Сравнительный анализ декарбонизации экономики Сибири и Скандинавии: цена, стоимость и ценность энергии

Н. В. Горбачева

Климат и окружающая среда соотносятся с естественными контурами, связанными единым природным пространством и социальным временем, а не со страновыми и административными границами, политическим делением и экономическим районированием. Текущие ресурсные, технологические, человеческие потоки, от которых во многом зависит эффективность решения проблем изменения климата и экологии, аккумулируются в рамках «региональных хабов», образуя во многом самодостаточные, конкурентоспособные конгломераты территориальных образований (O’Neil, 2022).

Сибирь и Скандинавия обладают схожими природными, климатическими, экономическими и энергетическими характеристиками, но в них применяют разные модели декарбонизации. Оба мегарегиона прошли схожий путь энергетического развития: угольный бум в Кузбассе и Дании при переходе от аграрной к индустриальной экономике в 1920 —1930-х годах, строительство крупных ГЭС в Красноярском крае, Иркутской области и в Швеции в 1960 —1970-е годы, открытие месторождений нефти в Тюмени и Норвегии в 1970 —1980-е годы. Но затем траектории энергетического развития расходятся: в Сибири уголь до сих пор обеспечивает 36% выработки электроэнергии, а Скандинавия совершила радикальный «углеводородный отказ», при этом Швеции понадобилось 28 лет (1980—2008), чтобы перейти от 90%-ной зависимости от нефти к 90% генерации электроэнергии на основе ВИЭ (с учетом ГЭС и АЭС); Дании — 28 лет (1990—2018) для сокращения доли угля с 90 до 14% в электроэнергетике. Оба мегарегиона богаты возобновляемыми источниками энергии, причем Сибирь намного превосходит Скандинавию по природному потенциалу (особенно по инсоляции¹), но уступает по уровню его реализации: 0,1% против 19% выработки электроэнергии за счет ВИЭ в 2020 г. В статье проанализированы ценовые, стоимостные и ценностные характеристики использования энергии как главного фактора декарбонизации в Сибири и Скандинавии и выявлены различия в моделях исходя из метрических, политэконо-мических и аксиологических параметров.

Цены на энергоносители — важный фактор декарбонизации энергосистемы и экономики. Цены служат «стержнем рыночной экономики» и «определяют, какой из факторов производства должен быть 'Годовой объем солнечной радиации в южных регионах Сибири достигает 1300 — 1600 кВт-ч на 1 кв. км, а в южных регионах Дании — 1000 — 1100 кВт-ч на 1 кв. км. По энергии ветра мегарегионы сопоставимы: медианная среднегодовая скорость ветра составляет 7,5 — 9,5 м с на высоте 100 м. Также Сибирь (Камчатка, Чукотка, Байкал, Сахалин) и Скандинавия (Исландия) богаты геотермальными источниками энергии.

использован, а какой должен быть оставлен нетронутым» (Мизес, 2005). Углеводороды торгуются на открытых, интегрированных сырьевых биржах, а электроэнергия продается на крупных региональных оптовых энергорынках, поэтому цены выступают эффективным инструментом регулирования энергетических потоков, «направляя ресурсы туда, где ожидается более высокая польза их использования согласно ценовым сигналам» (Blas, Farchy, 2022). Снижение стоимости электроэнергии, получаемой с использованием ВИЭ, согласно концепту кривых обучений, делает их конкурентоспособными для декарбонизации энергосистемы (Sivaram, 2018). Повышение цен на углеводороды, согласно теории энергетических шоков, выступает как триггер для декарбонизации в ведущих странах (Aklin, Urpelainen, 2018; Жуков, 2022). Возможен и обратный эффект: в нефтяной кризис 1970-х годов² рост цен на углеводороды и глобальный финансовый кризис 2009 г. только упрочили положение углеводородов в энергобалансе за счет их энергоэффективного использования и открытия новых месторождений (Graetz, 2011; Башмаков, 2022). Более того, рыночные цены не учитывают ряд важных эффектов декарбонизации, связанных с предотвращением загрязнения окружающей среды, уменьшением вероятности экстремальных погодных явлений и т. д. В контексте декарбонизации энергетика уже не рассматривается как сугубо частное благо (private good), поскольку производства «чистой» энергии по рыночным ценам для максимизации прибыли явно недостаточно из-за провалов рынка вследствие негативных экстерналий.

Стоимость является «сердцевиной» всех экономических процессов и позволяет учесть важные эффекты декарбонизации, которые не отражены в рыночных ценах. Существуют разные подходы к определению стоимости: утилитаристская по И. Бентаму, трудовая по А. Смиту и трудовая меновая по К. Марксу, маржиналистская по А. Маршаллу и др. (Desai, 1987). В данной статье под стоимостью мы понимаем использование энергии, которое определяется не только прямыми материальными затратами (запасами, инфраструктурой, зарплатами и др.), но и степенью общественной значимости того или иного источника энергии, что проявляется в продуцировании нематериальных (инновационность и др.), косвенных (индустриализация и др.), внешних (экологичность и др.) эффектов. Демаркация между продуктивным и непродуктивным использованием энергии меняется со временем. Например, в эпоху Первой промышленной революции уголь сыграл важную созидательную роль в переходе от аграрного к индустриальному типу общественного развития, но сейчас его доминирование в мировом энергобалансе приводит к деградации стоимости угольной генерации из-за роста ущерба здоровью населения и природе, а также к блокировке создания стоимости для новых более чистых источников энергии. Характеристики стоимости в большей степени зависят от превалирующих политэкономических воззрений в социокультурном контексте, нежели от рыночной цены, формирующейся на основе спроса и предложения на энергоносители. «Зеленую» энергетику следует рассматривать как стратегическую, так называемую мессианскую деятельность, ориентированную на максимизацию стоимости за счет не только повышения доступности энергии, но и системных эффектов в виде трансформации экономики в целом, производства, распределения и потребления во всех отраслях (Mazzukato, 2018. Р. 279). Активная роль государства в формировании подлинной стоимости энергии превращает энергетику в общественное благо (public good), «выделив как часть энергетической безопасности новый вид общественных благ — экологически чистую энергию» (Клинова, 2022. С. 111). Стоимость энергии становится важным индикатором ее продуктивного, полезного использования. Стоимость традиционной энергетики начинает снижаться из-за включения в экономический анализ нерыночных факторов, таких как ущерб здоровью, деградация окружающей среды, которые не имеют прямых ценовых индикаторов и рынков. Стоимость ВИЭ, наоборот, начинает возрастать благодаря проявлению положительных экстерналий (инновационности, децентрализации, экологичности и т. д.).

Стоимость энергии искажается из-за провалов государства в сфере инвестирования инфраструктуры, субсидий и недостаточного углеродного регулирования. Более того, если раньше смена доминантного источника энергии обусловливалась преимущественно объективными факторами технологического превосходства, экономией ресурсов, удобством транспортировки и легкодоступностью, то сейчас кардинальная энергетическая трансформация продиктована «смешением политичности, политики и общественной активности» (Yergin, 2020. Р. 378; здесь и далее перевод мой. — Н. Г.), когда велика роль идеологем, убеждений и ценностных ориентиров.

Переход к ценностному пониманию энергетики как общего блага (common good) сближает частные и коллективные интересы безотносительно знания о том, кто проиграет и выиграет от декарбонизации экономики. Энергия становится важнейшим фактором достижения общего блага, когда благополучие людей все больше зависит от бесперебойного энергоснабжения, оплаты за электроэнергию и тепло, а здоровье — от последствий изменения климата и экологии. Когда «сохранение климата — общее благо, его ухудшение — общая беда», декарбонизация энергосистемы начинает интересовать всех (Эткинд, 2020. С. 480).

Отсутствует четкая демаркация между тремя экономическими категориями: ценой, стоимостью и ценностью; они динамичны, их домены пересекаются и влияют друг на друга. Так, негативные экстерналии, проявляющиеся в стоимости энергии, сейчас пытаются включить в рыночные цены за счет введения углеродного налога, торговли углеродными единицами или ESG-рейтингов³. Эффективность этой углеродной интернализации пока неоднозначна, поскольку разнообразные методологии ESG сконцентрированы скорее на атрибуте управления G, нежели на главной компоненте окружающей среды Е, которая оценивается с позиции влияния негативных погодных и экологических явлений на рентабельность компании, а не наоборот, что более значимо — как деятельность компании воздействует на изменение климата и окружающую среду. Цены торгуемой тонны СО₂ на обязательных рынках существенно ниже социальной стоимости углерода, а углеродные кредиты и офсеты⁴ обращаются с низкой ценой и качеством на добровольных рынках.

Ценности не только влияют на ценовые и стоимостные соотношения, но и будучи наиболее постоянными из этих трех категорий и социально нагруженными, они не статичны, контекстуально окрашены и изменчивы под влиянием внешних событий (шоков или природных катаклизмов) либо внутренних факторов (открытие новых месторождений, появление новых технологий). Разделяя одни и те же ценности, можно расходиться в интерпретации фактов и в способах достижения общего блага. Высокие цены на энергоносители можно объяснять их дефицитом на рынке и недостаточным инвестированием (САТО, 2008; Сечин, 2021), а сверхприбыли можно трактовать как «несправедливые» доходы или ренту, которую необходимо перераспределить в пользу малообеспеченных (Sandel, 2012; Голованова, 2014). Дешевизну углеводородов в условиях их изобилия в одном случае можно считать важным элементом общего блага, а в другом — препятствием экологичности, которая также является важнейшим компонентом общего блага. Для исследования этих идей мы провели сравнительный анализ моделей декарбонизации экономики Сибири и Скандинавии в отношении ценовых, стоимостных и ценностных характеристик развития энергетики.

Мегарегионы Сибирь и Скандинавия как объекты сравнительного анализа

Аналитический конструкт для компаративистского анализа моделей декарбонизации экономики Сибири⁵ и Скандинавии выстроен на основе мегарегионального устройства двух крупных пространств (табл. 1), которые сталкиваются со схожими проблемами: изменением климата и трансформацией энергетики. Подобное мегарегиональное рассмотрение отражено в кластере научных работ в домене сравнительного регионализма, когда «мы становимся свидетелями возникновения и укрепления нового явления — региональной идентичности» (Зевин, 2016. С. 30; также см.: Буторина, Борко, 2022).

Таблица 1

Показатели мегарегионов Сибирь и Скандинавия

Примечание. * Углеродоемкость мегарегиона Сибирь рассчитана в два этапа. Объем эмиссии рассчитан на основе совокупной эмиссии парниковых газов России и региональных пропорций выбросов вредных веществ по секторам экономики, взятых из формы «2-ТП (воздух) Сведения об охране атмосферного воздуха». Поглощение углерода за вычетом потерь из-за деструктивных пожаров и вырубки определено для Сибири на основании данных по управляемым лесам Национального доклада о кадастре (15 апреля 2021 г., Ч. 2, Приложение 3.3).

Источник: расчеты автора с использованием данных ЕМИСС, Nordic statistics, OECD Stat, ILO.

Пространственная конфигурация мегарегиона Сибирь является продуктом длительного развития, при котором устойчивость фрейма мировосприятия и ценностные ориентиры реализуются по культурным, институциональным и экономическим осям (Супрун, 2018; Hartley, 2019; Хесли, 2022). К Сибири мы относим территорию от Урала до Тихого океана, с севера омываемую Северным Ледовитым океаном.

Мегарегион Скандинавия также относится к северным регионам с созданием коллективных институциональных структур для взаимодействия (The Nordic Council of Ministers, Nordic Energy Research), которые формируют единое видение и вырабатывают общие стратегии, в том числе в области энергетики. Концепт мегарегиона следует отличать от традиционно сложившейся в российском страноведении трактовки Скандинавии как симбиоза Дании, Швеции и Норвегии, а также практики отождествления с частью Северной Европы (Northern Europe) или арктических стран (Arctic countries), к которым относится и Россия (Антюшина и др., 2014; Загорский, 2016; Студенцов, 2022). Также этот концепт следует отличать и от разработки локального характера типа «мегарегион Западной Скандинавии», представляющий небольшую побережную зону Швеции и Норвегии, от Осло до Мальме (OECD, 2018). Исторически к мегарегиону Скандинавии можно отнести и Финляндию⁶, расположенную в том же пространстве и времени, с идентичной климатической зоной и имеющую сходный образ жизни и мировосприятия, ведь саами, коренные жители Финляндии, в течение длительного времени были колонизированы Швецией, то есть были интегрированы в скандинавское пространство и культуру (Ferguson, 2016). Поэтому в данной статье под мегарегионом Скандинавия понимается Скандинавия в традиционной трактовке плюс Финляндия, а именно как совокупность пяти северных стран — Дании, Исландии, Норвегии, Финляндии, Швеции, учитывая важность единой истории, культуры, этических ценностей и образа жизни⁷.

Концепция мегарегиона не предполагает доминирование принципа суверенности, политического или административного деления как главных факторов деятельности мегарегиона. В случае со Скандинавией вопросы климата и энергетики решаются не только на уровне отдельных государств, входящих в Северный Совет министров, но и в контексте конкретных территорий и сообществ, а также на наднациональном уровне, который носит экспертный, идейный и стратегический характер. В стремлении достичь углеродной нейтральности Скандинавия не действует исключительно по принципу диверсификации, согласно государственному суверенитету, а добивается в определенной степени единства как регулирования, так и согласованности действий посредством взаимодополняемости транснациональных форматов, полицентрического управления и гибридных институциональных режимов.

Аналитические выгоды изучения процессов декарбонизации через призму мегарегионального компаративистского рассмотрения Сибири и Скандинавии состоят в возможности комплексно исследовать проблемы изменения климата и деградации окружающей среды, которые носят кросс-региональный характер. Пространственная сопряженность, природно-климатическая общность, культурная и инфраструктурная связанность придают новые смыслы и содержание процессам декарбонизации экономики. Мегарегиона л ьное устройство позволяет извлекать экономию масштаба за счет пространственной близости энергопромышленных объектов, интеграции электросетевого хозяйства, транспортно-логистических маршрутов, общего доступа к рынку высококвалифицированной рабочей силы, концентрации прорывных разработок научно-образовательных центров и объединения управленческих усилий на смежных территориях.

Оба мегарегиона сопоставимы по важным экономическим параметрам (см. табл. 1), например, численности населения, хотя «растянутая» плотность населения в Сибири вдоль Транссибирской магистрали и одновременная ее сконцентрированность в урбанистических конгломератах является преимуществом, а не недостатком по сравнению со Скандинавией. Плотность населения важна, но в данном случае не имеет значения, если существует развитая инфраструктура, например скоростной транспорт. Плотность населения далеко не всегда преимущество с точки зрения как перспектив освоения территорий, так и экономического развития. Излишняя плотность населения может нести геополитическую угрозу. Согласно современным пространственным теориям, наличие обширного пространства в условиях нынешней скоростной транспортной системы является активом, а не пассивом.

Трактовка и фактическое состояние декарбонизации

Сибирь⁸ и Скандинавия имеют схожую динамику эмиссии парниковых газов (за вычетом поглощения): за последние 29 лет в Сибири удалось снизить его объем на 48%, а в мегарегионе Скандинавия — на 43%. В Сибири этого добились преимущественно пассивными способами: хаотической деиндустриализацией экономики⁹ и гипертрофированной переоценкой поглощающих способностей экосистем, а Скандинавия стратегически ориентировалась на новую индустриализацию и инновации, что привело к сокращению угольной генерации, к электрификации тепла и транспорта, трансформации сельского и лесного хозяйства.

При этом климатическая уязвимость двух мегарегионов растет схожим образом из-за их неразрывной связи с быстро теплеющей Арктикой. За последние 20 лет площадь пожаров в Сибири увеличилась в 200 раз: с 31,3 тыс. га в 1997 г. до 8,5 млн га в 2018 г. За 2000—2020 гг. в Скандинавии произошло 25 природных катастроф (пожары, наводнения и др.), унесших жизни 38 человек. В Сибири ситуация хуже: зарегистрировано больше половины из 115 природных происшествий в стране и 58 300 погибших¹⁰.

Оба мегарегиона выступают важными агентами и реципиентами изменения климата, различия обусловлены разным процессом декарбонизации. Несмотря на общность глобальной цели — не допустить рост температуры на 1,5—2 градуса¹¹ против доиндустриального уровня, направления сокращения эмиссии парниковых газов различаются (Fiorino, 2022; Grasso, Rodrigues, 2022 и др.):

1. низкоуглеродное развитие (low-carbon development) делает акцент на постепенном снижении антропогенной эмиссии парниковых газов;
2. глубокая декарбонизация (deep decarbonization) предполагает более быстрые темпы снижения эмиссии не только в ключевом секторе — энергетике, но и в смежных отраслях;
3. углеродная нейтральность (carbon neutrality) дает возможность, не снижая эмиссию СО₂, компенсировать ее совокупный объем за счет предотвращения выбросов, например благодаря реализации мероприятий, направленных на повышение энергоэффективности, или за счет поглощения углерода, например благодаря лесонасаждениям;
4. «чистый» ноль (net zero carbon) подразумевает установление жестких пределов сокращения эмиссии парниковых газов и компенсацию только остаточной эмиссии за счет удаления из атмосферы и долгосрочного хранения СО₂, например с помощью технологии биосеквестрации;
5. безуглеродное развитие (zero carbon) достигается при экономической деятельности без какой-либо антропогенной эмиссии парниковых газов, например благодаря ВИЭ и атомной энергетике.

В российском дискурсе первые четыре подхода понимаются преимущественно как тождественные, что ведет к искаженному представлению об альтернативах декарбонизации экономики Сибири и сужению спектра действенных решений. В международной практике, в частности в Скандинавии, возрастает расхождение между концепциями углеродной нейтральности и «чистых» нулевых выбросов. Если достижение углеродной нейтральности предполагает уравновешивание совокупной эмиссии парниковых газов за счет сокращения или предотвращения эмиссии, например вследствие экономии топлива или внедрения ВИЭ, а также поглощения и депонирования СО₂-экв., например за счет биоплантаций и технологий улавливания, использования и хранения углерода, то новейшая концепция «чистых» нулевых выбросов требует компенсации только остаточной (сверх технологических и финансовых возможностей) эмиссии парниковых газов и только за счет надежных и долгосрочных способов поглощения и аккумулирования СО₂ (рис. 1).

Парадигмальное мышление и концептуальная размытость ведут к искажению и ложному целеполаганию в сфере декарбонизации. Например, зеленые сертификаты, применяемые энергокомпаниями в Сибири¹², могут оказаться не востребованы в контексте набирающей силу концепции «чистых» нулевых выбросов. Более того, для взаимовыгодной работы российской системы торговли углеродными единицами с зарубежными обязательными и добровольными рынками важно соответствовать современным требованиям, предъявляемым к углеродным кредитам.

Оба мегарегиона реализуют знаковые инициативы в сфере поглощения эквивалента СО₂, но Скандинавия делает акцент на технологических решениях (использование биомассы с улавливанием и хранение углерода — УХУ или CCS)¹³, а Сибирь, обладая крупнейшими лесными и почвенными активами, запустила значимые климатические проекты, ориентированные на природные абсорбционные способности экосистем региона (CDR)¹⁴. Несмотря на то что оба подхода предполагают секвестрацию углерода, удаление СО₂ из потока высококонцентрированных газов с помощью CCS экономически и технически эффективнее, нежели изъятие СО₂ из разреженного пула атмосферных газов. В то же время агроклиматические проекты южных регионов Сибири могут оказаться более выигрышными с точки зрения поглощения эквивалента СО₂ по сравнению с лесоклиматическими инициативами, поскольку с ростом населения, спроса на продовольствие и числа погодных аномалий будут увеличиваться альтернативные издержки использования земельных ресурсов. В этих условиях быстро масштабировать новую лесную индустрию с высокими эффектами дополнительности¹⁵ гораздо сложнее, чем усилить новыми практиками уже функционирующее сельское хозяйство.

Разрыв в теоретических подходах к декарбонизации сопровождается существенными различиями в концептуальном понимании энергетической трансформации в двух мегарегионах. В контексте низко-углеродного развития энергопереход в Сибири рассматривается как изменение энергетического контекста, то есть как транзит от угля к гораздо более чистому природному газу, а атомная и гидроэнергетика — как важные безуглеродные компоненты декарбонизации энергосистемы. При этом природный газ воспринимается не как актуальный на данный момент вид топлива, а как перманентный источник энергии, который позволит не только сократить вредные выбросы, но и кардинально улучшить условия жизни населения за счет повышения уровня газификации домохозяйств в мегарегионе с текущих 7% до 68% к 2030 г.¹⁶ (рис. 2). В этой ситуации внедрение ВИЭ в Сибири часть экспертов и управленцев начинают рассматривать как неоднозначное мероприятие (Курбанов, Прохода, 2019).

В достижении нулевых чистых выбросов энергопереход в Скандинавии, напротив, подразумевает слом энергетической парадигмы, то есть тотальный отказ от углеводородов в электроэнергетике к 2040 г. и их замену на самые чистые ВИЭ — ветровую энергетику, биотопливо и геотермальные источники. Вследствие своей всеядности электроэнергетика становится ключевым сектором декарбонизации, доля которой в энергопотреблении увеличится с текущих 20% до 50% к 2050 г. благодаря росту на 40 — 100% спроса на электроэнергию (см. рис. 2).

Цена произведенной энергии и обратный эффект

Ценовые соотношения использования углеводородов и безуглеродных источников энергии определяют направления декарбонизации, поскольку технологически возможно управлять углеродным следом как традиционной энергетики, например за счет УХУ или энергоэффективности (Федосеев, Цветков, 2019), так и ВИЭ, которые не лишены эмиссии парниковых газов, хотя не напрямую, а косвенно за счет производства металлоемких компонент (Соснина и др., 2015). Чем дешевле и доступнее тот или иной источник, тем предпочтительнее его использование для целей декарбонизации энергосистемы.

На Россию приходится 15% мировых запасов угля, 20% газа и 6% нефти, большая часть которых добывается в Сибири. В Скандинавии 0,1% угля, 0,8% природного газа и 1,1% нефти, сконцентрированных преимущественно в Норвегии¹⁷. Отчасти из-за скудости запасов углеводородов скандинавы сделали ставку на гидроресурсы, обеспечивающие более 50% выработки электроэнергии в мегарегионе, и атомную энергетику, хотя к 2050 г., после закрытия всех шведских АЭС в мегарегионе планируется оставить только 12% от текущего уровня установленной мощности (1600 МВт) в Финляндии (NETP, 2016. Р. 212). В Сибири 36% электроэнергии вырабатывается за счет гидроресурсов, но отсутствует атомная энергетика¹⁸.

Сектор углеводородов в Сибири обеспечивает 37,7% валового мега-регионального продукта (344 038 млн долл, по ППС) и позволяет извлекать выгоды от традиционной энергетики для местного населения и промышленности. Это 1,2 млн рабочих мест (8% рабочей силы мегарегиона), с зарплатой на 25 — 30% выше среднего, и доступные (в два раза дешевле, чем в Скандинавии) электроэнергия и тепло с потреблением всего 10,8% от общего объема выработки (табл. 2)¹⁹. В энергоемкой промышленности, потребляющей 60% электроэнергии в мегарегионе, удается, несмотря на превышение почти в полтора раза тарифа от скандинавского уровня²⁰, удерживать рентабельность бизнеса в диапазоне 10 — 30%. Доступность энергии в Сибири поддерживается высокими субсидиями для традиционной энергетики: 4,9% ВРП мегарегиона (рис. 3). Все это укрепляет стабильное положение углеводородов в энергобалансе Сибири и делает выгодным их энергоэффективное использование, а не переход на субституты в виде СЭС, которые в рамках ДПМ-договоров продают электроэнергию за 34 — 36 руб./кВт-ч на оптовом энергорынке при среднерыночной цене 3,5 — 6 руб./кВт-ч²¹. Повышение энергетической эффективности в стране может до 2050 г. полностью нивелировать рост эмиссии, сдерживая ее в размере 1193 млн т эквивалента СО₂, а рост использования чистых источников энергии сдерживает выбросы в размере лишь 86 млн т (Колпаков, 2020). Обратный эффект в связи с текущим ростом мировых цен на углеводороды не способствует отказу от них, а только упрочивает их положение в энергобалансе Сибири.

Таблица 2

Средние цены на энергоносители, 2022 г.

Примечание. Конвертация проведена по курсу национальной валюты по ППС согласно данным ОЭСР: 1 долл. США = 28,804 руб., 1 евро = 0,65 долл. США (https: data.oecd.org conversion purchasing-power-parities-ppp.htm).

Источник: составлено автором на основе данных ЕМИСС и Eurostat.

Скандинавия также реализует меры поддержки ТЭК, обеспечивающего 4,7% валовой добавленной стоимости в мегарегионе (82 281 млн долл, по ППС), при этом извлекает сопоставимые выгоды в энергетике. В секторе 1,4 млн энергетиков (10% рабочей силы)²² получают зарплату на четверть выше среднего по экономике и в три раза больше (по ППС), чем их сибирские коллеги. Дороговизна энергоносителей компенсируется высоким уровнем доходов: на медианный ежемесячный доход 1700—2000 евро (2 — 3 тыс. долл. США по ППС) можно приобрести в 3,5 раза больший объем электроэнергии, чем в Сибири (720 долл. США по ППС).

Энергоемкая промышленность в обоих мегарегионах задействует 11% рабочей силы мегарегиона, но в Скандинавии создает в 2,5 раза больше добавленной стоимости, нежели в Сибири: 235 750 млн долл, против 100 396 млн долл, (по ППС), хотя кратно уступает в рентабельности сибирскому бизнесу. Например, на заводе Rio Tinto²³ в Исландии, производящему алюминий в объеме, сопоставимом с компанией «РУСАЛ»²⁴ в Иркутской области (3,2 и 3,8 млн тонн в 2021 г.), в 2 раза ниже уровень рентабельности собственного капитала: 16 против 30,6%.

Вместе с тем, несмотря на значимые выгоды в традиционной энергетике, глобальный энергетический кризис 2022 г., вероятно, ускорит переход на ВИЭ — ветровую генерацию и биотопливо, что даст новый импульс декарбонизации в Скандинавии. Хотя исторически уже наблюдался обратный эффект, например в Дании: с 1976 по 1981 г. производство электроэнергии переключилось с 90%-го использования дорогой импортной нефти на 95% дешевого местного бурого угля. Но текущий рост мировых цен на нефть и газ вряд ли вызовет их замену на доступный уголь, поскольку за 2010—2020 гг. стоимость ВИЭ снизилась на 70 — 80%, став одним из самых дешевых субститутов топливной генерации в мегарегионе (IRENA, 2022). Кроме того, текущие сверхдоходы нефтегазовых и генерирующих компаний²⁵ рассматриваются в Скандинавии не как обоснованная прибыль, а как непродуктивная деятельность или рента из-за волатильности энергорынков. В обмен на высокие спотовые цены и рыночную власть предлагаются двусторонние менее рентабельные контракты и потолок цен на экспорт электроэнергии в ЕС, поскольку важнее энергетическая солидарность и долгосрочная стоимость²⁶.

Стоимость энергии и эффект колеи

Различия в моделях декарбонизации энергосистем объясняются не только ценовыми соотношениями и рыночными факторами, определяющими их, но и стоимостью, создаваемой при продуктивном использовании традиционной и возобновляемой энергетики. Эта стоимость формируется под воздействием как объективных факторов производства энергии, так и субъектной деятельности энергокомпаний и государства; нередко эти факторы могут вступать в противоречие друг с другом. Так, уголь, доступный во многих регионах мира, позволяет вырабатывать объективно дешевую электроэнергию, при этом приводя к загрязнению воздуха, чистота которого может варьировать благодаря как законодательным нормам, устанавливаемым государством (предельно допустимые концентрации, углеродная отчетность и др.), так и экологически ответственному поведению бизнеса.

Стоимость ВИЭ коррелирует с уровнем развития инноваций в экономике. Возобновляемая энергетика рассматривается Скандинавией в качестве важного фактора долгосрочного роста благосостояния населения, благодаря формированию принципиально нового сектора с высоким экспортным потенциалом (10% экспорта в 2020 г.) и рабочими местами (140 тыс. человек занято в 2020 г.). Этому способствует и целенаправленная господдержка энергетических исследований, которые до 1990-х годов финансировались преимущественно правительствами. Стратегические госинвестиции в исследовательские проекты ВИЭ²⁷ позволили бизнесу преодолеть тактику быстрой выгоды и перейти к стратегии долгосрочных вложений. В отличие от косвенной господдержки (налоговых преференций, льготных кредитов и др.), которые снижают операционные издержки для максимизации денежных потоков, прямые инвестиции со стороны государства создают надежные ориентиры для рискованных вложений бизнеса, увеличивая его стоимость, а не прибыль.

Углеродное регулирование для грязных производств в виде углеродного налога впервые введено в Скандинавии²⁸ в 1991 г., а с 2005 г. все Скандинавские страны присоединились к европейскому рынку торговли углеродными единицами. Во-первых, это способствовало росту исследовательского бюджета, который уже на 70% финансировался за счет частного капитала (рис. 4 — 5). Во-вторых, это существенно девальвировало стоимость топливной энергетики, включив в нее негативные экстерналии, связанные с деградацией окружающей среды и с ущербом здоровью населения.

Симбиоз энергетики и промышленности Скандинавии создал конкурентоспособных мировых лидеров в области ВИЭ (Algers, Kattel, 2021). Например, глобальное лидерство по расходам на ИиР (372 млн евро, или 3,1% выручки) датской компании Vestas обеспечило ей 12,5% мирового рынка технологий ВИЭ. Нефтегазовая компания Dong Energy (Дания) кардинально трансформировала свою корпоративную стратегию после кризиса 2009 г., переведя газовые и угольные станции на использование биомассы. В 2017 г., сменив название на Örsted, компания стала мировым флагманом в сфере ВИЭ и единственной энергокомпанией, вошедшей за последнее десятилетие в топ-20 трансформационных бизнесов по версии Harvard Business Review (Anthony et al., 2019).

Атмосфера предпринимательства подпитывается большим количеством энергетических стартапов, исследовательских спин-аутов, промышленных спин-оффов, формирующих одну из самых благоприятных в мире экосистем для инноваций²⁹. Десятки успешных зеленых инноваторов формируют скандинавскую Устойчивую долину (Sustainability Valley), благодаря которой мегарегион, давая всего 2% глобального ВВП, локализует 12% самых чистых топ-100 компаний в мире, и этот бизнес планирует дополнительно создать в мегарегионе 1 млн «зеленых» рабочих мест к 2050 г.

Хотя эффект колеи в сфере ВИЭ и «зеленого» хайтека в Скандинавии порождает новые риски из-за увлеченности инновациями и зависимости от изначально выбранной радикальной стратегии сокращения парниковых газов в экономике, возникает чрезмерная зависимость процессов глубокой декарбонизации от постоянного усовершенствования разработок. Стремясь к углеродной нейтральности в энергетике, скандинавская промышленность к 2050 г. сама станет главным фактором эмиссии, продуцируя более 50% эмиссии парниковых газов в мегарегионе (Nordic Energy Research, 2021). Технологическая одержимость сокращением углеродного следа продукции ведет к ВИЭ-зацикленности и девальвирует экологические риски. Так, будучи лидером в геотермальной энергетике, Исландия использует значительную ее долю для производства «зеленого» алюминия, что не уменьшает эмиссию фторида серы (SF6) — токсичного прежде всего для человека.

Эффект колеи проявился и в Сибири, только не в сфере ВИЭ, а в традиционной энергетике как главном факторе модернизационных процессов в мегарегионе. Сибирь, обладая сопоставимым со Скандинавией образовательным потенциалом, имеет более скромный научно-исследовательский сектор: расходы на исследования и разработки составляют 0,5% ВВП мегарегиона (4278 млн долл, по ППС в ценах 2020 г.) против 3,2% ВВП Скандинавии (56 719 млн долл, по ППС в ценах 2020 г.); 65 тыс. исследователей (0,5% занятых) против 380 тыс. человек (2%) в Скандинавии. Сибирь концентрирует свои скромные расходы на ИиР и человеческий потенциал на модернизации традиционных энергообъектов, многие из которых морально и физически устарели, а не на высокорискованных и долгосрочных инвестициях в инновации. Традиционная энергетика становится главным фактором модернизационной активности в мегарегионе. Так, самые крупные расходы на ИиР у «Роснефти» — 26,8 млрд руб. (1100 млн долл, по ППС, или 0,5% выручки) — превосходят затраты норвежской государственной компании Equinor (бывшая Statoil) — 267 млн евро (375 млн долл, по ППС, или 0,5 % выручки), но первая направляет большую их часть на разработку месторождений и технологий добычи, а 32% исследовательского бюджета Equinor связано с декарбонизацией энергетики.

В области альтернативной энергетики исследовательский бюджет Сибири на порядок меньше, чем у скандинавских конкурентов. Например, годовой исследовательский бюджет компании «Хевел» как главного инсталлятора СЭС в Сибири составляет всего 200 млн руб. (8 млн долл, по ППС), что в 65(!) раз меньше, чем у датской компании Vestas. Но консервативная политика позволяет удерживать приемлемый уровень прибыльности 10%, который выше 8,3% компании Vestas в 2020 г. Косвенная поддержка ВИЭ в Сибири по программе ДПМ и зеленые сертификаты не дополняются пока введением системы углеродного регулирования, что позволяет использовать ВИЭ на комплементарной основе, без изменения привычной высокоэмиссионной деятельности и обычной ее стоимости.

Ценность энергии и общее благо

Климатическая просвещенность (Барабанов, Маслова, 2022), энергетическая культура (Strauss et al., 2016) и энергетическая безопасность (Stepanov et al., 2021) стали важными движущими силами декарбонизации современной экономики. Стоимость чистой энергии искажается под влиянием климатического скептицизма, энергетической неосведомленности и безответственного энергопотребления (Stephenson et al., 2021). Материальные факторы производства энергии (трудозатраты, технологическое оснащение, инвестиции) зависят от предприимчивой политики, прогрессивных взглядов, амбициозности намерений, что влияет на ценовые соотношения и конфигурацию конъюнктуры энергорынков.

Не только рентабельность и прибыль, но и ценностные установки стали главными факторами радикальной стратегии по декарбонизации энергосистемы в Скандинавии. Ценности предприимчивости и постоянного экспериментирования являются залогом успеха инновационной трансформации в сфере ВИЭ. Опыт инженерных работников, занятых в нефтегазовой сфере, пригодился для пусконаладочных работ морских и наземных ВЭС, а устойчивые инвестиции в инновации оказались продуктивными в долгосрочной перспективе, так как «в реальности стратегия „stop-and-go“ не работает, необходимо поддерживать инновации даже в трудные для компании времена»³⁰. Но внедрение ВИЭ рассматривается не как централизованная директива или корпоративная стратегия, а как достижение социального консенсуса посредством деятельности сети некоммерческих организаций, независимых аналитических центров, коалиций местных сообществ и политических групп, что важно для продвижения ВИЭ в целях общего блага. Сильное профсоюзное движение (более 70% рабочей силы мегарегиона) усиливает сплоченность и солидарность энергетиков и инженеров в продвижении зеленого будущего (Аналитический центр при Правительстве РФ, 2019; Alsos, Dolvik, 2021). Значимым фактором стала поддержка населением внедрения ветрогенерации: в 2001 г. 175 тыс. датских домохозяйств владели 80% ветрогенерации. Затем было принято решение передать объекты частным компаниям, предоставив местному населению возможность выкупить часть акций и сохранить локальное участие в управлении ВИЭ (Lakey, 2016).

Технократический стиль управления и прогрессистские планы по всеобъемлющей электрификации за счет ВИЭ начали встречать сопротивление со стороны местного населения, которое обеспокоено утратой привычного образа жизни. В 2020 г. местные активисты заблокировали строительство на западе Швеции ветропарка мощностью 1,8 ГВт, предназначавшегося для обслуживания 16 тыс. электромобилей «Ниссан» в немецких городах. Общественные настроения, просвещенность и активность, а не издержки, прибыль и деньги, становятся ограничителями глубокой декарбонизации в Скандинавии.

В Сибири эволюционный энергопереход объясняется инерционностью политики, адаптивностью энергокомпаний и определенным скептицизмом относительно антропогенных причин изменения климата. Энергетическая безопасность считается главной ценностью и опирается прежде всего на доступность и дешевизну углеводородов, которые служат надежным источником как внутренней, так и внешнеполитической стабильности, а прерывная, отчасти зависимая от импорта возобновляемая энергетика относится к вызовам энергетической безопасности (например, см.: Жизнин, Дакалов, 2019; Сазонов, Уланов, 2018). Степень пассивности региональной власти в сфере ВИЭ объясняется также опытом деиндустриализации экономики мегарегиона в 1990-е годы, что позволило сократить эмиссию более чем на 30% без всяких климатических стратегий и директив, но затормозило модернизацию промышленности. Глобальное потепление в суровой Сибири рассматривается некоторыми главами крупных регионов³¹ как благоприятное явление, делающее мегарегион доступным для многих проектов вследствие снижения энергопотребления, сокращения отопительного сезона, увеличения периода сельскохозяйственных работ, открытия новых транспортных маршрутов вдоль Северного морского пути. Углеводороды и природа Сибири трактуются скорее как общественные комплементарные блага, которые взаимодополняют, а не исключают использование друг друга, поэтому единственный «вопрос в балансе — сколько растений у тебя есть. Поглощающая возможность лесов должна быть выше, чем выбросы СО₂. У нас в стране лесов много — мы являемся донорами для всего мира»³².

Парадигмальность мышления на фоне зацикленности на нефти и газе³³ относит декарбонизацию на внешний контур, воспринимает ее как медленный и постепенный процесс, где внедрение ВИЭ, проникновение зеленой индустрии оценивается как дестабилизирующий фактор, угроза прежним бизнес-подходам и сложившимся управленческим моделям. Как отмечается в: Сколково, 2021, «в целом российский бизнес пока не торопится переходить к активным действиям в сфере климата». И подобная «оптимизация» под давлением нерыночных факторов, по мнению представителей крупных российских нефтегазовых компаний, «не решает задачу снижения эмиссии парниковых газов и достижения углеродной нейтральности, а результатом становится искажение стоимости акций компаний» (Сечин, 2021. С. 42). Выжидательная, осмотрительная политика оправдывается ощутимым технологическим отставанием от ведущих стран, но это трактуется как имеющий свои положительные стороны аспект, поскольку «позволяет широко маневрировать в выборе доступных технологий... при этом избегая и максимально снижая риски форсированного перехода к новым технологиям» (Порфирьев и др., 2022. С. 80). Но климатический горизонт до 2050 г. для России становится весьма коротким (например, см.: Gustafson, 2021), так как учащаются особенно в Сибири явления, казавшиеся отдаленными и редкими: аномальная жара, паводки, таяние вечной мерзлоты. Поэтому снижение эмиссии парниковых газов должно восприниматься не как альтернатива максимизации экономических эффектов, а как единственный способ сохранить экономику. В этом определенную роль могут сыграть локальные сообщества и местные некоммерческие организации, будучи «аватарами общего блага и стоящие за завесой собственных интересов» (Reich, 2018). Но местные сообщества мало вовлечены в процесс принятия решений, а действия местных эко-НКО, профсоюзных движений, филантропов разрозненны и фрагментарны. Показательно, что Иркутская область — лидер по числу зарегистрированных эко-НКО в Сибири — сконцентрирована на решении только проблемы «Озеро Байкал» (Горбачева, 2020). Атомизация и индивидуализация местных сообществ в Сибири ограничивает их интеграцию и объединение, «отставание в области экологической политики только растет» (Буркова, 2019). Акцент на независимых, со своими частными выгодами, расчетливых экономических субъектов оказывается малоэффективным перед лицом масштабных феноменов типа глобального потепления.

Выводы

Систематизация текущих ценовых, стоимостных и ценностных параметров использования энергии в Сибири и Скандинавии позволяет выработать интегральную оценку перспектив двух моделей декарбонизации в условиях глобального энергетического кризиса. Во-первых, несмотря на глобальный консенсус и ратификацию международных соглашений, концептуальное понимание процессов декарбонизации и соответствующего энергоперехода существенно различается. Имея объективно более веские причины для декарбонизации, Сибирь рассматривает энергопереход как постепенное изменение энергетического контекста с акцентом на газификации и природных абсорбционных способностях экосистем. Скандинавию незначительная углеродоемкость и скромность ресурсов не останавливают в стремлении к радикальному слому энергетической парадигмы с опорой на тотальную зеленую электрификацию. Современные различия в концепциях в большей степени продиктованы субъективными оценками перспектив декарбонизации, а не объективными, отсылающими в прошлое ограничениями.

Во-вторых, ценовые соотношения и рыночные метрики по-разному влияют на степень декарбонизации в двух мегарегионах. В условиях дешевых и доступных углеводородов в Сибири повышение мировых цен вызывает обратный эффект: укрепляет позицию углеводородов в энергобалансе мегарегиона благодаря привлекательности экспорта и энергоэффективности. В Скандинавии, в силу ряда обстоятельств, ускоряются темпы декарбонизации на основе ВИЭ, коэффициент субституции которых растет в связи с дефицитом и удорожанием традиционного топлива.

В-третьих, энергетика в обоих мегарегионах выступает значимым, если не определяющим фактором в борьбе с изменениями экологии и климата, хотя роль государства и энергокомпаний по-разному проецируется в стоимости энергии. Если инновационность, новая индустриализация, зеленый хайтек увеличивают стоимость ВИЭ в Скандинавии, то в Сибири ориентация только на модернизацию, рентабельность и субсидии поддерживают стоимость традиционной энергетики, а отсутствие углеродного регулирования нивелирует положительные экстерналии ВИЭ.

Эффект колеи в отношении ВИЭ в Скандинавии и углеводородов в Сибири делает уязвимыми обе модели декарбонизации. Так, перспективы декарбонизации энергосистемы за счет газоснабжения Сибири увязаны с одним мегапроектом — газопроводом «Сила Сибири — 2», ориентированным прежде всего на Китай, спрос со стороны которого на природный газ, по прогнозам, упадет до ежегодных 2% в 2021 — 2030 гг., по сравнению с 12% в 2010—2021 гг. (IEA, 2022. Р. 57). Перспективы зеленой электростанции в Скандинавии зависят от инвестиций ЕС в строительство электросетей и объема экспорта чистой электроэнергии, более 50% которой пока планируется производить в мегарегионе (ЕС, 2022).

В-четвертых, ценовые и стоимостные соотношения восходят к более фундаментальным ценностным ориентациям. Выбор ВИЭ как главного компонента модели декарбонизации в Скандинавии соответствует инновационной роли государства, экспериментаторской активности энергокомпаний, убежденности в превосходстве общего блага над частным и групповым. В Сибири делается акцент на стабильности, адаптивности, предсказуемости традиционной энергетики, а в ее недостатках — технологической отсталости и углеродоемкости — видятся положительные аспекты: выгоды догоняющего развития и рост абсорбционных способностей экосистем.

Обе модели декарбонизации демонстрируют определенные выгоды, но при этом не лишены недостатков. Текущий глобальный энергетический кризис, вероятно, скажется на ценовых и стоимостных параметрах обеих моделей декарбонизации энергосистем, в равной степени зависимых от волатильности сырьевых (не только топливных, но и редкоземельных металлов) рынков, от трансфера высоких технологий и активной роли государства. Но если изменчивые цены и стоимость — сложно управляемые параметры в период энергетического шока, то ценностные ориентации и установки остаются долгосрочными, проверенными временем предикторами степени декарбонизации обоих мегарегионов. Адаптивность, умеренность и осмотрительность девальвируют фактор времени в процессе декарбонизации экономики Сибири с риском превратить вынужденный, неожиданный, резкий энергопереход в более затратный и хаотичный процесс. В этом отношении ценности экспериментирования, предприимчивости, инновационности, культивируемые в Скандинавии, дают возможность заблаговременно подготовиться к смене энергетической парадигмы и извлечь существенные выгоды от ранней концентрации на немногочисленных, но действительно прорывных технологиях декарбонизации.

² Дорогая нефть в США стимулировала покупку более энергоэффективных, с меньшим расходом топлива машин, которые в 1975 г. за 1 галлон имели пробег 15 миль, а в 1980 г. — уже 20 миль, в итоге производство бензина увеличилось с 5699 тыс. барр. в сутки в 1970 г. до 6419 тыс. в 1985 г.

³ Рейтинги ESG (Sustainalytics, MSCI, RAEX-ESG-рэнкинг и др.), подобно кредитным рейтингам (Moody’s, S&P Global и др.), оценивают ежегодную деятельность публичных компаний по трем параметрам (Environment, Social, Governance) и тем самым оказывают влияние на рыночную стоимость акций и инвестиционную привлекательность этих компаний с учетом возможных негативных экстерналий в связи с изменением климата.

⁴ Хотя в статье понятия «углеродный кредит» и «углеродный офсет» используются как синонимы, в действительности их следует различать, поскольку углеродные кредиты могут быть использованы для целей, отличающихся от компенсации охвата первой, второй и третьей эмиссии парниковых газов компании; углеродные офсеты могут быть реализованы не только в рамках обращения углеродных кредитов.

⁵ Мегарегион Сибирь включает 24 субъекта РФ: Республики Алтай, Бурятия, Саха (Якутия), Тыва, Хакасия; Алтайский, Забайкальский, Камчатский, Красноярский, Приморский, Хабаровский края; Ханты-Мансийский, Чукотский, Ямало-Ненецкий автономные округа; Еврейская автономная область; Амурская, Иркутская, Кемеровская, Магаданская, Новосибирская, Омская, Сахалинская, Томская, Тюменская области.

⁶ Финляндию, как правило, не считают Скандинавией. При этом отдельные учреждения выступают за ее включение исходя из геологических и экономических соображений (https: www.britannica.com place Scandinavia).

⁷ Научный портал Орхусского университета. Nordics.info.

⁸ Статистика по эмиссии парниковых газов в отраслевом разрезе представлена только для России, хотя большая часть добычи углеводородов, земельных ресурсов и лесного хозяйства страны локализованы в Сибири, что позволяет соотнести значимую пропорцию выбросов с этим мегарегионом.

⁹ По некоторым отраслям, например в производстве машин и оборудования, большинство регионов Сибири «даже близко не смогли восстановить свои позиции, которые занимали в 1992 г. (до начала активных трансформационных процессов в экономике). Так, машиностроительные предприятия Иркутской и Томской областей сократили выпуск более чем в 10 раз (в 2020 г. против 1992 г.), Новосибирской области и Хабаровского края — примерно в 5 раз, Алтайского края — почти в 4 раза, Омской области — в 2,5 раза, Кемеровской — на четверть» (Крюков, Шмат, 2022).

¹⁰ По данным The International Disaster Database, Centre for Research on the Epidemiology of Disasters [EM-DAT,CRED UCLouvain,Brussels,Belgium- www.emdat.be (D. Guha-Sapir)].

¹¹ Несмотря на отложенные меры и замедление динамики эмиссии парниковых газов, это не означает, что цель 1,5—2 градуса отвергнута. Так, в Итоговом отчете СОР27 стороны подтверждают следование долгосрочной глобальной цели удержать повышение температуры в пределах менее 1,5—2 градуса по сравнению с доиндустриальной эпохой (https: unfccc.int sites default files resource cp2022_L17E.pdf).

¹² Например, угольная компания АО «Сибирский Антрацит» (переименован с 17.10.2022 в АО «Разрез Колыванский») приобрела зеленые сертификаты, выпущенные HKO «Цель номер семь», по реализации энергии, которая вырабатывается ветроэлектростанциями АО «НоваВинд» в Ставропольском крае и Адыгее, в объеме, достаточном для покрытия 100°о своего энергопотребления в период 2022—2025 гг.

¹³ В Норвегии технологический центр в Монгстаде, в Исландии проект CarbFix, Балтийский углеродный форум (Baltic Carbon Forum) формируют сеть исследований в сфере CCS в Скандинавии.

¹⁴ В 8 регионах Сибири (Новосибирская, Сахалинская, Томская, Тюменская области, Алтайский, Красноярский края, ЯНАО и ХМАО) Минобрнауки РФ запустило пилотные лесо- и агроклиматические проекты (https: carbon-polygons.ru).

¹⁵ Критерий дополнительности предполагает оценку приращения поглощения СО₂, которая была бы невозможна без дополнительных усилий по реализации климатического проекта. Сравнение характеристик проекта с гипотетической ситуацией без целенаправленных действий по лесовосстановлению позволяет оценить дополнительность.

¹⁶ Согласно программам газификации регионов России, gazprommap.ru

¹⁷ Дания имеет скромные запасы нефти в Северной Атлантике.

¹⁸ Согласно утвержденной схеме и программе развития ЕЭС России с 2021—2027 гг. в Сибири не запланировано строительство АЭС в рамках объединенной энергетической системы Сибири и Дальнего Востока. Хотя в ряде регионов Сибири (Томской области, Чукотском автономном округе) действуют и или строятся автономные, мобильные, небольшие энергоблоки, работающие на ядерном топливе.

¹⁹ В Сибири для населения тариф на электроэнергию по ППС составляет 2,6—3,7 руб. кВт-ч (11 — 13 центов кВт-ч), а в Скандинавии — 0,15 — 0,46 евро кВт-ч (10,5 — 30,0 центов кВт-ч). Конвертация проведена по курсу национальной валюты по ППС согласно данным ОЭСР: 1 долл. США = 28,804 руб., 1 евро = 0,65 долл. США (https: data.oecd.org conversion purchasing-power-parities-ppp.htm).

²⁰ В Сибири для промпредприятий цена на электроэнергию по ППС составляет 4 — 6 руб. кВт-ч (14—21 цента кВт-ч), ав Скандинавии — 0,1 — 0,35 евро кВт-ч (6,5—23,1 цента кВт-ч). Конвертация проведена по курсу национальной валюты по ППС согласно данным ОЭСР: 1 долл. США = 28,804 руб., 1 евро = 0,65 долл. США (https: data.oecd.org conversion purchasing-power-parities-ppp.htm).

²¹ Прогнозы свободных (нерегулируемых) цен на электрическую энергию (мощность) по субъектам РФ на 2023 (https: www.atsenergo.ru sites default files prognoz 20221101 _ anpsr_ishodnye_dannye_i_prognoz_na_2023.pdf).

²² Расчеты автора на основе статистики МОТ по разделу экономической деятельности «Mining and quarrying; Electricity, gas and water supply» за 2020 г.

²³ Rio Tinto Annual Report 2021. https: cdn-rio.dataweavers.io - media content documents invest reports annual-reports 2021 rt-annual-report-2021.pdf?rev=d54c8b0596a4 4el59024ac7421a4d38d

²⁴ Годовой отчет Русал за 2021 год. https: www.rusal.ru upload iblock 91c 9bfpx677 dtz6sv6x38r7to0zh37pv5cy.pdf

²⁵ Из-за роста цен на энергоносители торговый профицит Норвегии удвоился, экспорт нефти и природного газа вырос на 57,7 и 277% за 2021—2022 гг.

²⁶ В рамках стратегической директивы ЕС страны Скандинавии вводят налог (windfall tax) на сверхприбыли традиционной генерации (включая АЭС и ГЭС) с 2023 г. Норвегия пока обсуждает введение потолка цен на газ, поскольку текущий корпоративный налог (78%) высокий, но для объектов электроэнергетики присоединяется к европейской инициативе. Так, норвежская Cloudberry и датская Örsted в ноябре 2022 г., согласно европейской директиве, анонсировали введение потолка цен для электроэнергии, торгуемой на оптовом рынке Nord Pool, по причине трехкратного спекулятивного роста прибыли (EBITDA) за 9 месяцев 2022 г. (Guidance on Cost-Benefit Sharing in Cross-border Renewable Energy Cooperation Projects, 29 12 2022. https: eur-lex.europa.eu legal-content EN TXT PDF ?uri=CELEX:52022XC1229(01)).

²⁷ Датская академия технических наук (Danish Academy of Technical Sciences) по результатам многолетних исследований выпустила в 2000 г. доклады «Wind Energy» и «Wind Power: Proposal for an Active Programme» для научного обоснования перспективности ВЭС в мегарегионе.

²⁸ Практически одновременно Норвегия, Финляндия и Дания ввели углеродный налог в 1991 г., хотя наиболее системный, охватывающий наибольшее число высокоэмиссионных компаний фискальный механизм был разработан в Дании, за которой и закрепилось лидерство в сфере углеродного ценообразования в мегарегионе.

²⁹ Согласно рейтингу The Global Startup Ecosystem Report 2022, Стокгольм (21-е место) и Копенгаген (30-е место) входят в топ-30 самых лучших экосистем по генерации стартапов в мире.

³⁰ https: www.energypolicy.columbia.edu us-offshore-power-gathers-wind

³¹ Например, см.: Ведомости. 28.05.2019. https: www.vedomosti.ru politics characters

³² Forbes. 21.09.2020. https: www.forbes.ru forbeslife 409517-esli-my-uberem-ugol-vse-ostalnoe-razvalitsya-kak-kartochnyy-domik-intervyu-s

³³ Ведомости. 28.03.2016. https: www.vedomosti.ru business characters 2016 03 28 635310-sidet-keshe-eto-biznes-eto-glupo

Список литературы / References

Аналитический центр при Правительстве РФ (2019). В фокусе: Скандинавия — государства всеобщего благосостояния Бюллетень о текущих тенденциях мировой экономики. № 45. С. 4—23. [Analytical Center under the Government of the Russian Federation (2019). In focus: Scandinavia — welfare states. Bulletin on Current Trends in the World Economy, No. 45, pp. 4—23. (In Russian).]

Антюшина H. Μ., Бажан А. И., Белов В. Б. (отв. ред). (2014). Большая Европа. Идеи, реальность, перспективы. Μ.: Институт Европы РАН. [Antyushina N. Μ., Bazhan A. I., Belov V. В. (eds.). (2014). Greater Europe. Ideas, reality, prospects. Moscow: Institute of Europe RAS. (In Russian).]

Барабанов О., Маслова E. (2022). Международный режим декарбонизации как инструмент имплементации ценностей общества риска. Мировая экономика и международные отношения. Т. 66, № 5. С. 112 — 119. [Barabanov О., Maslova Е. (2022). International decarbonization regime as a tool for implementing values of the risk society. World Economy and International Relations, Vol. 66, No. 5, pp. 112 — 119. (In Russian).] https: doi.org 10.20542 0131-2227-2022-66-5-112-119

Башмаков И. А. (2022). Прогнозы развития энергетики мира 30 лет спустя: проверки прошлым уроков будущего. Вопросы экономики. № 5. С. 51—78. [Bashmakov I. А. (2022). Projections of the global energy system, evolution 30 years later: Checking the lessons of the future by the past experience. Voprosy Ekonomiki, No. 5, pp. 51—78. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2022-5-51-78

Буркова E. И. (2019). Экологическая модернизация в условиях глобализации: роль экоНПО. Мировая экономика и международные отношения. Т. 63, № 8. С. 64—71. [Burkova E. I. (2019). Ecological modernization in an age of globalization: The role of environmental NGOs. World Economy and International Relations, Vol. 63, No. 8, pp. 64-71. (In Russian).] https: doi.org 10.20542 0131-2227-2019-63-8-64-71

Буторина О., Борко Ю. (2022). Выгоды региональной интеграции: пересмотр концепции. Современная Европа. № 1. С. 5—20. [Butorina О., Borko Y. (2022). Benefits of regional integration: towards redefining the concept. Contemporary Europe, No. 1, p. 5-20. (In Russian).] https: doi.org 10.31857 S0201708322010016

Голованова C. (2014). Стимулирующее регулирование внутренних российских цен на газ: сравнительный анализ ценовых ориентиров. Вопросы экономики. № 8. С. 106 — 121. [Golovanova S. (2014). Incentive domestic gas price regulation in Russia: Comparative analysis of alternative “price cap” indicators. Voprosy Ekonomiki, No. 8, pp. 106 — 121. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2014-8-106-121

Горбачева Η. B. (2020). Управление возобновляемой энергетикой: мировой опыт и Сибирь. Вопросы государственного и муниципального управления. № 2. С. 85—113. [Gorbacheva N. V. (2020). Renewable energy governance: Global experience and Siberia. Public Administration Issues, No. 2, pp. 85 — 113. (In Russian).]

Жизнин C. 3., Дакалов Μ. В. (2019). Возобновляемые источники энергии в мире и в России. Μ.: МГИМО-Университет. [Zhiznin S. Z., Dakalov Μ. V. (2019). Renewable energy sources in the world and in Russia. Moscow: MGIMO University. (In Russian).]

Жуков С. В. (ред.) (2022). Современный энергетический кризис: экономические, технологические и экологические риски. Μ.: ИМЭМО РАН. [Zhukov S. V. (ed.) (2022). The modern energy crisis: Economic, technological and environmental risks. Moscow: IMEMO RAS. (In Russian).]

Загорский A. B. (2016). Нестратегические вопросы безопасности и сотрудничества в Арктике. Μ.: ИМЭМО РАН. [Zagorskiy А. V. (2016). Nonstrategic issues of security and cooperation in the Arctic. Moscow: IMEMO RAS. (In Russian).]

Зевин Л. (2016). Мегарегионы в глобализирующемся хозяйстве. Мировая экономика и международные отношения. Т. 60, № 8. С. 26—33. [Zevin L. (2016). Megaregions in globalizing economy. World Economy and International Relations, Vol. 60, No. 8, pp. 26—33. (In Russian).] https: doi.org 10.20542 0131-2227-2016-60-8-26-33

Колпаков А. Ю. (2020). Энергоэффективность: роль в сдерживании выбросов углекислого газа и определяющие факторы Проблемы прогнозирования. № 6. С. 141 — 153. [Kolpakov A. Y. (2020). Energy efficiency: Its role in inhibiting carbon dioxide emissions and defining factors. Problemy Prognozirovaniya, No. 6, pp. 141-153. (In Rusian).] https: doi.org 10.47711 0868-6351-183-141-153

Клинова Μ. В. (2022). Государство и энергетическая безопасность в мире и Европе как общественное благо. Вопросы экономики. № 6. С. 110 — 125. [Klinova Μ. V. (2022). The state and energy security in the world and Europe as a public good. Voprosy Ekonomiki, No. 6, pp. 110 — 125. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2022-6-110-125

Крюков В. А., Шмат В. В. (2022). Азиатская Россия — условия и препятствия поступательной диверсификации экономики макрорегиона. Пространственная экономика. Т. 18, № 1. С. 34—72. [Kryukov V. А., Shmat V. V. (2022). Asian Russia — conditions for and obstacles to progressive diversification of macroregional economy. Spatial Economics, Vol. 18, No. 1, pp. 34—72. (In Russian).] https: doi.org 10.14530 se.2022.1.034-072

Курбанов А. Р., Прохода В. А. (2019). Экологическая культура: эмпирическая проекция (отношение россиян к изменению климата) Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. № 4. С. 347—370. [Kurbanov А. R., Prokhoda V. А. (2019). Ecological culture: An empirical projection (attitudes of Russians towards climate change). Monitoring of Public Opinion: Economic and Social Changes, No. 4, pp. 347—370. (In Russian).] https: doi.org 10.14515 monitoring.2019.4.17

Мизес Л. фон (2005). Человеческая деятельность: трактат по экономической теории. Челябинск: Социум. [Mises L. von (2005). Human action. A treatise on Economics. Chelyabinsk: Sotsium. (In Russian).]

Порфирьев Б. H., Широв А. А., Колпаков А. Ю., Единак E. A. (2022). Возможности и риски политики климатического регулирования в России. Вопросы экономики. № 1. С. 72 — 89. [Porfiriev В. N., Shirov A. A., Kolpakov A. Y., Edinak Е. А. (2022). Opportunities and risks of the climate policy in Russia. Voprosy Ekonomiki, No. 1, pp. 72 — 89. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2022-1-72-89

Сазонов Д. Ю., Уланов В. Л. (2018). Возобновляемые источники энергии как фактор риска развития российских энергетических компаний. Известия Российской академии наук. Энергетика. № 4. С. 3 — 13. [Sazonov D. Y, Ulanov V. L. (2018). Renewable energy sources as a risk factor for the development of Russia energy companies. Izvestiia Rossiiskoi Akademii Nauk. Energetika, No. 4, pp. 3 — 13. (In Russian).] https: doi.org 10.31857 S000233100002358-7

Сечин И. (2021). Альтернативы мировой энергетики: трансформационные тренды и риски. Мировая экономика и международные отношения. Т. 65, № 10. С. 33 — 44. [Sechin I. (2021). Alternatives of global energy: Transformational trends and risks. World Economy and International Relations, Vol. 65, No. 10, pp. 33-44. (In Russian).] https: doi.org 10.20542 0131-2227-2021-65-10-33-44

Сколково (2021). Декарбонизация нефтегазового сектора: мировой опыт и приоритеты для России. Μ.: Центр энергетики Московской школы управления Сколково. [Skolkovo (2021). Decarbonization of the oil and gas sector: world experience and priorities for Russia. Moscow: The Energy Center of the Moscow School of Management Skolkovo. (In Russian).]

Соснина E. H., Маслеева О. В., Крюков Е. В. (2015). Сравнительная экологическая оценка установок нетрадиционной энергетики. Теплоэнергетика. № 8. С. 3 — 10. [Sosnina E. N., Masleeva О. V., Kryukov E. V. (2015). Comparative environmental assessment of unconventional power installations. Thermal Engineering, No. 8, pp. 3-10. (In Russian).] https: doi.org 10.1134 S004036361508007X

Студенцов В. Б. (2022). Скандинавский уравнительный индивидуализм и государство всеобщего благосостояния. Современная Европа. № 1. С. 154 — 168. [Studentsov V. В. (2022). Scandinavian egalitarian individualism and the welfare state. Contemporary Europe, No. 1, pp. 154 — 168. (In Russian).]

Супрун В. И. (ред.) (2018). Сибирь как мегарегион: параметры и цели. Новосибирск: Фонд социо-прогностических исследований «Тренды». [Suprun V. I. (ed.) (2018). Siberia as a megaregion: Parameters and goals. Novosibirsk: Trends. (In Russian).]

Федосеев С. В., Цветков П. С. (2019). Ключевые факторы общественного восприятия проектов захвата и захоронения углекислого газа. Записки Горного института. Т. 237. С. 361 — 368. [Fedoseev S. V., Tcvetkov Р. S. (2019). Key factors of public perception of carbon dioxide capture and storage projects. Journal of Mining Institute, Vol. 237, pp. 361 — 368.] https: doi.org 10.31897 PMI.2019.3.361

Хесли Э. (2022). Сибирская эпопея. Μ.: Паулсен. [Hoesli E. (2022). L’epopee Siberienne. Moscow: Paulsen. (In Russian).]

Эткинд A. (2020). Природа зла. Сырье и государство. Μ.: Новое литературное обозрение. [Etkind А. (2020). The nature of evil. Raw materials and the state. Moscow: Novoe Literaturnoe Obozrenie. (In Russian).]

Aklin Μ., Urpelainen J. (2018). Renewables. The politics of a global energy transition. Cambridge, MA: MIT Press, https: doi.org 10.7551 mitpress 11112.001.0001

Algers J., Kattel R. (2021). Equinor and 0rsted: How industrial policy shaped the Scandinavian energy giants. IIPP Policy Brief, No. 14. Institute for Innovation and Public Purpose.

Alsos К., Dolvik J. E. (eds.) (2021). The future of work in the Nordic countries: Opportunities and challenges for the Nordic models. Copenhagen: Nordic Council of Ministers.

Anthony S. D., Trotter A., Schwartz E. I. (2019). The top 20 business transformations of the last decade. Harvard Business Review, September 24. https: hbr.org 2019 09 the-top-20-business-transformations-of-the-last-decade

Blas J., Farchy J. (2022). The world for sale: Money, power and the traders who barter the earth's resources. New York: Oxford University Press.

CATO Institute (2008). The case against government intervention in energy markets revisited once again. Policy Analysis, No. 628.

Desai Μ. (1987). Value and price. In: The new Palgrave dictionary of economics. London: Palgrave Macmillan, https: doi.org 10.1057 978-l-349-95121-5_1815-l

EC (2022). REPowerEU Plan. COM (2022). 230 final. Brussels: European Commission.

Fiorino D. J. (2022). The clean energy transition: Policies and politics for a zero-carbon world. Cambridge: Polity Press.

Ferguson R. (2016). Scandinavians: In search of the soul of the North. New York: Overlook Press.

Graetz Μ. J. (2011). The end of energy: The unmaking of America's environment, security, and independence. Cambridge, MA: MIT Press, https: doi.org 10.7551 mitpress 8653.001.0001

Grasso Μ., Rodrigues D. D. (2022). Disrupting to decarbonise socio-energy systems: The 'carbon transformation axes’ framework. Energy Research & Social Science, Vol. 90, article 102657. https: doi.org 10.1016 j.erss.2022.102657

Gustafson T. (2021). Klimat: Russia in the age of climate change. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Hartley Μ. J. (2019). Siberia: A history of the people. New Haven and London: Yale University Press.

IEA (2022). World energy outlook 2022. Paris: International Energy Agency.

IRENA (2022). Renewable energy statistics 2022. Abu Dhabi: International Renewable Energy Agency.

Lakey G. (2016). Vikings economics: How the Scandinavians got it right — and how we can, too. Brooklyn: Melville House.

Mazzukato Μ. (2018). The value of everything. Making and taking in the global economy. New York: Public Affairs.

NETP (2016). Nordic energy technology perspectives 2016. Paris and Oslo: International Energy Agency and Nordic Energy Research.

Nordic Energy Research (2021). Nordic clean energy scenarios: Solutions for carbon neutrality, http: doi.org 10.6027 NER2021-01

OECD (2018). OECD territorial reviews: The megaregion of western Scandinavia. Paris: OECD Publishing, https: doi.org 10.1787 9789264290679-en

O’Neil S. K. (2022). The globalization myth: Why regions matter. New Haven & London: Yale University Press.

Reich R. B. (2018). The common good. New York: Alfred A. Knopf.

Sandel Μ. J. (2012). What money can’t buy. The moral limits of markets. New York: Farrar, Straus and Giroux.

Sivaram V. (2018). Taming the sun: Innovations to harness solar energy and power the planet. Cambridge, MA: MIT Press.

Stephenson J. R., Sovacool В. K., Inderberg T. H. J. (2021). Energy cultures and national decarbonisation pathways. Renewable and Sustainable Energy Reviews, Vol. 137, pp. 110 — 592. https: doi.org 10.1016 j.rser.2020.110592

Stepanov L, Agikyan N., Muzychenko E. (2021). What determines the ambitiousness of climate policy in different countries. International Organizations Research Journal, Vol. 16, No. 4, pp. 57-79. https: doi.org 0.17323 1996-7845-2021-04-03

Strauss S., Rupp S., Love T. (eds.) (2016). Cultures of energy: Power, practices, technologies. New York: Routledge, https: doi.org 10.4324 9781315430850

Yergin D. (2020). The new map: Energy, climate, and the clash of nations. New York: Penguin Press.