Теоретические и идеологические основы доктрины «новой индустриализации»

Корнейчук Б.В.
д. э. н.
проф. кафедры экономической теории
Санкт-Петербургского филиала НИУ ВШЭ

Глобальный кризис вызвал необходимость экстренных мер государственного регулирования экономики, которые на нисходящей фазе кризиса теряют свою актуальность. Если в странах ЕС текущие антикризисные меры ограничиваются реформированием финансовой системы, то в России государство продолжает усиливать свое вмешательство в различные сферы экономики.
На фоне усиления государственного влияния отдельные маргиналы от экономической науки все чаще говорят о необходимости новой индустриализации в России. Мы покажем, в чем суть этих предложений, и сопоставим их с идеями сталинской индустриализации. В старой и новой концепциях индустриализации центральную роль играет принцип «изоляционизма», понимаемый в широком смысле. Если в историко-экономических исследованиях под этим термином обычно имеют в виду внешний изоляционизм, то мы трактуем изоляционизм также как принцип внутренней политики, предполагающий исключение из активной общественной жизни определенных социальных групп. Оба вида изоляционизма имеют общие корни — антагонистическую, конфронтационную идеологию марксизма, выраженную в тезисе о диктатуре пролетариата и изначально предполагающую внутреннюю изоляцию класса капиталистов.
Базовый тезис о диктатуре пролетариата как необходимом условии общественного развития заранее предопределяет «правящую» социальную группу и поэтому несовместим с принципами демократии. Это на практике вызывает необходимость построения искусственных барьеров, «социальных фронтов», изолирующих общество с диктаторской формой правления от
внешнего и внутреннего влияния демократических институтов. Актуальность проблемы «власть и индустриализация» обусловлена тем, что идеология изоляционизма не связана жестко с марксистской теорией и продолжает оказывать заметное влияние на выбор социально-экономической политики в странах СНГ, Китае и т. д. и, как показал недавний кризис в Украине, служит значимым фактором международных финансово-экономических отношений на постсоветском пространстве.
С учетом идеологических факторов реализованный выбор изоляционистской модели можно трактовать уже не только как результат дискуссий экономистов 1920-х годов и борьбы за власть внутри партии, но и как закономерное, детерминированное следствие господствовавшей идеологии марксизма, которая несовместима с каким-либо иным выбором экономической политики кроме изоляционизма. При таком подходе менее значимыми становятся анализ конкретных форм изоляционизма и их взаимосвязь в теории и практике индустриализации. Как писал Р. Дэй, к XIV съезду партии «советская индустриализация... прочно ассоциировалась с теорией социализма в одной стране. Социализм в одной стране, в свою очередь, определялся как экономическая автаркия» (Дэй, 2013. С. 269). Принципиальным, на наш взгляд, является не вопрос об исторических формах изоляционизма, а его историческая неизбежность, заложенная в идеологии советской власти.
Изоляционизм выступает также как идеологический феномен, а не только экономический. По утверждению А. Эрлиха, «стремительная индустриализация и сметающая все коллективизация были не только средствами экономической политики, но и способами распространения прямого контроля тоталитарного государства на максимальное число людей в кратчайший срок» (Эрлих, 2010. С. 194). Дэй замечает, что «упрощенные формулировки превращали идею индустриализации в политический лозунг, целью которого являлось сплочение партийных рядов под личным руководством Сталина» (Дэй, 2013. С. 263)¹.
Во внешней политике принцип изоляционизма нашел отражение в тезисе о «социализме в отдельно взятой стране» и политике Единого фронта Коминтерна, ярким примером которой стала неудавшаяся «революция» в Германии в 1923 г. Последовательно следуя на практике данному принципу, лидеры большевиков проводили двойную политику: публичную и скрытую. Признаками последней служили исходившие от них «сигналы изоляционизма», которые противоречили официально провозглашенному курсу на международное сотрудничество и преследовали противоположные цели. Такая политика была естественным ответом на политически неприемлемые условия, которые обычно выдвигались западными банками для выдачи кредитов России. В частности, требования возврата собственности своим законным владельцам, прекращение конфискации частной собственности и отказ от пропаганды, направленной против других стран, представляли угрозу для режима, а поэтому должны были отвергаться. В период с 1926 по 1927 г., когда России удалось достичь некоторых успехов в поисках кредита, Сталин продолжал сравнивать концессии и кредиты с рабством и колонизацией. Это «явилось весьма эффективным средством убедить большинство инвесторов в том, что предоставление кредитов грозит новыми потерями капитала вследствие возможности национализации и отказа от выплаты долгов» (Дэй. 2013. С. 223, 226, 309). Провозгласив на словах иностранные инвестиции в качестве средства развития отечественной промышленности, большевики на деле использовали иностранное участие в пропагандистских целях для сокрытия, затушевывания диктаторской сущности режима. К этому выводу пришел С. Макмикин на основании анализа деятельности концессий, созданных под эгидой Межрабпома (McMeekin, 2003. Р. 128 — 143).
К концу 1920-х годов принцип изоляционизма во внешней и внутренней политике абсолютно доминировал, признаком чего стало широкое использование термина «агент империализма» в качестве наиболее тяжкого обвинения и «черной метки» режима. В 1930 г. Н. Кондратьев и другие противники жестких методов индустриализации подверглись репрессиям как агенты мирового капитализма: «Эти люди, которые являются провокаторами, настоящими провокаторами и агентами капитализма, производят смехотворную попытку обработать правительство» (Милютин, 1930. С. 17—18). В период процесса над «Промпартией» обвинение преследовало политические цели, стремясь доказать связь агентов-вредителей с мировым империализмом, с одной стороны, и внутренней оппозицией — с другой: «Настоящим хозяином „Промышленной партии" был международный империализм, готовящий вооруженное нападение на страну Советов. Его агенты поджигали и взрывали наши заводы, ломали машины, заливали шахты... Правые оппортунисты тянули партию в ту же сторону, куда пытались привести нас на фашистском аркане вредители оппортунисты — агенты классового врага, против генеральной линии партии, против ее руководства» (Харитонов, 1930. С. 17, 33, 38).
Опираясь на исторический опыт использования термина «агент» в советской пропаганде и судебной практике 1930 — 1950-х годов, мы расцениваем включение термина «иностранный агент» в закон о некоммерческих организациях с зарубежным финансированием как сигнал изоляционизма и стремления сузить сферу экономической активности, которая еще осталась неподконтрольной государству². Это предположение подкрепляется присутствием в тексте документа некоторых выражений из 1930-х годов. Так, НКО с иностранным финансированием подлежит обязательной регистрации в качестве «иностранного агента», если «она участвует в проведении политических акций в целях воздействия на принятие государственными органами решений, направленных на изменение проводимой ими государственной политики» (гл. 2), иными словами, «производит смехотворную попытку обработать правительство». В направленности и духе закона заметны черты сталинского подхода к человеку и обществу — «отказ терпеть существование таких сфер общественной жизни, которые не полностью манипулировались бы сверху, усматривание слабости (если не прямого предательства) во всяком разнообразии мыслей и действий» (Эрлих, 2010. С. 196). Другим примером изоляционизма можно считать дело Магнитского, которое оказало негативное влияние на международные, в том числе экономические, отношения России с развитыми странами, о чем свидетельствует официальная реакция правительств ряда стран.
В период подготовки сталинской индустриализации относительно свободным, неподконтрольным классом оставалось крестьянство. Это угрожало существованию режима, что стало очевидным зимой 1927/1928 г.: «В этот период руководство страны почувствовало угрозу своему положению. Получалось, что в СССР существует многомиллионный слой людей, фактически (экономически) находящихся вне сферы влияния властей: крестьянство может продать зерно государству, а может и не продать» (Мау, 2013. С. 427). Идеологическую подоплеку коллективизации и доминирующее влияние фактора власти на ход дискуссии об индустриализации иллюстрирует замечание Н. Бухарина о Сталине, относящееся к этому периоду: «Это беспринципный интриган, который все подчиняет сохранению своей власти. Меняет теории ради того, кого в данный момент следует убрать» (Дэй, 2013. С. 347). Как показали дальнейшие события, кризис хлебозаготовок действительно привел к полномасштабной конфронтации между властью и крестьянством. Возникший конфликт вылился в открытую экономическую войну крестьян против правительства, что, по мнению ряда исследователей, вынудило Сталина пойти на организацию голода 1933 г. В результате коллективизации, голода и репрессий был почти полностью уничтожен социальный слой, который обладал хоть какой-то долей экономической и идейной свободы.
Во внутренней политике конфронтационная идеология в период индустриализации выражалась в изоляции «вредных» элементов посредством их уничтожения, заключения или ссылки. Эти меры служили важным фактором индустриализации, поскольку обеспечивали экономике дешевый труд заключенных и позволяли занижать зарплату другим трудящимся без риска каких-либо социальных протестов.
Если исходить из того, что текущая политика регулирования рынка труда в той или иной степени следует мобилизационным принципам индустриализации, то сложившаяся ситуация с иммиграцией в России предстанет в новом ракурсе. Так, утверждение В. Гимпельсона и Р. Капелюшникова о том, что «экспансия неформальности при наличии значительного человеческого капитала — явный симптом институционального „провала" государства», окажется верным лишь в том случае, если нынешней целью правительства является долгосрочное развитие общества, а не решение тактической задачи обеспечить экономический «рывок» посредством использования дешевого труда бесправных иммигрантов. Если предположить, что на практике реализуется именно вторая стратегия, то деятельность правительства в сфере иммиграции можно считать вполне эффективной без учета ее долгосрочных негативных последствий. Данное предположение подтверждается, на наш взгляд, выводом Гимпельсона и Капелюшникова о том, что государство само является главной проблемой, а вектор его политики в последнее время «прямо противоположен и направлен на то, чтобы осложнить жизнь всем участникам формального сектора» (Гимпельсон, Капелюшников, 2013. С. 87).
В последние годы обрела завершенную форму доктрина «новой индустриализации», изложенная наиболее полно на страницах журнала «Экономист» (до 1991 г. — «Плановое хозяйство»). Она опирается на положения марксизма, предполагает переход к плановой системе через масштабную национализацию и характеризуется чертами конфронтацион-ной идеологии и изоляционизма. Мы выделили два основных положения доктрины. Во-первых, «закон вертикальной интеграции» предписывает нулевую рентабельность всех звеньев промежуточного производства ради максимума расширенного воспроизводства совокупной добавленной стоимости. При этом базисной формой собственности признается государственная, или «вертикально-интегрированная», а прогрессивным механизмом регулирования — планово-нормативный. Итогом развития капитализма «станет общество свободного времени, используемого для превращения науки в непосредственную производительную силу, то есть общество поистине свободного творческого труда, освобожденного из-под гнета ежедневных и ежечасных проблем физического воспроизводства человека» (Губанов, 2011. С. 7, 11).
Второе положение доктрины подразделяет все продукты на базовые и пионерные и утверждает, что у пионерного продукта стоимость результата ниже стоимости затрат, а у базового — наоборот. Отсюда делают вывод, что в базовом (рыночном) секторе имеется избыток ресурсов, и он выступает источником прибавочного продукта для пионерного (планового) сектора. Тем самым «теоретически» обосновывается принудительное перераспределение ресурсов из частного в государственный сектор: «Если это перераспределение не будет осуществлено, пионерное производство прекратится и соответственно прекратится развитие данной хозяйственной системы» (Миропольский, 2008. С. 87—88, 147, 224). Однако постулат об убыточности инновационных продуктов не согласуется с хозяйственной практикой и противоречит теории Й. Шумпетера (2007), который вменял прибыль творческой деятельности предпринимателя-новатора.
Опираясь на исходные постулаты, доктрина требует перехода от смешанной экономики к системе государственной собственности: «Пора покончить с порочной практикой по выхолащиванию государственного сектора и разработать план деприватизации крупнейших предприятий, объединений, составляющих ядро базовых отраслей экономики, в том числе АПК. доведение уровня государственного сектора экономики до необходимых масштабов потребует национализации ведущих отраслей промышленности, изъятия их из сферы частного сектора» (Кучуков, 2013. С. 17, 19). В этом плане доктрина родственна концепции индустриализации Е. Преображенского, поскольку обе опираются на близкие по смыслу законы, которые имеют марксистские корни и описывают процесс управления государственным сектором экономики. В первом случае — это «закон вертикальной интеграции», во втором — «закон первоначального социалистического накопления». Различие доктрин мы видим в том, что в случае «неоиндустриализации» базовый закон абсолютизируется и рассматривается вне его взаимосвязи с законами рынка, в то время как в центре теории Преображенского находится борьба двух законов — ценности (в частном секторе) и закона первоначального социалистического накопления (в госсекторе). Преображенский соблюдал баланс между двумя секторами экономики и двумя законами: «Для оценки действия законов товарного производства на государственное хозяйство нужен более детальный и более глубокий анализ. законы товарного производства оказывают свое действие на государственное хозяйство. анализ нашего хозяйства невозможен без признания наличия этих двух законов и без изучения того, что является продуктом их взаимодействия» (Преображенский, 2008. С. 139, 141, 143).
В вопросе об источниках ресурсного обеспечения новая и старая доктрины также обнаруживают сходство. В концепции Преображенского эта проблема решается посредством перераспределения ресурсов от сельского хозяйства к промышленности, то есть «подчинением крестьянского хозяйства государственной промышленности» или «отводом воды из каналов первоначального нэповского накопления на мельницу первоначального социалистического накопления» (Преображенский, 2008. С. 425 — 426). Сторонники «доктрины» наиболее часто предлагают сырьевой сектор в качестве «донора» для процессов будущего перераспределения. Так, В. Рязанов требует обращать «первоочередное внимание на сырьевой комплекс как базу текущего благополучия и источник финансового обеспечения неоиндустриализации» (Рязанов, 2013. С. 20). Также в качестве объекта огосударствления рассматривается информационный сектор: «Мы говорим: информационные технологии, подразумеваем план, говорим: план — подразумеваем: информационные технологии» (Миропольский, 2008. С. 384).
Предлагаемый доктриной метод насильственного перераспределения ресурсов основан на игнорировании институциональных факторов, сложившихся в российском обществе институтов рынка и частной собственности. Здесь повторяется ошибка сталинской индустриализации, в ходе которой были разрушены институциональные основы сельского хозяйства, что породило глубокие конфликты в обществе. Следствием такой позиции в обоих случаях является провозглашение чрезмерных темпов роста, не отвечающих степени зрелости институтов. Сторонники доктрины «неоиндустриализации» фактически воспроизводят известный тезис о «семимильных шагах»: «Чтобы наверстать упущенное в социально-экономическом развитии, России нужно форсировать межотраслевую консолидацию собственности. Целесообразнее всего перейти на поступь плановых пятилеток» (Губанов, 2011. С. 13). Однако, по мнению Эрлиха, высокие темпы индустриализации на деле служили цели сохранения личной власти Сталина. Они сокрушали волю к сопротивлению и порождали «ощущение того, что происходившие события зашли слишком далеко, чтобы повернуть вспять без разрушения всей социальной структуры, рожденной революцией, и что в сложившихся обстоятельствах нужно было не „раскачивать лодку", а сомкнуть ряды» (Эрлих, 2010. С. 194 — 195). Таким образом, доктрина предполагает мобилизационную модернизацию, которая оборачивается на практике демобилизацией, подрывом человеческого потенциала общества (Аузан, 2010. С. 98).
Доктрина предполагает также использование мягких методов территориальной изоляции «нежелательных» социальных групп. Так, Рязанов предлагает разместить управляющий центр индустриализации на Урале или в Сибири, обосновывая это необходимостью «привлечь к делу новый по своим профессиональным и ментальным качествам управленческий аппарат, освобожденный от груза рыночного фундаментализма и способный к проведению курса на индустриальное возрождение страны» и ослабить давление со стороны неких «зон антиразвития» (Рязанов, 2013. С. 31). В ряде работ заметна трансформация традиционной для марксизма классовой конфронтации в этническую: «Капитал не обладает национальностью — зато ею обладает персонифицированная, частнокапиталистическая собственность. Все той же этнической идентичностью частной собственности. объясняется наблюдаемая после 1991 г. лихорадка поспешности, с какой компрадорский капитал взялся обращать российскую собственность в иностранную, истово перекачивая за рубеж национальное достояние пореформенной России» (Губанов, 2011. С. 9).
Вопрос о политическом контексте экономических реформ, на наш взгляд, принципиальный. Если реформы предлагается проводить без использования механизмов демократии, то возникает исторически оправданный вопрос: служат ли эти реформы интересам большинства людей или это лишь средство борьбы за власть? Последнее замечание в полной мере относится к доктрине «новой индустриализации», сторонники которой выступают за ограничение демократии. Так, Рязанов рассматривает программу неоиндустриализации как «мегапроект» со сроком реализации не менее 10 — 15 лет, который «не вписывается в сроки избирательных кампаний (5 — 6 лет), объективно мешая политической элите ориентироваться на столь длительный период, превышающий срок действия ее властного мандата». Выборные лица, по мнению Рязанова, в своей деятельности в большей степени ориентированы на краткосрочные результаты, которые в текущей политической борьбе приобретают решающее значение (Рязанов, 2013. С. 29). Иными словами, предлагается минимум в два раза увеличить сроки полномочий выборных органов, что на деле приведет к замораживанию политического процесса и не позволит решать назревающие социальные конфликты демократическим способом. Оспаривается также одна из базовых норм Конституции РФ, согласно кото -рой никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной (п. 2 ст. 13). В качестве таковой А. Амосов предлагает идеологию «неоиндустриализации», поскольку убежден, что «большинство граждан России поддержат курс на реализацию сформулированных общенациональных идей борьбы за экономическую политику подъема на основе новой индустриализации» (Амосов, 2013. С. 40).
Конфронтационный характер доктрины проявляется в возрождении классовой теории общественного устройства, где бюрократия ставится на место пролетариата и выступает как наиболее прогрессивный класс, который сообща владеет средствами производства, присваивает и распределяет совокупный продукт, планирует личное потребление граждан. Утверждается, что власть бюрократии больше ориентирована на прогресс, а не на богатство, а ее главная задача состоит в изъятии избыточных ресурсов базового сектора в пользу пионерного сектора в целях инновационного развития (Миропольский, 2008. С. 109, 187, 282, 315). Противоположную позицию занимает Р. Дэвис, который доказывает неспособность плановой бюрократии управлять инновационным развитием, так как «отсутствие других политических партий и серьезных дискуссий внутри одной партии препятствует появлению инновационных идей, вызывает стагнацию элиты» (Davies, 1998. Р. 81). Принудительное перераспределение ресурсов бюрократией неэффективно, поскольку она при отсутствии рынка не имеет эффективных механизмов и объективных критериев оптимального распределения. Новая классовая модель общества вполне отвечает духу последней пенсионной реформы, которая не затронула «класс бюрократов», но превратила простых людей в потенциальных «доноров» масштабных проектов «новой индустриализации» (Гонтмахер, 2013).
Опыт сталинских репрессий не стал препятствием для интеграции принципа «вождизма» в доктрину «неоиндустриализации». Авторы развивают теорию «планового человека», обладающего доминирующей «государственной мотивацией», и выделяют два его типа — лидера и аутсайдера, причем «аутсайдер подчиняется руководству со стороны лидера лишь в том случае, если лидер выступает как вождь всего государства». Подчеркивается связь «вождя» и «бюрократии»: поскольку у бюрократии «гораздо больше ресурсов для совершенствования производства, чем у отдельного бизнесмена, поэтому она (и особенно вождь) ощущает себя более могущественной и цельной» (Миропольский, 2008. С. 185, 297).
Наш анализ показывает, что термин «индустриализация» не относится лишь к области экономики, а охватывает комплекс взаимосвязанных экономических, идеологических и политических аспектов теории и практики хозяйствования. Индустриализация не только была связана с высокими темпами экономического роста и структурной перестройкой советской экономики, но и служила средством укрепления тоталитарного режима и инструментом сталинской пропаганды во внутренней и внешней политике, а ее важнейшим экономическими факторами были экспроприация собственности крестьян, использование труда заключенных, резкое снижение доходов населения. Поэтому при разработке программ экономических реформ с использованием понятия «индустриализация» следует указывать, какие элементы данного явления принимаются, а какие категорически отвергаются. Необходимость дифференцированного подхода становится все более очевидной в последние годы, когда обострился конфликт между укреплением политических институтов, восстановлением порядка, «вертикали власти» — и снижением темпов экономического роста. Как следствие, «возникает искушение прибегнуть к набору экзотических и опасных мер, как это уже было в СССР в конце 1920-х годов» (Мау, 2013. С. 450).
Примером концепции реформ, включающей именно такой набор мер, является, по нашему убеждению, рассмотренная доктрина «новой индустриализации». Теоретические и идеологические основы новой и старой индустриализации в целом совпадают: господство государственной собственности, принудительное перераспределение ресурсов, ограничение политических свобод. Доктрина не учитывает сложившиеся в стране институты рынка и демократии, достигнутую степень интеграции в мировое хозяйство. Ее реализация ослабит защиту прав частной собственности и стимулы к инвестированию и развитию, приведет к дезинтеграции экономики страны в мировом сообществе, а национализация породит проблему нелегитимности новой государственной собственности.

---

¹ Р. Аллен также считает, что главной целью индустриализации было укрепление личной власти вождя, а не рост благосостояния трудящихся (Allen, 2003. Р. 2).
² Федеральный закон от 20 июля 2012 г. № 121-ФЗ «О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации в части регулирования деятельности некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента».

---

Список литературы

Амосов А. (2013). Новая индустриализация: связь политики и идеологии // Экономист. № 8. [Amosov A. (2013). New Industrialization: Connecting Politics and Ideology // Ekonomist. No 8. P. 33 — 40.]

Аузан А. (2010). Национальные ценности и модернизация. М.: ОГИ: Полит.ру. [Auzan A. (2010). National Values and Modernization. Moscow: OGI; Polit.ru.]

Гимпельсон В., Капелюшников Р. (2013). Жить «в тени» или умереть «на свету»: неформальность на российском рынке труда // Вопросы экономики. № 11. C. 65 — 88 [Gimpelson V., Kapelyushnikov R. (2013). To Live in the Shadows or to Die in the Light: Informality in the Russian Labor Market // Voprosy Ekonomiki. No 11. Р. 65 — 88.]

Гонтмахер Е. (2013). Народ, а деньги есть? // Московский комсомолец. 7 октября. [Gontmakher E. (2013). Do You Have Money, People? // Moskovsky Komsomolets. October 7.]

Губанов С. (2011). Системный выбор и уровень жизни // Экономист. № 11. C. 3 — 55. [Gubanov S. (2011). Systemic Choice and Welfare // Ekonomist. No 11. P. 3 — 55.]

Дэй Р. (2013). Лев Троцкий и политика экономической изоляции. М.: Дело, 2013. [Day R. (2013). Leon Trotsky and the Politics of Economic Isolation. Moscow: Delo.]

Кучуков Р. (2013). Неоиндустриальная модернизация и роль государственного сектора // Экономист. № 6. C. 16—25. [Kuchukov R. (2013). Neo—Industrial Modernization and the Role of Public Sector // Economist. No 6. P. 16—25.]

Мау В. (2013). Реформы и догмы. Государство и экономика в эпоху реформ и революций (1861 — 1929). 3-е изд. М.: Дело. [Mau V. (2013). Reforms and Dogmas. State and Economy in the Period of Reforms and Revolutions (1861 — 1929). Moscow: Delo.]

Милютин В. (1930). Контрреволюционное вредительство в сельском хозяйстве // Кондратьевщина. М.: Коммунистическая Академия, 1930. [Milyutin V. (1930). The Counter-Revolutionary Sabotage in Agriculture // Kondratyevshchina. Moscow: Communist Academy.]

Миропольский Д. (ред.) (2008). Основы теоретической экономики. СПб.: Изд-во СПбГУЭФ, 2008. [Miropolsky D. (ed.) (2008). The Principles of Theoretical Economics. St. Petersburg: St. Petersburg Univ. of Economics and Finance Publ.]

Преображенский Е. (2008). Новая экономика (теория и практика). 1922 — 1928. М.: Изд-во Главархива Москвы. [Preobrazhensky E. (2008). New Economy (Theory and Practice). 1922 — 1928. Moscow: Glavarkhiv Publ.]

Рязанов В. (2013). Время для новой индустриализации: перспективы России // Экономист. №№ 8. C. 3—40. [Ryazanov V. (2013). The Time for New Industrialization: Perspectives for Russia // Ekonomist. No 8. P. 3 — 40.]

Харитонов Н. (1930). Промпартия — агент империализма. М.: Гос. военное издательство. [Kharitonov N. (1930). Industrial Party — Agent of Imperialism. Moscow: Gosvoenizdat.]

Шумпетер Й. (2007). Теория экономического развития. Капитализм, социализм и демократия. М.: Эксмо. [Shumpeter J. (2007). The Theory of Economic Development. Capitalism, Socialism and Democracy. Moscow: Eksmo.]

Эрлих А. (2010). Дискуссии об индустриализации в СССР. 1924 — 1928 гг. М.: Дело. [Erlich A. (2010). The Soviet Industrialization Debate. 1924—1928. Moscow: Delo.]

Allen R. (2003). Farm to Factory: A Reinterpretation of the Soviet Industrial Revolution. Princeton: Princeton University Press.

Davies R. (1998). Soviet Economic Development from Lenin to Khrushchev. Cambridge: Cambridge University Press.

McMeekin S. (2003). The Red Millionaire: A Political Biography of Willi Munzenberg, Moscow's Secret Propaganda Tsar in the West, 1917—1940. New Haven, CT: Yale University Press.