Институциональная история России

Заостровцев А.П.
к. э. н.
проф. департамента государственного администрирования
Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики»

(О книге Р. М. Нуреева и Ю. В. Латова «Экономическая история России: опыт институционального анализа»)

Книга Р. М. Нуреева и Ю. В. Латова «Экономическая история России: опыт институционального анализа» имеет подзаголовок «учебное пособие». На самом деле она очень мало на него похожа. Можно сказать без какого-либо преувеличения, что перед нами настоящий научный труд. Более того, если во многих книгах отечественных и зарубежных экономистов бывает трудно найти новизну, то в данном случае она налицо. Перед читателем раскрывается институциональная история России, причем далеко не только экономическая. Авторы видятся продолжателями традиции, которую заложил Д. Норт. Если надо как-то классифицировать их труд, то он относится к области, которую сравнительно недавно стали называть «новейшей институциональной экономической историей» (Дроздова, 2010. С. 264). Однако Норт, при всех его выдающихся научных заслугах, не написал институциональную историю США, а Нуреев и Латов написали институциональную историю России.

Работа, естественно, возникла не на пустом месте. В ней соединяются и обобщаются концепции, которые авторы создавали и развивали на протяжении всей своей творческой деятельности. Непосредственной основой книги стали сравнительный анализ России и Европы в свете «эффекта колеи» (Нуреев, Латов, 2010) и последовавшая затем серия статей в журнале «Мир России» (Нуреев, Латов, 2011; 2013; 2014; 2015). В рецензии невозможно оценить все аспекты рассматриваемого исследования (да это и не нужно). Обратим внимание лишь на ключевые идеи и часто связанные с ними новые взгляды и оригинальные трактовки.

Текст о России предваряет вводная глава об институциональном подходе к экономической истории. Она уместна, ибо вводит читателя в курс дела и дает обзор методологических подходов к изучению истории и того, что названо в книге «большими теориями» истории. Здесь подчеркнем два момента. Во-первых, авторы совершенно справедливо указывают на непригодность классического либерализма (как классики, так и неоклассики) для исторического анализа, ибо его парадигма «принципиально антиисторична» (Нуреев, Латов, 2016. С. 11). Действительно, современный мейнстрим предлагает наборы моделей (математической схоластики), которые к судьбам и эволюции институтов в человеческой истории не имеют никакого отношения.

Во-вторых, особый интерес представляет взгляд на конкуренцию институтов. Выделены три уровня конкуренции: межсистемный, межцивизационный и внутрисистемный/цивилизационный. Авторы не развили до конца эту тему, но из их постановки вопроса ясно, что борьба здесь идет не столько за ВВП на душу населения, сколько за самосохранение (институциональный суверенитет). Автократические институты противостоят демократическим, исламские государства — светским, система «власть-собственность» — частной собственности и т.п. При этом каждая институциональная система (матрица) готова отчасти меняться ради приспособления к миру современных технологий, но лишь до тех пор, пока эти изменения не угрожают ее существованию как таковому (институтам ядра). Короче говоря, «не поступается принципами» и нередко готова нести ради них огромные издержки (КНДР, Куба, Иран, Россия), в которых, с точки зрения «человека экономического», нет никакой необходимости.

В методологическом плане очень важна исходная установка авторов: «Модели поведения людей отражают идеи, идеологию, убеждения» (Нуреев, Латов, 2016. С. 23). В XX в. первым экономистом, выдвинувшим идеи и идеологии в качестве главной детерминанты общественных процессов, был Л. фон Мизес¹. Лишь много лет спустя в конце своей научной карьеры к этому же пониманию пришел Норт². Представляется, что гораздо правильнее включать идеологию, убеждения в понятие культуры³, а последнюю относить к неформальным институтам или даже отождествлять с ними (Алесина, Джулиано, 2016. С. 88), чем придерживаться противоположного подхода, вынося культуру за пределы неформальных институтов и трактуя последние в отрыве от нее (Тамбовцев, 2014; 2015).

В то же время отметим, что в дальнейшем анализе институционального развития России Нуреев и Латов все-таки недостаточно внимания уделяют идеологиям и убеждениям, а делают гораздо больший и традиционный акцент на материальные факторы, включая климатические. Не отрицая роли «малых ледниковых периодов» и прочих особенностей природной среды, заметим, что не они определили глубокий (можно сказать, цивилизационный) институциональный разрыв между Московской Русью и Великим княжеством Литовским (ВКЛ) как ее альтернативой. Природно-климатические различия между ними если и были, то минимальные. Впрочем, авторы прекрасно показали социальные корни этого разрыва, о чем мы скажем ниже.

В основе деления на Запад и Восток лежит противопоставление двух институтов: частной собственности и «власти-собственности». Следует подчеркнуть, что авторам удалось убедительно показать отличие российской цивилизации от европейской. Сделано это наглядно, в форме очень иллюстративных таблиц. Есть все основания согласиться с выводом о том, что «хотя Россия географически является европейской страной, но ее модель социально-экономического развития — это типичный для доиндустриального Востока азиатский способ производства („восточный деспотизм")» (Нуреев, Латов, 2016. С. 28). Однако ранее присутствует и несколько иное утверждение: «Российская цивилизация является промежуточной между цивилизациями Запада (основанными на институтах частной собственности) и Востока (основанными на власти-собственности)» (Нуреев, Латов, 2016. С. 26). Хотелось бы несколько большей определенности: либо Россия — вариация на тему восточной деспотии, либо некая «гибридная» (как сейчас модно выражаться) цивилизация. Понятно, что временами власть-собственность частично сдавала позиции в истории России (последний раз — в 1990-е годы), но при этом не только не исчезала, но и эффективно возрождалась впоследствии, причем в XX в. Россия (в форме СССР) была глобальным центром властесобственнических отношений и всех сопутствующих ей атрибутов «этакратической социетальной системы» (Шкаратан, 2015. С. 34). И тот факт, что этому сопутствовало радикальное обновление идеологической оболочки в виде принятия коммунистического учения, не меняло ключевых основ восточной деспотии.

Впрочем, до социализма в российском исполнении мы еще дойдем. Пока же вернемся в Средневековье. Нуреев и Латов выделили три источника заимствования институтов Московией⁴: Византия, Золотая Орда и Османская империя. У Византии — государственное православие, когда церковь ставится на службу государству (это иногда именуют «цезарепапизмом»), от Орды — централизованную самодержавную власть, от Османской империи — поместную систему землевладения. «Россия — это не только „третий Рим", но также „вторая Золотая Орда" и „параллельная Османская империя"» (Нуреев, Латов, 2016. С. 52).

Обратим особое внимание на Орду. Политолог В. Пастухов писал, что «монголы перенесли китайскую культуру на запад, как комар переносит малярию» (Пастухов, 2005. С. 69). А на западе, как известно, были покоренные ими княжества бывшей Киевской Руси. Получилась интересная цепочка трансплантации институтов: из покоренного Китая в покоренную Русь через усвоение их посредником-завоевателем. Невольно закрадывается мысль: а не является ли нынешняя неумеренная «чайнофилия» наших высокопоставленных чиновников и руководителей пробуждением древней исторической памяти?

Как бы то ни было, Москва фактически стала вторым изданием Орды или, оперируя марксистским термином, носителем «азиатского способа производства»⁵. В рассматриваемой книге отметим один из самых интересных сюжетов: описание институциональной конкуренции в средневековой России (употребление слова «Россия» не совсем подходит, но надо как-то одним словом обозначить территорию, где эта конкуренция развертывалась). Конкурировали между собой четыре институциональных уклада: московская, казацкая, новгородская и литовская модели. Первые две были основаны на власти-собственности, вторые — на частной собственности. О московской модели уже сказано выше. Что касается гораздо менее известной, казацкой, то в отношении нее справедливо утверждается, что это была «наиболее примитивная форма власти-собственности» (Нуреев, Латов, 2016. С. 65). Казацкие образования определяются как Олсоновы бандиты-гастролеры, что снимает с них распространенную в современном российском дискурсе идеализацию. Это можно расценить как восстановление традиционных оценок казачества классиками русской исторической мысли.

Для российского читателя крайне важно обращение к «иной России» — литовской модели. ВКЛ лишь в небольшой степени представляло этнических предков современных литовцев. Литва в те времена была действительно «другой Россией», точнее, Русью, продолжавшей, с одной стороны, традиции Киевской Руси, а с другой — впитавшей европейские институты. В нее вошли славянские княжества, которым удалось отбиться от Орды. Они не платили ей даже дань (в отличие от Великого Новгорода). Да и официальный язык этой соседствующей с Московией державы западного типа принадлежал к группе славянских языков (его иногда называют старобелорусским). К сожалению, в книге Нуреева и Латова сравнительно немного места уделено литовской модели (больший объем текста приходится даже на примитивную казацкую модель), но несомненным достижением можно признать уже сам факт рассказа о ней как об «альтернативной России».

Российскому читателю надо знать, что ВКЛ в XVI в. было страной более европейской, чем многие страны Западной Европы того времени. В 1588 г. был принят Статут ВКЛ, подготовленный под руководством канцлера А. Воловича и подканцлера Л. Сапеги⁶. Если убрать оттуда несколько архаические обороты, то его в значительной части и сегодня вполне мог бы утвердить Европарламент. Сравните с Соборным уложением Московии, принятым в 1649 г. (61 год спустя) и ставшим юридическим оформлением «поголовного рабства».

Столкновение этих близких по языку и даже вере (значительная часть населения и аристократии ВКЛ были православными) цивилизаций-антиподов (антиподов в институциональном плане) было неизбежным. Наступление Москвы на Великий Новгород и Литву стало фактически продолжением ордынских завоеваний (Москва подхватила эстафетную палочку у рушившейся Орды) в плане насильственного переноса и экспансии институтов азиатского (государственного) способа производства. Потом история повторилась уже в XX в., когда Московия выступала под именем СССР, а восточно-деспотический уклад — под маской социализма. Поэтому мы поддерживаем вывод Нуреева и Латова о том, что «провал литовской альтернативы был неэффективным выбором в бифуркационной ситуации» (Нуреев, Латов, 2016. С. 66). И, добавим, что этот провал и торжество Московии задали зависимость от траектории предшествующего развития («эффект колеи») на много лет вперед, вплоть до настоящего времени.

Далее Нуреев и Латов описывают путь от «восточного деспотизма» к «среднеслабому капитализму» вплоть до его институционального обрыва. Путь этот страна проходила в непрерывной внутренней борьбе несвободы и свободы. Петровские реформы при всей их грандиозности не поколебали на первых порах основы «служилого государства», как характеризует русское государство шведский экономист С. Хедлунд (Хедлунд, 2015. С. 183). Принуждение к труду осталось всеобщим. «Эта система, видимо, воспринималась как относительно справедливая и экономически эффективная, но ситуация резко переменилась после эмансипации дворянства» (Нуреев, Латов, 2016. С. 82).

Произошел подрыв фундаментального общественного договора ä la russe: крепостной служит дворянину, дворянин — царю, а царь угоден Богу и своим мудрым правлением ведет опекаемое стадо к спасению душ (в рай небесный). С эмансипацией дворянства, как верно отмечают авторы, в этом договоре что-то необратимо поменялось. Далее тренд российской истории, несмотря на все отступления от него, был нацелен на расширение свободы. Произошло освобождение от крепостного права, от сословных привилегий (непоследовательное, но все-таки), от неограниченной власти суверена и наконец частично от общины. Когда тренд на либерализацию (модернизацию) окончился, это на десятилетия вперед взбудоражило не только Россию, но и весь мир.

В столетнюю годовщину Октябрьской революции трудно удержаться от обсуждения причин краха модернизации императорской России. Нуреев и Латов разделяют точку зрения Н. А. Бердяева на советский социализм как продолжение традиции Московии, ее реинкарнацию в новых формах в XX в. (старое вино влили в новые мехи). Надо заметить, что такой же позиции придерживался даже Е. Гайдар (по крайней мере, в 1994 г. в работе «Государство и эволюция»)⁷.

Ставя вопрос о причинах реванша этакратизма в форме советского социализма (его, кстати, можно назвать первой реинкарнацией матрицы Московии), нельзя ограничиться утверждением о том, что «российской „лошади" (общественному строю) отчаянно не повезло с нерадивым „жокеем" (политической элитой)» (Нуреев, Латов, 2016. С. 103). При некоторой спорности этого утверждения не будем зацикливаться на его критике, а обратим внимание на то, что авторы далее рассматривают идеологические причины и даже упоминают замечательную книгу С. Экштута (Экштут, 2012). Тем не менее здесь им стоило оттолкнуться от собственных верных рассуждений о роли идей, которые были упомянуты в начале наших размышлений над книгой, и обратить внимание на более глубинные факторы истории.

Не ставя задачу создать параллельный текст на тему институциональной истории России, обратим пристальное внимание на общину, которую не успела разрушить столыпинская аграрная реформа. Все социалистические теории XIX в. представляли собой реакцию отторжения традиционным обществом развития капитализма, резкого ускорения динамики социально-экономических процессов, развертывания рыночной конкуренции и нарастания связанной с ней неопределенности. А человек традиционного общества столетиями жил совсем в ином мире, где он с рождения до смерти находился в коконе примитивных личностных социальных связей, не приносящих ему богатства, но простых, понятных и, главное, из года в год повторяющихся и потому предсказуемых. Отражая менталитет «традиционного человека», социалистические учения «предлагали модель социальной организации, восстанавливающей на национальном или общемировом уровне простоту, сплоченность и определенность сельской жизни» (Линдси, 2006. С. 44).

Заметим, что либеральная мысль в России была очень слаба. Экономические идеи Столыпина отвергались и правыми, и левыми (национал-и интернационал-социалистами). И если национальный социализм как аграрная утопия победил в 1930-е годы в значительно более индустриализованной и модернизированной Германии, то что говорить о России 1917 г., где доминировали общинный уклад и, как следствие, отвечающие его духу идеи, пусть они и подавались публике в разных «обертках» — от религиозно-мистических до революционно-социалистических. Не случайно в истории русской экономической мысли был лишь один более или менее либеральный экономист, Б. Бруцкус, но заявил он о себе в полный голос, лишь критикуя военный коммунизм большевиков (Бруцкус, 1999).

Социалистические революции XX в. вполне можно трактовать так, как это делает Б. Линдси: как промышленные контрреволюции, как шаги назад в будущее. Централизованное планирование было ответом на дезориентацию традиционного общества, оно обещало «с помощью политических действий восстановить сплоченность деревенской, общинной, жизни» (Линдси, 2006. С. 115). В результате гражданской войны и последующего строительства социализма (которое тоже было, по сути, продолжением гражданской войны) общинный уклад вытеснил несовместимое с ним рыночное хозяйство с его правами частной собственности, хозяйственной инициативой и конкуренцией и одновременно трансформировался из коллективизма мелких сообществ в национально-государственный коллективизм индустриальной эпохи. «Внутренняя Литва» была подавлена, подобно тому как в XVIII в. была подавлена Литва внешняя.

В книге Нуреева и Латова раздел, посвященный советскому периоду, в институциональном плане рассматривается как «власть-собственность государства-класса», с чем трудно не согласиться. Авторы пишут еще о трех бифуркациях, имевших место в этот период: Гражданская война (1917-1921), Великий перелом (1928-1933), а также хрущевские и косыгинские реформы (1957-1968). Что касается Гражданской войны, то вроде бы само собой очевидно — большевистская альтернатива победила. Авторы видят, правда, некоторую уступку в переходе к НЭПу. Однако можно предложить и несколько иной взгляд. За «белыми» остались некоторые колонии Российской империи: Польша, Финляндия, Балтийские страны. Обратим внимание на то, что восточная граница Польши в межвоенный период была сравнительно близко к восточной границе ВКЛ, хотя, конечно, не совпадала с ней. «Белая альтернатива» устояла там, где институциональная матрица Московии была наиболее слаба, внедрялась грубой силой через слом вековых обычаев (норм, правил, традиций) проживавших там народов. История повторилась при распаде СССР: не только формально независимые страны соцлагеря решительно избавились от социалистических режимов, но и включенные в состав СССР страны Балтии.

Альтернатива в лице НЭПа вряд ли была реальной. Большевики были кем угодно, только не политическими самоубийцами. Обращение к трудам Ленина не оставляет никаких сомнений в том, что НЭП с самого начала рассматривался как временный компромисс, передышка после Гражданской войны. Если вспомнить ленинскую метафору о Порт-Артуре, то задача взять крепость не снималась. Просто «кавалерийская атака на капитал» временно приостанавливалась, чтобы возобновиться при первой возможности. Что и сделал Сталин в годы Великого перелома, выполнив ленинский завет.

Наконец, о третьей бифуркации — о периоде хрущевских и косыгинских реформ. Тут есть возражения. Во-первых, их нельзя соединять. Во-вторых, если говорить об экономике, то хрущевские реформы не свидетельствовали ни о какой экономической либерализации. Повышение директивных закупочных цен на сельскохозяйственную продукцию таковой считать нельзя. В то же время, напротив, подсобные хозяйства были в значительной степени свернуты как несовместимые с хрущевской программой построения коммунизма к 1980 г. Что же касается косыгинской реформы, то она разворачивалась преимущественно на словах, проходила в бесплодных дискуссиях об оптимальных плановых показателях, а разгром сторонников так называемого рыночного социализма в лице руководства компартии Чехословакии в 1968 г. поставил на ней крест. Впрочем, авторы книги сами об этом пишут. Косыгинская реформа — это в лучшем случае декларация о намерениях реформировать нереформируемое, а на деле — реформа, которой не было.

В книге хорошо систематизированы и описаны ключевые экономические и социальные проблемы послесталинского СССР. Третью ее главу можно назвать настоящей политической экономией социализма — того, который в брежневские времена стали называть развитым (с ударением на последний слог). Интересна постановка вопроса об альтернативных моделях развития экономики СССР. Реализовался на практике лишь один сценарий, который определен так: «Командная экономика как часть капиталистической мир-экономики» (жизнь за счет нефтегазовой природной ренты). Однако возлагать на ресурсное проклятие вину за несостоявшуюся косыгинскую реформу все-таки, наверное, не стоит. Дело в том, что лишенный обильной природной ренты социализм не обязательно идет по пути квазирыночных реформ, а может выбрать мобилизационный вариант командной экономики (Северная Корея, Куба, Албания).

У Нуреева и Латова он описан как «самодостаточная командная экономика». И несомненная заслуга авторов в том, что они прямо указали на модную в то время среди экономистов-математиков СОФЭ (систему оптимального функционирования экономики) как ее обоснование. Называются фамилии экономистов, за которыми впоследствии почему-то закрепилась незаслуженная репутация либералов-рыночников. То, что увлечение математическим моделированием экономики есть прямая дорога к уничтожению рынка, выявили экономисты австрийской школы⁸.

Единственное упущение в картине социализма в СССР — отсутствие специального рассмотрения военно-промышленного комплекса (ВПК). А ведь не случайно говорят, что в СССР не было ВПК, поскольку сам СССР был ВПК. Его доля в ВВП по самым скромным оценкам составляла 8,1%, а по другим оценкам доходила и до невероятной цифры 30% ВВП (Роузфилд, 2015). Однако дело далеко не в столь высокой милитаризации экономики. Ядру российской институциональной системы («Русской матрице») органически присуще такое качество, как имперство, которое философ А. Пелипенко определил как «идеократический проект установления должного мирового порядка в форме безраздельного господства везде, где только возможно» (Пелипенко, 2013. С. 37). В этом свете ВПК играет решающую роль в материальном обеспечении институциональной устойчивости российской модели, которая компенсирует свои слабые качества в институциональной конкуренции с силовой экспансией вовне. Вспомним хотя бы историю социалистических стран в Восточной Европе, а также роль СССР в их появлении и дальнейшем сохранении в качестве таковых.

Наконец, скажем несколько слов об анализе постсоветской России. В книге ей посвящены две неравноценные части. В четвертой главе дается позитивистская картина современности, того, что можно назвать II реинкарнацией институциональной матрицы Московии или социализма в «версии 2.0». Не вдаваясь в отдельные аспекты анализа, не со всеми из которых можно согласиться, сойдемся с авторами в главном: «Разорвать зависимость собственности от власти — то есть ликвидировать институт власти-собственности не удалось... позиции в бизнесе производны от участия во власти» (Нуреев, Латов, 2016. С. 183, 187). Интересны рассуждения об институциональной коррупции, органически встроенной в отношения власти-собственности. «Коррупционные институты воспроизводят отношения власти-собственности, когда доступ к собственности обусловлен доступом к власти» (Нуреев, Латов, 2016. С. 197).

Отметим следующий важный нюанс: когда коррупция носит институциональный характер, термином «коррупция» лучше не пользоваться, ибо он пригоден для случая разделения публичного и частного, то есть для правовых государств с экономикой, основанной на частной собственности. В российском и подобных ему случаях речь может идти о теневом распределении административной ренты, которое формально нелегально, но в общем и целом легитимно (признано обществом как нормальный неформальный институт). На это обстоятельство, в частности, обращает внимание социолог С. Кордонский⁹. Действительно, не искать же коррупцию в Древнем Египте или империи Великих Моголов.

В главе 5 авторы пытаются заглянуть в будущее России и подробно рассматривают несколько прогнозов и концепций долгосрочного развития. Это, откровенно говоря, излишне и не украшает монографию. В целом она носит фундаментальный характер в том плане, что ее изучение будет актуально и через много лет, а прогнозы забудутся через несколько месяцев, как и бесчисленные стратегии 2020 и 2030. В серьезных работах на них не обращают внимания, если только речь не идет, говоря словами Ф. Хайека, о «пагубной самонадеянности» экономистов. Скорее всего большинство разработчиков этих прогнозов и стратегий сами в них не верят, но, будучи рациональными агентами, делают выбор в пользу участия в такой работе.

В начале пятой главы присутствует ремарка относительно того, что Е. Замятин в антиутопии «Мы» дал более точный прогноз будущего, чем создатель крестьянской утопии А. Чаянов. Можно полностью согласиться с этим. В таком случае было бы гораздо лучше, если бы авторы посвятили заключительную главу анализу будущих российских институтов в романах В. Войновича «Москва-2042» и В. Сорокина «День опричника» и «Сахарный Кремль». Тем более, что их прогнозы уже частично сбываются, в отличие от всякого рода правительственных концепций и стратегий. Относительно экономических прогнозов нужно помнить обращенные к экономистам-прогнозистам слова представителя австрийской школы М. Ротбарда: «Если вы так точно можете все предсказывать, то почему вы не делаете этого на фондовом рынке, где точный прогноз может буквально озолотить?» (Ротбард, 2003. С. 388).

В заключительной части книги сделана попытка показать, какие силы (группы интересов) отстаивают в современной России сложившуюся систему власти-собственности, а какие, напротив, заинтересованы в настоящей частной собственности. К первым отнесены новая номенклатура, силовики, владельцы экспортно-сырьевых предприятий и предприятий ВПК. Ко вторым причислены владельцы машиностроительных предприятий гражданских отраслей, большинства фирм потребительского комплекса, сферы услуг, а также домохозяйства среднего класса. По всей видимости, именно им предстоит стать главными акторами «„долгожданного" превращения России в „нормальную" Европу» (Нуреев, Латов, 2016. С. 252). Тут, конечно, возникает желание написать: «Не дождетесь!».

Если взглянуть на проблему более серьезно, то надо обратиться не к материальным интересам тех или иных акторов, а, образно говоря, к их головам. Ранее в книге авторы подчеркивали первостепенную роль идей и идеологий. До тех пор, пока большая часть жителей России (52% по данным на январь 2016 г.) предпочитает экономическую систему, основанную на государственном планировании и распределении, и лишь немногие (26%) хотели бы видеть экономическую систему, основанную на частной собственности и рыночных отношениях¹⁰, никакой средний класс (тем более что по формальным критериям он, в основном, состоит из тех же силовиков и новой номенклатуры) ни в какую «нормальную Европу» Россию не сдвинет.

Подводя итоги, констатируем, что книга Нуреева и Латова — это полностью удавшаяся попытка логически последовательно и теоретически глубоко осмыслить институциональную историю России на основе концепции власти-собственности. Вместе с работами Бессоновой (2006; 2015), Кордонского (2007; 2008) и Хедлунда (2015) она позволяет понять «внутренний мир» России, ее укорененные институты и их эволюцию. Без какого-либо преувеличения можно утверждать, что это большой шаг вперед в развитии новой институциональной экономической истории.

Под конец одно «но». В самом начале упоминалось, что книга имеет не очень понятный статус учебного пособия. Однако до большинства студентов-экономистов оно, к сожалению, не дойдет. В лучших вузах страны эти студенты днями и ночами зубрят математику и эконометрику, решают абстрактные задачки и разбирают не менее абстрактные модели, из которых узнать что-то о России можно с таким же успехом, как из учебника по акушерству и гинекологии. В то же время о российской истории (да и вообще о России) у них остаются отрывочные знания, усвоенные когда-то на уроках в средней школе, качество которых даже страшно себе представить. С такими знаниями они и получают дипломы экономических факультетов некоторых весьма престижных университетов. Дело в том, что в последнее время появилась мода исключать курсы экономической истории из программ подготовки экономистов «за ненадобностью». Аргументация поражает: дескать, на экономическом факультете такого-то американского университета из «Лиги плюща» ей не учат, а значит, и нам не надо. А надо выполнять программу «5/100».

Одна отдушина — курс институциональной экономики. Однажды студенты, познакомившись в теме по институциональной экономической истории с упомянутыми четырьмя статьями Нуреева и Латова, искренне удивились: «Неужели экономика может быть такой интересной? А мы-то начали думать, что это раздел прикладной математики!»

¹ «В „теле" цивилизации невозможно обнаружить никаких сил, которые не были бы результатом их специфических идеологий» (Мизес, 2007. С. 202).

² «Ключом к построению основ для понимания процесса экономических изменений служат представления и убеждения— как представления и убеждения отдельных индивидов, так и общие представления и убеждения, из которых складываются системы представлений и убеждений» (Норт, 2010. С. 124).

³ Культура «представляет собой межпоколенческий перенос норм, ценностей и идей» (Норт, 2010. С. 81).

⁴ Россию XV-XVII вв. правильно называть именно Московией, наследницей не только и не столько Киевской Руси, сколько Золотой Орды. В те времена Русью скорее могли назвать западные земли бывшей Киевской Руси, вошедшие в состав ВКЛ, а позже — Речи Посполитой. На средневековых западноевропейских картах Московию иногда обозначали как «Татария».

⁵ «Именно в период Московской Руси устанавливается повсеместно „монгольское право на землю", упразднявшее земельную частную собственность, а также возникает специфический московский тип отношений, требующий от государственного подданного исполнения обязанностей и не дающий никаких прав» (Кантор, 2007. С. 78).

⁶ «В этом документе ярко отразились общеевропейские гуманистические веяния: главенствующий авторитет закона и общественной жизни; приоритет светской власти над духовной; тенденция к усилению правовых гарантий личности и имущества членов общества независимо от их сословного положения, уравнение в правах перед законом членов общества разного вероисповедания, ответственность государственных чиновников перед законом, усовершенствование судопроизводства на основе принципов справедливости» (Левицкий, 2015. С. 233).

⁷ «Ленинский „социализм", — писал он, — глубоко лежал в русле русской истории... В российский организм Лениным был занесен вирус, но и сам организм был готов его воспринять» (Гайдар, 2009. С. 251).

⁸ «Экономическое равновесие и теория благосостояния, которые вначале представляли собой дескриптивную, позитивную теорию функционирования рынка, пришли к тому, что стали, посредством своих математических методов и моделей (курсив мой. — А. 3.), инструментом продвижения системы экономического расчета, уничтожающей рыночный процесс и его главную особенность: предпринимательство» (Уэрта де Сото, 2008. С. 292).

⁹ «Интерпретация сословной ренты как коррупции... представляется совершенно неадекватной, так как коррупция — феномен рыночный и характерный для классового общества, в котором общество отделено от государства, в то время как сословная рента интегрирует сословия в целостность сословного общественно-государственного устройства и функционально необходима» (Кордонский, 2008. С. 89-90).

¹⁰ http://wwwЛevada.ru/2016/02/17/predpochtitelnye-modeli-ekonoшicheskoj-i-politicheskoj-sistem

Список литературы / References

Алесина А., Джулиано П. (2016). Культура и институты. Часть I // Вопросы экономики. Jsfe 10. С. 82 —111. [Alesina A., Guiliano P. (2016). Culture and institutions. Part I. Voprosy Ekonomiki, No. 10, pp. 82 — 111. (In Russian).]

Бессонова О. Э. (2006). Раздаточная экономика России: Эволюция через трансформации. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН). [Bessonova О. Е. (2006). Razdatok-economy of Russia: Evolution via transformations. Moscow: Russian political encyclopedia (ROSSPEN). (In Russian).]

Бессонова О. Э. (2015). Рынок и раздаток в российской матрице: от конфронтации к интеграции. М.: Политическая энциклопедия. [Bessonova О. Е. (2015). Market and razdatok in the Russian matrix: From confrontation to integration. Moscow: Political encyclopedia. (In Russian).]

Бруцкус Б. Д. (1999). Социалистическое хозяйство. Теоретические мысли по поводу русского опыта. М.: Стрелец. [Brutskus В. D. (1999). Socialist economy. Theoretical reflections on historical experience. Moscow: Strelets. (In Russian).]

Гайдар E. T. (2009). Власть и собственность: Смуты и институты. Государство и эволюция. СПб.: Норма. [Gaidar Е. Т. (2009). Power and property: Troubles and institutions. State and Evolution. St. Petersburg: Norma. (In Russian).]

Дроздова H. П. (2010). Новая институциональная экономическая история // Экономика и институты / Под ред. А. П. Заостровцева. СПб.: МЦСЭИ «Леонтьевский центр». С. 255—269. [Drozdova N. P. (2010). New institutional economic history. In: A. P. Zaostrovtsev (ed.). Economics and institutions. St. Petersburg: Leontiev Center, pp. 255—269. (In Russian).]

Кантор В. К. (2007). Между произволом и свободой. К вопросу о русской ментальности. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН). [Kantor V. К. (2007). Between arbitrariness and freedom. To the question of the Russian mentality. Moscow: Russian political encyclopedia (ROSSPEN). (In Russian).]

Кордонский С. Г. (2007). Ресурсное государство. М.: REGNUM. [Kordonskiy S. G. (2007). Resource state. Moscow: REGNUM (In Russian).]

Кордонский С. Г. (2008). Сословная структура постсоветской России. М.: Институт Фонда «Общественное мнение». [Kordonskiy S. G. (2008). Estate structure of post-soviet Russia. Moscow: Institute of the Foundation „Public Opinion". (In Russian).]

Левицкий Г. (2015). Великое княжество Литовское. М.: Ломоносов. [Levitskiy G. (2015). Grand Duchy of Lithuania. Moscow: Lomonosov. (In Russian).]

Линдси Б. (2006). Глобализация: повторение пройденного. Неопределенное будущее глобального капитализма. М.: Альпина Бизнес Букс. [Lindsey В. (2006). Against the dead hand. The uncertain struggle for global capitalism. Moscow: Alpina Business Books (In Russian).]

Мизес Л. фон. (2007). Теория и история: Интерпретация социально-экономической эволюции. Челябинск: Социум. [Mises L. von. (2007). Theory and history: An interpretation of social and economic evolution. Chelyabinsk: Sotsium. (In Russian).]

Норт Д. (2010). Понимание процесса экономических изменений. М.: Изд. дом ВШЭ. [North D. (2010) Understanding the process of economic change. Moscow: HSE Publ. (In Russian).]

Нуреев P. M., Латов Ю. В. (2010). Россия и Европа: эффект колеи (опыт институционального анализа истории экономического развития). Калининград: Изд-во РГУ им. Канта. [Nureev R. М., Latov Yu. V. (2010). Russia and Europe: Path dependency (experience of institutional analysis of the history of economic development). Kaliningrad: Kant Russian State University Press. (In Russian).] й истории) // Мир России. № 4. С. 24-59. [Nureev R. М., Latov Yu. V. (2011). When and why did the ways of development of Russia and Western Europe diverge (the approach from the standpoint of institutional economic history). Mir Rossii, No. 4, pp. 24—59. (In Russian).]

Нуреев P. M., Латов Ю. В. (2013). От «восточного деспотизма» к «среднеслабому капитализму»: оборванный путь институционального развития императорской России // Мир России. № 4. С. 3-39. [Nureev R. М., Latov Yu. V. (2013). From „eastern despotism" to „medium-weak capitalism": The interrupted path of institutional development of imperial Russia. Mir Rossii, No. 4, pp. 3—39. (In Russian).]

Нуреев P. M., Латов Ю. В. (2014). Между «реальным социализмом» и «восточным деспотизмом»: лабиринты институционального экономического развития Советской России // Мир России. № з. С. 6-45. [Nureev R. М., Latov Yu. V. (2014). Between „real socialism" and „oriental despotism": The labyrinths of institutional economic development in Soviet Russia. Mir Rossii, No. 3, pp. 6—45. (In Russian).]

Нуреев P. M., Латов Ю. В. (2015). Постсоветское институциональное развитие: в поисках выхода из колеи власти-собственности// Мир России. № 2. С. 50 — 88. [Nureev R. М., Latov Yu. V. (2015). Institutional development in post-soviet Russia: In search for an escape from the path-dependence of 'power-ownership'. Mir Rossii, No. 2, pp. 50 — 88. (In Russian).]

Нуреев P. M., Латов Ю. В. (2016). Экономическая история России (опыт институционального анализа): учеб. пособие. М.: КНОРУС. [Nureev R. М., Latov Yu. V. (2016). Economic history of Russia (experience of institutional analysis): A textbook. Moscow: KNORUS. (In Russian).]

Пастухов В. Б. (2005). Шаг назад, два шага вперед. Русское общество и государство в межкультурном пространстве // Полис. № 6. С. 66—91. [Pastukhov V. В. (2005). A step back, two steps forward. Russian society and state in the intercul-tural space. Polis, No. 6, pp. 66 — 91. (In Russian).]

Пелипенко A. (2013). Судьба Русской матрицы // Философские науки. Jsfe 7. С. 33—48. [Pelipenko А. (2013). The fate of Russian matrix. Filosofskie Nauki, No. 7, pp. 33—48. (In Russian).]

Ротбард M. (2003). Власть и рынок: Государство и экономика. Челябинск: Социум. [Rothbard М. (2003). Powerand market: Government and the economy. Chelyabinsk: Sotsium. (In Russian).]

Роузфилд С. (2015). Экономика военно-промышленного комплекса // Экономика России. Оксфордский сборник. Кн. II / Под ред. М. Алексеева, Ш. Вебера. М.: Изд-во Института Гайдара. С. 791 — 814. [Rosefielde S. (2015). Economics of military-industrial complex. In: M. Alexeev, S. Weber (eds.). The Oxford handbook of the Russian economy. Book II. Moscow: Gaidar Institute Publ., pp. 791—814. (In Russian).]

Тамбовцев В. Л. (2014). Экономическая теория неформальных институтов. М.: РГ-Пресс. [Tambovtsev V. L. (2014). Economics of informal institutions. Moscow: RG-Press. (In Russian).]

Тамбовцев В. (2015). Миф о «культурном коде» в экономических исследованиях // Вопросы экономики. Jsfe 12. С. 85-106. [Tambovtsev V. (2015). The myth of the „culture code" in economic research. Voprosy Ekonomiki, No. 12, pp. 85 — 106. (In Russian).]

Уэрто де Сото X. (2008). Социализм, экономический расчет и предпринимательская функция. М.; Челябинск: ИРИСЭН; Социум. [Huerta de Soto J. (2008). Socialism, economic calculation, and entrepreneurship. Moscow, Chelyabinsk: IRISEN, Sotsium. (In Russian).]

Хедлунд С. (2015). Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала. М.: Изд. дом ВШЭ. [Hedlund S. (2015). Invisible hands, Russian experience, and social science. Approaches to understanding systemic failure. Moscow: HSE Publ. (In Russian).]

Шкаратан О. И. (2015). Россия как евразийская цивилизация // Россия как цивилизация: материалы к размышлению / Под ред. О. И. Шкаратана, В. Н. Лексина, Г. А. Ястребова. М.: Редакция журнала «Мир России». С. 12—65. [Shkaratan О. I. (2015). Russia as Eurasian civilization. In.: О. I. Shkaratan, V. N. Leksin, G. A. Yastrebov (eds.). Russia as a civilization: Materials for reflection. Moscow: Redaktsiya Zhurnala "Mir Rossii", pp. 12—65. (In Russian).]

Экштут С. A. (2012). Закат империи. От порядка к хаосу. М.: Вече. [Ekshtut S. А. (2012). Sunset of empire. From order to chaos. Moscow: Veche. (In Russian).]