Как возникла экономическая наука: конкурс проектов

О. И. Ананьин

Представления об истории экономической науки сложились под влиянием IV книги «Исследования о природе и причинах богатства народов», в которой Адам Смит анализировал «системы политической экономии» — «меркантилистическую» и «земледельческую» (физиократическую).

Если для самого Смита эти «системы» служили фоном для представления собственной доктрины, то усилиями первых историков экономической мысли они стали основой канонической схемы формирования политической экономии. Шотландец Дж. Мак-Кул лох (McCulloch, 1845) снабдил ее аннотированным обзором литературы, а француз Ж.-А. Бланки (1837—1938/2012) и итальянец Л. Косса (1876/1900) предварили сюжетами из античных философов и средневековых схоластов.

После публикации «Богатства народов» существование науки политической экономии стало фактом, который редко подвергали сомнению. Разночтения в отношении ее первых шагов связаны не столько с фактами, сколько с критериями, которые призваны засвидетельствовать рождение новой науки. На эту роль могли претендовать и новая фундаментальная идея, и публикация важной книги, и учреждение специальной кафедры. Петер Груневеген на примере физиократов показал, что даже те, кто сходились в оценке их ключевой роли в формировании экономической науки, опирались на разные критерии: Мак-Куллох — на систематичность формы их доктрины; Карл Маркс — на их анализ капитала и прибавочного продукта; Альфред Маршалл — на доктрину свободной торговли; Иозеф Шумпетер — на разработку идеи кругооборота (см.: Groenewegen, 2002. Р. 56 — 57). Во всех этих случаях критерии научности задавались задним числом — в силу их связи с идеями, которые стали значимыми в позднейших теоретических конструкциях.

Такой подход принято называть «презентизмом» — ориентацией на выявление «истоков» состояния науки — обычно современного, которое исследователь принимает за образец. Таковы, при всех внутренних различиях, известные историко-научные концепции Маркса и Шумпетера, Марка Блауга и Теренса Хатчисона. Логика этого подхода понятна: по крылатому выражению Маркса, «анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны» (Маркс, 1857/1968. С. 42). Заметим, однако, что речь идет о логике при анализе становления конкретной развитой формы, в нашем случае — конкретной формы науки. Все другие ее формы при этом остаются за рамками рассмотрения. Подобные исторические реконструкции полезны, если нужно проследить преемственность в истории идей. Но они явно не достаточны для выявления объективной логики становления науки, так как оставляют за скобками ключевой момент: выбор пути развития науки в его начальной точке. Почему именно данная форма получила приоритетное развитие, пре-зентистские конструкции не объясняют.

Возникновение новых явлений, как правило, происходит в точках бифуркации, то есть в условиях, когда возможны разные траектории последующего движения, когда выбор пути развития жестко не детерминирован и может определяться внешними или даже случайными факторами. Дальнейшее развитие, напротив, в той или иной степени связано с заданной траекторией (path dependence). Именно поэтому рассмотрение генезиса нового явления неправомерно ограничивать только кругом факторов и влияний, которые исторически и логически связаны с «победившей» траекторией развития.

Подобно шумпетеровской инновации, новое в науке рождается из наличного материала — предметного знания, которое трансформируется в новую комбинацию, образующую ядро научной программы. Что-то из этого материала отбрасывается, что-то генерируется заново, однако траектория дальнейшего развития формируется уже на основе такой программы. Но если элементы этого знания так или иначе отражают свойства объекта, то способ их комбинирования зависит преимущественно от принятых научных практик. В период становления экономической науки неопределенность первичного выбора траектории была высокой, поскольку речь шла об эпохе научной революции Нового времени, когда современная наука только формировалась, когда в ее рамках сосуществовали разные эпистемологические установки и, соответственно, образы научности.

Предпосылки

Общенаучная среда

В XVII—XVIII вв. общенаучная среда в ведущих странах Западной Европы изменилась радикально. Если в начале XVII в. в ней господствовали каноны средневековой схоластики, лишь слегка поколебленные открытиями Коперника и Галилея, то в конце XVIII в. идеалом науки стала ньютоновская физика с ее императивами математической строгости и экспериментальной достоверности знания. Но это не была унифицированная модель. Наука Нового времени формировалась как спектр научных программ¹, объединенных общими целями, но различавшихся в оценке отдельных научных практик и методов. Разногласия отражали объективное противоречие процесса познания: одни острее сознавали, что рациональность математических доказательств не может гарантировать адекватность принимаемых исходных посылок; другие — что данные опыта могут обманывать, выдавая видимость за сущность.

Научная революция Нового времени характеризовалась сложной внутренней динамикой, особенно интенсивной во второй половине XVII и в первой половине XVIII в. Первой альтернативной схоластике научной программой стала рационалистическая и механистическая программа Декарта. Она была сформулирована в 40-е годы XVII в. и оставалась влиятельной в Англии как минимум до конца 80-х годов, а во Франции господствовала до начала 40-х годов XVIII в. В Англии почти параллельно с ней, с 40-х годов XVII в., получило развитие бэконианство — научная программа, которая апеллировала к идеям эмпирической и экспериментальной науки, провозглашенным еще в начале того же столетия Френсисом Бэконом. Высшая фаза ее развития пришлась на 60 —90-е годы XVII в. и была связана с учреждением и первым периодом деятельности Лондонского королевского общества.

Важнейшей вехой в истории научной революции была публикация в 1687 г. «Математических начал натуральной философии» Исаака Ньютона, которая выдвинула автора на лидирующие позиции в науке и со временем позволила закрепиться в этой роли. В Англии это выразилось в символическом акте избрания Ньютона президентом Лондонского королевского общества в 1703 г., во Франции это произошло с большим опозданием, ближе к середине XVIII в., после серии «ньютоновских войн» и смены поколений в Парижской академии (Shank, 2008). В результате даже короткая реплика Ньютона в конце его «Оптики» о том, что «совершенствование натурфилософии на основе [его] метода раздвинет границы также и моральной философии», оказала влияние на формирование общественных наук, причем независимо от ее контекста и того смысла, который подразумевался автором (см.: Henry, 2017).

Впрочем, и само ньютонианство не было единой научной программой. В Англии оно формально выступило продолжателем бэконианской традиции, но фактически имело две ветви: экспериментальное бэко-нианство в духе «Оптики», преемственное традиции Бэкона—Бойля, в рамках которого математика занимала более или менее скромное место; и математическое ньютонианство в духе «Начал», антагонистичное картезианству в области физики, но мало отличное от него в сфере методологии. Французское ньютонианство было еще более разнородным. Наряду с ведущей академической версией картезианского ньюто-нианства, сходного с английским сочетания физики Ньютона и метода Декарта, сложилось интернациональное направление лейбницианского ньютонианства, имевшее сторонников в Германии и Швейцарии, и, наконец, своеобразная версия бэконианского ньютонианства, более характерного для круга просвещенческих философов, чем для «академиков» (Shank, 2014. Р. 69).

Идеологический фон

Социально-экономическая трансформация западноевропейских обществ и научная революция не могли не сказаться на сфере идеологии, прежде всего на представлениях об обществе и месте в нем человека. В самом общем виде это выразилось в тенденции к секуляризации общественного сознания, которая проявилась, в частности, в попытках адаптации религиозных доктрин к меняющимся общественным условиям.

Особый интерес в этом отношении представляет феномен янсенизма — течения, названного по имени голландского богослова Корнелия Янсена (Янсения) и относившегося к августинианскому, оппозиционному официальному томизму, направлению в католицизме. Как особое интеллектуальное течение янсенизм сформировался в XVII в. и был уже продуктом Нового времени, во многом восприняв картезианскую механистическую картину мира. По выражению одного из лидеров янсенистов Пьера Николя, все в мире естественно сводится к своего рода равновесию. Описывая природный мир, в котором каждая частица материи находится под давлением других тел, он утверждал, что это и есть образ тех оков, которыми себялюбие каждого индивида ограничивает себялюбие других, не позволяя действовать вольно, следуя одним лишь желаниям. Наконец, заслуживает внимания ссылка на декартовы вихри в том месте, где Николь пишет о неопределенностях, присущих жизни, не защищенной от тысячи случайностей (см.: Faccarello, 1999. Р. 21).

В природе человека янсенисты разграничивали то, что Джейкоб Вайнер назвал «субъективной» и «объективной» моралью, имея в виду, с одной стороны, субъективное отношение человека к тому, что он делает, а с другой — оценку объективных последствий его действий (Viner, 1978. Р. 133 — 134). Поэтому хотя себялюбие как субъективное начало считалось абсолютно греховным, из этого не выводилась греховность объективных результатов эгоистического поведения. «Мы видим, — писал один из лидеров янсенистов Жан Домб в 1695 г., — что себялюбие, этот принцип всех зол, в теперешнем состоянии общества служит основанием, из которого проистекает бесчисленное множество добрых эффектов... Таким образом, мы можем рассматривать этот яд общества в качестве лекарства, которое Бог использует для его поддержки; видя, что хотя все, рожденное в людях, которых он оживляет, оказывается испорченным, тем не менее обществу это дает все эти преимущества» (цит. по: Hengstmengel, 2019. Р. 144 — 145; здесь и далее перевод мой. — О. А.)².

Полемикой с иезуитами, заимствованием картезианских идей, а главное — популярностью среди образованной публики янсенисты навлекли на себя гонения со стороны папского престола и королевских властей, но это не привело к утрате влияния на французскую интеллектуальную элиту эпохи Просвещения, включая ту ее часть, которая обеспечила подъем французской экономической мысли. Впрочем, по выражению Вайнера, «Просвещению для восприятия янсенистской доктрины потребовалось немногим больше, чем проигнорировать ее субъективную мораль» (Viner, 1978. Р. 140). Такая тенденция наметилась уже на рубеже XVII и XVIII вв. в работах Пьера де Буагильбера, который воспринял у янсенистов и идею равновесия, и идею его хрупкости, придав им экономическое содержание. Речь у него шла о конкурентном рынке, где равновесие так же неустойчиво, как на кончике шпаги. Потому его поддержание — перед лицом «жадности торговца... готового пожертвовать всем во имя своих интересов», — по-прежнему не мыслилось без участия высшей силы (Faccarello, 1999. Р. 99). Позже, в середине XVIII в., влияние идей янсенизма прослеживается в деятельности интеллектуального круга Венсана де Гурнэ, включая его виднейшего представителя Жака Тюрго (см: Grain, 2014).

В протестантской Европе в роли главного связующего звена между средневековой схоластической традицией и обществоведческой мыслью Нового времени выступила школа нового естественного права, ставшая для общественных наук «открытием себя», по выражению Шумпетера, ибо именно в ее рамках сформировалось «представление о наборе взаимосвязанных явлений как основание для постановки „проблем"» (Шумпетер, 1954/ 2001. С. 136). Решающий шаг, отделивший эту школу «светских схоластов» (еще один термин Шумпетера) от средневековых предшественников, — заслуга Томаса Гоббса (Bobbio, 1993. Р. 150 — 154), чье творчество неразрывно связано с научной революцией. Вдохновленный примерами Коперника, Галилея и Гарвея, он надеялся применить их метод в политической (civil) философии (см.: Гоббс, 1651/1989. С. 67-68).

Гоббс и в еще большей степени Самуэль Пуфендорф и Джон Локк активно интересовались экономическими вопросами: стоимостью благ, ценами, контрактами, денежным обращением и пр. Это спровоцировало вопрос об их месте в истории экономической мысли. Из ее ведущих историков наибольшее значение этой традиции придавал, вероятно, Шумпетер, но его вывод состоял в том, что «философы естественного права стремились создать... всеобъемлющую теорию общества во всех его аспектах... в которой экономическая наука не была ни особо важным, ни самостоятельным элементом... [Их] экономическая теория, по сути, не содержит ничего нового по сравнению с теорией [позднего схоласта] Молины» (Шумпетер, 1954/ 2001. С. 149, 155). Еще категоричнее в отношении значения Гоббса высказался Уильям Летуин: «Об экономической теории Гоббс сказал мало, почти ничего» (Letwin, 1972. Р. 143). И все же не приходится сомневаться, что секуляризация дискурса об обществе, объяснение социальных явлений на основе поведения индивидов, преследующих свои частные интересы, предпосылки равенства способностей людей³ и их равноправия перед законом, локковская «трудовая теория собственности» и некоторые другие принципы, артикулированные школой естественного права, привнесли в общественное сознание новое понимание общества и человека, оказав существенное влияние на развитие обществознания в целом и на творчество ряда виднейших представителей экономической мысли XVIII в., в частности Франсуа Кенэ и Смита.

Общественный запрос на экономическое знание

В XVII—XVIII вв. возник большой корпус литературы, которая отразила практики, порожденные быстрорастущим рыночным укладом. Терминологически это был дискурс о коммерции, или торговле, а в историю экономической мысли он вошел под рубрикой меркантилистской литературы. Памфлеты и трактаты с названиями типа «Discourse of Trade» или «Essays on Commerce» (Рассуждения о торговле или Опыты о коммерции,) написали многие известные авторы из разных стран. Эти названия не должны вводить в заблуждение: как правило, речь шла отнюдь не о торговле в узком смысле слова.

Авторов интересовали и производство товаров, и занятость населения, и проблема бедности, не говоря уже о транспорте, финансах и денежном обращении. Иными словами, это были общеэкономические работы, предметом которых было хозяйство, основанное на товарно-денежных отношениях.

За два века трансформация экономической мысли прошла несколько этапов. В начале XVII в. ученость еще ассоциировалась со схоластическими толкованиями Аристотеля, а единицей анализа служили «политические тела» в виде абсолютных монархий. Речь шла преимущественно о внешней торговле, то есть об отношениях между такими «телами», а внутренний порядок находился в ведении суверена и оставался за скобками анализа. С развитием процессов секуляризации прежние авторитеты и привычные способы аргументации обесценивались, меркантилистская литература нередко принимала откровенно лоббистский характер, что не могло не вызывать к ней недоверия. Авторам приходилось идти на разные ухищрения, чтобы привлечь внимание к своим идеям: клясться в собственной беспристрастности, уверять в невозможности конфликта между их частным интересом и общим благом; издавать памфлеты анонимно, чтобы скрыть свою аффилиацию, и даже приписывать их третьим лицам (см.: Letwin, 1963/ 2003. Р. 87—92). Но это были слабые аргументы, особенно в эпоху, когда в науке запрос на достоверность фактов и объективность знания уже вызвал революционные изменения. Измеримость объектов, точность данных, проверяемость фактов — все эти требования были не менее актуальны в торговле и кредитном деле, чем в науке. Исследования историков показывают, что порожденные этими требованиями коммерческие практики в итальянских, голландских и английских городах появились еще до начала научной революции (см.: Cook, 2007, 2012; Leng, 2013). Высказывается даже предположение, что Бэкон, ее идейный вдохновитель, мог выстраивать свою индуктивистскую интеллектуальную стратегию, исходя из опыта именно коммерсантов, сообщество которых он хорошо знал (см.: Leng, 2013. Р. 101, 106). Поэтому уже к концу XVII в. под влиянием успехов научной революции спрос на объективность и достоверность экономического знания трансформировался в стремление придать ему научный характер и именно на принципах, которые эта революция провозглашала.

Кульминацией раннего меркантилизма стала дискуссия в 20-е годы XVII в. между Жерарем де Малином и Эдвардом Мисселденом. В историю экономической мысли она вошла темой торгового баланса⁴, которая в дискурсе о коммерции заняла центральное место. Проблемы в английской экономике оба связывали с нехваткой драгоценных металлов, но расходились в оценке ее причин. Малин объяснял отток денег из страны действиями банкиров, проводивших межстрановые коммерческие расчеты по «спекулятивному» (читай — рыночному) обменному курсу, который он считал несправедливым. Мисселден же видел первопричину в дефиците торгового баланса. Не будучи теологами, оба оппонента стилистически еще равнялись на схоластов: свободно оперировали античными и средневековыми источниками, цитировали древних поэтов и изъяснялись образами га-леновской медицины⁵. Спекулятивный характер дискуссии Мисселден оценивал как ее достоинство: «Прежде мы воспринимали это чувствами, но теперь знаем научно; прежде мы наблюдали это на практике, теперь понимаем спекулятивно» (Misselden, 1623. Р. 130). Не умаляя теоретической ценности этого спора⁶, необходимо отметить и другую его сторону: в споре с Малином Мисселден апеллировал к первым попыткам количественно оценить импорт и экспорт за 1612 и 1621 гг., эмпирически увязывая нехватку денег в стране с дефицитом торгового баланса (Misselden, 1623. Р. 119 — 129). Это было знаком времени: в 1620 г. Бэкон выпустил свой «Новый научный органон» в противовес «Органону» Аристотеля; в 1628 г. Уильям Гарвей опубликовал новую теорию кровообращения, опровергавшую медицинскую систему Галена, а в 1651 г. Гоббс на основе теории Гарвея переосмыслил в «Левиафане» метафору «политического тела». В новой ее версии деньги по-прежнему были «кровью государства», но представлялись уже не благом, ниспускаемым сверху по воле суверена, а естественным процессом денежного обращения, соединяющим отдельные части государственного механизма⁷. Аналогия с кровообращением подсказала сначала Уильяму Петти, медику по образованию, как можно оценить количество денег в обращении, а затем Локку, тоже медику, ввести понятие скорости обращения и развернуть интуицию Петти в целую теорию (см.: Петти, 1664/1940а. С. 84 — 85; Локк, 1691/2019. Р. 76-78; Humphrey, 1993. Р. 2-6).

Ведущий современный исследователь меркантилизма Ларс Магнуссон, предложивший обобщенную характеристику вклада меркантилистской литературы в развитие экономической мысли, в целом оценил британский дискурс XVII в. как «важный разрыв с прошлым» (Magnusson, 1994. Р. 11 — 12). В отношении предметной области экономического знания он отметил:

• рассмотрение экономики как системы, локализованной на определенной территории и имеющей свои особые законы;
• фокусировку на процессы создания и распределения богатства в экономике, где центральное место принадлежит рынку товаров, денег и векселей и где экономический прогресс определяется взаимодействием спроса и предложения;
• выделение «материального» аспекта человеческой деятельности в противовес моральному, преобладавшему в работах предшествующего периода.

Методологическое кредо меркантилизма Магнуссон определил — с оговоркой на условность формулировки — как бэконианскую научную программу с преобладанием логической аргументации и опорой на факты.

Но если спецификация предметной области меркантилистского дискурса зафиксировала действительно ключевые тенденции в развитии экономического знания, прежде всего перенос центра тяжести на производство и обращение общественного продукта, то методологическую характеристику этого дискурса со ссылкой на бэконианскую программу можно принять лишь как самую общую констатацию отхода от схоластической традиции. Подведение большого корпуса литературы под одну рубрику недооценивает как многообразие научных образцов, оказавших влияние на эту литературу, так и ее собственную неоднородность на протяжении рассматриваемого периода.

Расцвет меркантилистской литературы пришелся на последнюю треть XVII и первую половину XVIII в., то есть на самую турбулентную фазу научной революции. Меняющаяся общенаучная среда оказывала заметное влияние и на экономическую мысль. Неслучайно один из самых ярких ее представителей Петти был в числе основателей Лондонского Королевского общества; Локк был его членом, а памфлетисты Николас Барбой и Джон Кэри тесно взаимодействовали с учеными Общества. Характерно, что Петти, Барбой и Локк были медиками, обучавшимися на физиологии Гарвея. И если в начале XVII в. Малин и Мисселден еще апеллировали к авторитету Аристотеля, то в экономических сочинениях конца столетия фигурируют уже новые научные авторитеты: Джозайя Чайлд и Чарльз Дэвенант ссылались на Гоббса, Дадли Норт апеллировал к Декарту, а Джон Кэри — к Локку.

Проекты новой науки

В результате интеллектуального брожения второй половины XVII и первой половины XVIII в. в области экономической мысли возник широкий спектр проектов новой науки.

Статистический проект Уильяма Петти

Первым проектом экономической науки была политическая арифметика Петти. Участник просветительских кружков, подготовивших создание Королевского общества, и один из его отцов-основателей, Петти по своим взглядам вполне соответствовал бэконианскому духу Общества: он видел новую науку эмпирической и основанной на статистике. Не противоречило заветам Бэкона и то, что приверженность эмпиризму сочеталась у него с теоретическими обобщениями (объяснение стоимости товаров и денег трудом, затраченным на их производство, или разграничение «истинной» и «политической» цены, предвосхитившей различие естественной и рыночный цены у классиков) и с инженерным подходом при обсуждении практических задач, будь то налогообложение или обустройство Ирландии. По определению Шумпетера, он (Петти) относился к числу теоретиков, для которых наука — это измерение. Знаменитая фраза «вместо того, чтобы употреблять только слова в сравнительной и превосходной степени и умозрительные аргументы, я вступил на путь выражения своих мнений на языке чисел, весов и мер... используя только аргументы, идущие от чувственного опыта, и рассматривая только причины, имеющие видимые основания в природе» (Петти, 1676/19406. С. 156) была явным вызовом практике большинства памфлетистов. Шумпетер, отмечая, что Петти сознавал полемичность своего методологического кредо и был готов за него бороться, заключил, что «это был бы первый „спор о методе"» (Шумпетер, 2001. С. 271). Впрочем, свой вывод он сформулировал в сослагательном наклонении — спор не состоялся: «Никто не выступил против... [Последователей было мало, восхищались многие, но огромное большинство очень быстро предало забвению этот метод... [П]ерспективная программа, способная вдохновить экономистов на новые направления исследований, увяла в руках шотландского профессора и на 250 лет была практически утрачена для большинства экономистов» (Шумпетер, 2001. С. 271). Последнее замечание — камешек в огород Смита, который свое отношение к проекту Петти выразил мимоходом брошенной репликой, что он «не слишком верит в политическую арифметику» (Смит, 1776/ 2007. С. 512).

Энтузиазм Шумпетера по отношению к эмпирико-статистическому проекту Петти вполне соответствовал неопозитивистской интеллектуальной моде середины XX в., но гораздо меньше — условиям, в которых работали Петти и Смит. Петти демонстрировал чудеса изобретательности, анализируя данные о хозяйственных реалиях XVII в., но это не отменяло факта, что сами данные были скудными и отрывочными, а выводы на их основе — не слишком убедительными. Условия для полноценной реализации такого проекта явно отсутствовали.

Инженерный проект Джона Ло

Лондонское Королевское общество, провозгласившее вслед за Бэконом своей целью распространение знания, полезного для людей, объединяло и поддерживало не только ученых-исследователей и собирате лей фактов, но и разного рода изобретателей и прожектеров. Были среди них и разработчики экономических проектов. Один из них — Хью Чемберлен — был даже членом Королевского общества. В основе таких проектов лежал инженерный тип знания, ориентированный не столько на познание существующего, сколько на конструирование новых объектов. Речь шла прежде всего о проектах кредитно-финансовых механизмов, меркантилистских по духу и нацеленных на обеспечение страны деньгами (см.: Ito, 2011). Расцвет подобных разработок пришелся на вторую половину XVII в., а его кульминацией стала деятельность Джона Ло, чье основное сочинение «Деньги и торговля» (1705) можно признать образцом инженерно-экономического проекта организации экономического знания. Трактат состоит из восьми глав. В первых двух введены основные понятия и поставлена проблема обеспечения хозяйства деньгами. В следующих четырех дан обзор различных подходов к решению задачи, применяемых на практике или предлагаемых другими авторами, объясняется недостаточность или неадекватность этих подходов. В седьмой главе детально пошагово описан проект самого автора, а заключительная глава посвящена предполагаемым преимуществам, которые принесет его осуществление. В работе Ло есть и оригинальные теоретические идеи (анализ механизма спроса и предложения, субъективная концепция ценности и даже рудиментарная версия идеи товарно-денежного кругооборота — например, см.: Murphy, 2008), анализ эмпирического материала, но основой аргументации служит инженерная логика: сопоставление разных технологий решения поставленной задачи.

Судьба научного проекта Ло была предрешена судьбой его практического проекта. Крах в 1720 г. построенной им финансовой пирамиды породил обширную вторичную литературу с анализом этого опыта, преимущественно критическим. Не стал примером для подражания и инженерный подход Ло к организации знания. Однако эволюция денежных и финансовых систем в XX в. заставила вернуться к оценке идейного наследия Ло и признать его оригинальный и во многом пророческий вклад в денежно-кредитную теорию и практику (Murphy, 2018а).

Теоретический проект Ричарда Кантильона

Реакцией на первые проекты новой науки стал еще один проект, разработанный в начале 30-х годов XVIII в. Ричардом Кантильоном, французским коммерсантом ирландского происхождения, близким к якобитскому кругу английской эмиграции во Франции. Этот проект разительно отличался от работ предшественников своей методологией. Кантильон отчетливо сознавал это отличие, противопоставляя, например, свой подход исследованию Петти, которое было «выполнено мимоходом и весьма причудливо, отдаляясь от естественных законов: он обратился не к причинам и принципам, но лишь к следствиям» (Cantillon, 1755/ 2015. Р. ИЗ; курсив мой. — О. Л.); критикуя количественную теорию денег Локка и прозрачно намекая на несостоятельность финансовой системы Ло (см.: Murphy, 2018b). В то время во Франции еще господствовало картезианство, а в Англии уже утвердилось ньютонианство, сочетавшее черты бэконианства (особенно в эпистемологии) и картезианства (прежде всего в методе). В обоих случаях предполагалась опора на реальность (будь то декартова «очевидность» или ньютоновские «факты и эксперименты»), но главный упор делался на строгость и систематичность теории. Трактат Кантильона «Опыт о природе коммерции: общие вопросы» (См.: Cantillon, 1755/ 2015) вполне отвечал этим установкам.

Это была первая в истории экономической мысли попытка представить экономику в виде абстрактной теории, описывающей ее существенные черты и свойства. Кантильон сознательно выстраивал теоретическую систему абстрактных схем, ядром которой служила схема производства и воспроизводства (кругооборота) материального богатства. Вся конструкция строилась на предпосылке существования некоторого естественного состояния, которое имеет тенденцию воспроизводиться в ходе функционирования экономической системы.

В конечном счете экономическая наука сформировалась на путях, намеченных именно проектом Кантильона. Однако в течение более чем 20 лет со времени своего создания «Опыт...» Кантильона оставался в рукописи и был практически не известен публике. Между тем поиск путей включения экономического знания в научный дискурс продолжался и в этот период: точка бифуркации еще не была пройдена.

Философский проект Дэвида Юма

В середине XVIII в. альтернативой проектам экономической науки как самостоятельной отрасли знания были социально-философские концепции, в которых экономика была лишь составной частью. В этом они продолжали естественно-правовую традицию, но строились уже на основе философских и научных идей эпохи Просвещения. Наиболее влиятельным представителем этого подхода был шотландский мыслитель Дэвид Юм.

Своей целью Юм ставил разработку универсальной «науки о человеке», которую он подразделял на четыре части: логику, этику, критицизм и политику (Юм, 1738/1996. С. 56). В этой структуре экономические темы были отнесены к разделу политики, что нашло отражение в его работе «Политические рассуждения», опубликованной в 1752 г. Включенные в нее экономические очерки оказали заметное влияние на дальнейшее развитие экономической мысли, что веком позже дало повод его биографу назвать их «колыбелью политической экономии» (Burton, 1846. Р. 354).

Сама возможность «науки о человеке» базировалась на постулате об универсальности человеческой природы. «Общепризнано, — писал Юм, — что существует значительное единообразие в поступках людей всех наций и эпох и что человеческая природа всегда остается одинаковой во всех своих принципах и действиях» (Юм, 1748/1996. С. 70). В устах Юма такое весьма общее утверждение было неожиданным, поскольку, в отличие от философов естественного права, он был известен скептическим отношением к абстрактным идеям и дедуктивным рассуждениям. Тем не менее именно изучение «общего хода вещей» Юм назвал главной задачей философов (Юм, 1752/1996. С. 67), предварив этим заявлением серию своих экономических очерков. Фактически свои экономические идеи он развивал в традиционной картезианской манере, полагая априорные утверждения эмпирически истинными в силу их очевидности, а дедуктивные системы — способными давать «обобщенно истинные» (true in general) прогнозы (см.: Coleman, 1995. Р. 70—71).

Свое обществоведение Юм неслучайно назвал наукой о человеке — речь шла об изучении психологических основ человеческого поведения, прежде всего страстей и привычек людей, его определяющих. Экономические факторы, например денежное обращение, играли в этой концепции роль элемента внешней среды, на которую поведение реагирует. Так, объяснение механизма саморегулирования товарных и денежных потоков между странами, один из главных аналитических результатов экономической мысли Юма, а впоследствии важный компонент теории экономистов-классиков, на самом деле был всего лишь промежуточным шагом в аргументации с целью продемонстрировать, что торможение общественного прогресса, «которое приписывают малочисленности звонкой монеты, в действительности есть результат привычек и свойств населения, и что мы, как очень часто случается, по ошибке принимаем побочное последствие за причину» (Юм, 1752/1996. С. 90). С этим была связана и его апология предметов роскоши. В отличие от многих современников, его интересовали не проблемы неравенства и не вопросы эффективности, а механизмы общественного прогресса (например, см.: Sakamoto, 2008), в частности пути пробуждения у людей новых потребностей. Поэтому роскошь он называл «ядом, который может служить антидотом к другому яду» (Hume, 1752/1784. Р. 297). Юм не ставил своей целью создать отдельную науку об экономических явлениях, но стремился интегрировать экономические факторы в междисциплинарную теорию общественного развития.

Экономико-политический проект Джеймса Стюарта

Параллельно с проектом Юма формировался еще один подход к осмыслению экономической реальности, представленный сочинением Джеймса Стюарта «Исследование принципов политической экономии: Опыт о науке внутренней политики свободных наций» (1767). Хотя проект Стюарта появился позже и не без влияния упомянутых публикаций Юма (1752) и, вероятно, Кантильона (Cantillon, 1755/ 2015), его основное содержание имело иные, более ранние корни. У него было два основных источника: социальная философия француза Шарля-Луи де Монтескьё и экономическая доктрина камерализма — немецкой версии меркантилизма.

Влияние Монтескьё на мировоззрение Стюарта проявилось прежде всего в способе восприятия принципов естественного права, в частности идеи универсальной природы человека. Монтескьё соглашался, что существуют естественные неизменные законы, управляющие человеком как существом физическим, или законы, вытекающие из устройства нашего существа, то есть своего рода законы-инстинкты — «стремление добывать себе пищу»; «удовольствия... связанные с различием двух полов»; и — в противовес Гоббсу — «желание жить в обществе»

(Монтескьё, 1748/1999. С. 13 — 14). Однако наличие таких законов не отменяло, по его убеждению, того факта, что жизнь людей в обществе регулируется позитивным правом, то есть законами, которые установлены самими людьми и «должны находиться в таком тесном соответствии со свойствами народа, для которого они установлены, что только в чрезвычайно редких случаях законы одного народа могут оказаться пригодными и для другого народа» (Монтескьё, 1999. С. 16). «Дух законов» определяется, по Монтескьё, климатом, почвой, положением и размерами страны, образом жизни людей, религией населения и другими подобными факторами (Монтескьё, 1999. С. 16).

Акцент на разнообразие условий и общественных порядков противоречил настроению большинства идеологов Просвещения, которое выразил Дюпон: «Существует один порядок — естественный, важнейший и всеобщий... от которого общества не могут отклониться без потери своего существования... — [в]от чего не знал Монтескьё...» (Дюпон, 1768/2008. С. 492).

В этом споре Стюарт пошел за Монтескьё. Он также выделил в людях общее и особенное, хотя и сделал это иначе, в частности с меньшим акцентом на естественные факторы: «Человек, как мы его знаем, во все времена и во всех странах, независимо от климата, действует одним способом — следует принципам частного интереса, выгоды, долга, своим страстям. Люди одинаковы только в этом, и ни в чем ином» (Steuart, 1767. Р. 5). Стюарт распространил подход Монтескьё на сферу экономики: «Великое искусство политической экономии состоит в том, чтобы, во-первых, приспосабливать различные ее (политической экономии) меры к духу, нравам, привычкам и обычаям народа и уже затем формировать эти обстоятельства так, чтобы вводить в них новые, более полезные институты» (Steuart, 1767. Р. 2).

В своей экономической программе Стюарт ориентировался на принципы камерализма (см.: Redman, 1996), которые формировались как идеализированное отражение практики административного управления в раздробленных протестантских государственных образованиях на территории бывшей Священной Римской империи. Это были абсолютные монархии, но их власть над подданными сочеталась с зависимостью от внешних рынков, заставляя перераспределять ресурсы для повышения конкурентоспособности местных производителей. Чтобы выполнять эти функции, нужны были чиновники, способные эффективно собирать налоги и находить наиболее выгодные способы их использования. Требовалось сочетание компетенций финансиста и торговца, управленца и специалиста-отраслевика, будь то в горном деле, лесоводстве, пивоварении или ином местном промысле. Именно подготовка таких кадров в немецких университетах, стартовавшая в конце 1720-х годов, способствовала распространению камерализма во многих странах Европы, не только протестантских, включая Россию (см.: Tribe, 2007. Р. 8-15; Nokkala, Miller, 2020. Р. 5-8).

Особенности камерализма по сравнению с западноевропейским меркантилизмом были обусловлены не только объективными историческими обстоятельствами, но и спецификой интеллектуальной атмосферы. Если для Локка в Англии государство было результатом договора между индивидами, который не требовал их подчинения суверену, то в Германии ведущие философские авторитеты Лейбниц и его последователь Христиан Вольф понимали государство в виде лейбнициевской «монады», как активную самостоятельную субстанцию. Практика протекционизма, которую Лейбниц наблюдал во время своего пребывания во Франции в эпоху кольбертизма, служила живой иллюстрацией этого взгляда (см.: Reinert, Daastol, 1997. Р. 250, 256).

Государство в духе Вольфа, способное приноравливаться к условиям естественной и культурной среды, как у Монтескьё, — вот общая рамка, которой руководствовался Стюарт⁸. Наполняя ее конкретным содержанием, он переосмысливал стандартные идеи позднего меркантилизма — прежде всего концепции баланса труда и дохода, оплачиваемого иностранцами, вместо более традиционной концепции торгового баланса (см.: Johnson, 1932. Р. 761—769), вписывал их в контекст шотландского историзма в духе Юма, демографических и экономических идей Кантильона и собственных наблюдений.

В методологическом отношении экономический проект Стюарта трудно соотнести с определенной философско-научной доктриной. В этом проекте нашли косвенное отражение многие научные программы эпохи Просвещения. Но Стюарт не претендовал на построение универсальной социальной системы. Он по-бэкониански начинал со сравнительного анализа известного ему международного опыта; по-картезиански абстрагировал из этого опыта важнейшие, по его оценке, элементы, выстраивая из них принципы политической экономии — частные теории соответствующих экономических явлений (населения, торговли, денег и т. и.); и оставлял «мудрому правителю» по-аристотелевски взвешенно определять, в каком сочетании эти принципы больше соответствуют «духу народа» и должны задавать экономическую политику.

Ко времени выхода в свет «Богатства народов» Смита существовало по меньшей мере пять вариантов построения научного экономического знания. Они исходили из разных представлений об организации и типе знания, строились на разных онтологических предпосылках, следовали разным эпистемологическим установкам. Все проекты, кроме юмовского, подразумевали, что экономика — это отдельная наука. Все, кроме преимущественно нормативного инженерного проекта Ло, были проектами позитивной науки, то есть предполагали познание тех или иных универсальных (естественных) связей и закономерностей, но с той, однако, особенностью проекта Стюарта, что в нем общие принципы распространялись лишь на частные экономические явления, оставляя простор для выбора экономических систем в зависимости от местных условий.

Все проекты сочетали как рационалистическое, так и эмпирическое начало, но при различном их соотношении. В более ранних проектах Петти и Ло заметно влияние идеала экспериментальной науки в духе Бэкона, а в проектах Кантильона и Юма преобладает рационализм в духе Декарта или «Принципов» Ньютона. В хронологически позднейшем проекте Стюарта на первом плане снова опыт, эмпирическое начало, но теперь, вероятно, как попытка учесть специфику социального познания в условиях господства естественно-научного канона. В последующей истории экономической мысли судьбы ее первоначальных проектов сложились по-разному.

¹ П. П. Гайденко (1987) выделяла научные программы Р. Декарта, атомистов (П. Гассенди — X. Гюйгенс — Р. Бойль), И. Ньютона и Г. В. Лейбница. Другие авторы ссылаются в этом контексте также на Ф. Бэкона и Дж. Локка (Pribram, 1983; Coleman, 1995).

² Заметим, что еще раньше, в 1675 г., за столетие до Смита, ту же мысль Николь выражал с помощью ставшей впоследствии знаменитой метафоры «невидимой руки». Он писал, имея в виду Бога: «Выбирает ли Он, чтобы мы жили привычным образом, или выбирает необычный чудодейственный путь, это всегда Он, кто действует и поддерживает нас. И нам надлежит узнавать Его руку и Его всемогущее деяние независимо от того, скрывает Он [свои действия] или делает их явными» (цит. по: Faccarello, 1999. Р. 33).

³ «Природа создала людей равными в отношении физических и умственных способностей...» (Гоббс, 1651 1991. С. 93).

⁴ Первые публичные дебаты о торговом балансе не означают, что этот вопрос прежде не затрагивался. Само понятие такого баланса использовали уже в XVI в., а в 1615 — 1616 гг. в английских правительственных документах, в частности в письме Бэкона, появился и соответствующий термин (см.: Viner, 1930. Р. 257).

⁵ Малин подытоживал свой памфлет словами: «Золото — это само тело и кровь королей, деньги — посредник между подданными и их королями, торговля — чудо небесное, соединяющее их вместе» (Malynes, 1623. Р. 139); Мисселден (1622), в свою очередь, описывал опасности, связанные с действиями голландцев против Англии такими словами: «И тогда вены от печени нашего Великого Тела окажутся открытыми, изобилие жизни из него выйдет, фонтан печени расстроится и ослабнет..., Великое Тело истомится и со временем впадет в маразм или изнурительную лихорадку» (цит. по: Finkelstein, 2000. Р. 59).

⁶ На роль темы баланса в формировании теоретического знания справедливо указал Филип Мировский: «Пусть и не слишком явное, это было первое появление принципа сохранения в западной экономической мысли. Стоимостной агрегат здесь мыслится как подлежащий сохранению в сфере товарного обмена, осуществляемого с помощью исключительно национальной валюты... Следуя Аристотелю, меркантилисты, писавшие о торговом балансе, приняли деньги в качестве подходящего знака стоимости и определили государство как единицу своего анализа... [В этом контексте] торговля концептуализировалась как движение недифференцированной и сохраняемой стоимостной субстанции, а приостановка этого движения — как равновесие» (Mirowski, 1989. Р. 148 — 149).

⁷ «[ Д]еньги (из какого бы материала суверен государства их ни чеканил) являются достаточно удобным мерилом ценности всех вещей в сношениях между подданными данного государства. Благодаря таким мерилам все товары, движимые и недвижимые, способны сопровождать человека повсюду, где бы он ни находился; а также переходить от человека к человеку внутри государства. Свободно перемещаясь, деньги питают на своем пути каждую часть государства; тем самым этот (ценностный) сгусток выполняет в государстве, так сказать, кроветворную функцию. Ибо естественная кровь образуется точно таким же образом из продуктов земли и, циркулируя, попутно питает каждый член человеческого тела» (Hobbes, 1651 1965. Р. 193).

⁸ «Если учитывать, как варьируют в разных странах распределение собственности, субординация классов, гений народа, обусловленные формами правления, законами, климатом и обычаями, то следует заключить, что и политическая экономия в каждом случае с неизбежностью должна отличаться» (Steuart, 1767. Р. 3).

Список литературы / References

1. Бланки Ж.-А. (2012 [1837—1838]). История политической экономии в Европе с древнейшего до настоящего времени. Т. II. М.: URSS. [Blanqui J.-A. (2012). Histoire de Veconomie politique en Europe depuis les anciens jusqu’a nos jours, Vol. 2. Moscow: URSS. (In Russian).]
2. Гайденко П. П. (1987). Эволюция понятия науки (XVII—XVIII вв.). Формирование научных программ нового времени. М.: Наука. [Gaidenko Р. Р. (1987). Evolution of the concept of science (XVII—XVIII). Formation of scientific programs of the modernity. Moscow: Nauka. (In Russian).]
3. Гоббс T. (1989 [1651]). Основ философии Гоббс T. Сочинения: в 2-х т. Т. 1. М.: Мысль. С. 66 — 506. [Hobbes Т. (1989). Elements of philosophy. In: Hobbes T. Works', in 2 vols., Vol. 1. Moscow: Mysl, pp. 66 — 506. (In Russian).]
4. Гоббс T. (1991 [1651]). Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского Гоббс Т. Сочинения: в 2-х т. Т. 2. М.: Мысль. [Hobbes Т. (1991). Leviathan or The matter, forme and power of a commonwealth ecclesiastical and civil. In: Hobbes T. Works', in 2 vols., Vol. 2. Moscow: Mysl. (In Russian).]
5. Дюпон де Немур П. С. (2008). О происхождении и развитии новой науки Физиократы. Избранные экономические произведения. М.: Эксмо. С. 489—524. [Dupont de Nemours Р. S. (2008). De Vorigine et des progres d’une science nouvelle. In: Physiocrats. Selected economic works. Moscow: Eksmo, pp. 489 — 524. (In Russian).]
6. Косса Л. (1900 [1876]). Исторія экономическихъ ученій. Киев; Харьков: Южнорусское кн. изд-во Ф. А. Иогансона. [Cossa L. (1900). Guida allo studio dell economic politica. Kyiv and Kharkov: South Russian Book Publishing House of F. A. loganson. (In Russian).]
7. Локк Дж. (2019 [1691]). Некоторые соображения о последствиях снижения процентной ставки и повышения ценности денег Этика процента: Джон Локк и Иеремия Бентам о природе ссудного процента и его регулировании. Челябинск; М.: Социум. С. 49—200. [Locke J. (2019). Some considerations of the consequences of the lowering of interest and the raising the value of money. In: The ethics of interest: John Locke and Jeremy Bentham on the nature of loan interest and its regulation. Chelyabinsk and Moscow: Sotsium, pp. 49—200. (In Russian).]
8. Маркс К. (1968 [1857]). Введение Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 46, ч. 1. М.: Политиздат. [Marx К. (1968). Introduction. In: Marx К., Engels F. Collected works. 2^nd ed., Vol. 46, part 1. Moscow: Politizdat. (In Russian).]
9. Монтескьё Ш.-Л. де (1999 [1748]). О духе законов. М.: Мысль. [Montesquieu (1999). De Vesprit des lois. Moscow: Mysl. (In Russian).]
10. Петти В. (1940a [1664]). Verbum sapienti (Слово мудрым) Петти В. Экономические и статистические работы. М.: Соцэкгиз. С. 79 — 153. [Petty W. (1940а). Verbum sapienti. In: Petty W. Economic and statistical works. Moscow: Sotsekgiz, pp. 79 — 153. (In Russian).]
11. Петти В. (1940b [1676]). Политическая арифметика Петти В. Экономические и статистические работы. М.: Соцэкгиз. С. 154—205. [Petty W. (1940b). Political arithmetick. In: Petty W. Economic and statistical works. Moscow: Sotsekgiz, pp. 154—205. (In Russian).]
12. Смит A. (2007 [1776]). Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Эксмо. [Smith А. (2007). An inquiry into the nature and causes of the wealth of nations. Moscow: Eksmo. (In Russian).]
13. Шумпетер Й. A. (2001 [1954]). История экономического анализа. СПб.: Экономическая школа. [Schumpeter J. А. (2001). History of economic analysis. St. Petersburg: Ekonomicheskaya Shkola. (In Russian).]
14. Юм Д. (1996 [1738]). Трактат о человеческой природе. М.: Мысль. [Hume D. (1996). A treatise of human nature. Moscow: Mysl. (In Russian).]
15. Юм Д. (1996 [1748]). Исследование о человеческом познании. М.: Мысль. [Hume D. (1996). An enquiry concerning human understanding. Moscow: Mysl. (In Russian).]
16. Юм Д. (1996 [1752]). О торговле Юм Д. Малые произведения. М.: Канон. С. 66 — 82. [Hume D. (1996 [1752]). Of commerce. In: Hume D. Small works. Moscow: Kanon, pp. 66 — 82. (In Russian).]
17. Bobbio N. (1993). Thomas Hobbes and the natural law tradition. Chicago and London: University of Chicago Press.
18. Burton J. H. (1846). Life and correspondence of David Hume, Vol. I. Edinburgh: W. Tait.
19. Cantillon R. (2015 [1755]). Richard Cantillon’s essay on the nature of trade in general: A variorum edition. London: https: doi.org 10.4324 9781315794686
20. Coleman W. O. (1995). Rationalism and anti-rationalism in the origins of economics. The philosophical roots of 18^th century economic thought. Aidershot: Edward Elgar.
21. Cook H. J. (2007). Matters of exchange: Commerce, medicine, and science in the Dutch golden age. New Haven & London: Yale University Press.
22. Cook H. J. (2012). Moving about and finding things out: Economies and sciences in the period of the scientific revolution. Osiris, Vol. 27, No. 1, pp. 101 — 132. https: doi.org 10.1086 667824
23. Faccarello G. (1999). The foundations of ‘laissez-faire’: The economics of Pierre de Boisguilbert. London: Routledge.
24. Finkelstein A. L. (2000). Harmony and the balance: An intellectual history of seventeenth-century English economic thought. Ann Arbor: University of Michigan Press.
25. Groenewegen P. (2002). Eighteen century economics'. Turgot, Beccaria and Smith and their contemporaries. London and New York: Routledge.
26. Hengstmengel J. W. (2019). Divine providence in early modern economic thought. London and New York: Routledge.
27. Henry J. (2017). Enlarging the bounds of moral philosophy: Why did Isaac Newton conclude the Optics the way he did? Notes and Records. The Royal Society Journal of the History of Science, Vol. 71, No. 1, pp. 21 — 39. https: doi.org 10.1098 rsnr.2016.0011
28. Hobbes T. (1965 [1651]). Hobbes’s Leviathan. Oxford: Clarendon Press.
29. Hume D. (1784 [1752]). Of refinement in the arts. In: Hume D. Essays and treatises on several subjects: Essays moral, political, and literary, Vol. 1. London, pp. 285—298.
30. Humphrey T. M. (1993). The origins of velocity functions. Economic Quarterly, Vol. 79, No. 4, pp. 1-17.
31. Ito S. (2011). The making of institutional credit in England, 1600 to 1688. European Journal of the History of Economic Thought, Vol. 18, No. 4, pp. 487—519. https: doi.org 10.1080 09672560903552595
32. Johnson E. A. J. (1932). British mercantilist doctrines concerning the “exportation of work” and “foreign-paid incomes”. Journal of Political Economy, Vol. 40, No. 6, pp. 750-770. https: doi.org 10.1086 254405
33. Leng T. (2013). Expertise and knowledge in the world of commerce. In: P. J. Stern, C. Wennerlind (eds.). Mercantilism reimagined: Political economy in early modern Britain and its empire. Oxford: Oxford University Press.
34. Letwin W. (2003 [1963]). The origins of scientific economics. English economic thought: 1660 — 1776. Reprint. London and New York: Routledge.
35. Letwin W. (1972). The economic foundations of Hobbes’ politics. In: M. Cranston, R. S. Peters (eds.). Hobbes and Rousseau. Garden City, NY: Anchor Books, pp. 143-164.
36. McCulloch J. R. (1845). Literature of political economy: A classified catalogue of select publications in the different departments of that science with historical, critical, and biographical notices. London: Longman, Brown, Green & Longmans.
37. Magnusson L. (1994). Mercantilism. The shaping of an economic language. London and New York: Routledge.
38. Malynes G. de (1623). The center of the circle of commerce. London: W. Jones.
39. Mirowski P. (1989). More heat than light: Economics as social physics, physics as nature’s economics. Cambridge: Cambridge University Press.
40. Misselden E. (1623). The circle of commerce. Or the balance of trade, in defence of free trade. London: J. Dawson.
41. Murphy A. E. (2008). The genesis of macroeconomics: New ideas from Sir William Petty to Henry Thornton. Oxford: Oxford University Press.
42. Murphy A. E. (2018a). John Law: A twenty-first century banker in the eighteenth century? In: L. Costabile, L. Neal (eds.). Financial innovation and resilience. A comparative perspective on the public banks of Naples (1462 — 1808). Cham: Palgrave Macmillan, pp. 269-288. https: doi.org 10.1007 978-3-319-90248-7_12
43. Murphy A. E. (2018b). The first financial market bubble: Perspectives from John Law and Richard Cantillon. In: R. Kuroki, Y. Ando (eds.). The foundations of political economy and social reform. Economy and society in eighteenth century France. Oxon and New York: Routledge, pp. 6—23. https: doi.org 10.4324 9781315188058-1
44. Nokkala E., Miller N. D. (2020). Introduction. In: Cameralism and the enlightenment. Happiness, governance and reform in transnational perspective. London and New York: Routledge, pp. 1—20. https: doi.org 10.4324 9780429343551-1
45. Grain A. (2014). The second Jansenism and the rise of French eighteenth-century political economy. History of Political Economy, Vol. 46, No. 3, pp. 463 — 490. https: doi.org 10.1215 00182702-2796233.
46. Pribram K. (1983). A history of economic reasoning. Baltimore and London. The John Hopkins University Press.
47. Redman D. (1996). Sir James Steuart’s statesman revisited in light of the continent influence. Scottish Journal of Political Economy, Vol. 43, No. 1, pp. 48 — 70. https: doi.org 10.1111 j.1467-9485.1996.tb00838.x
48. Reinert E. S., Daastol A. M. (1997). Exploring the genesis of economic innovations: The religious gestalt-switch and the duty to invent as preconditions for economic growth. European Journal of Law and Economics, Vol. 4, No. 2, pp. 233—283. https: doi.org 10.1023 A:1008631410924
49. Sakamoto T. (2008). Hume’s economic theory. In: E. S. Radcliffe (ed.). A companion to Hume. Oxford: Blackwell, pp. 373 — 387.
50. Shank J. B. (2008). The Newton wars and the beginning of the French Enlightenment. Chicago: University of Chicago Press.
51. Shank J. B. (2014). Science. In: D. Brewer (ed.). The Cambridge companion to the French Enlightenment. Cambridge: Cambridge University Press, pp. 60 — 77. https: doi.org 10.1017 CC09781139108959.006
52. Steuart Sir J. (1767). An inquiry into the principles of political economy: Being an essay on the science of domestic policy in free nations. Vol. I. London: Millar and Cadell.
53. Tribe K. (2007). Strategies of economic order. German economic discourse 1750 — 1950. Cambridge: Cambridge University Press.
54. Viner J. (1930). English theories of foreign trade before Adam Smith. Journal of Political Economy, Vol. 38, No. 3, pp. 249 — 301. https: doi.org 10.1086 254107
55. Viner J. (1978). Religious thought and economic society: Four chapters of an unfinished work. History of Political Economy, Vol. 10, No. 1, pp. 1 — 189.