» к предметной области (технические, материальные практики). В отсутствие таких процедур свобода автора мысленного эксперимента, по существу, не ограничивается ничем, кроме принятых им логических постулатов (правил мышления), и вопрос о репрезентативности и границах практической применимости полученной модели оказывается неразрешимым (Вархотов, Кошовец, 2014).

 

---

 

Методологический анализ мысленного эксперимента приводит к выводу, что в качестве исследовательского метода наук о действительности он может применяться только в связке с опытно-экспериментальными процедурами. Изолированное применение мысленного эксперимента как чисто умозрительной процедуры — совершено невозможное в традиции, которой мысленный эксперимент обязан своим появлением и кредитом доверия, — дает результаты, обладающие социально-конструктивным потенциалом, но неопределенные с точки зрения их дескриптивной адекватности. Другими словами, в результате изолированного мысленного эксперимента типа теоретического моделирования мы получаем некую карту, предположительно отражающую «особенности рельефа» предметной области. Но сама по себе карта не является достаточным основанием считать отображенную на ней местность существующей, а выбранный способ отображения — релевантным. И посредством мысленного эксперимента ни одна из этих проблем не может быть решена.

Мы должны признать, что, хотя теоретическое моделирование в экономической теории имеет все черты сходства с мысленным экспериментом, в рамках экономической науки такой мысленный эксперимент оказывается лишенным опытной составляющей, благодаря которой этот метод стал основой классического естествознания. Путаница здесь возникает из-за того, что в естествознании, говоря «мысленный эксперимент», подразумевают «теоретическая модель, снабженная процедурами измерения и приготовления, обеспечивающими материальное предъявление ее реальности через эксперимент», а в экономической науке, говоря «мысленный эксперимент», имеют в виду «строгий логический вывод из интуитивных допущений».

Несмотря на использование одного названия, «мысленный эксперимент» в естествознании и в экономической теории — это разные научные практики. Поэтому даже если мы вслед за Мяки и другими авторами признаем теоретическую экономическую модель формой мысленного эксперимента, мы все же не можем считать ее сколько-нибудь полноценным аналогом экспериментальных практик естествознания, как это пытаются представить названные авторы.

Науки о действительности остаются таковыми до тех пор, пока сохраняют способность доказать собственную дескриптивную адекватность, предъявить собственный предмет в виде чувственной материально-практической — эквивалентной по субстрату предмету отображения — репрезентации, сохраняющей материальную связь с объектом представления. В естественных науках эту задачу выполняет лабораторный (материальный) эксперимент, который обеспечивает стабильное и интерсубъективное предъявление материальной реальности фактов и отношений, предположенных в мысленном эксперименте. Сам по себе мысленный эксперимент (модель) ничего не доказывает и не опровергает, он лишь структурирует предметную область, не располагая собственными средствами для различения реального и вымышленного. Это искусственный мир, построенный, чтобы представить фрагмент реального мира, а скорее даже чтобы ясно и отчетливо вообразить некий возможный мир (ср.: Декарт, 1953). Мы вновь возвращаемся к неустранимой проблеме реалистичности модели: мы не можем отказаться от требования репрезентативности знания, если хотим отстаивать его научность, то есть универсальность и действенность.

Но остается социально-конструктивная ценность мысленных экспериментов (моделей). Поэтому нам могут возразить, что не следует искать эпистемологически валидные способы привязать модель к реальности, это в принципе неважно, если последовательно придерживаться точки зрения, что в экономической теории модели создаются исключительно в «инженерных целях» — чтобы имплементировать их в действительность и опробовать на практике (трансформировав экономическую политику). И именно такое апробирование и его результаты и станут ответом на вопрос, имеют ли модели связь с реальностью. Но тогда возникает вопрос: кто и на каких основаниях будет решать, должна ли некая модель имплементироваться. Как будут определять, что модель подходит к условиям, в которые будет внедряться, что ее последствия не будут разрушительными? Наконец, какая экономика станет экспериментальным полигоном? Очевидно, что такие решения будут приниматься за пределами науки и вне научных аргументов (хотя ими могут прикрываться). Решающими тут будут идеология и политика¹³.

Мы можем заключить, что в эпистемологической плоскости проблема отношения модели и реальности в экономической теории, проблема репрезентативности экономических моделей, не может быть решена: и инструментализм, и идея «мысленных экспериментов» чреваты внутренними противоречиями. Поэтому необходимо перейти от анализа соответствия «знания» и «реальности» к анализу специфики реальности, с которой имеет дело экономическая теория (Lawson, 1997). Мы считаем, что экономическая наука нуждается в альтернативных средствах конструирования своей предметной области. Поиск таких средств подразумевает не только ревизию наших онтологических представлений об экономической реальности и объекта экономической теории, но и обращение к новой онтологии (Кошовец, Фролов, 2013).

---

¹ Методологическую разработку эта позиция в отношении теории в связи с кризисом получила в: Jo et al., 2012.

² Современная методологическая дискуссия в экономической науке сформировалась в контексте позитивистской философии и несет отпечаток способа рассмотрения, который характерен для постпозитивизма (эпистемологическая, а не онтологическая постановка проблем). См.: Блауг, 2004.

³ Обзор дискуссий по проблеме реальности и статуса теорий в естественно-научном знании представлен в: Фурсов, 2013. Репрезентативную подборку статей, представляющих аналогичные дискуссии непосредственно в методологии экономической науки, см. в: Davis, 2006; Mäki, 2001.

⁴ О неустранимости и принципиальной роли «случайностей* и «исключений» см.: Талеб, 2009.

⁵ Об идеале объективности см.: Daston, Galison, 2007.

⁶ В статье «Метод профессора Тинбергена» Кейнс приходит к выводу, что эконометрика в принципе не способна идентифицировать «подлинную причинно-следственную связь» (verae causae) между экономическими факторами. Он даже сравнивал ее с алхимией или черной магией. Такая жесткая позиция Кейнса вызвала противоречивые оценки. Подробнее полемику по этому вопросу см. в: Вопросы экономики. 2007. № 4.

⁷ В настоящее время не существует общепринятого определения мысленного эксперимента. Согласно Стэнфордской философской энциклопедии, мысленные эксперименты — «инструменты воображения, предназначенные для постижения природы вещей», то есть они определяются исключительно по целям (познание) и субстанции (происходят в ментальной сфере); никаких конкретных структурных характеристик им не приписывается (http://plato. stanford.edu/entries/thought-experiment/). Такое положение дел характерно для большей части специальной литературы, посвященной мысленным экспериментам (см. ниже).

⁸ Вот характерный пример: «Мысленные эксперименты осуществляются в лаборатории разума. За пределами этой метафорической конструкции (bit of metaphor) сложно сказать, что они такое» (Brown, 1991. Р. 1).

⁹ Примером может служить следующее рассуждение: «Если мы попытаемся определить, что такое мысленные эксперименты, мы, скорее всего, остановимся на следующих трех характеристиках: они контрфактические, они задействуют конкретный сценарий, они имеют четко определенную познавательную интенцию» (Roux, 2011. Р. 19).

¹⁰ Обсуждение вопроса о происхождении термина «мысленный эксперимент» и эволюции его понятийного содержания см. в: Roux, 2011. Р. 1 — 19.

¹¹ Следует отметить, что, несмотря на наличие у Галилея большого числа исторических «конкурентов» в области методологии науки и философии, многие из которых оказали не менее существенное влияние на развитие последующей интеллектуальной культуры (например, Ф. Бэкон и Р. Декарт), именно Галилеи играет ключевую роль в формировании метода естествознания. Он был единственным, что сочетал в своей деятельности астрономию, математику и .экспериментальную физику, и именно связанная с ним методологическая традиция через И. Ньютона закрепилась в физике и, далее, в естествознании в целом. Влияние Бэкона и Декарта ограничилось преимущественно эпистемологией и носило более фундаментальный, но менее непосредственный характер. О фундаментальном методологическом значении работ Галилея для последующего развития естествознания вплоть до его современного состояния см.: Липкин, 2001. С. 17 31.

¹² Мы можем «сыграть» в правительство, но данная игра имеет весьма неопределенное отношение к работе реального правительства РФ; она точно не отражает эту работу, хотя, возможно, будет использована для формирования правил его работы в будущем (может выступать в качестве нормативной конструкции, но точно не является дескриптивной конструкцией). Нельзя путать преднамеренную имитацию (игру) и репрезентацию (отображение) реальности. Игра репрезентирует скорее особенности человеческого игрового поведения, нежели то, чтб субъект пытается имитировать в ходе игры.

¹³ История Вашингтонского консенсуса представляет собой подобный пример. Подробнее см.: Kuczynski, Williamson, 2003.

---

Список литературы

Блауг М. (2004). Методология экономической науки, или Как экономисты объясняют. М.: Вопросы экономики. [Blaug М. (1980). The Methodology of Economics, Or, How Economists Explain. Moscow: Voprosy Ekonomiki. (In Russian).]

Валлерстайн Э. (2003). Конец знакомого мира. Социология XXI века. М.: ЭКСМО. [Wallerstein I. (2003). The End of the World As We Know It: Social Science for the Twenty-first Century. Moscow: EKSMO. (In Russian).]

Вальрас Л. (2000). Элементы чистой политической экономии, или Теория общественного богатства. М.: Изограф. [Walras L. (2000). Elements of Pure Economics. Moscow: Isograf. (In Russian).]

Вартофский M. (1988). Модели. Репрезентация и научное понимание. М.: Прогресс. [Wartofsky М. (1988). Models. Representation and the Scientific Understanding. Moscow: Progress. (In Russian).]

Вархотов Т. А., Кошовец О. Б. (2014). Базовые концептуальные конструкции и мысленные эксперименты в экономической теории // Общество и экономика. JSlo 4. С. 25 — 41. [Varhotov Т., Koshovets О. (2014). The Basic Concepts and Thought Experiments in Economics. Obshchestvo і Ekonomika, No. 4, pp. 25—41. (In Russian).]

Декарт P. (1953). Рассуждение о методе. M.: Изд-во АН СССР. [Descartes (1637). Discours de la methode. Moscow: USSR Academy of Sciences Publ. (In Russian).]

Илларионов С. В. (1984). Проблема реальности в современной физике // Теория познания и современная физика / Отв. ред. Ю. В. Сачков. М.: Наука. С. 197-209. [Illarionov S. V. (1984). The Problem of Reality in Modern Physics. In: SachkovYu.V. (ed.). Epistemology and modern physics. Moscow: Nauka, pp. 197-209. (In Russian).]

Кошовец О. Б. (2010). Дисциплинарное воспроизводство экономического знания (эпистемологический, онтологический и социально-экономический аспекты). М.: Институт экономики РАН. [Koshovets О. В. (2010). Disciplinary Reproduction of Economic Knowledge (Epistemological, Ontological and Socio-Economic Aspects). Moscow: Institute of Economics RAS. (In Russian).]

Кошовец О. Б., Фролов И. Э. (2013). Онтология и реальность: проблемы их соотношения в методологии экономической науки // Теоретическая экономика: онтологии и этика. М.: Институт экономики РАН. С. 27—112. [Koshovets О. В., Frolov I. Е. (2013). Ontology and Reality: The Problem of Their Relation in the Methodology of Economics. In: Theoretical Economics: ontology and ethics. Moscow: Institute of Economics RAS, pp. 27 — 112. (In Russian).]

Кэй Дж. (2012). Карта — не территория. О состоянии экономической науки // Вопросы экономики. .No 5. С. 4 — 13. [Kay J. (2012). The Map is Not the Territory: An Essay on the State of Economics. Voprosy Ekonomiki, No. 5, pp. 4 — 13. (In Russian).]

Липкин А. И. (2001). Основания современного естествознания. M.: Вузовская книга. [Lipkin А. (2001). Foundations of the Modern Natural Science. Moscow: Vuzovskaya Kniga. (In Russian).]

Макклоски Д. (2004). Контрфактические утверждения // Экономическая теория / Под ред. Дж. Итуэлла, М. Милгейта, П. М. Ньюмена. М.: ИНФРА-М. С. 186 — 193. [McCloskey D. (2004). Counterfactuals. In: Eatwell J., Milgate M., Newman P. (eds.). The World of Economics. Moscow: INFRA-M, pp. 186-193. (In Russian).]

Мах Э. (2000). Механика. М.: КомКнига. [Mach Е. The Science of Mechanics. Moscow: KomKniga. (In Russian).] Max Э. (2003). Познание и заблуждение. M.: Бином. [Mach Е. Knowledge and Error. Moscow: Binom. (In Russian).]

Мяки У. (2008). Модели и эксперименты — это одно и то же // Вопросы экономики. Jslb 11. С. 81 — 90. [Maki U. (2008). Models are Experiments, Experiments are Models. Voprosy Economiki, No. 11, pp. 81—90. (In Russian).]

Рубинштейн A. (2008). Дилеммы экономиста-теоретика // Вопросы экономики. № П. С. 62 — 81. [Rubinstein A. Dilemmas of an Economic Theorist. Voprosy Ekonomiki, No. 11, pp. 62 — 81. (In Russian).]

Сагден P. (2012) Правдоподобные миры: статус теоретических моделей в экономической науке // Философия экономики. Антология / Под ред. Д. Хаусмана. М.: Изд-во Института Гайдара. [Sugden R. (2012). Credible Worlds: The Status of Theoretical Models in Economics. In: Hausman J. (ed.). Philosophy of Economics. Anthology. Moscow: Gaidar Institute Publ. (In Russian).]

Севальников А.Ю. (2003). Современное физическое познание: в поисках новой онтологии. М.: Ин-т философии РАН. [Sevalnikov A.Y. (2003). The Modern Physical Knowledge: In Search of a New Ontology. Moscow: Institute of Philosophy RAS Publ. (In Russian).]

Талеб H. (2009). Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости. М.: КоЛибри. [Taleb N. (2009). The Black Swan: The Impact of the Highly Improbable. Moscow: KoLibri. (In Russian).]

Фридмен M. (1994). Методология позитивной экономической науки // THESIS. Вып. 4. С. 20 — 52. [Friedman М. (1994). The Methodology of Positive Economics. THESIS, Iss. 4, pp. 20-52. (In Russian).]

Фурсов A.A. (2013). Проблема статуса теоретического знания науки в полемике между реализмом и антиреализмом. М.: Изд-во МГУ. [Fursov А. (2013). The Status of Theoretical Scientific Knowledge: the Controversy between Realism and Antirealism. Moscow: Lomonosov Moscow State University Publ. (In Russian).]

Bishop M. (1999). Why Thought Experiments Are Not Argument. Philosophy of Science, Vol. 66, No. 4, pp. 534-541. Brown J. R. (1991). The Laboratory of the Mind. L.: Routledge.

Brown J. R. (2007). Counter Thought Experiments. Royal Institute of Philosophy Supplement, Vol. 61, No. 82, pp. 155-177. Daston L., Galison P. (2007). Objectivity. N.Y.: Zone Books.

Davis J. B. (ed.) (2006). Recent Developments in Economic Methodology. Cheltenham: Edward Elgar.

Gooding D. (1992). What is Experimental in Thought Experiments. PSA: Proceedings of the Biennial Meeting of the Philosophy of Science Association, Vol. 2, pp. 280—290. Guala F. (2005). The Methodology of Experimental Economics. Cambridge: Cambridge University Press.

Jo Т., Chester L., King M. (eds.) (2012). Beyond Market-Fundamentalist Economics: An Agenda for Heterodox Economics to Change the Dominant Narrative. On the Horizon, Vol. 20, No. 3, pp. 155-163.

Klein D. В., Romero P. P. (2007). Model Building versus Theorizing: The Paucity of Theory. Journal of Economic Theory, Vol. 4, No. 2, pp. 241—271.

Koenker R., Zeieis A. (2007). Reproducible Econometric Research (A Critical Review of the State of the Art). Research Report Series, No 60. Department of Statistics and Mathematics of the University of Economics of Vienna.

Krugman P. (2009). How Did Economists Get It So Wrong? New York Times Magazine, September 2.

Kuczynski P. P., Williamson J. (eds.) (2003). After the Washington Consensus. Washington, DC: Institute for International Economics.

Lawson T. (1997). Economics and Reality. L.: Routledge.

Lucas R. (1980). Methods and Problems in Business Cycle Theory. Journal of Money, Credit and Banking, Vol. 12, pp. 696—715.

Lucas R. (1981). Studies in Business Cycle Theory. Oxford: Basil Blackwell. Lucas R. (1988). What Economists Do. Lecture at The University of Chicago, http://home.uchicago.edu/~vlima/courses/econ203/fall01/Lucas_wedo.pdf

Mäki U. (1992). On the Method of Isolation in Economics. Poznan Studies in the Philosophy of the Sciences and the Humanities, Vol. 26, pp. 319 — 354. Mäki U. (ed.) (2001). The Economic World View: Studies in the Ontology of Economics. Cambridge: Cambridge University Press.

Morgan M. (2002). Model experiments and models in experiments. In: Magnani L., Nersessian N. J. (eds.). Model-Based Reasoning: Science, Technology, Values. Dordrecht: Kluwer, pp. 41 — 58.

Morgan M. (2005). Experiments versus models: New phenomena, inference and surprise. Journal of Economic Methodology, Vol. 12, No. 2, pp. 317—329.

Roux S. (2011) Introduction: The Emergence of the Notion of Thought Experiments. In: Ierodiakonou K., Roux S. (eds.). Thought Experiments in Methodological and Historical Contexts. Leiden; Boston: Brill.

Solow R. (2010). Building a Science of Economics for the Real World. Prepared Statement. House Committee on Science and Technology Subcommittee on Investigations and Oversight, http://science.house.gov/sites/republicans.science. house.gov/files/documents/ hearings/072010_Solow.pdf

Syll L. P. (2010). What Is (Wrong With) Economic Theory? Real-World Economics Review, No. 54, pp. 23 — 57.

Varian H. R. (1997). How to Build an Economic Model in your Spare Time. In: Szenberg M. (ed.). Passion and Craft: Economists at Work. Ann Arbor: University of Michigan Press, pp. 256—271.