Долговременная стагнация в современном мире

Дробышевский С.М.
Трунин П.В.
Божечкова А.В.

Проблема долговременной стагнации впервые была упомянута американским экономистом Э. Хансеном в 1938 г. (Hansen, 1938) при анализе перспектив экономики США. Хансен считал одним из ключевых рисков долговременное торможение темпов роста, обусловленное снижением инвестиционного спроса из-за сокращения темпов роста численности населения. В 1990-е гг. научное сообщество вернулось к обсуждению долговременной стагнации, наблюдая существенное замедление экономического роста в Японии. В последнее десятилетие низкие темпы посткризисного восстановления развитых стран вновь вызвали активную дискуссию о возможности и факторах возникновения долговременной стагнации и переосмыслении перспектив роста мировой экономики.

Мнения исследователей о том, находятся страны в долгосрочной стагнации или нет, расходятся. Особенно это правомерно для периода после финансово-экономического кризиса 2008—2009 гг. По всей видимости, единственным типичным случаем долговременной стагнации является экономика Японии, которая и в 2017 г. продолжала характеризоваться относительно низкими темпами роста. Именно пример Японии позволяет рассмотреть основные возможные механизмы долговременного торможения экономики.

Ключевой признак долговременной стагнации — замедление экономического роста (табл. 1). Несмотря на наличие признаков долговременной стагнации после мирового финансового кризиса¹, динамика макроэкономических показателей США и стран еврозоны в 2017 г. свидетельствует об оживлении экономической активности и о позитивных трендах в мировой экономике при сохранении серьезных факторов риска (см. табл. 1). Так, увеличение темпов роста реального ВВП США до 2,3% (1,5% в 2016 г.), по всей видимости, говорит об окончании в экономике США затяжного эпизода посткризисного восстановления и о минимизации рисков реализации сценария долговременной стагнации². Несмотря на отставание показателей еврозоны от США, на наш взгляд, выводы о долговременном торможении стран еврозоны преждевременные, учитывая рост потребительского спроса и инвестиционной активности в 2017 г. В связи с этим на данный момент дискуссию о долговременной стагнации для этих стран можно считать завершенной, во всяком случае, до появления новых данных об экономической динамике (May, 2018).

Таблица 1

Среднегодовые темпы роста ВВП (в %)

* Кризисные 2008—2009 гг. специально не учитываются.

Источник: Всемирный банк.

В статье проанализированы ключевые факторы долговременной стагнации, представленные в экономической литературе, и на примере Японии проиллюстрировано их влияние на экономику.

Ключевые факторы долговременной стагнации

Несмотря на многочисленные исследования долговременной стагнации, в экономической литературе не сложилось единого определения³.

Так, под феноменом долговременной стагнации понимаются околонулевые темпы долгосрочного экономического роста (Gordon, 2015). В других работах к долговременной стагнации относят ситуацию, когда фактический выпуск ниже потенциального уровня на протяжении длительного периода (Summers, 2014, Солоу, 2017) (длительность периода не определена).

Приведенные определения предполагают различные наборы факторов и механизмов их влияния на процесс долговременного торможения экономик. Так, в рамках первого определения речь идет о факторах долгосрочного экономического роста, а в рамках второго — о детерминантах циклических колебаний экономики. Тем не менее эти факторы частично пересекаются и могут воздействовать одновременно как на совокупный спрос, так и на совокупное предложение. При этом продолжительное отставание совокупного спроса от потенциального выпуска может приводить к снижению потенциального выпуска.

Отсутствие общепринятого определения долговременной стагнации обусловливает необходимость ее изучения как с позиции долгосрочной экономической динамики (в качестве референтной точки рассматривается потенциальный темп экономического роста), так и со стороны циклических колебаний макропоказателей (во главу угла ставится совокупный спрос при постоянном объеме предложения). В обоих случаях к ключевым относятся приведенные в таблице 2 факторы. Долговременную стагнацию могут вызывать также нейтрализующая действие механизма «созидательного разрушения» экономическая политика и несовершенство статистических методов измерения валового внутреннего продукта в условиях быстрого обновления технологической базы и развития информационных технологий.

Таблица 2

Факторы долговременной стагнации

Источник: составлено авторами.

Замедление технологического развития

Одной из ключевых причин долговременного торможения современных экономик может быть снижение темпов технологического развития. Некоторые авторы связывают этот процесс с завершением массового внедрения результатов технологической революции конца XIX — начала XX в., а также с более слабым вкладом революции в секторе информационных технологий 1990-х — 2000-х гг. в динамику совокупной факторной производительности по сравнению с более ранними изобретениями (Gordon, 2014).

О снижении вклада научно-технического прогресса в темпы роста ВВП свидетельствует слабая связь между числом патентов и производительностью труда. Исследователи отмечают, что начиная с 1990-х гг. на каждый затраченный доллар на НИОКР регистрируется все большее число патентов, что, по всей видимости, объясняется снижением их качества. Увеличение числа занятых НИОКР сотрудников в развитых странах сопровождается сокращением их производительности, выраженной, например, как отношение совокупной факторной производительности к совокупным инвестициям в продукты интеллектуальной деятельности (Frietsch et al., 2017; Bloom et al., 2017; Cova et al., 2017). В период мирового финансового кризиса денежно-кредитно политика оказала негативное влияние на расходы на НИОКР в развитых странах, что стало одной из ключевых причин замедления темпов роста совокупной факторной производительности в последние годы (Moran, Queralto, 2017).

С теоретической позиции снижение совокупной факторной производительности, аппроксимирующей темп роста научно-технического прогресса, негативно влияет на темпы роста выпуска непосредственно через производственную функцию (Solow, 1956). Падение выпуска снижает стимулы к инвестированию, накоплению физического капитала и приводит к дальнейшему снижению объемов производства (Hulten, 2001). Во многих эндогенных моделях экономического роста предполагается, что темп увеличения выпуска в стационарном состоянии определяется динамикой сектора НИОКР, которая, в свою очередь, зависит от темпов роста числа занятых в нем, или других параметров сектора. Поэтому снижение темпов роста сектора НИОКР приводит к падению темпов роста ВВП в расчете на одного занятого (Jones, 2002).

Прогресс в сфере информационных технологий (наряду с другими факторами) усилил неравенство в доходах из-за высокой дифференциации заработной платы высоко- и низкоквалифицированных работников, что привело к снижению совокупного потребления (Popovic, 2018). Направленный на развитие информационных технологий и существенное снижение стоимости их производства научно-технический прогресс также привел к удешевлению инвестиционных товаров. Поскольку доля продуктов сектора информационных технологий значительна в инвестициях в средства производства, снижение стоимости данной продукции повлекло снижение объемов инвестиций, что, в свою очередь, сократило совокупный спрос, а его уровень ниже потенциального в течение длительного времени обусловил замедление темпов экономического роста (Temin, 2017; Thwaites, 2015; Popovic, 2018).

Схожие выводы получены в работах, где авторы опирались на модель несбалансированного роста Баумоля (Storm, 2018). Разрыв в уровне заработных плат между работниками технологически продвинутых и стагнирующих секторов, избыток рабочей силы с низкой квалификацией в отстающих секторах приводят к снижению производительности труда и заработных плат, что обусловливает снижение совокупного спроса. Помимо этого несбалансированные темпы роста двух секторов замедляют процесс накопления основного капитала, темпы трудосберегающего научно-технического прогресса и экономического роста.

Демографические факторы

С конца XX в. старение населения выделяется в качестве одного из ключевых факторов снижения темпов экономического роста развитых стран (см., например, Weil, 1997). При этом демографические факторы могут воздействовать как на темпы роста ВВП, так и на отклонение фактического выпуска от потенциального уровня.

Рассмотрим механизмы воздействия демографических факторов на темпы роста потенциального выпуска. Во-первых, снижение темпов роста численности населения оборачивается сокращением инвестиций, необходимых для сохранения достигнутого уровня капиталовооруженности, приводит к падению темпов роста выпуска в устойчивом состоянии экономики (Solow, 1956). Во-вторых, старение населения ведет к снижению производительности труда за счет относительно низкой производительности труда работников старшего возраста (Feyrer, 2007; Teulings, Baldwin, 2014; Ferrero et al., 2017). Данный тезис спорный, поскольку по мере накопления работником трудового стажа его производительность должна увеличиваться. Также использование робототехники и искусственного интеллекта для автоматизации производства препятствует долговременной стагнации (Acemoglu, Restrepo, 2017). Тем не менее развитие информационных технологий, автоматизация и компьютеризация производственного процесса могут замедлять адаптацию работников старших возрастных групп к динамично меняющимся условиям (Jones, Romer, 2010; Teulings, Baldwin, 2014; Bussolo et al., 2015).

Демографические факторы в развитых странах могут также оказывать негативное воздействие на отклонение фактического выпуска от потенциального. В рамках данного подхода рост ожидаемой продолжительности жизни мотивирует население больше сберегать, что приводит к слишком высокому уровню сбережений по сравнению с желаемым объемом инвестиций (Eggertsson, Mehrotra, 2014). Если в рамках теоретических моделей накопление избыточных сбережений рассматривается в контексте закрытой экономики, то на практике формирование избыточных сбережений часто обусловлено смещением предпочтений экономических агентов в пользу национальных активов,  а также существованием глобального избытка сбережений в рамках мировой экономики. Вследствие наличия избыточных сбережений внутри страны достижение равновесия между сбережениями и инвестициями возможно, если естественный уровень ставки процента, при котором достигается полная занятость в экономике, ниже фактического уровня. В условиях нулевой номинальной ставки процента, а также крайне низкой инфляции и инфляционных ожиданий фактическая реальная ставка процента оказывается выше своего естественного уровня. В результате спрос экономических агентов падает, что ведет к неполной занятости и к отклонению фактического выпуска. В долгосрочной перспективе увеличение доли пенсионеров в общей численности населения может приводить к росту совокупного спроса по мере увеличения расходов пенсионеров на текущее потребление (Aksoy et al., 2017).

Учитывая описанный механизм влияния демографических факторов на продолжительное негативное отклонение совокупного спроса от траектории потенциального выпуска, Эггертссон и соавторы (Eggertsson et al., 2018) критикуют работу: Acemoglu, Restrepo, 2017. Они отмечают, что в теоретической модели Аджемоглу по аналогии с неоклассическими моделями роста предполагается фиксированная ставка процента. Напротив, Эггертссон и соавторы исходят из того, что чем выше доля старшего поколения, тем ниже ставка (модель пересекающихся поколений, модель Самуэльсона—Даймонда). Снижение ставки процента стимулирует накопление основного капитала, что оказывает позитивное воздействие на темпы экономического роста. Однако при отрицательных значениях естественной ставки процента и нулевой границы номинальной дальнейшее снижение реальной ставки процента невозможно, учитывая низкий уровень инфляционных ожиданий в развитых странах. Фактическая ставка процента оказывается выше естественного уровня, возникает ситуация неполной занятости и отрицательного разрыва выпуска, что обусловливает отрицательную связь между старением населения и динамикой выпуска.

Эти гипотезы были проверены на той же выборке стран и периоде, что и в работе Аджемоглу и соавторов. Полученные результаты показали, что положительная связь между долей пожилого населения и темпами экономического роста в развитых странах справедлива лишь для докризисного периода. В 2008—2015 гг. в условиях снижения естественного уровня ставки процента связь между этими переменными становится отрицательной. Авторы разделили выборку развитых стран на подгруппы: страны, столкнувшиеся с нулевой границей номинальной ставки процента, и страны, проводящие более жесткую монетарную политику. Данная классификация позволила сгруппировать страны в зависимости от их возможностей снижать фактическую реальную ставку процента и, следовательно, стимулировать совокупный спрос. Страны, где достигнута нулевая граница номинальной ставки, могут воздействовать на реальную ставку только через инфляционные ожидания, что непросто. Страны, не столкнувшиеся с данной проблемой, могут повлиять на реальную ставку за счет изменения номинальной. В результате было выявлено, что для стран, где растет доля населения старшего возраста, характерен более высокий уровень сбережений, чем инвестиций. В этих странах сильнее замедляются темпы экономического роста при достижении нулевой границы ставки процента, чем в странах с относительно молодой рабочей силой.

Достижение пределов накопления человеческого капитала

Эмпирические исследования показывают, что человеческий капитал оказывает положительное воздействие на темпы экономического роста (Barro, Lee, 2013). Однако достижение определенного уровня развития человеческого капитала в развитых странах становится одним из источников торможения экономического развития. Как известно, в рамках теоретических моделей роста, включающих человеческий капитал как фактор производства непосредственно в производственную функцию, замедление темпов его накопления приводит к снижению темпов роста совокупного выпуска (Lucas, 1988; Jones, 2002). Человеческий капитал может оказывать влияние на темпы роста реального ВВП на душу населения через совокупную факторную производительность, аппроксимирующую динамику сектора НИОКР. Так, замедление темпов роста человеческого капитала может приводить к снижению темпов роста сектора НИОКР (Romer, 1990; Acemoglu, 2002). Помимо этого, высокий уровень человеческого капитала, как правило, сопровождается высоким уровнем ожидаемой продолжительности жизни, способствующим формированию избыточных сбережений и оказывающим понижательное давление на естественный уровень реальной ставки процента, как было описано выше (Adler et al., 2017).

Усиление неравенства в распределении доходов

Усиление неравенства в распределении доходов отмечается во многих исследованиях (Gordon, 2018; Eggertsson, Mehrotra, 2017; Summers, 2014). Т. Пикетти (Piketty, 2014) считает, что это возможно, если темпы роста доходности капитала превышают темпы экономического роста, что в итоге приводит к повышению концентрации богатства у верхнего дециля владеющих капиталом экономических агентов. Сбережения богатой части населения могут трансформироваться в инвестиции не только внутри экономики, но и за ее пределами, что снижает возможности расширить совокупный спрос. В работе Чена и соавторов (Chen et al., 2017) отмечается, что на современном этапе значительная часть совокупного дохода приходится на корпорации, которые финансируют более ²/₃ глобальных инвестиций. При этом доля труда в совокупном доходе за последние 30 лет упала, что обусловливает неравенство между домашними хозяйствами и корпоративным сектором. Помимо этого, по мере роста неравенства доходов снижается потребление населения, что негативно воздействует на спрос и ведет к его отклонению ниже потенциального уровня (Summers, 2014; Eggertsson, Mehrotra, 2017).

Существенную роль в усилении неравенства доходов в развитых странах сыграла глобализация экономики. Так, перенос трудоинтенсивных производств из развитых стран в развивающиеся обусловил снижение спроса на низкоквалифицированную рабочую силу и уменьшение заработной платы таких работников. Ухудшение положения и снижение их востребованности также негативно влияли на спрос, что вызывает сохранение его более низких значений по сравнению с уровнем потенциального выпуска (Spence, Hlatshwayo, 2012; Popovic, 2018). Следует также отметить, что неравенство в распределении доходов обусловливает неравные возможности получать образование, снижает общую производительность труда вследствие недоступности более высоких ступеней образования для бедных слоев населения (Ostry et al., 2014).

Международная торговля

С 2011 г. темпы роста международной торговли замедляются из-за слабой экономической активности после мирового финансового кризиса, из-за делиберализации международной торговли, а также из-за завершения формирования глобальных производственных цепочек. Снижение объема международной торговли может оказывать понижательное влияние на темпы роста реального ВВП через канал диффузии технологий (замедление внедрения импортного оборудования и развития внутреннего сектора НИОКР) (Adler et al., 2017; Fed, 2017). Уменьшение конкуренции со стороны иностранных производителей может снизить эффективность отечественных предприятий, ослабить их стимулы к инновационной деятельности и повышению производительности труда (Adler et al., 2017; Aghion et al., 2014a).

Либерализация международной торговли, начавшаяся в конце 1970 гг., привела к масштабной деиндустриализации в развитых странах из-за переноса производств за их пределы, что оказывало негативное воздействие на темпы экономического роста как вследствие усиления неравенства в распределении доходов в развитых странах, так и в результате снижения экспортного потенциала. Кроме того, внешний спрос на товары на мировых рынках существенно зависит от темпов роста численности населения. Замедление темпов ее роста в развитых странах приводит к сокращению их спроса на импорт, что может обусловливать снижение темпов роста международной торговли и реального ВВП на душу населения.

Достижение пределов наращивания государственного долга

Накопление высокого государственного долга выделяется в качестве одного из факторов долговременного торможения экономик западных стран. Государственный долг развитых стран в среднем за период 2007—2015 гг. увеличился с 72 до 106% ВВП. Рост долга предполагает увеличение расходов по его обслуживанию, а также невозможность его дальнейшего расширения, учитывая проблему устойчивости государственного долга (Burnside, 2005; Hemming et al., 2003) и риск роста долга при увеличении процентных ставок (Mauro, Zilinsky, 2016; Reinhart, Rogoff, 2010). Ограничения по объему наращивания государственного долга обусловливает снижение возможностей осуществлять производительные государственные расходы (на образование, здравоохранение, инфраструктуру) (Bacchiocchi, Borghi, 2011; Summers, 2014), что препятствует росту производительности труда. Исследователи также отмечают, что наращивание государственного долга может быть сопряжено с ростом неопределенности и ухудшением инвестиционного климата (Woo, Kumar, 2015), что также негативно влияет на экономический рост.

Нарушение механизма «созидательного разрушения»

К существенным факторам долговременной стагнации относится тесно связанное с торможением совокупной факторной производительности нарушение механизма «созидательного разрушения». Чрезмерно мягкая монетарная политика центральных банков развитых стран, продолжительный период снижения доли заемных средств (делеверед-жинг) замедляют темпы посткризисного восстановления, обеспечивая поддержку неэффективных компаний и банков, не имеющих стимулов для развития, реструктуризации задолженности и инвестиций (Ahearne, Shinada, 2005). Неэффективные фирмы остаются на рынке, что негативно воздействует на совокупную факторную производительность экономики (Atkeson, Kehoe, 1995). В рамках шумпетерианских моделей роста отсутствие инноваций, связанных с изобретением принципиально новых товаров и технологий, в условиях искусственного сдерживания процесса созидательного разрушения приводит к замедлению темпов экономического роста (Aghion et al., 2014b).

Достоверная статистическая оценка ВВП

Среди причин долговременной стагнации в развитых странах следует выделить проблему достоверности статистической оценки темпов экономического роста с учетом распространения информационных технологий. Так, из-за сложностей статистического измерения стоимость ряда инновационных продуктов не учитывается в ВВП. Например, не учитывается эффект от повышения доступности информации благодаря интернет-источникам (Google, Wikipedia), появления в бесплатном доступе словарей и энциклопедий, музыки, географических карт и т.д. Развитие таких компаний, как Uber и Yandex, может способствовать росту благосостояния потребителей, сокращая ВВП в результате уменьшения спроса на услуги такси и личные автомобили (Идрисов и др., 2017).

Долговременная стагнация на примере экономики Японии

Экономика Японии, на наш взгляд, единственный пример долговременной стагнации, для которого характерно наличие практически полного перечня факторов, приведенных в таблице 1.

Ловушка ликвидности и дефляционная спираль

Замедление темпов роста экономики Японии с 4,5% в среднем в 1980—1989 гг. до 1,5% в 1990—1999 гг. началось в результате масштабного кризиса на фондовом рынке и рынке недвижимости. В исследованиях японской экономики 1990-х — начала 2000-х гг. указываются следующие причины первого потерянного десятилетия: временные проблемы финансового характера, включая наличие просроченной задолженности и проблемных балансов фирм и банков, несовершенство банковского сектора, государственную поддержку неэффективных фирм (Bayoumi, 2001; Horie, 2002; Коо, 2003). Необходимость возвращать долги ограничивает возможности фирм инвестировать в производство, а домашних хозяйств — наращивать потребление (Illing et al., 2018). Тем не менее в середине 2000-х гг., когда проблема плохих балансов корпоративного сектора в значительной степени была решена (Коо, 2011), а темпы экономического роста сохранялись на относительно низком уровне, появились работы, в которых к источникам долговременного торможения экономики Японии относились другие факторы — старение населения, замедление технологического развития и др. (Fukao et al., 2015). Следует отметить, что хотя значительному торможению экономики Японии сопутствовали кризис на финансовом рынке и снижение доли заемных средств (делевереджинг), структурные факторы долговременной стагнации начали формироваться задолго до кризисного эпизода. При этом негативное воздействие других факторов, по всей видимости, было замаскировано бумом кредитования, симулировавшего совокупный спрос.

Банк Японии перешел к использованию сверхмягкой монетарной политики в середине 1990-х гг., в результате чего Япония оказалась одной из первых развитых стран, столкнувшихся с проблемой нулевой границы номинальной ставки процента и ловушки ликвидности. В дальнейшем это подтолкнуло Банк Японии к нетрадиционным мерам монетарной политики, включая покупку активов (с 2001 г.) и отрицательную ставку по депозитам банков (с 2016 г.)

Помимо этого, в конце 1990-х гг. экономика Япония попала в классическую ситуацию дефляционной спирали, приводящей к повышению долговой нагрузки и реальной ставки процента на новые займы. Вследствие дефляционных процессов в Японии в первой половине 2000-х гг. и 2009—2012 гг. реальная ставка процента превышала номинальную, оказывая негативное влияние на совокупный спрос. Б. Бернанке (Bernanke, 2017) отмечает, что в результате сложившегося десятилетиями дефляционного мышления экономических агентов Банк Японии не имеет рычагов воздействия на инфляционные ожидания, (например, через словесные интервенции), что препятствует снижению реальной ставки процента.

Факторы долговременной стагнации в Японии

Япония — один из наиболее ярких примеров замедления темпов научно-технического прогресса среди развитых экономик. В последние 40—45 лет в стране наблюдается замедление темпов роста совокупной факторной производительности (рис. 1). Среди ключевых причин можно выделить снижение частных инвестиций, в том числе в НИОКР, обусловленное сокращением нормы отдачи на капитал в результате роста капиталовооруженности по мере наращивания государственных инвестиций. Следует также отметить отставание экономики Японии от США в секторе ИТ, обусловленное медленным внедрением в связи с особенностями функционирования рынка труда (например, предоставление гарантий занятости) (Fukao et al., 2015). Кроме того, существенную роль сыграло замедление общемировых темпов роста научно-технического прогресса.

Япония представляет также яркий пример глобального тренда старения населения (рис. 2). Ожидаемая продолжительность жизни в Японии за последние 55 лет выросла практически на 16 лет, достигнув 84 лет в 2016 г. Темпы роста численности населения Японии с конца 1980-х гг. были ниже 0,5% в год, а начиная с 2011 г. устойчиво принимают отрицательные значения (в среднем -0,1%). Отметим, что постоянное снижения показателей рождаемости можно рассматривать как конечную точку глобального демографического перехода, начавшегося со снижения детской смертности в 1960-е гг. и продолжившегося в 1980—1990-е гг. в результате повышения уровня жизни, уровня образования женщин и их более активного участия в рабочей силе (Bussolo et al., 2015).

По некоторым оценкам, вклад качества рабочей силы в темпы экономического роста в Японии снизился с 0,8% в 1970—1990 гг. до 0,5% в 1990—2011 г. (Fukao et al., 2015). Этот тренд продолжится до 2030 г. в связи с ростом числа частично занятых⁴ и самозанятых. Тем не менее следует учитывать условность подобных оценок, учитывая, что качество рабочей силы измерялось автором на основе данных о заработной плате.

Анализируя тенденцию к замедлению темпов роста показателей человеческого капитала: увеличение времени обучения населения Японии, достигшего 25-летнего возраста, в период с 1990 по 2010 г. на 1,9 года (до 11,5 лет), а в Индии за аналогичный период — на 4,6 года (до 9 лет), в Сингапуре — на 2,8 года (до 11,7 лет), следует обратить внимание на их качественную составляющую. Так, результаты выполнения японскими школьниками тестов по математической грамотности PISA в период с 2003 по 2015 г. в целом улучшились. Отметим, что повышение качества человеческого капитала, по всей видимости, оказывает сдерживающее воздействие на процесс долговременной стагнации.

Существенную роль в замедлении темпов роста японской экономики сыграла утрата ее позиций в международной торговле во второй половине 1980-х гг. Так, частичная потеря конкурентоспособности японских фирм была связана с укреплением иены в соответствии с соглашением Плаза (1985 г.). По всей видимости, некоторый вклад в вовлечение экономики Японии в ситуацию долговременного торможения сыграла ее конкуренция за рынки сбыта с Китаем. Замедление международной торговли в период после мирового финансового кризиса 2008 г. также могло оказывать негативное воздействие на темпы роста ВВП японской экономики. Также активный процесс деиндустриализации негативно повлиял на динамику экспорта Японии и темпы экономического роста.

В работе: Kobayashi, Ueda, 2018, в качестве одного из ключевых механизмов долговременной стагнации в Японии рассматриваются ожидания экономических агентов относительно высокого риска дефолта по государственному долгу и связанного с этим увеличения налогов. Отметим, что доля государственного долга в ВВП Японии в 2015 г. достигла 198% (рис. 3). В работе построена теоретическая модель экономики Японии, которая показала, что данный механизм объясняет около 1/3 падения выпуска в Японии. В исследовании: Fukao et al., 2015, отмечается, что меры фискальной политики в Японии (инфраструктурные проекты) были малоэффективными. Они способствовали росту государственного долга, не оказав значимого влияния на темпы экономического роста.

Как отмечалось выше, значительную роль в замедлении темпов посткризисного восстановления экономики Японии сыграл продолжительный процесс делевереджинга частного сектора. Снижение доли заемных средств завершилось в Японии только в начале 2000-х гг., а в 1990-е гг. после кризиса на фондовом рынке их доля продолжала увеличиваться в связи с ростом просроченной задолженности (Bayoumi, 2001; Horie, 2002) и политикой властей, направленной на поддержку зомби-фирм и банков (Коо, 2003; Horie, 2002) (рис. 4).

Для японской экономики также характерно явное нарушение механизма созидательного разрушения. Так, V₃ японских фирм, на которые приходилось около 15% активов частного сектора, получали субсидированные кредиты от банковского сектора в 1990-е гг. (Caballero et al., 2008). С 1992 г. по 2005 г. японские банки списали около 96 трлн иен (19% ВВП). На основании действовавших государственных программ рекапитализации за 1998—2006 гг. японским банкам было предоставлено около 13 трлн иен (Hoshi, Kashyap, 2010). В результате столь масштабная поддержка мало эффективных фирм могла снизить инновационную активность и замедлить динамику производительности в Японии.

Несмотря на то что классическим примером долговременной стагнации остается японская экономика, дискуссия по поводу этого феномена и его факторов продолжает оставаться актуальной как для экономической теории, так и экономической политики отдельных стран. Замедление темпов роста российской экономики с 2013 г., особенно низкие темпы роста после кризиса 2014—2015 гг. и очень осторожные прогнозы относительно возможных темпов роста ВВП России в ближайшие годы ставят перед политиками и исследователями вопрос о причинах и перспективах такой динамики ВВП. Можно отметить некоторые признаки долговременной стагнации. В частности, темпы роста структурной компоненты ВВП России начали снижаться с первой половины 2000-х гг., что, по всей видимости, было обусловлено негативными тенденциями фундаментальных факторов, включая сокращение численности экономически активного населения, связанное с неблагоприятной демографической ситуацией (процессом старения населения), а также сокращение темпов накопления основного капитала (May и др., 2017). Темп роста совокупной факторной производительности в России также существенно замедлился вследствие внутренних структурных проблем, связанных с качеством институциональной среды, рисками ведения бизнеса, проблемами в сфере образования и здравоохранения и т.д. Помимо этого, имеет место тенденция к росту неравенства в распределении доходов (коэффициент Джини в 2002 г. составил 37,3%, а в 2016 г. — 41,4%), которая потенциально может оказывать негативное воздействие на темпы экономического роста. Однако многие признаки ситуации долговременной стагнации, например как в экономике Японии, в России отсутствуют. Поэтому низкие среднегодовые темпы роста ВВП России с 2012 г. по настоящее время мы считаем результатом краткосрочного циклического спада, продолжительность которого увеличилась из-за внешних шоков (резкого ухудшения условий торговли в 2014—2015 гг., экономических и финансовых санкций). Потенциальные долгосрочные темпы роста экономики России при условии проведения структурных реформ и улучшения делового климата внутри страны превышают 3% в год, что позволяет исключить риск развития долговременной стагнации по японскому образцу.

¹    О связи низких темпов роста ведущих экономик мира с теорией долговременной стагнации см.: Jackson, 2018.

²    К выводу о том, что экономика США избежала риска долговременной стагнации по итогам периода 2008—2014 гг., приходит в своей работе Р. Капелюшников (2015).

³    Сравнительный анализ трех определений долговременной стагнации приведен в работе: Капелюшников, 2015.

⁴ Распространение практики работы неполный день в Японии связано с введением поправки в закон о трудовых стандартах в 1997 г. (Fukao et al., 2015).

Список литературы / References

Идрисов Г., May В., Божечкова А. (2017). В поисках новой модели роста // Вопросы экономики. № 12. С. 5—23. [Idrisov G., Mau V., Bozhechkova А. (2017). Searching for a new growth model. Voprosy Ekonomiki, No. 12, pp. 5—23. (In Russian).]

Капелюшников P. И. (2015). Идея «вековой стагнации»: три версии (Препринт WP3/2015/02). М.: НИУ ВШЭ. [Kapelyushnikov R. I. (2015). The idea of secular stagnation: Three versions (Preprint WP3/2015/02). Moscow: HSE. (In Russian).]

Мау В. и др. (2017). Российская экономика в 2016 году. Тенденции и перспективы. Вып. 38. М.: Изд-во Ин-та Гайдара. [Mau V. et al. (2017). Russian economy in 2017: Trends and perspectives, Iss. 38. Moscow: Gaidar Institute Publ. (In Russian).]

May B. (2018). На исходе глобального кризиса: экономические задачи 2017—2019 гг. // Российская экономика в 2017 году. Тенденции и перспективы. Вып. 39. М.: Изд-во Ин-та Гайдара. С. 15 — 35. [Mau V. (2018). At the end of the global crisis: Economic tasks for 2017—2019. In: Russian economy in 2017: Trends and perspectives, Iss. 39. Moscow: Gaidar Institute Publ., pp. 15 — 35. (In Russian).]

Солоу P. (ред.) (2017). Экономика для любознательных: о чем размышляют нобелевские лауреаты. М.: Изд-во Ин-та Гайдара. [Solow R. (ed.) (2017). Economics for the curious: Inside the minds of 12 Nobel laureates. Moscow: Gaidar Institute Publ. (In Russian).]

Aksoy Y., Basso H., Smith R. (2017). Medium-run implications of changing demographic structures for the macro-economy. National Institute Economic Review, Vol. 241, No. 1, pp. 58-64.

Acemoglu D. (2002). Directed technical change. Review of Economic Studies, Vol. 69, No. 4, pp. 781-809.

Acemoglu D., Restrepo P. (2017). Secular stagnation? The Effect of aging on Economic Growth in the age of automation. American Economic Rewiew, Vol. 107, No. 5, pp. 174-179.

Adler G., Duval R., Furceri D., Celik S., Koloskova K., Poplawski-Ribeiro (2017). Gone with the headwinds: Global productivity. IMF Staff Discussion Notes, No. 17/04.

Aghion P., Bergeaud A., Boppart T., Klenow P. J., Li H. (2017). Missing growth from creative destruction. NBER Working Paper, No. 24023.

Aghion P., Bechtold S., Cassar L., Herz H. (2014a). The Causal effects of competition on innovation: experimental evidence. NBER Working Paper, No. 19987.

Aghion P., Akcigit U., Howitt P. (2014b). What do we learn from Schumpeterian growth theory? In: P. Aghion, S. Durlauf (eds.). Handbook of economic growth, Vol. 2B. Elsevier, pp. 515 — 563.

Ahearne A., Shinada N. (2005). Zombie firms and economic stagnation in Japan. International Economics and Economic Policy, Vol. 4, No. 2, pp. 363—381.

Atkeson A., Kehoe P. (1995). Industry evolution and transition: Measuring Investment in organizational capital. Research Department Staff Report, No. 201. Federal Reserve Bank of Minneapolis.

Bacchiocchi E., Borghi E. (2011). A Missale public investment under fiscal constraints. Fiscal studies, Vol. 32, No. 1, pp. 11 — 42.

Barro R., Lee J.W. (2013). A New data set of educational attainment in the world, 1950—2010. Journal of Development Economics, Vol. 104, pp. 184 —198.

Bayoumi T. (2001). The morning after: explaining the slowdown in Japanese growth in the 1990s. Journal of International Economics, Vol. 53, No. 2, pp. 241—259.

Bernanke B. (2017). Some reflections on Japanese monetary policy. Paper presented at the Bank of Japan, May 24. https://www.brookings.edu /wp-content/up-loads /2017/05/es_20170523_bernanke _boj_remarks.pdf

Bloom N., Jones C. I., Reenen J. van, Webb M. (2017). Are ideas getting harder to find? NBER Working Paper, No. 23782.

Brynjolfsson E-, McAfee A. (2013). The second machine age: Work, progress, and prosperity in a time of brilliant technologies. New York: W. W. Norton.

Burnside C. (ed.). (2005). Fiscal sustainability in theory and practice: A handbook. Washington, DC: World Bank.

Bussolo M-, Koettl J., Sinnott E. (2015). Golden aging: Prospects for healthy, active, and prosperous aging in Europe and Central Asia. Washington, DC: World Bank.

Caballero R.J., Hoshi T., Kashyap A. (2008). Zombie lending and depressed restructuring in Japan. American Economic Review, Vol. 98, No. 5, pp. 1943 — 1977.

Chen P-, Karabarbounis L., Neiman B. (2017). The Global rise of corporate saving. Journal of Monetary Economics, Vol. 89, pp. 1 — 19.

Cova P., Pagano P., Notarpietro A., Pisani M. (2017). Secular stagnation, R&D, public investment and monetary policy: a global-model perspective. Temi di discussione, No. 1156. Bank of Italy.

Eggertsson G. B., Lancastre M., Summers L. H. (2018). Aging, output per capita and secular stagnation. NBER Working Paper, No. 24902.

Eggertsson G. B., Mehrotra N. R. (2014). A model of secular stagnation. NBER Working Paper, No. 20574.

Eggertsson G.B., Mehrotra N.R. (2017). A Model of secular stagnation: theory and quantitative evaluation. NBER Working Paper, No. 23093.

Fed (2017). Monetary policy report. Washington, DC: Board of Governors of the Federal Reserve System, July 7.

Ferrero G., Gross M., Neri S. (2017). On secular stagnation and low interest rates: Demography matters. Temi di discussione, No. 1137. Bank of Italy.

Feyrer J. (2007). Demographics and productivity. Review of Economics and Statistics, Vol. 89, No. 1, pp. 100-109.

Frietsch R., Schubert T., Neuhäusler P. (2017). Secular trends in innovation and technological change. Studien zum deutschen Innovationssystem, No. 7-2017.

Fukao К., Ikeuchi К., Kwon H. U., Makino T., YoungGak K., Takizawa M. (2015). Fessons from Japan’s secular stagnation. RIETI, Discussion Paper Series, No. 15-E-124.

Gordon R. (2014). The turtle’s progress: Secular stagnation meets the headwinds. In: C. Teulings, R. Baldwin (eds.). Secular stagnation: Facts, causes and cures (A VoxEU.org eBook). London: Centre for Economic Policy Research (CEPR).

Gordon R. (2015). Secular stagnation: A supply-side view. American Economic Review, Vol. 105, No. 5, pp. 54-59.

Gordon R. (2018). Why has economic growth slowed when innovation appears to be accelerating? NBER Working Paper, No. 24554

Hansen A. (1938). Economic progress and the declining population growth. American Economic Review, Vol. 29, No. 1, pp. 1 — 15.

Hemming R., Schimmelpfennig A., Kell M. (2003). Fiscal vulnerability and financial crises in emerging market economies. Washington, DC: International Monetary Fund.

Horie Y. (2002). Economic Analysis of the ‘credit crunch’ in the late 1990’s. Discussion Paper Series, No. 2002-1. Kyushu University, Faculty of Economics.

Hoshi T., Kashyap A.K. (2010). Will the U.S. bank recapitalization succeed? Eight lessons from Japan. Journal of Financial Economics, Vol. 97, No. 3, pp. 398 — 417.

Hulten C. (2001). Total factor productivity: a short biography. In: C. Hulten, E. Dean, M. Harper (eds.). New developments in productivity analysis. Chicago: University of Chicago Press, pp. 1 — 54.

Illing G., Ono Y., Schlegl M. (2018). Credit booms, debt overhang and secular stagnation. European Economic Review, Vol. 108, pp. 78 — 104.

Jackson T. (2018) The post-growth challenge. Secular stagnation, inequality and the limits to growth. CUSP Working Paper, No. 12.

Jones C. (2002). Sources of U.S. Economic growth in a world of ideas. American Economic Review, Vol. 92, No. 1, pp. 220—239.

Jones С., Romer P. (2010). The new Kaldor facts: Ideas, institutions, population, and human capital. American Economic Journal, Vol. 2, No. 1, pp. 224—245.

Kobayashi K., Ueda K. (2018). Secular stagnation under the fear of a government debt crisis. Unpublished manuscript, https://www8.gsb.columbia.edu /cjeb/sites/cjeb/ files/Ueda% 20paper%20updated .pdf

Koo R. C. (2003). Balance sheet recession: Japan’s struggle with uncharted economics and its global implications. Singapore: John Wiley & Sons (Asia).

Koo R. C. (2011). The world in balance sheet recession: Causes, cure, and politics. Real-World Economics Review, No. 58, pp. 19—37.

Lucas R. (1988). On the mechanics of economic development. Journal of Monetary Economics, Vol. 22, No. 1, pp. 3 — 42.

Mauro P-, Zilinsky J. (2016). Reducing government debt ratios in an era of low growth. Policy Briefs, No. PB16-10. Peterson Institute for International Economics.

Могап Р., Queralto А. (2017). Innovation, productivity, and monetary policy. International Finance Discussion Papers, No. 1217.

Ostry J. D., Berg A., Tsangarides C. G. (2014). Redistribution, inequality, and growth. Washington, DC: International Monetary Fund.

Piketty T. (2014). Capital in the twenty-first century. Cambridge, MA; London: Belknap Press of Harvard University Press.

Popovic M. (2018). Technological progress, globalization, and secular stagnation, Journal of Central Banking Theory and Practice, No. 1, pp. 59 — 100.

Reinhart C., Rogoff К. (2010). Growth in a time of debt. American Economic Review, Vol. 100, No. 2, pp. 573-578.

Römer P. (1990). Endogenous technological change. Journal of Political Economy, Vol. 98, No. 5, pp. 71-102.

Solow R. (1956). A contribution to the theory of economic growth. Quarterly Journal of Economics, Vol. 70, No. 1, pp. 65 — 94.

Spence M., Hlatshwayo S. (2012). The evolving structure of the American economy and the employment challenge. Comparative Economic Studies, Vol. 54, No. 4, pp. 703—738.

Storm S. (2018). The new normal: Demand, secular stagnation, and the vanishing middle class. International Journal of Political Economy, Vol. 46, No. 4, pp. 169—210.

Summers L. (2014). Us economic prospects: secular stagnation, hysteresis, and the zero lower bound. Business Economics, Vol. 49, No. 2, pp. 65—73.

Teulings C., Baldwin R. (eds.). (2014). Secular stagnation: Facts, causes and cures (A VoxEU.org eBook). London: Centre for Economic Policy Research (CEPR).

Temin P. (2017). The vanishing middle class: the growth of a dual economy. Cambridge, MA: MIT Press.

Thwaites G. (2015). Why are real interest rates so low? Secular stagnation and the relative price of investment goods. Bank of England Working Paper, No. 564.

Weil D. N. (1997) The economics of population aging. In: M. R. Rosenzweig, О. Stark (eds.). Handbook of population and family economics. New York: Elsevier, pp. 967—1014.

Woo J., Kumar M. S. (2015). Public debt and growth. Economica, Vol. 82, No. 328, pp. 705-739.