Закат неолиберализма

Бузгалин А.В.

(к 200-летию со дня рождения Карла Маркса)

Закат неолиберального этапа развития позднего капитализма становится все более актуальным вызовом и для теоретиков, размышляющих о проблемах социально-экономического развития, и для экономполитиков, сталкивающихся с новыми вызовами постглобального мира¹. Дискуссии футурологов о новой (у кого третьей, у кого — четвертой²) промышленной революции, постуглеводородном мире и последствиях роботизации делают насущными вопросы нового качества роста и занятости. Радость от окончания мирового финансово-экономического кризиса сменяется ожиданием новых потрясений, глобальные либерализованные рынки раскалываются и фрагментируются.

Мир и Россия все чаще ищут альтернативы неолиберализму в консерватизме: начавшись с ренессанса ислама на Востоке, евроскептицизма — на Западе, «державносте» — в России, консервативная волна продолжилась победой Д. Трампа и не спешит спадать... За всеми этими симптомами скрываются глубинные противоречия, требующие теоретического осмысления, прежде всего социально-экономического и системного. А системный социально-экономический, акцентирующий проблемы качественных изменений и диалектические противоречия, взгляд — это, как известно, альфа и омега марксистской методологии. Не пора ли вспомнить о ней в год 200-летия со дня рождения Карла Маркса?

О важности использования забытых категорий

В России те же самые фундаментальные проблемы в рамках мейнстрима экономической теории и в деловых СМИ в значительной степени оказались сведены к спорам о различных типах финансовой политики и — главным образом в академической среде — о методах проведения реиндустриализации. Фундаментальные проблемы технологического отставания, социального неравенства и экономической стагнации обсуждаются преимущественно на уровне риторики. Но теоретики и практики политико-экономического мира очень редко задаются вопросом «почему». Почему, в силу каких объективных причин и вследствие каких объективных противоречий возникли и сохраняются проблемы финансиализации? Почему только сейчас заговорили о реиндустриализации? Почему вообще существуют проблемы «новой нормальности»?

Безусловно, отдельные авторы ставят проблемы именно так — фундаментально, принципиально (Бодрунов, 2016а; Глазьев, 2010; Гринберг, 2017; Клейнер, 2017; Лэйн, 2016; Пороховский, 2016; Рязанов, 2016а), а в работах С. Д. Бодрунова (2016а) предложен и авторский вариант их решения. Но большинство все сводит к просчетам и ошибкам (или, напротив, к достижениям) того или иного блока эконом-политиков и экспертов. Между тем причины очевидных противоречий мировой и российской экономики не лежат в области более или менее правильных решений правительств или экспертов, а обусловлены содержанием производительных сил и производственных отношений, которые сложились на протяжении последних десятилетий эволюции позднего капитализма.

Некоторые ученые, как мы отметили, видят это и — кто неявно и едва ли не подсознательно, кто — целенаправленно используют в той или иной мере современную марксистскую теорию для исследования проблем «новой нормальности» (см., например: Эньфу, Цзянькунь, 2017). И это не случайно. Целенаправленно использовать современный марксистский категориальный аппарат для исследования оснований и причин назревших в экономике качественных изменений просто необходимо. (Так, необходим был микроскоп, чтобы понять, что причины холеры и чумы — не заклинания ведьм и не недостаточно активные молитвы прихожан, а распространение инфекций вследствие нищеты, бескультурья и порождаемой ими антисанитарии; сегодня требуются электронный микроскоп и компьютеры для создания основ современной вирусологии.)

Перейдем от образов к теории современного критического марксизма, сохраняющего главные достижения «Капитала», но уже далеко ушедшего от выводов 150-летней давности³. Эта методология позволяет поставить проблему, которая в наш век постмодернистских деконструкций кажется неприлично широкой: какие изменения в производительных силах обусловливают пределы неолиберальной модели позднего капитализма и делают нетерпимыми такие ее последствия, как финансиализация, деиндустриализация и другие формы новой [неформальности — с одной стороны, и какие изменения в производственных отношениях могут прийти на смену этой модели, дав простор для прогресса производительных сил и, главное, развития Человека в XXI в., — с другой.

Такая — классически-марксистская — постановка вопроса не случайна: в том-то и «тайна» марксистской методологии, что она ставит проблемы генерализации, причем не как задачу найти формально общие черты ежа и половой щетки, а как проблему исследования содержательного, конкретно-всеобщего и потому противоречивого единства, казалось бы, разрозненных и мало связанных между собой явлений и фактов. Именно эту — ни много ни мало — задачу мы и ставим, а решить ее в рамках одной статьи постараемся, опираясь на серию современных фундаментальных марксистских работ по проблемам позднего капитализма (Arthur, 2002; Harvey, 1982; 2014; Haug, 2012; Möszäros, 1995; Oilman, 2003; Sayers, 2007; 2011 и др.) и в том числе наш двухтомник «Глобальный капитал» (Бузгалин, Колганов, 2018).

Обращение к фундаментальным изменениям в материально-техническом базисе как первооснове изменений в социально-экономической сфере не типично для «основного течения» экономической теории. Последнее по-прежнему имеет дело преимущественно с вопросами повышения эффективности бизнеса, сбалансированности рынка, экономического роста, их факторами и производными вопросами. Почти все фундаментальные работы о проблемах информатизации и экономики знаний, роботизации и аддитивных технологий, креативного класса и сетевых структур, необходимости решать проблемы развития, а не только считать темпы роста, написаны преимущественно эконом-социологами. Даже о реиндустриализации пишут больше сторонники классического институционализма и марксизма, которых представители мейнстрима экономистами часто вообще не считают.

Между тем в мире началась новая волна изменений в том, что марксизм 150 лет назвал — и вполне обоснованно — производительными силами, подчеркнув, что это одна из двух сторон общественного производства (вторая — производственные отношения). Категория «производительные силы» отличается тем, что характеризует не набор признаков, а системное качество, отражающее содержание особого типа труда, его субъекта, предмета и орудий, а также технологий, соединяющих их в единый процесс производства. И все это рассматривается с учетом структуры и динамики общественного производства, причем не только количественных, но и качественных параметров.

Сегодня, однако, категория производительных сил, как и марксистский категориальный аппарат вообще, забыты, и исследования процессов, происходящих на протяжении последних десятилетий в материально-технической базе экономики, напоминают старую притчу про описание слона группой слепцов: один из них взялся за хобот и решил, что это змея, второй — за ногу и утверждал, что это колонна, третий... Нечто подобное происходит и с описанием изменений в производительных силах: одни фиксируют возросшую роль информации и знаний, вторые — новые источники энергии, третьи — аддитивные технологии и роботизацию...

Итак, перед нами стоит задача «всего лишь» определить глубинные сдвиги в производительных силах и выделить проблемы мирового социально-экономического развития, обусловленные этими сдвигами и выявленные в последние годы.

«Четвертая промышленная революция»: новая роль творческого труда и дилеммы экономических трансформаций

Все эти размышления можно было бы и не воспроизводить, но необходимо обосновать ряд тезисов, которые теперь покажутся читателю едва ли не очевидными, но при этом — таков парадокс — не акцентируются и не принимаются во внимание подавляющим большинством как зарубежных, так и отечественных экономистов «основного течения».

Первый тезис. Неолиберальный тип позднего капитализма возник более трех десятилетий назад как реакция на вызовы производительных сил, созданных предыдущим — преимущественно социал-демократическим — типом капитализма и «реальным социализмом». А эти производительные силы — продукт того, что тогда называли научно-технической революцией⁴, — как известно, подвели наиболее развитые страны вплотную к экономике, где человек мог бы взять на себя функции преимущественно творческой деятельности, делая излишним как наемный труд, так и его alter ego — капитал.

Но отношения «застойной» модели «реального социализма» и социал-демократической модели позднего капитализма, вызвавшие к жизни эти производительные силы, более не могли обеспечивать дальнейшие качественные сдвиги в научно-техническом прогрессе. Стагнация обеих мировых систем стала реальностью. И распад социалистической системы отнюдь не снял с повестки дня объективную необходимость найти новую общественно-экономическую систему или хотя бы модель дальнейшей эволюции производственных отношений позднего капитализма, которая позволяла бы разрешить это противоречие. В силу определенных (каких именно — отдельная тема) причин в обоих «мирах» реакцией на эту необходимость стала не прогрессивная революция, а реверсивная социальная революция: победила неолиберальная модель позднего капитализма (в странах бывшей мировой социалистической системы — периферийного и полупериферийного типа).

Тезис второй. Результатом победы этой модели стало замедление прогресса человеческих качеств и материального производства, с одной стороны, и развитие в первую очередь производительных сил, которые способствовали ускоренной аккумуляции капитала в непроизводительных секторах, — с другой. Основными сферами роста, как известно, оказались финансовый сектор, торговля и маркетинг, различные формы посредничества, услуг для бизнеса, досуга и т. п.

Третий тезис. Концентрация креативного потенциала преимущественно в этих секторах вызвала трансформацию основного направления эволюции производительных сил. На протяжении более четверти века качественные изменения последних были направлены на а) создание, хранение и передачу информации и б) создание и навязывание потребителю симулятивной новизны (маркетинг, реклама, пиар и другие сферы «креативного бизнеса»). Эти, адекватные задачам прогресса преимущественно финансового капитала, производительные силы вызвали пусть медленные, но все же изменения в материальном производстве и человеческих качествах. Несколько десятилетий спустя наиболее развитые экономики на новом уровне и теперь уже, похоже гораздо серьезнее, столкнулись с той же, что и в 1980-е годы, проблемой: массовый творческий труд возможен и необходим, а современные формы капитала, прежде всего финансового, не могут обеспечить его достойное (вызывающее активный прогресс производительности труда и человеческих качеств) использование и сами переживают период стагнации. Следствие очевидно: мир вступает в период качественных изменений в производительных силах, и общественная система, которая сумеет, как минимум, реформировать существующие производственные отношения, приведя их в соответствие с этими изменениями или у отчасти «работая на опережение», революционно их изменить, окажется лидером в XXI в.⁵

Глубинным основанием всех этих изменений, объединяемых общностью генезиса (выражаясь языком ильенковской школы марксизма, их генетическая всеобщность), выступают изменения в содержании труда. Новое качество производительных сил и, шире, общественного производства состоит в том, что чем дальше, тем больше они основаны на творческом по своему содержанию труде. В развитых странах в сферах, где креативность составляет главное содержание деятельности, в настоящее время занято до 30% работников (Флорида, 2005; Джабборов, 2016). Творческий труд — это деятельность, качественно отличная от репродуктивной (воспроизводящей прежнее качество) по следующим параметрам: а) творческий труд выступает ценностью, а не обременением; б) он обладает свойством самомотивации; в) не происходит физическое потребление средств производства или этот процесс носит вспомогательный характер; г) результатом творческого труда выступают феномены культуры (подробнее см.: Бузгалин, 2017).

Такой творческий труд в условиях господства производительных сил, создаваемых «третьей/четвертой промышленной революцией», получает массовое распространение. На этой основе происходят значимые изменения всех параметров общественного производства и в первую очередь структуры занятости, не сводимые к росту сферы услуг.

Обратимся к статистике. В странах, полностью удовлетворяющих свои потребности в сельскохозяйственной и машиностроительной продукции и производстве энергии, имеющих развитую инфраструктуру и высокий уровень потребления (например, в ФРГ объем экспорта сельскохозяйственного сырья и оборудования превышает объем импорта), в сфере материального производства занято в настоящее время чуть более 30% работников, еще 20% — в сфере образования, здравоохранения, науки и культуры, остальные — в гипертрофированно развитых сферах торговли и обслуживания, рекламы и пиара, финансов и иного посредничества, корпоративного и иного управления⁶. Причем если в 1970-е годы в ФРГ доля занятых в промышленности (вторичном секторе) и в секторе услуг (третичном) была примерно одинаковой и составляла 44 — 46%, то в 2016 г. на сектор промышленности приходилось только 24%, а 74% — на сектор услуг (еще 1,5—2% занято в сельском хозяйстве)⁷.

Вывод из этой простейшей иллюстрации следующий: в странах с высоким уровнем технологического развития дальнейший прогресс производительных сил позволяет снизить занятость в материальном производстве и непосредственно связанных с ним отраслях до 20%. Еще 25 — 30% будет (если просто экстраполировать существующие тренды в будущее) заняты в образовании, здравоохранении, науке и культуре. А что же станут делать остальные? Обеспечивать рост сферы финансовых, юридических, консультационных и т. п. услуг, а также торговли и маркетинга, корпоративного управления и пиара?

«Креативная революция» в условиях неолиберального капитализма: «бесполезный сектор» и стагнация производительных сил

Вопрос о том, что будет делать большинство граждан в мире, где есть работа только для 20% креативной элиты и их обслуги, не нов. Впервые он был поставлен еще в XX в. «Основное течение» дает на него простой ответ: надо все оставить как есть. Стагнация и есть наша новая нормальность, и потому мы не только сохраним в неприкосновенности финансовый сектор, но и продолжим умеренно расширять его и корпоративную бюрократию, а также сервис и торговлю, сделав их более индивидуализированными и «креативными», а в качестве «ответа на вызовы времени» кое-где восстановим, кое-где обновим промышленность, и все будет «новонормально».

С нашей точки зрения, этот вариант [не]решения проблемы в случае его реализации на практике обернется продолжением стагнации и ее переходом в затяжную депрессию, а затем — в системный кризис (речь идет не о циклическом кризисе, а о неразрешении противоречия производительных сил и производственных отношении). Результатом все равно будет, как минимум, необходимость проводить существенные реформы в системе производственных отношений.

То, что в данном случае марксистский прогноз более чем вероятен, подтверждает история. Именно так складывалась ситуация, когда в начале XX в. переход от пара и фабрик к электричеству и комбинатам на фоне Первой мировой войны обусловил возникновение транснациональных корпораций, сращивание банковского капитала с промышленным, а затем и реформы Ф. Д. Рузвельта. Проблему возникновения мировой социалистической системы как революционный способ разрешения противоречий капитализма начала XX в. оставим за скобками (см.: Славин, Бузгалин, 2017).

Так же — путем глубокого реформирования производственных отношений — пошел капитализм после окончания Второй мировой войны. Тогда ответом на научно-техническую революцию стала мощная волна социализации капитализма, затормозившая свой ход к концу прошлого века, когда в ответ уже на информационную революцию развернулись неолиберальные контрреформы, усилилась финансиализация и возникла новая волна роста неравенства.

Каким может быть ответ на креативную революцию начала XXI в. ? Прежде чем предложить наш вариант, сформулируем важный для дальнейшего исследования тезис-гипотезу: неолиберальный поздний капитализм не смог использовать для активного экосоциогуманитарного развития (не смог «переварить») результаты прогресса человеческих качеств и технологий, созданные предшествующей стадией капиталистического развития. Социал-демократическая модель капитализма и ее более умеренная разновидность — «социальное рыночное хозяйство» — породили массу потенциально способных к творческому труду людей. К концу XX в. ²/₃ населения развитых стран составляли люди с высшим и средним специальным образованием, живущие до 80 лет и способные обеспечить необходимый уровень потребления, работая максимум 40 часов в неделю на протяжении половины своей жизни.

Все эти потенциальные субъекты творческой деятельности, созданные экономической системой «золотого века» позднего капитализма, в результате неолиберальных трансформаций оказываются в кризисном положении⁸. На смену, как когда-то казалось, незыблемо доминирующему и априори устойчивому «среднему классу» идет прекариат — протокласс, к числу главных признаков которого относятся неустойчивость и нестабильность (Тощенко, 2015; Стэндинг, 2014). Активно росший в XX в. и все еще массово воспроизводимый «креативный класс» оказался ограничен узким горизонтом «общества потребления» и рутинной деятельностью «офисного планктона». По какой причине? В силу типа эволюции производительных сил, который был навязан миру поздним капитализмом после краха мировой социалистической системы.

Вторая треть XX в. дала пример удивительного по своим количественным и качественным параметрам прогресса производительных сил. В первом случае можно говорить о нелинейном, но быстром росте производительности труда в странах — лидерах технологического развития: в США — 2,6% в год в 1950 — 1973 гг.⁹, в СССР — более 6% в год в 1960—1970-е годы¹⁰. За 30 лет человечество покорило атомную энергию, шагнуло в космос, создало электронную промышленность и компьютеры, в странах с развитыми технологиями ²/3 населения было обеспечено высокое качество жизни и образования. Принципиально изменился облик материального производства: доля занятых в нем резко сократилась, но при этом наблюдался бурный рост объема производства, что создало материальную базу «общества потребления». Этот период не случайно был назван «золотым веком капитализма».

Безусловно, поздний капитализм в это время отнюдь не создал рай на Земле: периферия оставалась в нищете, суммарно в «локальных» войнах за этот период людей погибло больше, чем во Второй мировой войне, обострились глобальные проблемы и т. д. Но последующая эволюция позднего капитализма привела к еще более удручающим последствиям. Среднегодовые темпы роста производительности труда в странах G7 замедлились с 2,9—2,4% в 1970 —1980-е годы до 1,4% в 2000—2012 гг.¹¹ Нынешнее поколение представителей «среднего класса» США живет не лучше или даже хуже, чем их отцы и деды. Вплоть до недавнего времени в основных отраслях материального производства технологические изменения оставались непринципиальными: мы так же, как и в 1970-е годы, режем металл, с той же средней скоростью (если пренебречь ее снижением из-за проблем с трафиком) передвигаемся на бензиновых автомобилях и летаем на все тех же самолетах, что и полвека (!) назад, по-прежнему сжигаем нефть и газ... Единственная сфера серьезных изменений — это информационно-коммуникационные технологии (ИКТ), но, как известно из «парадокса Солоу»¹², они «почему-то» не обеспечили взрывного роста производительности труда.

Ответ на вопрос о причинах этого крайне медленного роста до сих пор обсуждается в литературе¹³, хотя он лежит на поверхности: большая часть суммарного компьютерного времени и интернет-ресурсов используется в сферах, которые имеют слабое отношение к росту производительности труда — торговля, развлечения (при доминировании продуктов шоу-бизнеса), досуговое общение, финансовые трансакции, корпоративное управление, обслуживание посреднических сделок и т. п. При этом сторонники «гипотезы отсрочки Дэвида» признают, что эффект ИКТ проявляется преимущественно не в отраслях реального сектора, отмечая, что «сложно правильно оценить результат от внедрения информационных технологий. Сейчас растет доля промежуточного потребления в сфере финансовых, консультационных, рекламных и т. п. услуг, оптовой торговле, страховании, а современная практика счетоводства не учитывает этого, поскольку результат оценивается по конечному продукту, как это принято в системе национальных счетов» (Стрелец, 2008. С. 21—22).

Перечисленные выше сферы выглядят абсолютно непохожими друг на друга, как, скажем, мышь (не компьютерная — живая) и кит. Но подобно тому, как два вышеназванных вида принадлежат к одному классу — млекопитающих, все указанные выше сферы использования ИКТ принадлежат к одному «классу» экономических явлений: по большей части они бесполезны (или даже вредны) для решения гуманитарных, социальных, экологических и т. п. задач и в незначительной степени способствуют прогрессу технологий. Но при этом они обладают и иным генетически-всеобщим качеством — обеспечивают наиболее эффективные способы получения прибыли корпоративным капиталом (особенно финансовым) и укрепления власти обслуживающих его экономико-политических акторов.

Эти две противоположные стороны одной медали — бесполезность с точки зрения экосоциогуманитарных критериев и наивысшая эффективность с точки зрения критериев прибыльности — характеризуют родовое, глубинное противоречивое единство, которое объединяет спекулятивную составляющую финансов и трансакций, симулятивную часть потребительского сектора, разрушающую (или не развивающую) личностные качества часть индустрии досуга и т. п. Все эти сферы едины как слагаемые одного — названного нами бесполезным — сектора.

Прямому количественному измерению бесполезный сектор не поддается¹⁴. Это теоретическая абстракция, примерно такая же, как абстракции счастья, свободы, гуманизма, справедливости, человеческого развития и т. п. Но даже экономисты «основного направления» постепенно (в случае с «экономикой счастья» это произошло только через 100 лет после торжества неоклассического направления) убедились, что названные абстракции имеют значение, и научились косвенно их количественно оценивать при помощи опросов общественного мнения, экспертных оценок и т. п.

Для нас здесь важна не сама по себе гипотеза бесполезного (превратного) сектора (подробнее об этом см.: Колганов, Бузгалин, 2014а; Бузгалин, Колганов, 2018. Т. 2. С. 415—426), ато, что его гипертрофированное развитие прямо связано с определенным — ориентированным прежде всего на ИКТ — типом эволюции производительных сил. Более того, в предшествующих работах мы постарались показать, что этот тип производительных сил развивался во многом под влиянием «заказа» со стороны господствующего ныне типа корпоративного капитала, а именно — финансового и иного посреднического капитала наиболее развитых стран (стран «ядра»). Во многом тот же «заказ» производительным силам на протяжении последних десятилетий формировало и государство этих стран: сокращая социальные функции и регулирование реального сектора, оно усиливало функции формирования и защиты адекватной для корпоративного капитала институциональной среды. Последняя задача во всем ее многообразии (от идеолого-политического давления до гибридных войн) требовала развития едва ли не в первую очередь именно тех технологий, о которых мы писали выше. Нельзя сказать, что эти технологии сами по себе бесполезны. Интернет и мобильная связь играют важную роль в развитии производительных сил, но эта роль односторонняя и крайне ограниченная (преимущественно симулятивная) в условиях позднего капитализма.

Человечество вступило в XXI в. с высокоразвитыми, но «перекошенными» производительными силами, обеспечивающими ежегодное (если не чаще) обновление электронных девайсов, используемых преимущественно для решения задач потребления¹⁵, но не способных создать материальную базу, достаточную для избавления миллиардов жителей Земли от нищеты, не говоря уже об обеспечении условий для свободной творческой деятельности хотя бы всем, кто потенциально может ее осуществлять, — людям с высшим и средним специальным образованием. Общая закономерность последних десятилетий эволюции позднего капитализма образно, но точно выражается известной фразой: невидимая рука рынка чем дальше, тем больше указывает не в ту сторону.

Причины тупика: тотальный рынок симулякров, финансиализация и неравенство

Афоризмы, при всей их выразительности, тем и отличаются от научных определений, что фиксируют лишь образ, а наука начинается там, где господствуют категории. «Не та сторона» — это не более чем видимость, указывающая на то, что механизмы рыночного саморегулирования все больше уводят экономические процессы в сторону от магистрали социально-экономического прогресса, главным критерием которого выступает гармоничность развития человеческих качеств и общества в диалоге с природой. (Эти критерии, крайне редко упоминаемые экономистами «основного направления», многократно формулировались авторитетными международными организациями и крупнейшими мыслителями¹⁶.)

Но эта видимость легко обнажает сущность, если мы используем адекватные методы исследования — современный марксистский анализ, идущий в постоянном диалоге с классическим институционализмом, экосоциоориентированными исследованиями в области экономики развития, с гуманистической социальной философией (см., например: Galbraith, 2012; Harvey, 2003; 2006; Wallerstein, 1999; Фромм, 1989; 1990). Этот метод позволяет показать, что причиной деформаций в прогрессе производительных сил выступает система производственных отношений, характерных для неолиберальной модели позднего капитализма. Исследованию этих проблем мы посвятили серию работ, в которых, в частности, показали происходящую в последние десятилетия трансформацию отношений, отражаемых категориями рынок (в марксистской терминологии — товар), деньги и капитал.

В первом случае можно зафиксировать хорошо известное науке явление трансформации рынка в систему отношений, где на место обособленных атомизированных производителей приходят корпоративные сети, обладающие способностью манипулировать другими акторами экономики в определенных (заданных встречным манипулятивным воздействием других корпоративных сетей и государством) пределах. Основу рыночной власти этих корпоративных сетей составляет не столько монопольное положение отдельной корпорации на рынке (формально у того или иного юридического лица его может и не быть), сколько концентрация капитала в рамках сети сетей (как правило, представленной неформальной кооперацией ряда корпораций), объединение этих сверхсетей с финансовыми, государственными и иными институтами (СМИ, маркетинговые, пиар, рейтинговые и т. п. фирмы) и другие, производные от этого механизмы экономической власти. Так рынок становится формой, скрывающей во многом (но не во всем!) иное, чем в условиях классического капитализма, содержание: систему отношений корпоративного манипулирования и кооперации/конкуренции корпоративных сетей. Рождение этих отношений было зафиксировано более полувека назад (к наиболее известным их теоретическим описаниям относятся работы Дж. К. Гэлбрейта и представителей университетской школы политэкономии¹⁷).

С конца XX и особенно в XXI в. наиболее яркой формой такого манипулирования стало производство товаров-симулякров, удовлетворяющих искусственно созданные симулятивные потребности. Рождение рынка симулякров было замечено давно, и первоначально речь шла «всего лишь» о продаже знаков (см.: Бодрийяр, 2007). Но сейчас мы можем и должны говорить о «развитии» рынка знаков до рынка симулякров — товаров, как бы обладающих как бы способностью как бы удовлетворять как бы существующую как бы потребность. Такому рынку (точнее, господствующим на таком рынке корпоративным сетям) нужны производительные силы, не столько обеспечивающие рост производительности труда и качества продукции, сколько создающие все более эффективные механизмы манипулирования и создания симулякров.

Наиболее явственно тренд приоритетного развития бесполезного сектора и обслуживающих его производительных сил проявляется в процессе финансиализации. Ее причина и одновременно сущность — не просто сращивание промышленного и финансового капитала, как в начале XX в., но доминирование виртуального фиктивного финансового капитала в современной экономике.

Последний вывод мы дали в авторской редакции. У других исследователей (см.: Minsky, 1986; 1992; Hudson, 2017; Рязанов, 2016b и др.) этот вывод формулируется несколько иначе, но суть не меняется: исследование противоречий производственных отношений позднего капитализма позволяет за эмпирически фиксируемыми чертами финансиализации увидеть их причину — гегемонию финансового капитала. И на этой базе объяснить, как, в частности, она трансформирует социально-экономическую динамику, загоняя в тупик процесс развития производительных сил и прогресс человеческих качеств.

Существенно, что проявляющаяся, в частности как финансиализация, глобальная гегемония корпоративного капитала приводит к ряду социальных результатов, которые до недавнего времени квалифицировались как устаревшая марксистская догма. Важнейший из них — рост социально-экономического неравенства во всем многообразии его проявлений. После мирового экономического кризиса 2007—2009 гг. эта тема постепенно, но неуклонно приобретала все более мощное звучание. Как бы не заметив (а может быть, действительно не зная) работ ученых-марксистов последних десятилетий и результаты исследований оппозиционных общественных организаций (см., например: Amin, 1974; 1997; Harvey, 1982; Wallerstein, 1998; Рэйворт, 2015 и др.), представители «основного течения» в последние годы «открыли» наличие устойчивого тренда к росту социального неравенства, причем не только в доходах, но и в богатстве, — тренда, господство которого в конце XIX — начале XX в. привело к революционным потрясениям, вынудившим затем несколько смягчить это неравенство, но возобновившегося в последней трети XX и широко развернувшегося в XXI в. Эти авторы (Stiglitz, 2013; Стиглиц, 2016; Пикетти, 2015) в некотором смысле проиллюстрировали всеобщий закон капиталистического накопления, открытый Марксом 150 лет назад. Более того, недавние исследования (см., например: ILO, 2013; IMF, 2014; Воинов, 2016) показали наличие как качественной, так и количественной связи между экспансией современных форм гегемонии корпоративного капитала (в частности, гипертрофированного развития финансового капитала и финансиализации) и ростом социального неравенства.

С качественной точки зрения эта связь обусловлена тем, что приоритетное развитие финансового капитала приводит к концентрации все большего богатства и доходов в руках узкого круга акторов, включающего лиц, контролирующих движение финансового капитала, и представителей корпоративной номенклатуры в реальном секторе, которые очень близки к первым (отчасти этот слой можно сопоставить с кругом лиц, называемых инсайдерами). В то же время приоритетное развитие финансового капитала приводит к оттоку капиталов и доходов из нефинансового сектора, в котором сосредоточена большая часть лиц с минимальной собственностью и низкими и средними доходами. В результате мы получаем одно из объяснений тенденции к росту корпоративных прибылей и богатства узкой группы олигархов — на одном полюсе, к консервации (а в ряде случаев — даже снижению) реальной почасовой оплаты труда в странах «ядра» — на другом. Напомним некоторые цифры.

Так, доля прибыли финансовых корпораций в прибыли всего корпоративного сектора США увеличилась с чуть менее 10% в 1950-е годы до 25—30% в настоящее время, достигнув пикового уровня 40% накануне глобального финансово-экономического кризиса 2007—2009 гг. Доля валовой добавленной стоимости (ВДС) финансовых корпораций в общей ВДС корпоративного сектора США в целом увеличилась с 4—5% в 1950-е годы до 14% накануне глобального кризиса 2000-х годов соответственно (Kotz, 2015. Р. 34 — 35). Противоположная динамика характерна для заработной платы. В качестве примера приведем данные об изменении федеральной минимальной почасовой ставки заработной платы, измеряемой в ценах 2011 г.: в 1960 г. она составляла чуть менее 8 долл., к концу 1960-х — началу 1970-х годов поднялась до 10 долл., а затем нелинейно скачкообразно падала, причем наибольшее падение пришлось на период начала неолиберальных реформ — на 1980-е годы, после чего в 1980—2000-е годы она сохранялась на уровне 6 — 7 долл. (Kotz, 2015. Р. 24). Но тогда, как свидетельствуют статистические данные, рост производительности труда в США не прекращался (в 1973 — 1979 гг. среднегодовые темпы роста производительности труда составляли 1,1%, в 1979-2007 гг. - 2%) (Kotz, 2015. Р. 92).

Чем дальше, тем больше обусловленный задачами приоритетного развития финансового капитала и — в конечном счете — тупиковый тренд эволюции производительных сил исчерпывает себя. И это, как мы констатировали в начале статьи, заметили даже некоторые представители «основного течения», заговорившие о необходимости реиндустриализации, «открыв» императив, акцентированный их оппонентами много лет назад.

Консервативный реванш, реиндустриализации и креативная экономика: ложные и реальные альтернативы

Включение в повестку дня разными учеными и эконом-политиками проблемы активного развития материального (в первую очередь промышленного) производства далеко не случайно. Охарактеризованные выше фундаментальные противоречия проявились на практике в виде значимых тенденций, которые не могли не заметить эконом-политики и их идеологи и о которых не могли не заговорить теоретики.

Во-первых, страны периферии, становящейся полупериферией, догоняют — и не только по абсолютным масштабам производства (Китай, Индия, Бразилия), но и по качеству производительных сил — страны «ядра». Во-вторых, в последних все большее внутреннее сопротивление вызывает разрушение материально-технических основ их безопасности и устойчивого воспроизводства, а создаются эти основы прежде всего в индустрии. В результате даже в рамках «основного течения» экономической мысли начинаются брожение и поиск альтернативы «новой нормальности». Но вот парадокс: этот поиск преимущественно обращен не вперед, к выделению в реальности трендов социально-экономического прогресса, ведущего в будущее, а назад, направляя и теоретические работы, и практики в русло консервативной инволюции.

В нашей стране причины роста внимания к реальному сектору несколько иные: радикальные рыночные «реформы» и сырьевая ориентация экономики привели к глубокой деиндустриализации, а падение цен на энергоносители резко обострило вопрос об альтернативных путях обеспечения экономического роста, что также сделало актуальными аналогичные проблемы. Но и у нас доминирующим среди предложенных решений остается консервативный тренд, ориентированный на восстановление индустрии. Вопрос, однако, в том, какая индустрия, только ли индустрия и посредством каких экономических мер должна восстанавливаться и только восстанавливаться или создаваться заново.

Однако возможны иные решения. Одно из них, много лет пропагандируемое журналом «Экономист», ориентировано на воссоздание (при активной роли государства) индустрии преимущественно советского типа — основанной на вертикальной интеграции (разумеется, с учетом современного уровня технического прогресса) (Губанов, 2008; 2015). Другое, уже упомянутое выше решение, предлагаемое петербургским Институтом нового индустриального развития им. С. Ю. Витте и его директором С. Д. Бодруновым, предполагает создание нового — «знаниеемкого» — типа материального производства, интегрированного с наукой и образованием и формируемого на основе активной промышленной политики и государственно-частного партнерства (Бодрунов, 2016а; 2016b). Последнее направление в реперных точках созвучно планам создания «промышленности 4.0», разрабатываемым и уже частично реализуемым в ряде стран ЕС (прежде всего в ФРГ), США, Японии и Китае. Об этом же пишут руководители Института экономики РАН (Гринберг, 2017; Ленчук, 2016) и др.

На наш взгляд, речь должна идти о гораздо более глубоких изменениях, нежели дополнение существующей неолиберальной модели позднего капитализма обновленным промышленным сектором при некотором сдвиге баланса сил от транснационального капитала бесполезного сектора к национальному капиталу реального сектора. Главная проблема в данном случае — изменения системного характера (Клейнер, 2017), причем прежде всего в производственных отношениях и, как следствие, институтах, которые станут адекватным ответом на изменения в производительных силах, на переход от общественного производства, основанного на преимущественно репродуктивном труде (в том числе индустриальном) к производству, основанному на массовой креативной деятельности, причем не в бесполезном, а в реальном секторе — в креатосфере (подробнее см.: Колганов, Бузгалин, 2014а; 2014b).

Перед поздним капитализмом возникает вызов: или, как минимум, смена модели развития, или тупик, выход из которого будет либо революционным, либо контрреволюционным. Ни консервация status quo, ни простой возврат назад, к социал-демократической модели «славных 1960-х», этой проблемы не решат. Речь, тем самым, идет как минимум о реформировании, которое станет своего рода «отрицанием отрицания» социал-демократических сдвигов второй половины XX в. и сможет решить (на время — капитализм не вечен) задачи, не решенные 30 лет назад. Главная из них — перенаправить использование творческого потенциала человечества на создание условий развития, ориентированного на приоритетное решение социальных, гуманитарных, культурных и экологических проблем.

В рамках системы отношений тотального рынка и гегемонии финансового корпоративного капитала такое изменение может быть только частичным, неполным и противоречивым. Причем даже такое реформирование хотя и возможно, но маловероятно, ибо реформы должны быть глубокими, требующими значительного перераспределения экономико-политической власти и богатства от корпоративного капитала к обществу. Эти реформы должны интенсифицировать (а не тормозить, как в последние десятилетия) начавшийся в XX в. процесс частичного привнесения в систему производственных отношений позднего капитализма ростков, элементов, переходных форм пострыночных и посткапиталистических отношений. Эти элементы могут частично и на время компенсировать неадекватность существующих капиталистических отношений объективно сформировавшейся потребности в новом качестве технологического, человеческого и социального развития и приблизить человечество к посткапиталистической эре.

¹ Категория «поздний капитализм» широко используется в мировой марксистской и близкой к марксизму литературе (в частности, но не исключительно, в рамках франкфуртской школы) для характеристики специфических черт капитализма, возникших в XX в. Продолжая традиции Э. Мандела и близких к нему ученых (Mandel, 1975; Jameson, 1991), мы определяем поздний капитализм как этап в развитии капиталистического способа производства, когда его прогресс (технологическое развитие, экономический рост) требует использовать элементы посткапиталистических отношений: сознательное регулирование экономики, бесплатное для потребителя предоставление широкого спектра благ и услуг в таких сферах, как образование, здравоохранение и др., перераспределение части прибыли капитала в пользу наемных работников и социально незащищенных слоев и др.

² Позиционирование очередной промышленной революции как четвертой наиболее масштабно было представлено мировой общественности в докладе К. Шваба — основателя и главы Всемирного экономического форума, ежегодно проводимого в Давосе (Schwab, 2016; 2017).

³ Методология критической марксистской политэкономии, представленная университетской (цаголовской) школой политической экономии (см.: Цаголов, 2017) и рядом исследований в области философии, сегодня получила продолжение в работах не только автора этой статьи и его постоянного соавтора — А. И. Колганова, но и других известных ученых, близких к этому направлению (см.: Пороховский, 2016; Зяблюк, 2016; Хубиев, 2012; Рязанов, 2015; Татаркин, 2015; Цаголов, 2015).

⁴ Уместно привести суждения одного из ведущих исследователей проблем НТП и НТР на рубеже 1970 —1980-х годов академика А. И. Анчишкина, которые он считал ключевыми факторами развития производительных сил: «Научно-технический прогресс является основным содержанием развития современных производительных сил... Научно-технический прогресс находит свое выражение, форму материализации в совершенствовании производительных сил, хотя эти два процесса не тождественны... Научно-технический прогресс состоит в материализации научных знаний в отдельных элементах производительных сил» (Анчишкин, 1989. С. 12, 14).

⁵ Этот тезис в последние годы получает все более активную поддержку. Так, о необходимости стратегии опережающего развития на базе преимущественно 5-го и 6-го технологических укладов пишет С. Ю. Глазьев (Глазьев, 2010). С. Д. Бодрунов в рамках развиваемой им концепции нового индустриального общества второго поколения также делает вывод о том, что лидером будущего социально-экономического развития станет общественная система, которая обеспечит преимущественное развитие качественно нового материального производства (Бодрунов, 2016а). Автор настоящей статьи и А. И. Колганов в течение многих лет доказывают необходимость приоритетного развития человеческих качеств в процессе реализации стратегии опережающего роста (Бузгалин, Колганов, 1992; 1996; 2017а; 2017b).

⁶ Рассчитано по данным Статистической службы ОЭСР: OECD.Stat. Annual National Accounts. 7A Labour input by activity, ISIC rev4. URL: https://stats.oecd.org/Index.aspx? DataSetCode=SNA_TABLE7A. К сфере материального производства мы относим сельское хозяйство, промышленное производство, строительство, добычу полезных ископаемых, распределение газа, воды и электричества, транспорт и связь.

⁷ По данным Федерального статистического управления ФРГ (Statistisches Bundesamt (Destatis). Labour market. Employment (national concept) by industries, 2017. URL: https:// www.destatis.de/EN/FactsFigures/Indicators/LongTermSeries/LabourMarket/lrarb013.html

⁸ Эту проблему отмечают исследователи многих стран, в том числе Китая (см.: Хун, Лиянь, 2017). См. также: Черковец, 2017.

⁹ По данным Bureau of Labor Statistics. Приводится no: Cobet, Wilson, 2002. P. 54.

¹⁰ Рассчитано по данным: Госкомстат. СССР в цифрах в 1985 году: Крат. стат. сб. М.: Финансы и статистика, 1986. С. 26—27. Период 1960 —1970-х годов принят нами для сравнения с США 1950 —1970-х годов с целью исключить влияние восстановительного послевоенного роста в СССР 1950-х годов на среднегодовые темпы роста в сторону их завышения.

¹¹ По данным ОЭСР (см.: OECD.Stat. Labour productivity growth in the total economy: Real GDP per hour worked. URL: https://stats.oecd.org/Index.aspx?DataSetCode=PDYGTH).

¹² Подробный анализ факторов, вызвавших к жизни «парадокс Солоу», приведен в работе: Антипина, 2000.

¹³ В качестве объяснения «парадокса Солоу», которое позволило вернуть не всегда поддающуюся привычной логике социально-экономическую реальность в рамки «закономерностей», было выдвинуто предположение о наличии временного лага между появлением информационных технологий и проявлением эффекта от их применения в различных отраслях экономики, получившее название «гипотезы отсрочки Дэвида» (см., например: Стрелец, 2008). На наш взгляд, определенное положительное воздействие информационных технологий на производительность труда, которое можно отследить и косвенно оценить, учитывая временной лаг, безусловно, имеет место, но проявляемый таким образом эффект все же не так велик, как ожидалось, более того, его значительная часть проявляется в отраслях, которые мы относим к «бесполезной» части экономики.

¹⁴ Наличие этой — бесполезной — части экономики не осталось незамеченным в современной литературе. Ее определяют по-разному: фейк-экономика (по аналогии с фейк-новостями; см.: Geldstone, 2017), джанк-экономика (от junk — макулатура, отбросы); в экономической среде этим словом обозначают низкокачественные импортные товары и ненадежные, бросовые облигации; широкому распространению термина способствовал выход книги М. Хадсона (Hudson, 2017).

¹⁵ В качестве иллюстрации приведем пример из педагогической практики: во время дискуссии на магистерском семинаре в МГУ одна из студенток с горечью заметила: «С помощью компьютера, в десятки раз слабее моего айфона, человечество вышло в космос, а мы эти девайсы используем для поиска дешевых шмоток и посылки прикольных фоток» (мы намеренно сохранили студенческий сленг).

¹⁶ Критериям развития и направлениям решения основных глобальных проблем были посвящены программа ООН «Цели развития тысячелетия», принятая на 2000—2015 гг. странами — членами ООН и рядом международных организаций (см. отчет по программе: ООН, 2015) и сменившая ее программа в области устойчивого развития. О проблеме критериев социально-экономического и гуманитарного развития см. также: Антипина, 1995; Печчеи, 1985; Фромм, 1990).

¹⁷ Этот сюжет подробно рассмотрен в: Бодрунов, 2017.

Список литературы / References

Антипина О. Н. (1995). Глобальные социально-экономические проблемы современности: взгляд Римского клуба // Альтернативы. № 2. С. 86 — 99. [Antipina О. N. (1995). Global socio-economic problems of our time: The view of the Club of Rome. Alternativy, No. 2, pp. 86 — 99. (In Russian).]

Антипина О. H. (2000). Загадка новой экономики знаний (парадокс Солоу) // Вестник Московского университета. Серия 6: Экономика. № 6. С. 3 — 17. [Antipina О. N. (2000). The riddle of the new knowledge economy (the Solow paradox). Vestnik Moskovskogo Universiteta. Seriya 6: Ekonomika, No. 6, pp. 3 — 17. (In Russian).]

Анчишкин А. И. (1989). Наука. Техника. Экономика. M.: Экономика. [Anchishkin А. I. (1989). The science. Technics. Economy. Moscow: Ekonomika. (In Russian).]

Бодрийяр Ж. (2007). К критике политической экономии знака. М.: Академический проект. [Baudrillard J. (2007). То a critique of the political economy of the sign. Moscow: Akademicheskiy Proekt. (In Russian).]

Бодрунов С. Д. (2016a). Грядущее. Новое индустриальное общество: перезагрузка. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: ИНИР им. С. Ю. Витте. [Bodrunov S. D. (2016а). The future. New industrial society: Reloaded. 2^nd ed., corr. and enl. St. Petersburg: Institute of New Industrial Development n. a. S. Y. Vitte. (In Russian).]

Бодрунов С. Д. (2016b). Реиндустриализация: социально-экономические параметры реинтеграции производства, науки и образования // Социологические исследования. № 2. С. 20—28. [Bodrunov S. D. (2016b). Re-industrialization: Socio-economic parameters of reintegrating production, science and education. Sotsiologicheskie Issledovaniya, No. 2, pp. 20—28. (In Russian).]

Бодрунов С. Д. (ред.) (2017). Гэлбрейт: возвращение. М.: Культурная революция. [Bodrunov S. D. (ed.) (2017). Galbraith: The return. Moscow: Kulturnaya Revolyutsiya. (In Russian).]

Бузгалин A. B. (2017). Креативная экономика: частная интеллектуальная собственность или собственность каждого на все? // Социологические исследования. № 7. С. 43 — 53. [Buzgalin А. V. (2017). Creative economy: Private intellectual property or everybody's ownership of everything? Sotsiologicheskie Issledovaniya, No. 7, pp. 43 — 53. (In Russian).]

Бузгалин А. В., Колганов А. И. (ред.) (1992). Экономика для человека (Антикризисная программа Демократических левых). Материал для обсуждения: вариант 1а, декабрь. М.: Экономическая демократия. [Buzgalin А. V., Kolganov A. I. (eds.) (1992). Economics for man (Anti-crisis program of the Democratic Left). Discussion Material: Version la, December. Moscow: Ekonomicheskaya Demokratiya. (In Russian).]

Бузгалин А. В., Колганов А. И. (1996). Стратегия опережающего развития // Свободная мысль. № 9. С. 76 — 88. [Buzgalin А. V., Kolganov А. I. (1996). Strategy of advanced development. Svobodnaya Mysl, No. 9, pp. 76 — 88. (In Russian).]

Бузгалин А. В., Колганов А. И. (2017a). О стратегии опережающего развития России // Проблемы теории и практики управления. № 7. С. 34 — 50. [Buzgalin А. V., Kolganov A. I. (2017а). The strategy of advanced development of Russia. Problemy Teorii і Praktiki Upravleniya, No. 7, pp. 34 — 50. (In Russian).]

Бузгалин А. В., Колганов А. И. (2017b). Социальные, материальные и финансовые ресурсы опережающего развития России // Проблемы теории и практики управления. № 9. С. 14—26. [Buzgalin А. V., Kolganov А. I. (2017b). Social, material and financial resources of Russia's advanced development. Problemy Teorii і Praktiki Upravleniya, No. 9, pp. 14—26. (In Russian).]

Бузгалин А. В., Колганов А. И. (2018). Глобальный капитал: в 2-х т. Т. 1: Методология: По ту сторону позитивизма, постмодернизма и экономического империализма (Маркс re-loaded); Т. 2. Теория. Глобальная гегемония капитала и ее пределы («Капитал» re-loaded). 4-е изд., доп. М.: Ленанд. [Buzgalin А. V., Kolganov А. I. (2018). Global capital. In 2 vols. Vol. 1. Methodology: Beyond positivism, postmodernism and economic imperialism (Marx re-loaded). Vol. 2. Theory. The global hegemony of capital and its limits ("Capital" re-loaded). 4^th ed., enl. Moscow: Lenand. (In Russian).]

Воинов E. B. (2016). Воздействие дерегулирования на эволюцию экономического неравенства в США // Экономическое возрождение России. № 3. С. 66—71. [Voinov Е. V. (2016). Deregulation influence on evolution of economic inequality in the USA. Ekonomicheskoe Vozrozhdenie Rossii, No. 3, pp. 66—71. (In Russian).]

Глазьев С. Ю. (2010). Стратегия опережающего развития России в условиях глобального кризиса. М.: Экономика. [Glazyev S. Yu. (2010). Strategy of advanced development of Russia in the conditions of global crisis. Moscow: Ekonomika. (In Russian).]

Гринберг P. C. (2017). Экономика мира и России: тренды, шансы, риски // Экономическое возрождение России. № 1. С. 17—21. [Grinberg R. S. (2017). Global and Russian economies: Trends, opportunities, risks. Ekonomicheskoe Vozrozhdenie Rossii, No. 1, pp. 17—21. (In Russian).]

Губанов С. (2008). Неоиндустриализация плюс вертикальная интеграция (о формуле развития России) // Экономист. № 9. С. 3—27. [Gubanov S. (2008). Neo-industrialization plus vertical integration (On the formula for Russia's development). Ekonomist, No. 9, pp. 3—27. (In Russian).]

Губанов С. (2015). От экспортно-сырьевой модели к неоиндустриальной экономической системе // Экономическое возрождение России. № 4. С. 48 — 59. [Gubanov S. (2015). From export and raw material model to neo-industrial economic system. Ekonomicheskoe Vozrozhdenie Rossii, No. 4, pp. 48 — 59. (In Russian).]

Джабборов Д. Б. (2016). Прогресс человеческих качеств: рыночные и пострыночные механизмы стимулирования социально-экономического развития // Экономическое возрождение России. № 4. С. 68—73. [Dzhabborov D. В. (2016). Progress of human qualities: Market and post-market mechanisms to stimulate social and economic development. Ekonomicheskoe Vozrozhdenie Rossii, No. 4, pp. 68—73. (In Russian).]

Зяблюк P. T. (2016). Адекватность диалектического метода действительной экономике // Вопросы политической экономии. № 4. С. 23 — 36. [Zyablyuk R. Т. (2016). The adequacy of the dialectical method to the real economy. Voprosy Politicheskoy Ekonomii, No. 4, pp. 23 — 36. (In Russian).]

Клейнер Г. (2017). От «экономики физических лиц» к системной экономике // Вопросы экономики. № 8. С. 56—74. [Kleiner G. (2017). From the economy of individuals to systemic economy. Voprosy Ekonomiki, No. 8, pp. 56—74. (In Russian).]

Колганов А. И., Бузгалин А. В. (2014a). Реиндустриализация как ностальгия? Теоретический дискурс // Социологические исследования. № 1. С. 80 — 94. [Kolganov A. I., Buzgalin А. V. (2014а). Re-industrialization as nostalgia? Theoretical discourse. Sotsiologicheskie Issledovaniya, No. 1, pp. 80 — 94. (In Russian).]

Колганов А. И., Бузгалин A. B. (2014b). Реиндустриализация как ностальгия? Полемические заметки о целевых акцентах альтернативной социально-экономической стратегии // Социологические исследования. № 3. С. 120 — 130. [Kolganov A. I., Buzgalin А. V. (2014b). Re-industrialization as nostalgia? Polemical notes on purposeful accentuations in alternative social and economic strategy. Sotsiologicheskie Issledovaniya, No. 3, pp. 120 — 130. (In Russian).]

Ленчук Е. Б. (2016). Курс на новую индустриализацию — глобальный тренд экономического развития // Проблемы прогнозирования. № 3. С. 132 — 143. [Lenchuk E.B. (2016). A course for a new industrialization — a global trend of economic development. Problemy Prognozirovaniya, No. 3, pp. 132 — 143. (In Russian).]

Лэйн Д. (2016). «Пост-капитализм» как новая экономическая система: критика // Вопросы политической экономии. № 3. С. 8—21. [Lane D. (2016). "Post-capitalism" as a new economic system: A critique. Voprosy Politicheskoy Ekonomii, No. 3, pp. 8—21. (In Russian).]

ООН (2015). Цели развития тысячелетия: доклад за 2015 год. Нью-Йорк. [UN (2015). The millennium development goals report 2015. New York: United Nations.] Печчеи A. (1985). Человеческие качества. M.: Прогресс. [Peccei А. (1985). The human quality. Moscow: Progress. (In Russian).]

Пикетти Т. (2015). Капитал в XXI веке. М.: Ад Маргинем Пресс. [Piketty Th. (2015). Capital in the twenty-first century. Moscow: Ad Marginem Press. (In Russian).]

Пороховский A. A. (2016). Политическая экономия в XXI веке: системный подход в решении проблем современной экономики // Вопросы политической экономии. № 4. С. 8—22. [Porokhovsky А. А. (2016). Political economy in the 21^st century: System approach to modern economy problems solution. Voprosy Politicheskoy Ekonomii, No. 4, pp. 8—22. (In Russian).]

Рэйворт К. (2015). Безопасность и справедливость для человечества. Сможем ли мы жить по модели «спасательного круга»? Оксфорд: Оксфам. [Raworth К. (2015). A safe and just space for humanity. Can we live within the doughnut? Oxford: Oxfam.]

Рязанов В. Т. (2015). Политическая экономия и ее аналитические возможности: проверка теоретической модели кризисов // Вопросы политической экономии. № 2. С. 25 — 38. [Ryazanov V. Т. (2015). Political economy and its analytical possibilities: Verification of the theoretical model of the crises. Voprosy Politicheskoy Ekonomii, No. 2, pp. 25 — 38. (In Russian).]

Рязанов В. Т. (2016a). (Не)Реальный капитализм. Политэкономия кризиса и его последствий для мировой экономики и России. М.: Экономика. [Ryazanov V. Т. (2016а). [UnJReal capitalism. Political economy of the crisis and its consequences for the world economy and Russia. Moscow: Ekonomika. (In Russian).]

Рязанов В. Т. (2016b). Циклические и системные причины кризиса в России: роль социализации финансов в их преодолении // Вопросы политической экономии. № 2. С. 88 — 106. [Ryazanov V. Т. (2016b). Cyclic and system reasons for the crisis in Russia: The role of the socialization of finances in their overcoming. Voprosy Politicheskoy Ekonomii, No. 2, pp. 88 — 106. (In Russian).]

Славин Б. Ф., Бузгалин А. В. (ред.) (2017). Вершина великой революции. М.: Алгоритм. [Slavin В. F., Buzgalin А. V. (eds.) (2017). The peak of the great revolution. Moscow: Algoritm. (In Russian).]

Стиглиц Дж. E. (2016). Великое разделение. Неравенство в обществе, или Что делать оставшимся 99% населения? М.: Эксмо. [Stiglitz J. Е. (2016). The great divide: Unequal societies and what we can do about them. Moscow: Eksmo. (In Russian).]

Стрелец И. (2008). Новая экономика: гипотеза или реальность? // Мировая экономика и международные отношения. № 3. С. 16—23. [Strelets I. (2008). A new economy: A hypothesis or reality? Mirovaya Ekonomika і Mezhdunarodnye Otnosheniya, No. 3, pp. 16—23. (In Russian).]

Стэндинг Г. (2014). Прекариат: новый опасный класс. М.: Ад Маргинем Пресс. [Standing G. (2014). The precariat: The new dangerous class. Moscow: Ad Marginem Press. (In Russian).]

Татаркин А. И. (2015). Политико-экономическое видение общественного развития как основа научного моделирования экономической политики // Вопросы политической экономии. № 2. С. 75 — 84. [Tatarkin А. I. (2015). Political-economic vision of public development as a basis of scientific modeling of economic policy. Voprosy Politicheskoy Ekonomii, No. 2, pp. 75 — 84. (In Russian).]

Тощенко Ж. Т. (2015). Прекариат — новый социальный класс // Социологические исследования. № 6. С. 3 — 13. [Toshchenko Zh. Т. (2015). The precariat — a new social class. Sotsiologicheskie Issledovaniya, No. 6, pp. 3 — 13. (In Russian).]

Флорида Р. (2005). Креативный класс: люди, которые меняют будущее. М.: Классика-XXI. [Florida R. (2005). The rise of the creative class and how it's transforming work, leisure, community and everyday life. Moscow: Klassika-XXI. (In Russian).]

Фромм Э. (1989). Бегство от свободы. М.: Прогресс. [Fromm Е. (1989). Escape from freedom. Moscow: Progress. (In Russian).]

Фромм Э. (1990). Иметь или быть. М.: Прогресс. [Fromm Е. (1990). То have or to be. Moscow: Progress. (In Russian).]

Хубиев К. A. (2012). Экономическая теория: между прошлым и будущим // Terra Economicus. Т. 10, Nb 3. С. 58 — 62. [Khubiev К. А. (2012). Economic theory: Between the past and the future. Terra Economicus, Vol. 10, No. 3, pp. 58 — 62. (In Russian).]

Хун Ч., Лиянь M. (2017). Трансформации современного капитализма и их сущность // Вопросы политической экономии. № 2. С. 29 — 33. [Hong Ch., Liyan М. (2017). Transformations of contemporary capitalism and their essence. Voprosy Politicheskoy Ekonomii, No. 2, pp. 29 — 33. (In Russian).]

Цаголов Г. H. (2015). Политэкономия будущего // Вопросы политической экономии. № 2. С. 39 — 51. [Tsagolov G. N. (2015). Political economy of the future. Voprosy Politicheskoy Ekonomii, No. 2, pp. 39 — 51. (In Russian).]

Цаголов H. A. (2017). Актуальные вопросы методологии политической экономии [републикация работы 1982 г.] // Вопросы политической экономии. № 1. С. 119 — 129. [Tsagolov N. А. (2017). Topical questions of methodology of political economy [the publication of the 1982 work]. Voprosy Politicheskoy Ekonomii, No. 1, pp. 119-129. (In Russian).]

Черковец В. H. (2017). Природа империализма и современный капитализм: особенности исследования их взаимосвязи // Вопросы политической экономии. № 2. С. 87—96. [Cherkovets V. N. (2017). The nature of imperialism and contemporary capitalism: Peculiarities of the research of their interconnection. Voprosy Politicheskoy Ekonomii, No. 2, pp. 87—96. (In Russian).]

Эньфу Ч., Цзянькунь Г. (2017). Перспективы макроэкономического развития Китая: десять мер // Вопросы политической экономии. № 1. С. 6 — 18. [Enfu Ch., Jiankun G. (2017). Prospects for China's macroeconomic development: Ten measures. Voprosy Politicheskoy Ekonomii, No. 1, pp. 6 — 18. (In Russian).]

Amin S. (1974). Accumulation on a world scale: A critique of the theory of underdevelopment. New York: Monthly Review Press. Amin S. (1997). Capitalism in the age of globalization. The management of contemporary society. London and New York: Zed Books.

Arthur Ch. J. (2002). The new dialectic and Marx's capital. Leiden and Boston: Brill. Cobet A. E., Wilson G. A. (2002). Comparing 50 years of labor productivity in U.S. and foreign manufacturing. Monthly Labor Review, Vol. 125, No. 6, pp. 51 — 65.

Galbraith J. K. (2012). Inequality and instability: A study of the world economy just before the great crisis. London: Oxford University Press.

Geldstone V. (2017). Fake economics. Kindle Edition.

Harvey D. (1982). The limits to capital. Oxford: Basil Blackwell; Chicago: University of Chicago Press.

Harvey D. (2003). The new imperialism. Oxford: Oxford University Press. Harvey D. (2006). Spaces of global capitalism: A theory of uneven geographical development. London: Verso.

Harvey D. (2014). Seventeen contradictions and the end of capitalism. New York: Oxford University Press.

Haug W. F. (2012). Hightech-Kapitalismus in der Großen Krise. Berlin: Argument.

Hudson M. (2017). J is for junk economics. A guide for reality in an age of deception. Glashütte, Germany: Islet-Verlag.

ILO (2013). Global wage report 2012/13. Wages and equitable growth. Geneva: International Labour Office.

IMF (2014). Fiscal policy and income inequality. IMF Policy Paper, No. 23.

Jameson F. (1991). Postmodernism, or The cultural logic of late capitalism. Durham: Duke University Press.

Kotz D. М. (2015). The rise and fall of neoliberal capitalism. Cambridge, MA and London: Harvard University Press.

Mandel E. (1975). Late capitalism. London: Humanities Press.

Мёзгагоз I. (1995). Beyond capital: Toward a theory of transition. L.: Merlin Press.

Minsky H. (1986). Stabilizing an unstable economy. New Haven: Yale University Press.

Minsky H. (1992). The financial instability hypothesis (Working Paper No. 74). New York: The Jerome Levy Economics Institute of Bard College.

Oilman B. (2003). Dance of the dialectic: Steps in Marx's method. Urbana, IL: University of Illinois Press.

Sayers S. (2007). Marxism and human nature. London: Routledge.

Sayers S. (2011). Marx and alienation: Essays on Hegelian themes. Basingstoke and New York: Palgrave Macmillan.

Schwab K. (2016). The fourth industrial revolution: What it means, how to respond. World Economic Forum, https://www.weforum.org/agenda/2016/01/the-fourth-industrial-revolution-what-it-means-and-how-to-respond

Schwab K. (2017). The fourth industrial revolution. New York: Crown Business.

Stiglitz J. E. (2013). The price of inequality: How today's divided society endangers our future. New York: W. W. Norton & Company.

Wallerstein I. (1998). Utopistics, or Historical choices of the twenty first century. New York: New Press.

Wallerstein I. (1999). The end of the world as we know it. Social science for the twenty-first century. Minneapolis and London: University of Minnesota Press.