Идея «вековой стагнации»: три версии

Капелюшников Р.И.
д. э. н.
главный научный сотрудник ИМЭМО РАН
замдиректора Центра трудовых исследований НИУ ВШЭ

В годы после недавнего мирового экономического кризиса у экономистов возродился интерес к, казалось бы, давным-давно похороненной идее «вековой стагнации» (secular stagnation). Это подзабытое словосочетание неожиданно приобрело популярность и стало все чаще использоваться для характеристики как текущего, так и будущего состояния экономик развитых стран (в первую очередь — США). Следует с самого начала пояснить, что концепция «вековой стагнации» предполагает не полную остановку экономического роста в буквальном смысле слова, а лишь его длительное резкое замедление по сравнению с прошлыми, более благополучными временами. Более того, она вполне допускает, что рост в развивающихся странах и даже во всей мировой экономике может, как и прежде, оставаться высоким или даже очень высоким: опасность сильного торможения предвидится только для стран, находящихся на «фронтире» технологического прогресса. Не исключает это и того, что даже в развитых странах на какое-то непродолжительное время (скажем, при выходе из глубокого и затяжного кризиса, как это наблюдается сейчас) темпы экономического роста могут заметно ускоряться, поднимаясь до высоких отметок.

Как показывает обзор существующей (непрерывно пополняющейся) литературы, понятие «вековая стагнация» не имеет четкого, однозначного определения. По остроумному сравнению Б. Эйхенгрина, оно представляет собой что-то вроде теста Роршаха для экономистов: разные исследователи вкладывают в него разный смысл (Eichengreen, 2014).

Рассуждая в терминах современной теории экономического роста, можно выделить три возможные интерпретации. Во-первых, речь может идти о переходе экономики с более высокой на более низкую долговременную траекторию потенциального роста: скажем, от среднегодовых темпов прироста потенциального ВВП 2% к среднегодовым темпам его прироста 1%. Во-вторых, может предполагаться сохранение хронического разрыва между потенциальным и фактическим выпуском (output gap), когда по тем или иным причинам фактический ВВП не может приблизиться к потенциальному и экономика из в года в год функционирует с неполной загрузкой производственных ресурсов (ниже уровня «полной занятости»). Наконец, в-третьих, под этим может подразумеваться невозврат экономики на прежнюю линию тренда после глубоких кризисных потрясений: хотя темпы роста могут не отличаться от тех, что наблюдались ранее, но поскольку потери, понесенные во время кризиса, остаются некомпенсированными, ВВП удерживается на более низком уровне, чем тот, на котором бы он находился при отсутствии кризисного «сбоя».

Три этих возможных случая иллюстрируют графики на рисунках 1-3. Естественно, представленные на них варианты не обязательно исключают друг друга. Наихудшей можно считать ситуацию, когда все они имеют место одновременно: экономика перешла с более высокой на более низкую траекторию роста потенциального ВВП; ей не удается вернуться на уровень полной занятости; потери, понесенные в кризис, остаются некомпенсированными из-за отсутствия посткризисного ускорения (типичного для данной фазы цикла).

Значение высоких темпов роста для благосостояния общества можно проиллюстрировать с помощью так называемого «правила 70» (Gordon, 2014а). Согласно этому «подручному» правилу, примерное число лет, необходимых для удвоения величины какого-либо показателя, определяется по формуле: число лет « 70/(темп прироста, выраженный в процентах). Так, для удвоения душевого ВВП при годовом темпе его прироста 1% потребуется примерно 70 лет, при темпе 2% — 35 лет, при темпе 3% — около 25 лет и т. д. В результате даже небольшое расхождение в текущих показателях экономического роста может оборачиваться огромными различиями в уровне и качестве жизни в долгосрочной перспективе.

Теоретически угроза «вековой стагнации» может вызываться как факторами, лежащими на стороне предложения (скажем, исчерпанием потенциала технологического прогресса), так и факторами, лежащими на стороне спроса (скажем, хронически недостаточным совокупным спросом). Объяснения первого типа можно охарактеризовать как «ростовые», второго — как «кейнсианские». В современной литературе представлены как те, так и другие.

Первым идею «вековой стагнации» ввел в оборот американский экономист Э. Хансен (его иногда называют «американским Кейнсом»). Он высказал эту идею в президентском обращении к Американской экономической ассоциации в 1938 г. «Вековая стагнация» описывалась Хансеном как сочетание «слабых подъемов, прерывающихся еще в младенчестве, и депрессий, питающих себя сами и оставляющих после себя твердое и по видимости неустранимое ядро безработицы» (Hansen, 1939. Р. 4). По его прогнозу, в последующие десятилетия исчерпание свободных земельных ресурсов (прекращение расширения территории США), приостановка роста населения и торможение технологического прогресса должны были привести к падению темпов накопления капитала и, как следствие, к крайне анемичному экономическому росту. Частных инвестиций, предсказывал он, будет хронически не хватать для поддержания полной занятости, отсюда — перспектива устойчиво высокой безработицы. В подобной ситуации избежать опасности вползания в «вековую стагнацию» можно только с помощью крупномасштабных государственных инвестиций. Без этого, по мнению Хансена, экономика США была обречена на хроническую стагнацию.

Однако, как показал дальнейший ход истории, мрачные пророчества Хансена не сбылись: 1930-е годы, когда он их высказывал, оказались едва ли не самым динамичным с точки зрения технологических достижений десятилетием за всю историю США (Field, 2003). Всего через несколько лет вопреки его предсказаниям в США начался настоящий демографический бум; никакой депрессии, которая, согласно представлениям кейнсианцев (например, П. Самуэльсона), должна была неминуемо наступить после окончания Второй мировой войны, так и не произошло. Парадоксально, но хансеновские предостережения прозвучали буквально на пороге «золотого века» американской экономики (1950 —1960-е годы), когда она росла так быстро, как никогда раньше и никогда позже.

Задним числом кажется очевидным, что выдвижение идеи «вековой стагнации» было навеяно негативным психологическим опытом Великой депрессии и что никаких объективных оснований для такого рода катастрофических предсказаний — во всяком случае, в то время — не существовало. Неудивительно, что в конечном счете за этой идеей закрепилась крайне дурная репутация, так что в течение многих десятилетий никому из серьезных исследователей не приходило в голову с ней «заигрывать». Однако во время мирового экономического кризиса конца 2000-х годов, получившего название Великой рецессии, о ней вспомнили вновь, и она неожиданно получила достаточно широкое распространение, в том числе и в академических кругах (скорее всего, здесь действовали те же психологические механизмы, что и в 1930-е годы). Многие экономисты предложили свои версии того, почему США или уже вступили, или должны вот-вот вступить в полосу «вековой стагнации». Дискуссии об этом активно ведутся до сих пор, несмотря на, казалось бы, обнадеживающие признаки постепенного выздоровления американской экономики. Так, теме «вековой стагнации» была посвящена одна из сессий на последней конференции Американской экономической ассоциации в 2015 г.

Три наиболее известные концепции «вековой стагнации» сегодня связаны с именами авторитетных американских экономистов, признанных специалистов по данным проблемам — Т. Коуэна (Cowen, 2011), Р. Гордона (Gordon, 2012; 2014а) и Л. Саммерса (Summers, 2013а; 2013b; 2014а; 2014b).

Версия 1: высоко висящие плоды

Первой по времени оказалась небольшая по объему работа Коуэна «Великая стагнация», рассчитанная на широкого читателя и потому написанная в неакадемическом стиле (Cowen, 2011). Согласно его диагнозу, экономика США уже несколько десятилетий живет в состоянии «великой стагнации» (резко снизившихся темпов экономического роста) и скорее всего будет находиться в нем в обозримом будущем¹. Вхождение в стагнирующее состояние он датирует началом 1970-х годов, когда рост медианного реального дохода американских домохозяйств практически застопорился и на протяжении нескольких последующих десятилетий оставался едва видимым. (Так, если за период 1947-1973 гг. произошло его удвоение, то за период 1973—2004 гг. он вырос лишь на 22%.)

Главными причинами «великой стагнации» Коуэн считает исчерпание легко доступных — «низко висящих» — экономических плодов (low-hanging fruit), которыми США имели возможность пользоваться раньше, и связанный с этим вынужденный переход к сбору «высоко висящих» плодов, добывание которых обходится намного дороже и приносит меньшую отдачу:

«Рядовые представители предыдущих поколений находились в куда более выигрышном положении, чем мы, поскольку уровень их жизни удваивался каждые несколько десятилетий... Мы пожинали низко висящие плоды на протяжении по меньшей мере трех последних столетий. Мы строили экономические и социальные институты, исходя из ожидания изобилия низко висящих плодов, но они по большей части уже собраны... В фигуральном смысле американская экономика пользовалась множеством низко висящих плодов, начиная, по крайней мере, с XVII столетия, когда она располагала обширными незанятыми землями, огромной массой иммигрантской рабочей силы и новыми мощными технологиями. Но в течение последних 40 лет эти низко висящие плоды начали исчерпываться, тогда как мы продолжали считать, что они все еще здесь. Мы оказались не способны признать, что находимся на технологическом плато и что на стоящих перед нами деревьях осталось гораздо меньше плодов, чем нам хотелось бы думать» (Cowen, 2011. P. 5-7).

Таким образом, в понимании Коуэна наступление «великой стагнации» было вызвано не столько появлением каких-либо труднопреодолимых препятствий на пути экономического роста, сколько просто постепенным «проеданием» низко висящих плодов.

Коуэн выделяет три основные разновидности низко висящих плодов, которыми в течение долгого времени имела возможность пользоваться американская экономика. Во-первых, до конца XIX в. в США сохранялось обилие свободных плодородных земель, расположенных близко к рекам и озерам, а также залежей полезных ископаемых — преимущество, которого были лишены страны Европы. При этом обилие свободных земельных ресурсов привлекало в США наиболее амбициозных работников-иммигрантов из Европы, и сочетание этих факторов давало огромный выигрыш в производительности. Однако к началу XX в. это преимущество было исчерпано, практически все свободные земли были заняты.

Во-вторых, в течение длительного времени США располагали огромным пулом одаренной, но не имевшей достаточного образования молодежи. В 1900-е годы аттестаты об окончании полной средней школы среди 17-летних подростков имели лишь 6%, к концу 1950-х — уже 60%, а к концу 1960-х — 80%. В начале XX в. колледж посещал лишь 1 из каждых 400 молодых людей в возрасте 18-24 года, тогда как столетие спустя — 4 из каждых 10! Для стимулирования ускоренного экономического роста было достаточно обеспечить более или менее приемлемое образование множеству «потенциальных гениев», находившихся среди необученной молодежи, чтобы с фермы или от станка они смогли переместиться в конструкторские бюро или научные лаборатории, где их труд начинал приносить гораздо большую отдачу.

Однако к настоящему времени и этот тип низко висящих плодов практически близок к исчерпанию. Повторить образовательный рывок, который совершили США в XX в., невозможно: во-первых, пул «потенциальных гениев» по определению ограничен, так как по мере расширения системы образования она начинает включать в свою орбиту все большее число менее способных молодых людей; во-вторых, охват американской молодежи средним и высшим образованием достиг уже такой высокой отметки, что дальнейшее повышение ее образовательного уровня возможно лишь в очень узких пределах; в-третьих, начиная с 1970-х годов США фактически вышли на образовательное плато (охват молодежи полным средним образованием даже несколько снизился, а высшим хотя и повысился, но не очень значительно); в-чет-вертых, в последние десятилетия отмечено явное ухудшение качества образования — как школьного, так и вузовского. Иными словами, образовательный «дивиденд» также почти полностью проеден.

Наконец, в-третьих, в течение долгого времени экономика США сохраняла доступ к низко висящим плодам, связанным с прорывными технологиями, разработанными в ходе Второй промышленной революции конца XIX — начала XX в. (электричество, двигатель внутреннего сгорания, телеграф, телефон, радио, телевидение, авиация и др.). После того как большая их часть была собрана, а новых сопоставимых по мощи технологий не появилось, экономический рост не мог не замедлиться. В результате, полагает Коуэн, с точки зрения характеристик вещной среды современная жизнь (если не принимать во внимание компьютеры и Интернет) немногим отличается от той, что была доступна уже в 1950-е годы: люди так же, как и тогда, водят автомобили, пользуются холодильниками, щелкают выключателями электрического света и т. д.

Первая (парового двигателя и железных дорог) и Вторая промышленные революции породили иллюзию, будто быстрый экономический рост может быть равномерным и длиться вечно, но это не так. Мы, по мысли Коуэна, должны отказаться от привычной модели технологического прогресса, предполагающей, что он идет с одной и той же неизменной скоростью, в пользу новой модели, допускающей возможность периодического чередования резких ускорений с последующими выходами на плато. Сейчас экономика США пребывает на одном из таких технологических плато, вывести ее из этого состояния может только следующая крупная технологическая революция, признаки которой пока просматриваются слабо. Падение темпов экономического роста, наблюдавшееся с начала 1970-х годов, само по себе служит верной приметой того, что процесс производства новых идей замедлился. По расчетам некоторых экономистов, в США послевоенный экономический рост был на 80% связан с применением «старых», выдвинутых ранее идей и лишь на 20% — с применением новых, не существовавших прежде (Jones, 2002).

Более того, как замечает Коуэн, существующая статистика производительности и ВВП, по-видимому, в значительной мере приукрашивает реальную картину. Три сектора, которые в последние десятилетия росли опережающими темпами, — это государственное управление, образование и здравоохранение; с каждым годом на них приходилась все большая доля ВВП. Но это именно те секторы, где стимулы сильнее всего искажаются государством и где объем и качество услуг скорее всего сильно переоцениваются. Продукция государственного управления, образования и здравоохранения не подлежит рыночной оценке (а если и подлежит, как в случае здравоохранения, то с крайне высокой степенью недостоверности), так что ее ценность для потребителей фактически измеряется по произведенным затратам. Это означает, что при оценке ВВП убывающая предельная производительность деятельности этих секторов не принимается в расчет (к примеру, неявно допускается, что качество, важность и эффективность государственных инвестиций остаются на одном и том же неизменном уровне даже при резком увеличении их объема). Во многих случаях имеются достаточно убедительные основания полагать, что в последние десятилетия рост производительности в этих секторах вообще был отрицательным². С учетом трудностей измерения ценности услуг, оказываемых государственным управлением, здравоохранением и образованием, естественно ожидать, что действительное повышение уровня жизни населения могло быть намного меньше, чем об этом говорит официальная статистика.

В то же время существует сектор, вклад которого в ВВП недооценивается, — это сектор информационных технологий. Действительно, доступ ко множеству услуг Интернета свободный, они достаются пользователям совершенно бесплатно и, как следствие, не учитываются при подсчете ВВП. Более того, во многих случаях новейшие информационные разработки способствуют активному вытеснению из потребления традиционных продуктов, участвующих в формировании ВВП. Так, современные гаджеты, рыночная стоимость которых минимальна, служат субститутами (причем одновременно!) книг, телефонов, магнитофонов, телевизоров, услуг почтовой связи и т. п. Это — низко висящие плоды, но особого рода, поскольку они не получают материального воплощения и существуют только в сознании человека: «Значительная часть ценности, порождаемой Интернетом, переживается людьми на персональном уровне и потому ничего не добавляет к показателям производительности» (Cowen, 2011. Р. 48).

Многие современные инновации имеют нетрадиционную форму: они генерируют полезность, но при этом почти или совсем не генерируют рыночного дохода (revenue) и создают мало новых рабочих мест. (Когда, к примеру, из своих блужданий по Интернету потребитель извлекает полезность, эквивалентную 20 долл., это никак не отражается на величине ВВП.) В этом, подчеркивает Коуэн, принципиальное отличие от прорывных технологий прошлого, внедрение которых порождало значительный рыночный доход и сопровождалось созданием большого количества рабочих мест. Именно потому, что доходный компонент Интернета и аналогичных информационных технологий сравнительно невелик, они вносят скромный вклад в динамику измеряемого ВВП.

Еще одна важная особенность значительной части современных инноваций заключается в том, что выгоды от них достаются не всем членам общества, а распределяются пропорционально интеллектуальным способностям пользователей, поскольку для обращения с ними требуются определенные специализированные навыки. В этом смысле они носят характер частных, а не общественных благ³. В этом еще одно важное отличие от более «демократичных» технологий прошлого, плоды от которых доставались практически всем независимо от степени технической подготовленности.

Но это не значит, что Коуэн является убежденным технопес-симистом. Он указывает на несколько факторов, способных противодействовать «великой стагнации». Во-первых, это включение в процесс производства передовых научных и технологических идей крупнейших развивающихся стран — Индии и Китая. Они располагают таким количеством «потенциальных гениев», что это способно придать технологическому прогрессу резкое ускорение и вывести его на новые рубежи. Если раньше исследователи в этих странах занимались в основном разработкой упрощенных версий уже имевшихся продуктов, то теперь они все активнее подключаются к разработке новых. Вполне возможно, что в будущем уже не Индия и Китай станут пользоваться плодами идей, впервые появившихся в США, как это было в прошлом, а, наоборот, США начнут заимствовать новые идеи, идущие из Индии и Китая. Во-вторых, Интернет резко облегчил и интенсифицировал научные коммуникации между исследователями и открыл новые возможности для самообразования. Это также способно придать технологическому прогрессу новые импульсы. В-третьих, в американском обществе, похоже, сложился консенсус относительно необходимости улучшить качество национальной системы образования. Наконец, еще одним недооцененным фактором, который мог бы способствовать выводу экономики США из состояния «великой стагнации», Коуэн считает повышение социального статуса ученых.

Тем не менее он предупреждает, что США должны быть готовы к тому, что замедленный экономический рост скорее всего продолжится, даже когда эксцессы Великой рецессии останутся далеко позади. Низкие по историческим меркам темпы экономического їіоста — это «новая нормальность», с которой так или иначе придется считаться⁴.

Мы не будем подробно разбирать версию Коуэна, поскольку ее можно рассматривать как своего рода введение к схожей, но более развернутой аргументации, представленной в работах Р. Гордона.

Версия 2: встречные ветры

Иной, более технический подход в традиции Э. Денисона с попыткой квантификации различных источников экономического роста демонстрируют работы Гордона (Gordon, 2012; 2014а).

На рисунке 4 представлена долговременная траектория роста американской экономики. Из этого графика видно, что в период с 1891 по 2007 г. реальный душевой ВВП США рос среднегодовым темпом порядка 2%, причем на протяжении всего этого более чем векового отрезка времени он оставался на удивление устойчивым. Темп прироста 2% предполагает удвоение уровня ВВП примерно каждые 35 лет. Таким образом, при сохранении прежней динамики можно было бы ожидать, что к 2077 г. душевой ВВП США должен возрасти в четыре раза — с примерно 50 тыс. долл. в 2007 г. до свыше 200 тыс. долл. в 2077 г. Вопрос, на который пытается ответить в своих работах последнего времени Гордон: насколько реален подобный оптимистический сценарий, базирующийся на экстраполяции исторических трендов?

Отправной точкой его рассуждений служит разложение показателя душевого ВВП на две составляющие — часовую производительность труда и количество отработанных часов в расчете на душу населения:

Y/N = Y/H х H/N

где: Y — объем реального ВВП; N — численность населения; Н — общее количество отработанных человеко-часов.

По определению, любой фактор, который сокращает либо часовую производительность, либо отработанные часы в расчете на душу населения, будет приводить к снижению темпов роста душевого ВВП.

Как исторически менялось соотношение темпов прироста часовой производительности, душевого ВВП и количества отработанных часов в расчете на душу населения, показано на рисунке 5. В первом из выделенных Гордоном подпериодов (1890-1972) продолжительность рабочего времени постепенно снижалась, так что рост производительности труда опережал рост душевого ВВП. Во втором (1972-1996) это соотношение оказалось перевернутым из-за ускоренного роста количества отработанных часов в расчете на душу населения (примерно на 0,6% в год) по причине массового выхода на рынок труда, во-первых, женщин и, во-вторых, поколения бэби-бумеров. Это сопровождалось резким снижением роста часовой производительности — с 2,36 до 1,38%, то есть на целый процентный пункт. В третьем подпериоде (1996-2004) процесс снижения продолжительности рабочего дня возобновился (причем с беспрецедентной по историческим меркам скоростью), но эффект от него был перекрыт скачком в росте часовой производительности — до 2,54%, что в конечном счете позволило обеспечить ускоренный рост и душевого ВВП. Этот рывок в производительности Гордон связывает с развернувшейся в те годы компьютерной революцией (или Третьей промышленной революцией, как он ее называет), плоды которой до того были практически не видны. Однако эффект от внедрения новых информационных технологий оказался очень непродолжительным — так Гордон интерпретирует тот факт, что в последний подпериод (2004-2013) среднегодовой темп прироста часовой производительности упал почти вдвое. В сочетании с еще более ускорившимся сокращением продолжительности рабочего времени это привело к самому вялому росту душевого ВВП за весь рассматриваемый период.

Возникает вопрос: может ли американская экономика ускориться или впереди ее ждет продолжение этого негативного тренда, иными словами — «вековая стагнация»? Сам Гордон убежден, что в ближайшие 25-40 лет темпы экономического роста в США будут оставаться чрезвычайно низкими — существенно ниже исторической «нормы» 2%. Он выделяет четыре «встречных ветра» (headwinds), которые, по его мнению, не позволят американской экономике расти так быстро, как прежде.

Во-первых, это демографическая ситуация, из-за которой в ближайшие десятилетия количество отработанных часов в расчете на душу населения будет продолжать снижаться. Во-вторых, это застой в сфере образования. В-третьих, это углубляющееся неравенство в распределении доходов: не влияя прямо ни на производительность, ни на продолжительность труда, оно, по мнению Гордона, будет ограничивать доступ к плодам экономического роста для подавляющей части населения США, занимающей нижние 99% на шкале распределения доходов (конкретно это будет выражаться в том, что доходы у этих нижних 99% будут расти намного медленнее среднедушевого ВВП). В-четвертых, это огромный накопленный государственный долг, для погашения которого США рано или поздно будут вынуждены начать либо повышать налоги, либо сокращать трансфертные выплаты. Это будет дополнительно тормозить рост располагаемых доходов населения (доходов после вычета налогов и предоставления трансфертов) сверх ожидаемого замедления среднедушевых показателей ВВП.

Помимо этого Гордон ссылается еще на два сильных «встречных ветра» — глобализацию и удорожание энергоносителей/ужесточение экологических стандартов. Однако поскольку количественная оценка вклада этих факторов в предстоящее замедление экономического роста сталкивается с большими затруднениями, основное внимание он уделяет первым четырем «встречным ветрам». Насколько сильными они будут, насколько может замедлиться из-за них рост американской экономики?

Демография

Динамику количества отработанных часов в расчете на душу населения можно представить как производное от действия четырех факторов: средней продолжительность рабочего времени занятых работников; доли занятых в экономически активном населении; уровня экономической активности трудоспособного населения; соотношения численности трудоспособного и всего населения. По оценкам Гордона, изменения двух из четырех этих показателей, как видно из таблицы 1, имели решающее значение: во-первых, занятые стали трудиться намного меньше (вследствие широкого распространения неполной занятости — как по инициативе компаний, так и по инициативе самих работников), во-вторых, произошел сильный отток населения из сферы экономической активности, который лишь отчасти (причем в незначительной степени) был связан с возросшим охватом молодежи учебой в колледжах. В 1996-2013 гг. за счет первого из этих факторов количество отработанных часов в расчете на душу населения ежегодно снижалось на 0,28%, за счет второго — на 0,32%.

Таблица 1

Компоненты изменения количества отработанных часов в расчете на душу населения, США, 1996-2013 гг. (в %)

Компонент	Среднегодовой темп прироста
1. Количество отработанных часов/общая численность населения	-0,47
2. Количество отработанных часов численность занятого населения	-0,28
3. Численность занятого населения/численность экономически активного населения	-0,13
4. Численность экономически активного населения численность населения в рабочих возрастах (16 лет и старше)	-0,32
5. Численность населения в рабочих возрастах/общая численность населения	+0,25

Источник: Gordon, 2014а.

Для прогноза долгосрочных изменений показателя H/N Гордон считает возможным принять, что уровень занятости вернется к своим нормальным значениям, поскольку основной причиной его снижения (см. соответствующую оценку в таблице 1) было временное повышение безработицы в условиях экономического кризиса. Однако в том, что касается динамики показателей продолжительности труда занятых работников и экономической активности трудоспособного населения, он не видит ничего обнадеживающего и ожидает их дальнейшего ухудшения.

Причин здесь несколько. Во-первых, как признают практически все, одним из главных драйверов наблюдавшегося в США падения продолжительности рабочего времени следует считать действующую систему медицинского страхования, предполагающую предоставление медицинских страховок по месту работы индивидов. В этих условиях компании заинтересованы в переводе максимального числа работников на неполную занятость, поскольку в таком случае они освобождаются от обязанности предоставлять им медицинскую страховку Реформа медицинского страхования, проведенная Б. Обамой, еще более усилила стимулы для фирм действовать таким образом.

Во-вторых, в настоящее время в США наблюдается исход с рынка труда многочисленного поколения бэби-бумеров: по оценкам, процесс их выхода на пенсию должен будет занять в общей сложности примерно четверть века (2008-2034 гг.). Очевидно, что появление столь многочисленного контингента пенсионеров, поставляющих на рынок 0 часов труда, должно будет оказать сильное понижательное давление на количество отработанных часов в расчете на душу населения.

В-третьих, отток из сферы экономической активности мог происходить из-за смягчения требований к получению права на пособия по инвалидности: все большее число людей предпочитали вместо того, чтобы выносить свои услуги на рынок труда, существовать на такие пособия. В том же направлении действовал еще один фактор: умирание промышленных моногородов (one-company towns) вследствие деиндустриализации. В США нередки случаи, когда в таких моногородах уровень экономической активности «проваливался» до 40% или еще ниже⁵.

Как уже упоминалось, среднегодовой темп сокращения количества отработанных часов в расчете на душу населения при совместном действии снижения продолжительности рабочего времени занятых работников и падения уровня экономической активности достигал 0,6%. И хотя основания для заметного улучшения этого показателя не просматриваются (см. выше), тем не менее в качестве консервативной оценки Гордон принимает, что в ближайшие десятилетия он будет снижаться не так быстро — примерно на 0,4% в год. Поскольку на протяжении всего периода 1891-2007 гг. он сокращался в среднем на 0,1% в год, это означает, что вклад демографического «встречного ветра» в замедление прироста душевого ВВП составит 0,3 п. п.

Образование

Другой, не менее важный встречный ветер — резкое замедление темпов накопления человеческого капитала, которое давно началось и еще более усугубится в ближайшие десятилетия (в этом Гордон солидарен с Коуэном). Согласно существующим оценкам, одним из главных драйверов экономического роста в США в течение XX в. было быстрое повышение образовательного уровня рабочей силы. За 100 лет — с 1900 по 2000 г. — у населения старше 25 лет среднее число накопленных лет обучения в расчете на одного человека выросло с 8 до 13, или на 63% в относительном выражении (Lindsey, 2013. Р. 8). Но если, как следует из расчетов К. Голдин и Л. Каца, в период 1940-1980 гг. образовательный уровень американских работников повысился с 9,01 до 12,46 лет (среднегодовой темп прироста достигал 0,81%), то в период 1980-2005 гг. он дополнительно поднялся лишь до 13,54 лет (среднегодовой темп прироста снизился до 0,33%). В результате, по оценкам этих авторов, вклад образования в экономический рост снизился примерно на треть — с 0,59 до 0,37 п. п. (Goldin, Katz, 2008).

Как и Коуэн, Гордон обращает внимание на стабилизацию (даже некоторое снижение) показателей охвата молодежи полным средним образованием и незначительный рост ее охвата высшим образованием⁶. В результате с лидерских позиций в мировом рейтинге США переместились на 16-е место по охвату молодежи как полным средним, так и высшим образованием (Gordon, 2014b).

К этому добавляется крайне низкое качество обучения. Согласно результатам международной сопоставительной программы PISA, в 2013 г. американские школьники занимали 21-е место в мире по достижениям в чтении, 24-е — в естественных науках и 31-е — в математике (Gordon, 2014а). Серьезная проблема, с которой сталкивается сейчас американская система высшего образования, — это непрерывное удорожание обучения в колледжах, что делает его все менее доступным. С начала 1970-х годов стоимость высшего образования в США росла в три раза быстрее общего индекса потребительских цен. Неудивительно, что в этих условиях шло непрерывное наращивание задолженности по студенческим займам, превысившей к настоящему времени 1 трлн долл. Из-за этого многие студенты оказываются вынуждены совмещать учебу с работой, что, естественно, отрицательно сказывается на качестве получаемого ими образования.

По существу, все исследователи едины сегодня в том, что в ближайшие десятилетия США ждет практически полная остановка образовательного роста. Стагнация образовательного уровня рабочей силы неизбежно повлечет за собой замедление темпов экономического роста. По наиболее авторитетным оценкам Д. Джоргенсона, в период 2010-2020 гг. вклад образования в рост душевого ВВП снизится с 0,27% в предыдущие десятилетия до совершенно мизерной величины — 0,06% (Jorgenson, 2014). Соответственно Гордон предполагает, что вычет за счет замедленного накопления человеческого капитала составит -0,2 п. п. Вместе с вычетом за счет демографических факторов (-0,3 п. п.) это будет означать снижение среднегодовых темпов прироста душевого ВВП от исторической «нормы» 2% до отметки 1,5%.

Неравенство

Плоды экономического роста могут распределяться очень неравномерно между различными группами, если в одних частях кривой распределения доходы растут быстрее среднего показателя для всего населения, а в других — медленнее. Именно такую картину рисует Гордон для экономики США. Он ссылается на данные известного американского исследователя Э. Саеца, согласно которым в 1993-2012 гг. у нижних 99% темп прироста реального дохода был на 0,53 п. п. ниже среднего показателя для всех его получателей (Gordon, 2014а. Р. 12). И поскольку Гордон не видит никаких оснований ожидать в будущем сокращения масштабов неравенства, то для темпа прироста реальных доходов нижних 99% он производит дополнительную корректировку на -0,5 п. п. В результате ожидаемый темп экономического роста для большинства населения США сокращается с 1,5 до 1%.

Государственный долг

Еще один «встречный ветер», который, по мнению Гордона, неизбежно будет тормозить рост реальных доходов нижних 99%, — огромный государственный долг и необходимость его погашения. Рано или поздно для этого потребуется либо повышать налоги, либо сокращать трансфертные выплаты (либо делать то и другое вместе). Отсюда — разрыв между динамикой рыночных доходов (до вычета налогов и перераспределения трансфертов) и динамикой располагаемых доходов (после вычета налогов и перераспределения трансфертов). В терминах среднегодовых темпов прироста этот разрыв, по предположению Гордона, составит как минимум 0,2 п. п. — такой он видит цену предстоящей фискальной коррекции.

В результате для реальных располагаемых доходов нижних 99% населения США он приходит к оценке среднегодового темпа прироста в размере 0,8%: 2% (историческая «норма») — 0,3% (демография) — 0,2% (образование) — 0,5% (неравенство) — 0,2% (фискальная коррекция) = 0,8%.

Гордон специально подчеркивает, что эта оценка получена им до какого-либо обсуждения вероятных перспектив инновационной активности и роста производительности. Четырех «встречных ветров» оказывается вполне достаточно, для того чтобы сократить ожидаемые темпы экономического роста более чем вдвое (с оговоркой, что речь идет о среднегодовом темпе прироста не душевого ВВП страны, а реальных располагаемых доходов наименее обеспеченных 99% населения). И если в случае сохранения среднегодового темпа прироста 2% уровень жизни в США мог бы возрасти к 2077 г. до 200 тыс. долл., то при темпе прироста 0,8% он сможет повыситься к этой дате лишь до 86 тыс. долл.

Производительность

Насколько изменится эта оценка, если принять во внимание возможные изменения в динамике производительности вследствие колебаний в инновационной активности? С точки зрения роста часовой производительности труда два из четырех выделенных Гордоном подпериодов можно назвать благоприятными (1890-1972 и 1996-2004) и два - неблагоприятными (1972-1996 и 2004-2013). Успехи первого «благоприятного» подпериода он связывает с прорывными инновациями, появившимися в ходе Второй промышленной революции: сама продолжительность этого подпериода (свыше 80 лет!) свидетельствует о том, насколько эпохальными оказались ее достижения.

На последующие 40 лет приходится два неблагоприятных подпериода, разделенных короткой передышкой (длительностью 8 лет) сверхбыстрых темпов роста производительности. Эту передышку, как мы уже упоминали, Гордон относит на счет Третьей промышленной революции, связанной с изобретением Интернета, электронной торговли и т. д. Произошедший тогда рывок в динамике производительности он объясняет, во-первых, беспрецедентным (никогда затем не повторявшимся) удешевлением памяти и быстродействия компьютеров и, во-вторых, опять-таки беспрецедентным увеличением доли сектора информационных технологий в ВВП США. Однако бум производительности, последовавший за появлением Интернета, оказался разочаровывающе коротким по сравнению с бумом, последовавшим за появлением электричества и двигателя внутреннего сгорания. К этому Гордон добавляет, что для развертывания Третьей промышленной революции потребовался чрезвычайно длительный период разгона: первые компьютеры появились еще в 1960-е годы, но их влияние на производительность стало ощущаться в лучшем случае с середины 1990-х годов. В обоих этих отношениях, по его мнению, Третья промышленная революция не идет ни в какое сравнение со Второй (Gordon, 2014а).

Оценить их экономические последствия можно, сравнив усредненные годовые темпы прироста часовой производительности труда за 1891-1972 и 1972-2013 гг.: если Вторая промышленная революция смогла обеспечить ее рост на 2,36% в год, то Третья — лишь на 1,59%, то есть на треть меньше. И поскольку, убежден Гордон, ничто не указывает на приближение каких-либо технологических прорывов, которые могли бы обеспечить новый скачок в производительности, естественно предполагать, что в ближайшие десятилетия она будет повышаться с той же скоростью, что и в предыдущие 40 лет. Это означает снижение годовых темпов ее прироста на 0,6 п. п. по сравнению с долгосрочным показателем (2,2%), который поддерживался на протяжении всего периода 1891-2007 гг.

Свое «упражнение в вычитании» Гордон заканчивает диаграммой, представленной на рис. 6. Согласно его прогнозу, в ближайшие 25-40 лет среднедушевой ВВП США будет ежегодно возрастать не более чем на 0,9%, а реальный располагаемый доход нижних 99% и того меньше — на 0,2%. Рост на 0,2% — это, конечно, самая настоящая «стагнация», хотя Гордон, как правило, избегает активно пользоваться этим термином. При этом он особо оговаривается, что никакого магического значения цифре 0,2% он не придает: любая другая величина ниже 1% точно так же будет означать резкое замедление роста экономики США по сравнению с опытом предшествующих более 100 лет⁷.

Пессимизм Гордона натолкнулся на жесткую критику со стороны технооптимистов, таких как Дж. Мокир (Mokyr, 2014а; 2014b) или Э. Бринйолфссон и Э. Макафи (Brynjolfsson, McAfee, 2014). Эта критика шла,по двум главным направлениям.

Во-первых, указывалось, что стандартная статистика ВВП и производительности труда плохо приспособлена к тому, чтобы адекватно улавливать рост экономического благосостояния общества за счет разнообразных инноваций, рожденных в ходе компьютерной революции. Отсюда — недооценка действительных темпов экономического роста и иллюзия его замедления в последние годы. На это Гордон резонно возражает, что измерения ВВП всегда занижали величину потребительского излишка, получаемого от инноваций, и есть достаточно оснований полагать, что масштабы подобных искажений в эпоху Второй промышленной революции (скажем, при переходе от конного транспорта к автомобильному) были куда больше, нежели сейчас.

Во-вторых, высказывалась уверенность в том, что в настоящее время американская экономика находится в «точке перегиба» — перехода от медленного технологического прогресса в недавнем прошлом к ускоренному технологическому прогрессу в ближайшем будущем: делались ссылки за закон Мура, предполагающий бесконечный экспоненциальный рост мощности компьютеров; перечислялись новейшие прорывные разработки, внедрение которых способно обеспечить резкий рост производительности; утверждалось, что сама мысль о приостановке технологического прогресса свидетельствует об 'отсутствии воображения и что прежде подобные прогнозы всегда проваливались; и т. д. Однако Гордон занимает в данном вопросе скептическую позицию. С его точки зрения, если в ближайшее время и можно ожидать каких-либо перемен, то это будет не ускорение, а, напротив, торможение технологического прогресса⁸. Такой вывод он делает из сравнения базовых характеристик Второй и Третьей промышленных революций. Вторая промышленная революция была многомерной и затрагивала буквально все стороны жизни общества; ключевые инновации, составившие ее ядро, дополняли друг друга, причем все они появились практически одновременно — в 1879 г.; период их созревания был недолгим и достаточно быстро они уже начали давать плоды; консолидация ее разнообразных аспектов через дополнительные изобретения растянулась на целых 80 лет; инновации, представлявшие собой ее отдаленные последствия, возникали и много позднее. Третья промышленная революция оказалась одномерной и затронула только одну сторону жизни общества — работу с информацией; период созревания инноваций, составивших ее ядро, растянулся на несколько десятилетий; пик ее влияния был очень коротким и длился менее десяти лет. В результате Третью промышленную революцию Гордон считает лишь слабой тенью Второй.

Более того, ее потенциал, по его мнению, уже практически полностью исчерпан. Так, к 2005 г. завершился переход к современному офису, оснащенному компьютерами с плоскими экранами и с доступом в Интернет; затем прогресс в этой области остановился. По всему миру используемое в офисах оборудование и производительность офисного персонала практически не отличаются от того, что можно было видеть десять лет назад. Что касается бытовой техники, то она мало изменилась по сравнению с тем, что уже существовало в 1950-е годы (здесь позиции Гордона и Коуэна совпадают). К этому времени важнейшие бытовые приборы уже были изобретены; после 1970 г. парк домашнего оборудования пополнился лишь микроволновыми печами, кондиционерами, усовершенствованной аудио- и видеоаппаратурой (цветные телевизоры и т. п.). О замедлении прогресса в области потребительской электроники говорят представители этой отрасли (Gordon, 2014а. Р. 30).

Гордон перечисляет важнейшие инновации, на которые возлагают надежды технооптимисты: генная инженерия и перестройка на новой основе медицины и фармакологии; робототехника, искусственный интеллект и трехмерная печать; анализ больших массивов данных; автоматизированный («безводительский») автомобильный транспорт. По его мнению, все эти технологии либо начали использоваться уже давно (роботы), либо их потенциал с точки зрения влияния на производительность ограничен (скажем, даже если автомобилем станет управлять автомат, человек, чтобы переехать в другое место, все равно будет вынужден, как и сейчас, находиться в салоне автомобиля).

Технооптимисты, настаивает Гордон, не учитывают временного характера ускорения роста производительности в эпоху dot.com в конце 1990-х годов. Основной эффект от Третьей промышленной революции уместился в ограниченный отрезок времени с 1996 по 2004 г., а ее вклад в повышение производительности как до, так и после этого был очень небольшим. Это была уникальная ситуация, и нет оснований ожидать, что она почему-либо повторится, о чем свидетельствуют различные данные.

Так, темп прироста производственных мощностей в обрабатывающей промышленности США на протяжении долгого времени находился в диапазоне 2-3%, в конце 1990-х годов поднялся до 7%, но затем начал снижаться, став к 2012 г. отрицательным. Сходным образом менялась доля в добавленной стоимости обрабатывающей промышленности США отраслей, производящих информационное и компьютерное оборудование: в 1972 г. она составляла 3%, подскочила до 8,5% в 2000 г., а затем стала убывать, вернувшись в 2013 г. на исходный низкий уровень. О том же говорит и динамика цен на компьютерную технику с учетом изменения ее производительности: самое сильное их падение — на 15% — отмечалось в 1998 г.; затем темп их снижения стал замедляться, а в 2012 г. удешевление компьютерного оборудования сменилось его удорожанием⁹. Все это плохо вяжется с перспективой резкого оживления инновационной активности и ускорения темпов роста производительности труда.

В то же время Гордон оговаривается, что предположение о возможной заминке технологического прогресса — не точный прогноз, а всего лишь реплика в споре с технооптимистами. Его количественный прогноз исходит из фактического темпа прироста часовой производительности в период 1972-2013 гг. Единственное допущение, которое при этом делается, состоит в том, что инновационная активность на протяжении предыдущих 40 лет служит лучшим ориентиром для ее прогнозирования на протяжении следующих 40 лет, нежели ее активность на протяжении еще более ранних 80 лет (Gordon, 2014а. Р. 28). Иными словами, его прогнозная оценка предполагает не замедление скорости технологического прогресса, а ее сохранение на уровне последних четырех десятилетий. Приняв это предположение, Гордон приходит к неутешительному выводу: «В ближайшие полвека медленное повышение уровня жизни в США проложит обгонный путь для многих стран, которые начнут одна за другой превышать американский уровень ВВП на душу населения, имея возможность приобретать американские инновации и в то же время сталкиваясь со встречными ветрами, которые будут казаться легким бризом по сравнению со штормами, ожидающими Соединенные Штаты» (Gordon, 2014а. Р. 39).

В качестве шагов, способных хотя бы отчасти затормозить сползание в стагнацию, Гордон предлагает ряд мер: повышение планки пенсионного возраста; увеличение квот на легальную миграцию в США; легализацию наркотиков и отказ от заключения в тюрьмы в качестве меры наказания за преступления, не связанные с насилием; перестройку американской системы образования по модели, существующей в Канаде; организацию медицинского страхования вне связи с местом работы застрахованных; введение налога на добавленную стоимость; увеличение налоговых ставок на дивиденды и на доходы от прироста капитала (Gordon, 2014b).

Однако аргументация Гордона, как и аргументация Коуэна, дает немало поводов для сомнений и возражений. Так, затухание темпов роста производительности, которое он (как и многие другие исследователи) фиксирует для США начиная с середины 2000-х годов, трактуется им как начало нового долговременного тренда. Но на этот период наложилась глубокая экономическая рецессия, и отделить в подобной ситуации циклические колебания от долгосрочных сдвигов оказывается далеко не тривиальной задачей. Вполне возможно, что значительная часть произошедшего в последние годы торможения роста производительности была временной и после преодоления последствий рецессии она будет компенсирована.

Отрезок 1890-1972 гг. Гордон представляет как период устойчиво высоких темпов технологического прогресса, но, это, конечно же, не так. Внутри этого периода точно так же, как внутри более позднего отрезка 1972-2013 гг., легко обнаруживаются взлеты и падения, волны ускорения и замедления динамики производительности (Syverson, 2013). С учетом этого нельзя исключить, что затухание инновационной активности, которое наблюдалось в последнее время, могло быть не более чем паузой перед началом «второй волны» компьютерной революции, способной придать росту производительности новое ускорение.

Гордон много рассуждает о приостановке технологического прогресса в том, что касается оснащения офисов и жилых домов, но он ничего не говорит о перспективах использования информационных технологий в собственно «производственных» процессах. А здесь, по наблюдениям многих исследователей, потенциал информационных технологий еще очень далек от исчерпания (см., например: Baily et al., 2013).

Строго говоря, Гордон не дает никакого прогноза роста душевого ВВП или производительности труда, а просто экстраполирует показатели недавнего прошлого на ближайшее будущее. Исследователи, которые действительно пытались прогнозировать возможные изменения в производительности труда, рисуют намного более сложную и менее однозначную картину. Так, Д. Бирн, С. Олинер и Д. Сичел выделили около 40 параметров, от которых может зависеть будущая динамика производительности, и затем рассчитали серию альтернативных прогнозов в зависимости от того, какое из фактически наблюдавшихся в прошлом значений будет принимать каждый из них — максимальное, минимальное или среднее (последний вариант принимается ими как базовый) (Byrne et al., 2013). Базовый вариант прогноза выводит на ожидаемый годовой темп прироста производительности труда в несельскохозяйственном деловом секторе США для периода 2012-2022 гг. 1,8%. (При наименее благоприятном сценарии он снижается до 0,88%, при наиболее благоприятном возрастает до 2,82%.) Как видим, это практически совпадает с экстраполяционной оценкой Гордона — 1,6%. Казалось бы, эти результаты подтверждают его пессимистические выводы.

Однако Бирн с соавторами обращают внимание на ненадежность официального индекса цен производителей применительно к микропроцессорам (основному элементу стоимости информационного оборудования), который разрабатывается и публикуется Бюро статистики труда США. Согласно этому индексу, падение цен на микропроцессоры достигло пика в 1998 г., затем стало постепенно снижаться, а к 2012 г. полностью остановилось (на аналогичные данные, напомним, ссылается и Гордон). Но такая динамика цен плохо согласуется с динамикой производительности микропроцессоров, которая на протяжении всех 2000-х годов быстро росла — примерно на 30% ежегодно. Альтернативный индекс, разрабатываемый экспертами ФРС, показывает, что в этот период цены на микропроцессоры продолжали устойчиво снижаться (на 30-40% в год). С учетом этой альтернативной динамики цен прогнозная оценка ожидаемого годового темпа прироста производительности труда возрастает с 1,8 до 2,5%. Подобный сценарий означал бы возвращение показателя производительности труда на долговременную траекторию роста, и в таком случае основания говорить о «стагнации» полностью бы исчезали. Все это позволяет Бирну с соавторами сделать вывод, что, вопреки Гордону, революция информационных технологий еще далека от завершения (Byrne et al., 2013).

Данные о неравенстве, на которые ссылается Гордон, относятся к рыночному денежному доходу, то есть к доходу без учета дополнительных неденежных выгод (отчисления на медицинское страхование), а также до вычета налогов и предоставления трансфертов. Переход к данным о полных доходах рисует картину относительной стабильности структуры их распределения, без каких-либо признаков взрывного роста неравенства. Не учитывает он и того, что при прогнозируемых низких темпах технологического прогресса масштабы неравенства должны начать снижаться, поскольку верхний 1%, состоящий из самых богатых получателей дохода, во многом формируется за счет инноваторов, добившихся признания их идей рынком. Но замедление технологического прогресса означает уменьшение числа сверхуспешных инноваторов, а уменьшение их числа означает снижение доли доходов верхнего 1%.

Что касается фискальной коррекции (увеличения налогов и/или сокращения трансфертов для погашения накопленного государственного долга), то необходимость в ней будет в конечном счете зависеть от того, насколько высокими или низкими окажутся будущие темпы экономического роста. Если, например, они будут существенно выше, чем допускает Гордон, то фискальная коррекция не понадобится.

Насколько легко впасть в ошибку, рассуждая о будущем, показывает аргументация Гордона о «встречном ветре» в форме предсказанного им роста цен на энергоносители. Утверждения о неизбежности их удорожания он продолжал делать даже в начале 2014 г. — всего за несколько месяцев до обвального падения мировых цен на нефть. Похоже, что в своих прогнозах он явно недооценил потенциал одной из ключевых инноваций последних лет — «сланцевой революции».

Наконец, нелишне напомнить, что на протяжении нескольких последних десятилетий при прогнозировании возможных сдвигов в траектории экономического роста США практически все аналитики промахивались мимо цели и их предсказания неизменно оказывались далекими от реальности (Byrne et al., 2013. P. 14).

Версия 3: нулевая нижняя граница процентных ставок

Версия, разработанная Л. Саммерсом, предстает как наиболее «хансеновская» как с точки зрения диагностики предполагаемых причин «вековой стагнации», так и с точки зрения выдвигаемых рекомендаций по ее «лечению» (Summers, 2013а; 2013b; 2014а; 2014b). Как и Хансен, Саммерс усматривает суть «вековой стагнации» в хронической невозможности вернуть экономику в состояние полной занятости — в сохранении устойчивого разрыва между потенциальным и фактическим ВВП. При этом в противоположность Коуэну и Гордону он связывает главные недуги современной американской экономики не столько с факторами, лежащими на стороне предложения, сколько с факторами, лежащими на стороне спроса.

Саммерс критически настроен по отношению к традиционным представлениям современной макроэкономической теории, согласно которым основой при обсуждении долгосрочных экономических проблем должна выступать неоклассическая теория роста, а краткосрочные проблемы должны анализироваться исходя из неокейнсианского предположения о жесткости цен и заработной платы. При таком подходе денежная политика оказывается не нейтральной только в краткосрочном периоде, но в долгосрочном механика экономического роста делает ее неоперациональной: при вмешательстве государства или без него, но рано или поздно экономика все равно возвращается в состояние полной занятости. В отличие от этого Саммерс считает, что пребывание экономики на уровне ниже потенциала может приобретать хронический, долговременный характер. Отсюда — идея «вековой стагнации»:

«К сожалению, почти во всех работах как в традициях новой классики, так и в традиции нового кейнсианства акцент делался на втором моменте, то есть на вариации показателей выпуска и занятости. Такой подход означает, что в конечном счете, при вмешательстве политики или без него, работа рынка будет восстанавливать полную занятость и ликвидировать разрыв в выпуске. Все упирается исключительно в волатильность выпуска и занятости относительно их нормальных уровней. То, что случилось в последние годы, предполагает, что второй момент имеет куда меньшее значение по сравнению с первым моментом — поведением во времени средних уровней выпуска и занятости» (Summers, 2014а. Р. 29).

Итак, «стагнация» в понимании Саммерса есть неустранимый разрыв выпуска, который невозможно ликвидировать традиционными средствами денежной политики¹⁰. Она, по его мнению, имеет все шансы стать «новой нормальностью», поэтому США и другие развитые страны еще долго не смогут вернуться к полной занятости и быстрому росту, если только не решатся задействовать неконвенциональные меры экономической политики (Summers, 2013b). Наглядный пример того, что может их ожидать в ближайшем будущем, дает опыт Японии: стагнацию японской экономики тоже первоначально принимали за временное явление, а она растянулась на десятилетия.

В своих построениях Саммерс исходит из нескольких наблюдений (Summers, 2013b). Первое: до начала Великой рецессии в экономике США шло активное формирование финансовых пузырей, стандарты кредитования подвергались все более сильной эрозии, проводилась очень мягкая денежная и достаточно экспансионистская фискальная политика. Казалось бы, в этих условиях следовало ожидать высокой инфляции, сверхнизкой безработицы и ускоренных темпов роста, но ничего этого не было: никакого особого перегрева в экономике не ощущалось, коэффициент использования производственных мощностей не находился под каким-либо видимым давлением, инфляция была невысокой, экономический рост продолжал оставаться скромным. Иными словами, даже формирование финансовых пузырей не привело к безусловному избытку совокупного спроса.

Второе: прошло уже более пяти лет, как панику на финансовых рынках удалось купировать, и экономика США оттолкнулась от дна после глубокого спада в 2007-2009 гг. Как показывает опыт, чем глубже рецессия, тем энергичнее последующее восстановление. Но на этот раз ничего похожего на посткризисное ускорение не наблюдалось: несмотря на сверхмягкую денежную политику, выход из кризиса оказался затяжным и очень вялым, безработица снижалась крайне медленно, ожидаемого «подскока» темпов роста так и не произошло.

Третье: в последние десятилетия в США наблюдался устойчивый тренд снижения реальных ставок процента. Однако произошедшего их падения оказалось недостаточно для возвращения экономики в состояние полной занятости: чтобы это стало возможно, они должны были упасть еще сильнее, но их дальнейшее снижение наталкивалось на нулевой нижний порог (zero lower bound) устанавливаемой центробанками номинальной процентной ставки, которая, по общему правилу, не может опускаться ниже нуля. В результате возникла ситуация, когда реальная ставка процента поддерживалась на уровне, устойчиво превышавшем его естественную (равновесную) норму. В отличие от естественной нормы процента, которая, по оценкам Саммерса, ушла уже далеко в зону отрицательных значений (составляя порядка -2...-3%), фактическая реальная ставка процента при низкой инфляции может быть в лучшем случае лишь слабо отрицательной — даже когда номинальная ставка оказывается снижена до нуля. Именно из-за того, что номинальные ставки жестко ограничены снизу нулевым порогом, реальные ставки не могут упасть настолько, насколько это необходимо, чтобы подтолкнуть сбережения вниз, а инвестиции вверх и таким образом способствовать достижению полной занятости. В подобной ситуации традиционные меры денежной политики, направленные на регулирование центробанками номинальных ставок, становятся бесполезными.

Четвертое: в условиях нулевых номинальных ставок снижение цен и заработной платы скорее всего будет только ухудшать положение, во-первых, побуждая потребителей и инвесторов откладывать расходы на будущее и, во-вторых, перераспределяя доходы от должников (с более сильной склонностью к расходам) к кредиторам (с более слабой склонностью к расходам).

Ситуация в американской экономике, описываемая Саммерсом как «вековая стагнация», длится, по его мнению, уже около 20 лет. Однако до поры до времени она маскировалась регулярным формированием финансовых пузырей: это позволяло сохранять видимость «нормальных» темпов экономического роста, но когда пузыри начинали лопаться, сразу становилось ясно, насколько хрупким он был на самом деле¹¹. В подобной ситуации финансовая нестабильность оказывается ценой, которую приходится платить за поддержание более или менее приемлемых темпов экономического роста. В учетом этого Саммерс так определяет суть «вековой стагнации»: «Невозможность для экономики одновременно достигать полной занятости, удовлетворительного роста и финансовой стабильности при помощи конвенциональных мер денежной политики» (Summers, 2014а. Р. 29).

Но что же могло вызвать столь резкое снижение реального процента, причем не только в США, но и в других развитых странах? Прежде всего Саммерс ссылается на переизбыток сбережений (saving glut) в мировой экономике — идею, впервые высказанную А. Гринспеном (Greenspan, 2005) и Б. Бернанке (Bernanke, 2005). Рынок наводнен сбережениями: домохозяйства недостаточно тратят на потребление, а фирмы недостаточно инвестируют (даже при номинальных ставках, близких к нулю). Инвестиций не хватает, чтобы абсорбировать эту огромную массу сбережений.

Однако для полного объяснения ссылки на «переизбыток сбережений» недостаточно. Если бы все ограничилось сдвигом кривой сбережений вниз, то реальная ставка процента действительно, как показано на рисунке 7, упала бы, но одновременно с этим возрос бы объем инвестиций. Чтобы этого не случилось, параллельно со сдвигом кривой сбережений вниз (ситуация «переизбытка сбережений») в том же направлении должна сместиться кривая инвестиций (ситуация «инвестиционного голода» — investment dearth). Только если сдвиги обеих кривых достаточно сильны, точка их пересечения, соответствующая естественной норме процента, может оказаться в зоне отрицательных значений.

Но почему так могло произойти? Саммерс называет несколько причин, которые могли либо повышать склонность к сбережению, либо понижать склонность к инвестированию. Во-первых, замедление роста населения (а, возможно, и темпов технического прогресса) должно было вести к снижению спроса на новое капитальное оборудование, так как потребность в оснащении им новых работников становилась слабее. Во-вторых, снижение цен на капитальные блага (прежде всего — связанные с информационными технологиями) означало, что за тот же объем сбережений можно было приобрести больший объем капитала. Из-за этого инвестиционный спрос опять-таки ослабевал. В-третьих, вследствие углубления неравенства, а также увеличения доли капитала в ВВП происходило перераспределение доходов от тех, у кого склонность к сбережению слабее (менее состоятельных; лиц, занятых наемным трудом), к тем, у кого она сильнее (более состоятельным; владельцам капитала). В-четвертых, растущие затруднения в сфере финансового посредничества, а также усиление регулятивного бремени увеличивали спрос на безопасные активы и тянули доходность по таким активам с учетом инфляции (то есть реальные процентные ставки) вниз. В-пятых, шло активное аккумулирование резервов центральными банками различных стран, прежде всего — развивающихся. В конечном счете сочетание отрицательных реальных процентных ставок с низкой инфляцией препятствовало достижению экономикой состояния полной занятости.

Саммерс оговаривается, что «вековая стагнация» — это не фатум, а чрезвычайное событие, от которого следовало бы застраховаться. Но как управлять экономикой с хронически нулевой номинальной процентной ставкой, превращающейся в системный тормоз экономической активности? Он видит два возможных подхода. Первый — пытаться воздействовать на реальный процент, снижая его либо путем неконвенциональной денежной политики (мер количественного смягчения), либо путем повышения целевого ориентира инфляции (скажем, с 2 до 4%, за что активно выступает главный экономист МВФ О. Бланшар). Однако такой подход, опасается Саммерс, чреват возникновением пузырей и нестабильностью на финансовых рынках. Более предпочтительным ему представляется второй путь, связанный с подавлением сбережений и поощрением инвестиций, который не будет подрывать финансовую стабильность системы. Это — стимулирование совокупного спроса за счет массированных государственных инвестиций, снижения структурных барьеров для частных инвестиций, расширения экспорта, улучшения инвестиционного климата, сокращения неравенства.

Переходя к критической оценке подхода Саммерса, отметим, что он содержит немало белых пятен. Так, несколько неожиданно выглядит его комментарий об отсутствии в середине 2000-х годов перегрева в американской экономике. Разве падение безработицы ниже 4,5%, ускорение инфляции до почти 4% и бум цен на жилье не свидетельствуют о том, что в эти годы она функционировала с превышением своих возможностей (Taylor, 2013)?

Далеко не очевидно предположение о формировании в мировой экономике «переизбытка сбережений», которое Саммерс склонен принимать за установленный факт. По расчетам Б. Эйхенгрина, на протяжении нескольких последних десятилетий глобальная норма сбережений колебалась в очень узком диапазоне 23-24% (Eichengreen, 2014). Возникает вопрос: достаточно ли ее прироста, скажем, на 1 п. п., чтобы говорить о возникновении «переизбытка»? (Стоит добавить, что по мере роста потребительских расходов в Китае глобальную норму сбережений уже в ближайшее время, возможно, ждет ощутимое снижение.)

Ключевая для Саммерса идея отрицательной естественной нормы процента плохо согласуется с положительными темпами экономического роста и накопления капитала, которые экономика США демонстрировала в течение рассматриваемого им периода: ведь пересечение кривых сбережений и инвестиций в зоне отрицательных значений предполагает, что инвесторы должны получать на свои вложения отрицательную отдачу, то есть чистый убыток. Естественно ожидать, что это должно запускать процесс дезинвестирования и, значит, вызывать падение ВВП.

Непонятно также, каким образом в мире отрицательных реальных процентных ставок возможно формирование пузырей, на которые постоянно ссылается Саммерс как на единственное средство (помимо перенастройки экономической политики государства) преодолеть разрыв между фактическим и потенциальным выпуском (Kling, 2013). Если, как он утверждает, американская экономика уже около двух десятилетий подряд страдает от «вековой стагнации», то нужно объяснить, что мешало балансировать сбережения и инвестиции в конце 1990-х или в начале 2000-х годов, когда проблемы нулевой нижней границы процентных ставок еще не существовало. Он такого объяснения не предоставляет. Кроме того, Саммерс, похоже, не допускает возможности ухода реальных процентных ставок в сколько-нибудь серьезный «минус». Но при номинальных ставках, равных нулю, и темпах инфляции порядка 2% реальные ставки могут опускаться до -2%. Как следствие, чтобы описываемый им сценарий мог реализоваться, требуется, чтобы естественная норма процента «провалилась» еще глубже — до -5...-6%, что интуитивно представляется совершенно неправдоподобным.

Более тщательный анализ не выявляет также никакого долговременного тренда к падению естественной нормы процента, что составляет отправной пункт рассуждений Саммерса. Подобный тренд действительно обнаруживается, но только для реальных ставок, рассчитываемых как номинальные ставки минус ожидаемый темп инфляции: сначала они возросли с примерно 2% в начале 1960-х годов до примерно 6% в начале 1980-х годов, но затем начали снижаться, опустившись ниже нуля к настоящему времени. Однако, как справедливо отмечают Б. Бэкуорд и Р. Поннуру, полученные таким образом оценки реальных ставок не соответствуют понятию естественной нормы процента, поскольку включают премию за риск, которая может сильно варьировать во времени (Beckworth, Ponnuru, 2014). Премия за риск была низкой в начале последнего пятидесятилетия, высокой в середине и снова низкой в конце. И если очистить реальные процентные ставки от премии за риск, то видимость тренда исчезает и оказывается, что на протяжении всего этого полувекового периода они оставались очень стабильными, колеблясь около отметки 2%. На пике циклических подъемов они могли превышать этот уровень, на пике кризисов смещаться в зону отрицательных значений. Поэтому если и можно обнаружить что-то нетипичное в последнем экономическом кризисе, так это прежде всего затяжной характер выхода из него, вследствие чего реальные ставки процента, скорректированные на премию за риск, продолжали оставаться отрицательными дольше, чем в предыдущие рецессии. Но если это так, то «стагнацию», в которую за последние годы погрузилась американская экономика, правильнее интерпретировать как циклическую, а не «вековую». В более общем плане, по-видимому, прав Коуэн, заметивший, что в рассуждениях Саммерса причина и следствие, похоже, переставлены местами: не недостаточно низкая реальная ставка процента стала причиной замедленного роста экономики США, а, наоборот, низкие темпы роста ВВП создали условия для удержания процентных ставок на минимальной отметке (Cowen, 2013).

Как показывают демографические прогнозы, в ближайшие годы на американский рынок труда выйдет поколение «нулевых», которое по своей численности даже превосходит послевоенное поколение бэби-бумеров. Для оснащения капитальными благами этой огромной массы новых работников потребуются значительные инвестиции, что, вопреки Саммерсу, должно активизировать инвестиционный спрос.

Как ни странно, но увеличение демографической нагрузки вследствие старения населения (имеется в виду ухудшение соотношения между численностью лиц пенсионного и трудоспособного возрастов) также в предстоящие десятилетия будет подталкивать совокупный спрос вверх. «Нормальная» динамика доходов и расходов по ходу жизненного цикла выглядит так: в молодости большинство индивидов потребляют больше, чем зарабатывают (из-за необходимости оплачивать учебу, обзаводиться жильем, содержать детей и т. д.); в среднем возрасте начинают активно сберегать на старость (расходы становятся меньше доходов); после выхода на пенсию начинают жить на сделанные сбережения, так что расходы вновь оказываются больше доходов. Соответственно увеличение доли пенсионеров в общей численности населения должно стимулировать потребительский спрос и дестиму-лировать сбережения, приводя к их уменьшению.

Наконец, трудно не согласиться с оценкой Гордона, что идея «вековой стагнации» Саммерса выглядит сегодня несколько анахронично: странно, но она появилась именно тогда, когда американская экономика вступила на путь постепенного выздоровления, когда безработица пошла резко вниз и когда разрыв между фактическим и потенциальным ВВП сократился до минимума (Gordon, 2014b). Все это позволяет предполагать, что проблема, которой озабочен Саммерс, носит не столько долгосрочный, сколько краткосрочный характер, и является скорее циклической, нежели хронической.

---

В долгосрочной перспективе годовые темпы прироста душевого ВВП США выглядят поразительно стабильными, на протяжении уже многих десятилетий удерживаясь в районе 2%. Отклонения вверх во время бумов или вниз во время спадов были обычно непродолжительными и рано или поздно компенсировались. Конечно, при этом вклад отдельных факторов — отработанного времени, качества рабочей силы, капиталовооруженности, совокупной факторной производительности — мог сильно меняться от одного периода к другому, но, как правило, уменьшение вклада со стороны одних факторов компенсировалось увеличением вклада со стороны других, так что экономический рост продолжал идти примерно одним и тем же устойчивым темпом (Lindsey, 2013).

Однако в последние годы американская экономика испытала одновременное замедление практически всех составляющих экономического роста. Отсюда — пессимистические ожидания того, что в предстоящие десятилетия рост душевого ВВП в США может опуститься намного ниже исторической «нормы» 2%.

На этой почве возродился интерес к давней идее «вековой стагнации» и возникли новые, более современные ее версии. В «ростовых» версиях акцент делается на факторах, лежащих на стороне предложения, в «кейнсианских» — на факторах, лежащих на стороне спроса. Не все они, на наш взгляд, равноценны. Если у Коуэна и Гордона предположения о будущем характере экономического роста строятся на фактических наблюдениях, то у Саммерса получается скорее так, что одни предположения надстраиваются над другими предположениями. Похоже, многие современные макроэкономисты оказались настолько заворожены идеей нулевой нижней границы процентных ставок, что готовы использовать ее в качестве универсальной «отмычки» для объяснения едва ли не всех ключевых проблем, с которыми приходится сейчас сталкиваться экономикам развитых стран.

В случае США об ослаблении многих источников экономического роста сегодня можно говорить с большой степенью уверенности. Так, почти полностью приостановлено или даже повернуто вспять действие таких важнейших его драйверов, как накопление человеческого капитала и наращивание продолжительности рабочего времени. Наибольшая неопределенность, как и всегда, сохраняется в отношении ожидаемой динамики показателей производительности, то есть будущей траектории технологического прогресса. Одни исследователи выступают в роли технопессимистов, другие — в роли технооптимистов. Но все согласны с тем, что только ускорение технического прогресса может компенсировать негативные эффекты, источником которых будут выступать другие механизмы экономического роста.

И все же большинство прогнозов о будущих темпах роста душевого ВВП в США, принадлежащих наиболее авторитетным исследователям в этой области, предполагают, что избежать его торможения — как минимум на 0,5 п. п., а может быть, и еще сильнее — практически невозможно (табл. 2). Скорее всего это торможение будет не настолько сильным, чтобы говорить о «стагнации», но в том, что темпы роста в предстоящие десятилетия будут существенно ниже, чем раньше, сейчас мало кто сомневается. По-видимому, помочь избежать этого могут либо глубокие структурные реформы, направленные на исправление институциональных искажений в американской экономике, либо неожиданное ускорение технологического прогресса.

Таблица 2

Альтернативные прогнозные оценки среднегодовых темпов прироста ВВП США (в %)

	ВВП	ВВП на душу населения
Д. Джоргенсон (2010-2020)	1,91	1,05
Р. Гордон (2007-2627)	2,40	1,58
Дж. Ферналд (2023)	2,10	1,36
Комитет по операциям на открытом рынке ФРС («долгосрочный прогноз»)	2,40	1,63
Бюджетное управление Конгресса США (2019-2023)	2,30	1,55

Источник: Lindsey, 2013.

И последнее замечание: вступление американской экономики в эпоху более низких темпов роста производительности в начале 1970-х годов совпало — случайно или нет — со взрывным скачком мировых цен на нефть. Может быть, начавшееся не так давно резкое снижение нефтяных цен, если оно продлится достаточно долго, приведет к настолько серьезной перестройке структуры относительных цен, что благодаря этому откроется новый период ускоренных темпов роста производительности?..

---

¹ В отличие от других авторов, идущих вслед за Хансеном, Коуэн предпочитает пользоваться определением «великая», а не «вековая» стагнация.

² Скажем, по сравнению с началом 1970-х годов реальные затраты на образование выросли в США в 2,5 раза, но навыки по чтению, письму, математике, демонстрируемые школьниками на тестовых испытаниях, не изменились.

³ Наглядный пример — инновации в финансовой сфере, выгоды от которых достаются узкому кругу людей и не транслируются в повышение доходов большинства членов общества.

⁴ Первыми выражение «новая нормальность» для обозначения ожидаемого долговременного замедления экономического роста начали использовать не академические экономисты, а бизнес-аналитики (El-Erian, 2009). Подробнее об этом см.: Афонцев, 2014. Но со временем оно проникло и в академические публикации.

⁵ Впрочем, Гордон не отрицает, что наблюдавшееся в последние годы снижение уровня экономической активности могло происходить и под действием циклических факторов, так что после преодоления последствий рецессии оно может быть частично отыграно.

⁶ Неблагополучная ситуация в американском среднем образовании, отмечает он, во многом связана с непрерывным увеличением доли молодых людей, заключенных в тюрьмы.

⁷ Впрочем, он не упускает случая заметить, что именно таким «черепашьим» темпом росла экономика Англии в доиндустриальный период 1300- 1700-х годов.

⁸ Среди российских экономистов сторонником идеи «инновационной паузы» является В. М. Полтерович (2009).

⁹ К этому можно добавить, что падение темпов роста производительности в период 2004-2013 гг. было сосредоточено в секторах, производящих или интенсивно использующих продукты информационных технологий (Fernald, 2014).

¹⁰ В терминах неокейнсианской теории это предполагает, что цены и заработная плата могут оставаться жесткими бесконечно долго.

¹¹ Саммерс задает риторический вопрос: какие темпы роста мы увидели бы в середине 2000-х годов без пузырей на жилищном рынке и рынке деривативов, без эрозии стандартов кредитования, без мягкой денежной и экспансионистской фискальной политики?

---

Список литературы

Афонцев С. А. (2014). Мировая экономика в поисках новой модели роста // Глобальная перестройка / Под ред. А. А. Дынкина, Н. И. Ивановой. М.: Весь Мир. [Afontsev S. А. (2014). World economy in search of the new growth model. In: A. Dynkin, N. Ivanova (eds.). Global transformation. Moscow: Ves Mir. (In Russian).]

Полтерович В. M. (2009). Гипотеза об инновационной паузе и стратегия модернизации // Вопросы экономики. Jvfe 6. С. 4—23. [Polterovich V. М. (2009). The innovation pause hypothesis and the strategy of modernization. Voprosy Ekonomiki, No. 6, pp. 4—23. (In Russian).]

Baily M., Manyika J., Gupta S. (2013). U.S. Productivity Growth: An Optimistic Perspective. International Productivity Monitor; Vol. 25, No. 1, pp. 3 — 12.

Beckworth D., Ponnuru R. (2014). Stagnant economics: The case against "secular stagnation". National Review, October 6, pp. 34—36.

Bernanke В. (2005). The global saving glut and the U.S. current account deficit: Sandridge lecture. Richmond, VA: Virginia Association of Economists, March 10.

Brynjolfsson E., McAfee A. (2014). The second machine age: Work, progress, and prosperity in a time of brilliant technologies. N. Y.: W. W. Norton & Company.

Byrne D. M., Oliner S. D., Sichel D. E. (2013). Is the information technology revolution over? International Productivity Monitor, Vol. 25, pp. 20—36.

Cowen T. (2011). The Great stagnation: How America ate all the low-hanging fruit of modern history, got sick, and will (eventually) feel better. N. Y.: Penguin Group.

Cowen T. (2013). Are real rates of return negative? Is the "natural" real rate of return negative? Marginal Revolution [WWW page], November 18. URL http:// marginalrevolution.com/marginalrevolution/2013/ll/are-real-rates-of-return-negative-is-the-natural-real-rate-of-return-negative.html.

Eichengreen B. (2014). Secular stagnation: A review of the issues. In: C. Teulings, R. Baldwin (eds.). Secular stagnation: Facts, causes, and cures. London: CEPR Press.

El-Erian M. A. (2009). New normal. PIMCO Secular Outlook, May.

Fernald J. G. (2014). Productivity and potential output before, during, and after the great recession. Federal Reserve Bank of San Francisco Working Paper Series, No. 2014-15.

Field A. J. (2003). The most technologically progressive decade of the century. American Economic Review, Vol. 93, No. 4, pp. 1399 — 1413.

Goldin C., Katz L. F. (2008). The race between education and technology. Cambridge, MA: Belknap Press.

Gordon R. J. (2012). Is U.S. economic growth over? Faltering innovation confronts the six headwinds. NBER Working Paper, No. 18315.

Gordon R.J. (2014a). The Demise of U.S. Economic Growth: Restatement, Rebuttal, and Reflections. NBER Working Paper, No. 19895.

Gordon R. J. (2014b). The Turtle's Progress: Secular Stagnation Meets the Headwinds. In: C. Teulings, R. Baldwin (eds.). Secular stagnation: Facts, causes, and cures. London: CEPR Press.

Greenspan A. (2005). Testimony of Chairman Alan Greenspan. Committee on Banking, Housing and Urban Affairs, U.S. Senate, February 16.

Hansen A. H. (1939). Economic Progress and Declining Population Growth. American Economic Review, Vol. 29, No. 1, pp. 1 — 15.

Jones Ch. I. (2002). Sources of the U.S. Economic Growth in a World of Ideas. American Economic Review, Vol. 92, No. 1, pp. 220—239.

Jorgenson D. W. (2014). A Prototype industry-level production account for the United States, 1947-2010. Presentation at the WIOD Conference, Groningen, The Netherlands, April 25.

Kling A. (2013). Secular stagnation? Seriously? Askblog [WWW page], November 18. URL http://www.arnoldk 1 ing.com/blog/secular-stagnation-seriously/.

Lindsey B. (2013). Why growth is getting harder. Cato Institute Policy Analysis, No. 737.

Mokyr J. (2014а). Secular stagnation? Not in your life. In: C. Teulings, R. Baldwin (eds.). Secular stagnation: Facts, causes, and cures. London: CEPR Press.

Mokyr J. (2014b). The next age of invention: Technology's future is brighter than pessimists allow. City Journal, Winter, pp. 12—20.

Summers L. (2013a). Speech at the IMF Fourteenth Annual Research Conference in honor of Stanley Fisher. Washington, DC: International Monetary Fund, November 9.

Summers L. (2013b). Why stagnation might prove to be the new normal. The Financial Times, December 15.

Summers L. H. (2014a). Reflections on the "New secular stagnation hypothesis". In: C. Teulings, R. Baldwin (eds.). Secular stagnation: Facts, causes, and cures. London: CEPR Press.

Summers L. H. (2014b). U.S. economic prospects: Secular stagnation, hysteresis, and the zero lower bound. Business Economics, Vol. 49, No. 2, pp. 65—73.

Syverson C. (2013). Will history repeat itself? Comments on "Is the information technology revolution over"? International Productivity Monitor, Vol. 25, No. 1, pp. 37—40.

Taylor J. B. (2013). The problem is policy not a secular decline in the real interest rate. Economics One [WWW page], November 18. URL http://economicsone.com/ 2013/11/18/the-problem-is-policy-not-asecular-decline-in-the-real-interest-rate/.