Концепция культурной эволюции Ф. А. Хайека и эволюционная психология

Р. И. Капелюшников

Работа посвящена концепции культурной эволюции Ф. А. Хайека, которая предстает как сложная и глубокая система, во многом предвосхитившая идеи современной эволюционной психологии. В первой части дается общая характеристика подхода Хайека и анализируется его теоретический фундамент. Во второй части статьи рассматривается ее ключевой элемент — идея группового отбора, которую Хайек использовал для объяснения того, почему в длительной эволюционной перспективе с большей вероятностью выживают более эффективные социальные порядки, способные обеспечивать более высокий уровень жизни и поддерживать более многочисленное население.

Одна из ключевых тем научного творчества Ф. А. Хайека позднего периода — концепция культурной эволюции, описывающая глубинные механизмы развития человеческих обществ. Впервые Хайек обратился к эволюционной проблематике в конце 1950-х годов, а ее систематическая разработка пришлась на годы, когда он постепенно переставал быть «чистым» экономистом и фокус его исследовательских интересов смещался в область философии, теоретической психологии, политологии и права. Именно такое расширение дисциплинарного поля помогло ему в итоге завоевать признание в качестве одного из крупнейших и влиятельнейших социальных мыслителей XX в. В каком-то смысле концепция культурной эволюции синтезирует главные направления научных поисков позднего Хайека.

Термином «культурная эволюция» он обозначал процесс возникновения, закрепления и изменения традиций, обычаев, поведенческих рутин, этических норм и практик, регулирующих взаимодействия индивидов. Речь идет о различных видах «правил», под которыми он понимал любые регулярности в поведении людей, как наследуемые, так и приобретаемые (Хайек, 2020с. С. 366). Из индивидуальных действий, следующих определенным правилам, складываются сложные, внутренне согласованные структуры или «социальные порядки», отличающие одни человеческие группы от других. Правила вносят в жизнь людей упорядоченность, позволяя им предсказывать, как, скорее всего, поведут себя в тех или иных обстоятельствах другие, и благодаря этому координировать с ними свои действия. Это культурное наследие, полагал Хайек, формировалось спонтанно в процессе «[отсева и отбраковки, направлявшемся различиями в преимуществах, которые группы получали от практик, усвоенных ими] по каким-то им неведомым и подчас чисто случайным причинам» (Хайек, 2006. С. 477; здесь и далее уточнения существующих русских переводов работ Хайека даны в квадратных скобках. — Р. К.).

Правила не равноценны. Со временем более эффективные имеют тенденцию вытеснять менее эффективные, где эффективность понимается в терминах репродуктивного успеха — способности складывающихся социальных порядков повышать уровень жизни людей и поддерживать существование большего их числа. В этом смысле увеличение богатства и рост численности населения выступают орудием эволюционного отбора: чем беднее группа, живущая по каким-то специфическим правилам поведения, тем меньше у нее возможностей расширяться, активнее миграция ее членов в соседние группы с альтернативными правилами и тем больше их готовность заимствовать иные правила, выработанные более успешными группами (Gaus, 2006). Это не означает, что в результате такого отбора из множества правил всегда остаются только самые лучшие: поскольку любое правило существует не само по себе, а встроено в общий социальный порядок, даже оказавшись менее эффективным, оно будет сохраняться и передаваться из поколения в поколение, если порядок, элементом которого оно является, превосходит иные, менее благотворные порядки¹.

Центральный пункт хайековского подхода — тезис о том, что культурная эволюция протекает не на индивидуальном, а на групповом уровне. Она «отбирает» не просто более приспособленных индивидов, а более приспособленные группы, оказавшиеся способными сформировать более жизнеспособный социальный порядок. Однако траекторию культурной эволюции неверно представлять прямолинейной и однонаправленной: это процесс «постоянных проб и ошибок, непрерывного „экспериментирования“ в сферах, где происходило „соперничество“ между порядками разного типа» (Хайек, 1992. С. 39). Важнейшая характеристика всякого социального порядка — какой массив знаний и информации, рассредоточенных среди множества индивидов, он способен аккумулировать, переработать и использовать? Чем больше этот массив, тем выше шансы, что данный порядок будет выигрывать в конкуренции с иными порядками и рано или поздно их вытеснять.

Традиции и институты, отбиравшиеся культурной эволюцией, позволили человечеству перейти сначала от малых групп собирателей-охотников к оседлому образу жизни в более крупных сообществах, а затем и к современной цивилизации или, как обозначал ее Хайек, к «расширенному порядку человеческого сотрудничества», который способен поддерживать жизнь миллиардов людей. Концепция культурной эволюции призвана ответить на вопрос, как и за счет чего стал возможен такой переход.

Первоначально предложенная Хайеком концепция встретила прохладный, если не сказать враждебный, прием, причем даже его последователи и почитатели предложенный им подход описывали как «грубый», «наивный», «догматичный», «фаталистичный», «несовместимый с принципом методологического индивидуализма» и т. д. (Hodgson, 1991; Sechrest, 1998; Steele, 1987; Vanberg, 1986). Однако со временем тональность комментариев постепенно менялась, и в новейших исследованиях его эволюционные идеи оцениваются уже совершенно иначе. В немалой степени это было связано с появлением и ростом популярности новой научной субдисциплины — эволюционной психологии, которой в то время, когда писал Хайек, еще не существовало.

В широком смысле к эволюционной психологии относят любые исследования, которые занимаются изучением видоспецифических поведенческих характеристик Homo sapiens. Ее исходная посылка — предположение о том, что эволюция является ключом к объяснению не только анатомии и физиологии, но и психологии человека. Говоря языком экономической теории, она пытается реконструировать глубинные пласты «функций полезности», имеющихся у индивидов, прилагая базовые принципы теории эволюции (изменчивость, наследственность, репродуктивный успех) к данным (всегда косвенным и неполным) о доисторическом прошлом человеческих сообществ (Koppl, 2005).

Как полагают эволюционные психологи, человеческое сознание (mind) — «это набор механизмов по переработке информации, возникших в процессе естественного отбора для решения адаптивных проблем, с которыми сталкивались наши предки охотники-собиратели» (Cosmides, Tooby, 1997). Разные модули этой системы «специализируются на переработке разных типов информации» (Barkow et al., 1992. Р. 599; здесь и далее перевод мой. — Р. К.). Это совпадает с представлениями Хайека, который начиная с самых ранних работ исходил из того, что человеческий мозг — это не моноцентричная, а полицентричная система (Hayek, 1952). Он также полагал, что сама структура нервной организации Homo sapiens сложилась, когда люди жили малыми кочующими группами охотников-собирателей: «Эта врожденная структура, свойственная человеческой природе в течение, может быть, пятидесяти тысяч поколений, была приспособлена для жизни, в корне отличной от той, которую человек создал для себя за последние пятьсот, а для большинства из нас даже сто поколений» (Хайек, 2006. С. 481). Общим для него и эволюционных психологов оказывается и представление о том, что из всех живых существ только люди обладают сложной кумулятивной культурой: «Самой важной чертой (человеческой) культуры является то, что она допускает постепенное, кумулятивное наращивание адаптаций на протяжении многих поколений, которые ни один индивид не мог бы осуществить сам по себе» (Boyd, Richerson, 2005. Р. 45). Кроме того, большинство эволюционных психологов разделяют хайековскую идею, что главной движущей силой, направлявшей культурную эволюцию человечества, выступал механизм группового отбора. Наконец, как и они, Хайек считал ошибочным полагать, что этот эволюционный процесс ограничивается последними 10 — 12 тыс. лет с момента возникновения цивилизации. На самом деле его корни гораздо глубже: «Механизм культурной эволюции действует не с появления Homo sapiens, но в течение долгого времени существования рода человеческого и его гоминидных предков» (Хайек, 2006. С. 478).

Сегодня ключевые идеи Хайека, казавшиеся когда-то еретическими, приобрели в современных социальных исследованиях статус «почти ортодоксальных» (Stone, 2010. Р. 2) и предстают как предвосхищение многих выводов эволюционной психологии. Наверное, еще удивительнее, что рождение самой этой новой субдисциплины было предсказано им за несколько десятилетий до ее реального появления: «Поскольку психология не удовлетворяется простым описанием правил, которым реально подчиняются индивиды, а стремится объяснять, почему они им подчиняются, она должна в значительной мере стать эволюционной социальной психологией» (Хайек, 2020с. С. 374).

Далее мы попытаемся реконструировать хайековскую концепцию культурной эволюции, обращая особое внимание на то, в какой мере она согласуется с выводами, к которым приходит сегодня эволюционная психология.

Общие представления

Эволюционные представления Хайека складывались на протяжении достаточно длительного периода, получив отражение в серии его работ — фундаментальной «Конституции свободы» (1960), эссе «Заметки об эволюции систем правил поведения» (1967), трилогии «Право, законодательство, свобода» (1973, 1997, 1979), прочитанной в Гуверовском институте лекции «Происхождение и влияние наших норм морали» (1984) и, наконец, в наиболее развернутом виде в его последней книге «Пагубная самонадеянность» (1988). Если в «Конституции свободы» он оперировал термином «социальная эволюция», то в последующих работах — из-за двусмысленности и идеологической нагруженности эпитета «социальная» — предпочтение было отдано более нейтральному и точному термину «культурная эволюция».

Хайека всегда интересовали достижения биологической науки, он внимательно следил за ее развитием. Занятие этой дисциплиной было традиционным для его семьи, многие из его близких (дед, отец, младшие братья, сын и дочь) были профессиональными биологами, и в юности он размышлял, не пойти ли ему по тому же пути. Сначала в Лондонской школе экономических и социальных исследований, а затем в Чикагском университете Хайек тесно общался с некоторыми виднейшими биологами того времени, преподававшими в этих научных центрах. Свою концепцию он разрабатывал, хорошо представляя, как процесс эволюции трактуется и описывается в новейших трудах по теоретической биологии.

Согласно Хайеку, эволюционные подходы к изучению биологического и социального миров имеют общее концептуальное ядро: оба опираются «на один и тот же принцип отбора — принцип выживания, или репродуктивного преимущества. Изменчивость, приспособление и конкуренция образуют однотипные по сути процессы, сколь бы различными ни были их конкретные механизмы (особенно если говорить о механизмах размножения)» (Хайек, 1992. С. 49). Более того, как он неоднократно подчеркивал, эволюционный подход появился сначала в социальных дисциплинах, таких как экономика, лингвистика и право, и лишь позднее был перенесен в биологию. В этом контексте Хайек ссылался на большое влияние, которое оказало на Дарвина в решающий период выработки им своей теории знакомство с работами Т. Мальтуса и А. Смита: «Дарвин, — отмечал он, — позаимствовал основные идеи об эволюции из экономической теории» (Хайек, 1992. С. 46).

Если мы говорим о культурной эволюции, то, естественно, возникает вопрос: а что такое культура? В понимании этого феномена Хайеком и современными эволюционными психологами много общего. В первом приближении можно сказать, что это любые аспекты сознания и поведения людей (или даже животных), которые не детерминированы генетически. По определению Р. Бойда и П. Ричарсона, культура — это «информация, способная влиять на поведение индивидов, которую они получают от других представителей своего вида посредством обучения, подражания и других форм социальной передачи» (Воус1, Шсйегзоп, 2005. Р. 5)². Но хайековский подход более нюансированный.

Систему человеческих ценностей Хайек описывал как сложную, слоистую структуру, которая строится по принципу суперпозиции, то есть последовательного наложения нескольких пластов, несущих на себе печать разных этапов биологической и культурной эволюции, через которые проходило человечество (Хайек, 2006. С. 481). Хотя существует множество таких пластов, в первом приближении можно выделить три наиболее общих и наиболее важных. Нижний слой составляют инстинкты, наследуемые генетически и определяемые физиологической природой человека. Такие поведенческие регулярности относятся к сфере биологии, а не культуры. Важнейшим преимуществом, унаследованным людьми от длительного периода инстинктивного развития, Хайек считал способность обучаться путем подражания: «В процессе естественного отбора у людей развился высокоэффективный орган, позволявший им учиться у своих собратьев» (Хайек, 1992. С. 217). Без этого культурная эволюция была бы невозможна: «Пожалуй, самая важная способность, которой наряду с врожденными рефлексами человеческий индивид наделен генетически, — это его способность в ходе обучения приобретать навыки преимущественно путем подражания» (Хайек, 1992. С. 41).

Как отмечают эволюционные психологи, по своей способности к «обезьянничанью» человек действительно не имеет себе равных среди других представителей животного мира. Как полагал Хайек, важная роль в развитии этой способности принадлежала уникальному удлинению в процессе генетической эволюции периодов младенчества и детства человека: предоставляя «индивидам больше времени, чтобы приспособиться к тому или иному конкретному окружению и воспринять различные потоки традиций, сложившихся к моменту их рождения», это «способствовало невероятно большому разнообразию и, следовательно, мощному ускорению культурной эволюции и увеличению численности рода Ното» (Хайек, 1992. С. 139).

Выше располагаются остатки сменявших друг друга социальных структур, через которые на разных этапах своего существования проходило человечество. Это правила поведения, обеспечившие выживание и экспансию групп, которые их принимали и начинали действовать в соответствии с ними: «Культурное наследие, в условиях которого рождается человек, состоит из совокупности установившихся практик, или правил поведения, вошедших в состав наследия потому, что обеспечили успех группе людей, которые не могли знать заранее, что именно эти правила поведения приведут к желаемому результату» (Хайек, 2006. С. 36—37). С одной стороны, в отличие от генетических, такие культурные признаки не передаются автоматически. С другой их нельзя считать продуктом человеческого разума: правила поведения не изобретались и не выбирались людьми сознательно ради достижения каких-то конкретных желанных целей, а отбирались в ходе конкуренции с другими правилами, потому что помогали своим носителям успешнее выживать и оставлять более многочисленное потомство. К культуре в собственном смысле слова Хайек относил именно этот промежуточный пласт традиций, правил и моральных норм и, соответственно, использовал термин «культурная эволюция» для обозначения спонтанного процесса их рождения, изменения и развития.

Наконец, на самой вершине находится тонкий слой правил, сознательно выбираемых или модифицируемых людьми ради достижения конкретных целей, то есть являющихся творением их разума.

Эволюционно это самый «молодой» пласт человеческих ценностей. В хайековском понимании собственно культура располагается между природными инстинктами и рациональным мышлением, но не сводится ни к тому, ни к другому: «Культура [не является ни естественной, ни искусственной, ни передаваемой генетически, ни проектируемой] рационально» (Хайек, 2006. С. 476 — 477). То, что создано культурой, находится между тем, что создано генами, и тем, что создано рациональным мышлением: «Как инстинкт древнее обычая и традиции, так и последние древнее разума: обычай и традиции находятся между инстинктом и разумом — в логическом, психологическом и временном смысле. Они не обусловлены ни тем, что именуется иногда бессознательным, ни интуицией, ни рациональным пониманием. Хоть и основанные на опыте человека (в том смысле, что они складывались в ходе культурной эволюции), [они] формировались не путем выведения рациональных заключений из конкретных фактов» (Хайек, 1992. С. 44).

Как подчеркивал Хайек, три эти фундаментальных источника человеческих ценностей не автономны, но всегда находятся в сложном взаимодействии друг с другом. Так, биологическое наследование посредством генов определяет, что может, а что не может быть усвоено посредством обучения (через культуру) (Хайек, 1992. С. 251). Но и приобретенные культурные признаки могут оказывать обратное влияние на ход биологической эволюции. Наиболее известный пример — появление у людей зачатков языка, которое благоприятствовало генетическому отбору такого речевого аппарата (за счет изменения строения гортани), который позволил пользоваться языком с наибольшей эффективностью (Хайек, 2006. С. 477—478). Отсюда хайековское представление о коэволюции генетических и культурных, наследственных и приобретенных признаков. Культуру, отмечал он, следует считать важнейшим фактором окружающей среды, направлявшим недавнюю генетическую эволюцию человека. Это полностью согласуется с выводами эволюционной психологии, в которой была предложена теория «двойного наследования» или «генно-культурной коэволюции» (Boyd, Richerson, 2005). Результаты геномных исследований показывают, что на протяжении последних 10 тыс. лет с начала эпохи неолита скорость генетических изменений у человека была в 100 раз выше, чем за любые другие 10 тыс. лет из предшествующих 6 млн лет с момента, когда для него в последний раз фиксируется общий с шимпанзе предок (Hawkes et al., 2007).

Такие же сложные отношения связывают культуру и разум, правила, которые усваиваются бессознательно и которые устанавливаются преднамеренно. Хайек отвергал расхожее представление о том, что культурная эволюция есть продукт деятельности интеллекта, способного сознательно проектировать нормы и институты, так что сначала человек стал разумным существом, а уже потом создал культуру. Такой подход он называл «конструктивистским».

В реальности между культурой и разумом наблюдается процесс коэволюции: «Сознание и культура [развивались одновременно, а не последовательно]», и «их связывают отношения взаимодействия, а не преемственности» (Хайек, 2006. С. 478). Человек принял определенные правила поведения не потому, что был разумен: «Полезнейшие из человеческих институтов, от языка до морали и [права], вовсе не были изобретены человеком сознательно — недаром он и сегодня не понимает, зачем их надо сохранять, если они не удовлетворяют ни его разум, ни его инстинкт. Основные инструменты цивилизации — язык, мораль, [право] и деньги — суть результат не проекта, а спонтанного развития» (Хайек, 2006. С. 484). Ситуация здесь скорее обратная — человек стал разумен, подчинив свое поведение определенным правилам: «Культурный отбор — не рациональный процесс; он не направляется разумом, а создает разум» (Хайек, 2006. С. 488); «Наша мораль отнюдь не есть продукт нашего интеллекта; скорее, человеческое взаимодействие, регулируемое нашими моральными нормами, делает возможным развитие разума и способностей, связанных с ним» (Хайек, 1992. С. 42).

Про человеческий мозг можно сказать, что это орган, способный усваивать культуру, но не способный ее проектировать, во всяком случае — проектировать с нуля. По сути, в основе эволюционных представлений Хайека лежит мысль о социальной укорененности индивидуального сознания: «Человек не наделен уже от рождения тем, что мы называем сознанием (mind), — это не мозг, с которым он рождается, и не то, что его мозг вырабатывает, [а то, что его генетический аппарат помогает ему усваивать] по мере взросления от своей семьи и от старших, впитывая [результаты] генетически не передаваемых традиций» (Хайек, 1992. С. 43).

Вместе с тем человеческие ценности, ведущие происхождение из разных источников, могут вступать друг с другом в конфликт, подавая взаимоисключающие сигналы. Это одна из сквозных тем эволюционных размышлений Хайека. По его наблюдениям, наиболее болезненные проблемы современности коренятся в рассогласованности «инструкций» (представлений и эмоций), которые транслируют человеку гены, культура и разум (подробнее этот вопрос будет обсуждаться ниже).

Две эволюции: сходства и отличия

Согласно Хайеку, два типа эволюции — биологическая и культурная — обладают как фундаментальными сходствами, так и существенными отличиями: «Культурная эволюция, будучи самостоятельным процессом, вместе с тем во многих важных отношениях похожа на генетическую или биологическую» (Хайек, 1992. С. 246). И в том и в другом случае эволюционное развитие предстает как «процесс непрерывного приспособления к непредвиденным событиям, к случайным обстоятельствам, которые невозможно было предсказать» (Хайек, 1992. С. 48). Как биологическая, так и культурная эволюция не имеют никакой глобальной цели, на достижение которой они были бы направлены. У них общая логика, и их объяснения строятся по сходной аналитической схеме (Marciano, 2009).

Так, в обоих случаях проводится различие между единицами отбора³ и их передатчиками-носителями (vehicles) — «машинами для выживания», по образному выражению Р. Докинза (Докинз, 2022). В первом это гены и отдельные организмы, во втором — правила индивидуального поведения и социальные порядки. В единицах отбора, будь то гены или правила, закодирована информация, касающаяся формирования и функционирования их носителей. В своей жизнедеятельности организмы следуют инструкциям, исходящим от генов, которые они несут в себе. Правила поведения — это инструкции о том, как нужно или не нужно действовать, от которых в конечном счете зависят устойчивость и развитие общего порядка в социуме.

Никакой эволюционный процесс невозможен без наличия высокоточных репликаторов: в органическом мире это гены, способные создавать точные копии самих себя. Но копирование не всегда протекает без осечек, появление дефектных копий (мутаций) предстает как потенциальный источник изменчивости. В социальном мире правила поведения реплицируются путем их копирования, но не через биологическое наследование, а через подражание и обучение. В качестве «мутаций» в этом случае выступают новые пробные правила, отклоняющиеся от прежних: «Изменения правил поведения, вносимые исторической случайностью, действуют аналогично генетическим мутациям» (Хайек, 1992. С. 39). И подобно тому, как генетическая изменчивость может давать преимущество какому-то организму в конкуренции с другими организмами, вариация правил поведения может давать преимущество какому-то одному типу социального порядка в конкуренции с другими его типами.

И в органическом, и в социальном мире отбор направляется репродуктивным успехом: в конкуренции между разными генами или разными правилами выживают те, которые способствуют образованию более жизнеспособных и многочисленных популяций. Что «хорошо» для выживания организма, оказывается также «хорошо» для выживания и размножения находящихся в нем генов. Аналогичные отношения связывают общий социальный порядок и отдельные поведенческие практики. В обоих случаях отбор происходит на уровне «машин для выживания» (организма или социального порядка), но то, что отбирается, — это репликаторы (наборы генов или системы правил). Действия, вредные с точки зрения адаптации, приводят к преждевременному исчезновению «машин для выживания», а вместе с ними и единиц отбора, которые они могли бы «транспортировать».

Наконец, подобно естественному отбору, культурный отбор является «назад смотрящим» — определить, какие из альтернативных правил поведения обладают лучшими адаптивными свойствами, можно только постфактум. Как следствие, ни будущую биологическую, ни будущую культурную эволюцию невозможно рационально прогнозировать и контролировать (Хайек, 1992. С. 48).

Вместе с тем эти процессы совпадают далеко не во всем. Хайек выделял несколько принципиальных отличий. Во-первых, если биологическая эволюция практически исключает наследование приобретенных признаков, то культурная строится именно на таком наследовании: «Хотя в настоящее время биологическая теория исключает наследование приобретенных признаков, все развитие культуры держится на подобном наследовании — не врожденных, а усвоенных признаков в виде правил, регулирующих взаимоотношения индивидов» (Хайек, 1992. С. 47). В этом смысле культурная эволюция, по выражению Хайека, «имитирует (simulate) ламаркизм» и, следовательно, «механизм культурной эволюции не является дарвинистским» (Хайек, 1992. С. 45, 47). Если в рамках биологической эволюции признаки жестко «встроены» в индивидуальные организмы и поэтому сохраняются лишь до тех пор, пока в каждом поколении рождаются обладающие этими признаками особи, то в рамках культурной эволюции это не обязательно так: у индивидов имеется возможность сделать выбор в пользу какого-то иного признака (регулярности поведения), носителями которого они изначально не были. Поведенческие репертуары людей не запрограммированы генетически, а являются преимущественно продуктом социального обучения и накопления опыта.

Во-вторых, культурная эволюция осуществляется через передачу информации не только от биологических родителей, но и от гораздо более широкого круга ее носителей. Это могут быть как другие взрослые индивиды, с которыми коммуницирует человек, не находясь с ними в родстве, так и предшествующие поколения, опыт которых, зафиксированный в той или иной символической форме, он способен перенять (Хайек, 1992. С. 47).

В-третьих, поскольку культурные признаки могут приобретаться от неограниченного числа «предков», скорость культурной эволюция оказывается на порядок выше, чем биологической: резкие изменения в культуре могут происходить за такие короткие промежутки времени, за которые генотип поменяться бы не мог (Хайек, 1992. С. 47)⁴. Из-за этой разницы в темпах, раз начавшись, культурная эволюция «с определенного момента оттесняет генетическую» (Хайек, 2006. С. 478).

В-четвертых, если движущим механизмом биологической эволюции выступает внутригрупповая, то культурной — межгрупповая конкуренция. Если естественный отбор направляется конкуренцией между индивидами, то культурный — конкуренцией между группами (точнее — социальными порядками, которые в них возникают). Выживают и оставляют более многочисленное потомство не просто более приспособленные индивиды, но более приспособленные группы, которые живут и действуют, исходя из более эффективных правил (Хайек, 1992. С. 47). Хотя это не значит, что внутригрупповая конкуренция перестает действовать, но ведущая роль переходит к межгрупповой конкуренции: с эволюционной точки зрения репродуктивные преимущества человеческих сообществ оказываются важнее репродуктивных преимуществ отдельных человеческих особей.

В-пятых, в органическом мире проигрыш в борьбе за выживание предполагает физическое исчезновение как самих «неподходящих» генов, так и их носителей. В социальном мире это не обязательно так: исчезновение нормы не требует физического исчезновения индивидов, которые первоначально ей следовали. «Смерть» нормы означает лишь то, что не осталось никого, кто бы теперь ее придерживался, но это чаще всего происходит в результате перехода ее прежних носителей — за счет подражания и обучения — к какой-то иной норме. Конкуренция на уровне групп может принимать разные формы и действовать по разным каналам:

1. через войны, когда более успешные группы подчиняют себе менее успешные;
2. через миграцию членов менее успешных групп в более успешные;
3. через подражание менее успешных групп более успешным, то есть через копирование чужих правил (Хайек, 2006. С. 526; 1992. С. 206-207)⁵.

Переключаясь на иные правила, индивиды оказываются способны менять де-факто свою групповую принадлежность. Именно поэтому, как уже говорилось, «вымирание» в ходе культурной эволюции менее адаптивных поведенческих паттернов не предполагает прекращения физического существования индивидов, которым они были присущи. Люди обладают способностью ранжировать группы в зависимости от принятых в них правил и норм и выбирать для себя групповую принадлежность, перенимая соответствующие культурные практики.

Теоретическая основа: концепции-близнецы

«Универсальным ключом» к пониманию сложных социальных феноменов Хайек считал, как он выражался, «концепции-близнецы» спонтанного порядка и культурной эволюции (Hayek, 1984. Р. 320). Именно они составляют теоретическую основу его подхода. Объединяет эти концепции идея «спонтанности» — признание самоорганизующегося и саморегулирующегося характера базовых социальных институтов, то есть отказ видеть в них воплощение чьего-либо сознательного замысла. В этом смысле не кажется простым совпадением, что Хайек строил их с использованием единого аналитического аппарата — понятий «порядка» и «правил». Однако предмет объяснения у них разный.

Концепция спонтанного порядка призвана объяснять, как из поведения множества индивидов, преследующих разные цели, но действующих по общим правилам, может возникать социальный порядок, создание которого не входило в намерения никого из них. Задача концепции культурной эволюции — осмысление процесса, в ходе которого появляются и закрепляются правила, из которых в конечном счете и вырастает социальный порядок. По Хайеку, ответ на первый вопрос дает принцип «невидимой руки», ответ на второй — принцип группового отбора. В первом случае анализ носит синхронический, во втором — диахронический характер. Важно отметить, что переход от концепции спонтанного порядка к концепции культурной эволюции сопровождается у него своего рода объяснительной инверсией: если в первой в качестве причины выступают правила индивидуального поведения, а в качестве следствия — формирующийся благодаря им социальный порядок, то во второй они меняются местами, когда конкуренция между альтернативными социальными порядками начинает определять, какие наборы правил поведения будут выживать и воспроизводиться, а какие отбраковываться и переставать существовать. В его понимании целостная социальная теория должна включать оба эти элемента и учитывать оба эти направления каузальности.

Под «правилами» Хайек понимал любые регулярности в поведении индивидов как врожденные (передаваемые генетически), так и усвоенные (передаваемые культурно), как самоподдерживаю-щиеся (self-enforced), так и требующие для своего выполнения каких-то санкций (Хайек, 2020с. С. 365). Правило, по его определению, это «предрасположенность действовать определенным образом в ситуациях определенного рода» (Хайек, 2006. С. 189). Что касается «порядка», то под ним он понимал «положение вещей, при котором множество элементов [разного типа оказываются связаны между собой так, что, познакомившись с каким-либо временным или пространственным фрагментом целого, мы можем научиться строить относительно всего остального правильные ожидания или, по меньшей мере, ожидания с хорошими шансами на то, что они окажутся правильными]» (Хайек, 2006. С. 53 — 54). Упорядоченные структуры такого рода встречаются как в природе (галактики, солнечные системы, живые организмы), так и в обществе (рынок и иные социальные системы) (Хайек, 2020с. С. 375).

Очевидно, что любое общество должно быть так или иначе упорядочено: без этого оно не смогло бы существовать. И поскольку большинство наших потребностей удовлетворяется за счет различных форм сотрудничества с другими людьми, достижение нами своих целей зависит от того, в какой мере предпринимаемые ими действия, необходимые для выполнения наших планов, соответствуют тому, чего мы от них ожидаем: «[Согласованность] намерений и ожиданий, определяющая действия разных индивидов, и есть форма проявления порядка в социальной жизни» (Хайек, 2006. С. 54). В социальном порядке жизнь людей оказывается предсказуемой и каждый знает (хотя бы в первом приближении), как ему реагировать на ту или иную ситуацию: «Мир достаточно предсказуем лишь до тех пор, пока соблюдаются установленные процедуры, но он становится пугающим, когда от них отступают» (Хайек, 2020с. С. 383).

Типы порядка

В зависимости от происхождения Хайек выделял порядки двух типов — конструируемые сознательно и вырастающие самопроизвольно. В первом случае порядок устанавливается силами, находящимися вне системы (экзогенно), а именно — неким персональным творцом (индивидуальным или коллективным), который его задумывает, расставляет все элементы по местам и затем управляет их движением. Во втором он устанавливается изнутри системы (эндогенно), когда все элементы сами находят свои места, складываются без какого-либо предварительного плана в согласованную структуру и затем самостоятельно подстраиваются к меняющимся условиям: «[Спонтанный] порядок возникает в результате того, что каждый элемент осуществляет уравновешивание действующих на него сил и согласовывает друг с другом все свои действия» (Хайек, 2006. С. 69). Достаточно очевидно, что когда «множество отдельных элементов подчиняются определенным общим законам, это, конечно, может привести к появлению того или иного порядка [для всей их массы] без вмешательства внешней силы» (Хайек, 2020а. С. 212). Такие порядки, следовательно, «не являются результатом [учета всех факторов единым центром]», а производятся «реакцией отдельных элементов на их ближайшее окружение» (Хайек, 2020а. С. 212).

Для обозначения устойчивых паттернов первого типа Хайек использовал термин «организация», а второго — термин «спонтанный порядок»⁶. Пример первых: распределение предпринимателем трудовых функций между сотрудниками своей фирмы. Пример вторых: система разделения труда в масштабе всей экономики (в том числе мировой). К сознательно управляемым организациям относятся армии, правительственные учреждения, промышленные корпорации, к самоорганизующимся и саморегулирующимся структурам — язык, право, фольклор, мораль, рынок, деньги, которые возникали без предварительно составленного плана или хотя бы догадок со стороны людей, что таким образом они смогут обеспечить согласование своих разнонаправленных интересов и целей. Подобные социальные структуры занимают как бы промежуточное положение между миром природных объектов, существующих независимо от человека, и миром искусственных объектов, рожденных его волей и интеллектом (см. обсуждение выше).

Описывая природу спонтанных порядков, Хайек часто использовал формулы, принадлежащие двум великим шотландцам — А. Смиту и А. Фергюсону⁷. Первая — это знаменитая метафора Смита о «невидимой руке», раскрывающая взаимосвязь действий на микроуровне с эмерджентными эффектами на макроуровне. В «Богатстве народов» Смит ссылался на конкурентный рынок как на пример ситуаций, когда, преследуя лишь свою собственную выгоду, индивид «[оказывается ведом некоей невидимой рукой] к цели (созданию благотворного социального порядка. — Р. К.), которая не входила в его намерения... Преследуя свои собственные интересы, он часто более действительным образом служит интересам общества, чем тогда, когда сознательно стремится делать это» (Смит, 2007. С. 443). Вторая — это высказывание Фергюсона, описывающее скрытую механику формирования подобных порядков. По его мысли, многие социальные институты представляют собой «результат человеческой деятельности, но не исполнения человеческого замысла» (Ferguson, 1996/1797. Р. 122). Иными словами, они выступают непредвиденным результатом взаимодействия людей, стремящихся к несовпадающим целям, а не реализацией чьих-либо сознательных планов.

Сознательные порядки относительно просты (степень их сложности не может быть выше той, что способен проконтролировать организатор-регулятор), конкретны (поддаются непосредственному наблюдению) и всегда служат специфическим целям своих создателей. Они функционируют по заранее выработанным планам и управляются сверху из единого центра. Спонтанные порядки могут быть любой степени сложности (они не ограничены тем, что способен проконтролировать ум отдельного человека), абстрактны (чаще всего они недоступны нашим органам чувств и допускают только мысленную реконструкцию) и не имеют какого-либо узкоспециального предназначения. Они не воплощают ничей замысел и координируются снизу за счет взаимной «притирки» входящих в их состав элементов: это «полицентричный порядок, каждый элемент которого руководствуется лишь правилами и не получает никаких приказов от центра» (Хайек, 2020с. С. 375).

Абстрактный характер спонтанных порядков подразумевает, что структура отношений, которую они воплощают, способна сохраняться даже при полном изменении их состава или числа входящих в них элементов⁸. Поскольку они обходятся без «авторов», у них нет и не может быть специальных целей, ради которых они создавались бы, но их существование может оказываться полезным для тех, кто в них участвует, помогая им реализовывать свои частные устремления: «Любой порядок служит нашим целям, ориентируя наши действия и обеспечивая определенное соответствие между ожиданиями разных людей» (Хайек, 2006. С. 275).

Фундаментальное отличие между сознательными и спонтанными порядками Хайек связывал с тем, что они строятся на основе регулярностей разного типа: первые — на основе конкретных команд-приказов, вторые — на основе абстрактных правил поведения. Приказы, определяющие деятельность организаций, адресуются конкретному кругу лиц, предписывают им конкретные действия и направлены на достижение конкретных целей (Хайек, 2006. С. 182). При решении многих частных задач они оказываются наиболее эффективным методом координации, поскольку позволяют создать порядок, в наибольшей степени отвечающий нашим желаниям (Хайек, 2006. С. 64). Обеспечивается такая координация за счет общности целей, на достижение которых — через подчинение командам сверху — направлены действия всех членов организации (Хайек, 2006. С. 68). Но для этого необходимо, чтобы значимая информация о всей совокупности конкретных фактов, от которых зависит успех ее деятельности, была сконцентрирована в одном месте, а именно у тех, кто ее возглавляет.

В отличие от приказов, абстрактные правила поведения относятся к неизвестному числу будущих ситуаций, адресуются неограниченному кругу лиц и не преследуют никаких явно выраженных целей (Хайек, 2006. С. 182). Координация в таком случае достигается за счет общности правил поведения, а не за счет общности целей. Правила — в отличие от приказов-команд — служат не обеспечению успеха какого-то одного плана действий, а согласованию множества разных планов (Хайек, 2006. С. 190). Если приказ сообщает каждому, что он должен делать, то правило — чего он делать не должен'. «Правила поведения всегда действуют как запрет на действия» (Хайек, 2020с. С. 368). Соответственно, у индивидов сохраняется возможность в достаточно широких пределах действовать, исходя из собственных представлений и интересов, применяя личные знания и навыки независимо от чьих бы то ни было указаний и каких бы то ни было общих целей. Это создает условия для максимально полного использования знаний, рассеянных среди членов общества. В этом, по мысли Хайека, решающее «знаньевое» преимущество самоорганизующихся социальных структур над намеренно конструируемыми: правила помогают преодолевать ограниченность индивидуального сознания и приспосабливаться к будущим фактам, недоступным во всей полноте никакому отдельному человеку (Хайек, 2006. С. 176).

В любых обществах любой степени сложности всегда сосуществуют порядки обоих типов, причем один человек может принадлежать и к нескольким разным организациям, и к нескольким разным спонтанным субпорядкам одновременно (Хайек, 2006. С. 64 — 65). Однако всеобщий социальный порядок, в функционировании которого они могут участвовать в качестве его подсистем, всегда будет складываться спонтанно: «Общества тем отличаются от сложных структур более низкого уровня, что их элементы сами являются сложными структурами» (Хайек, 2020с. С. 378).

Правила как источник социального порядка

Формирование спонтанных порядков становится возможным, когда реакции их элементов на внешние условия отличаются регулярностью. Когда они действуют по правилам, между ними возникает устойчиво воспроизводящаяся сеть отношений, то есть порядок: для его формирования, утверждал Хайек, необходимо, чтобы «в известных ситуациях каждый следовал определенным правилам, или, иначе говоря, чтобы действия каждого не выходили за пределы определенного диапазона поведения» (Хайек, 2006. С. 62 — 63). Однако социальный порядок нельзя считать зеркальным отражением системы правил индивидуального поведения: взаимно-однозначного соответствия здесь нет.

Во-первых, по Хайеку, следование индивидуальным правилам поведения является необходимым, но ни в коем случае не достаточным условием для возникновения жизнеспособного социального порядка. Не всякая регулярность в поведении элементов будет приводить к его установлению — некоторые общие правила, управляющие индивидуальным поведением, делают формирование порядка невозможным и порождают хаос: «В обществе некоторые формы весьма регулярного поведения людей могут порождать только беспорядок: если бы существовало правило, что человек должен убивать любого, кто встретится у него на пути, или спасаться бегством при виде другого человека, результатом стала бы полная невозможность порядка, в рамках которого деятельность индивидов была бы основана на сотрудничестве с другими людьми» (Хайек, 2006. С. 62). Есть большой класс норм, при которых социальная жизнь была бы невозможна: «Соблюдение неподходящих правил может стать причиной беспорядка, и можно представить себе правила личного поведения, способные сделать невозможной интеграцию отдельных действий во всеобщий порядок» (Хайек, 2006. С. 123).

Во-вторых, формирование социального порядка определяется не только правилами поведения, но и особенностями внешней среды, в которой протекает деятельность индивидов: «Конкретное воплощение абстрактного порядка зависит не только от правил, управляющих поведением его элементов, но и от исходного положения каждого из них, а также от всех [особых обстоятельств их ближайшего] окружения, на которые каждый элемент будет реагировать в ходе [формирования] порядка» (Хайек, 2006. С. 58). В разной среде один и тот же набор правил поведения может приводить к появлению непохожих порядков с отличающимися характеристиками. И наоборот: при определенных условиях один и тот же порядок действий может поддерживаться разными правилами поведения.

Формирование спонтанного порядка — это всегда результат взаимодействия правил поведения и окружающей среды, результат того, что «реакция его элементов на непосредственное окружение подчиняется определенным правилам» (Хайек, 2006. С. 61). Причем речь идет не только о характеристиках окружающей среды, существующих в данный момент времени, но и о ее характеристиках, существовавших когда-то в прошлом (в том числе — весьма отдаленном): «Существование таких структур... может зависеть не только от их реального окружения, но и от существования в прошлом многих других окружающих сред, более того, от определенной последовательности таких сред, которые сменяли друг друга в таком порядке лишь единственный раз в истории мироздания» (Хайек, 2020с. С. 376).

В-третьих, одни системы правил поведения обеспечивают более эффективные социальные порядки, другие — менее эффективные. При этом преимущества одних порядков над другими определяются не просто характеристиками правил, на которые они опираются, но и характеристиками среды, в которой они действуют. При разных внешних условиях более продуктивными могут оказываться разные порядки и разные правила.

Итак, согласно Хайеку, какие-то системы правил порождают благоприятные социальные порядки, какие-то — неблагоприятные, а какие-то — вообще беспорядок и хаос. Нам редко удается наблюдать случаи полностью дисфункциональных порядков, потому что они быстро распадаются и перестают существовать: «Мы не знакомы с понятием о нежизнеспособных системах морали и уж конечно не можем их наблюдать на практике, потому что общества, проверяющие их на себе, быстро исчезают» (Хайек, 2006. С. 266)⁹.

Исходный пункт эволюционных построений Хайека — мысль о том, что наборы правил поведения и общий порядок действий группы, возникающий в результате соблюдения этих правил индивидами, — далеко не одно и то же. Упорядоченность целого нельзя смешивать с регулярностью поведения его частей, потому что «итоговый порядок действий группы... представляет собой нечто большее, чем совокупность регулярностей, наблюдаемых в действиях индивидов, и не может быть сведен к ним без остатка» (Хайек, 2020с. С. 370). Поэтому необходимо проводить четкое различие «между регулярностями личного поведения, определяемого правилами, и всеобъемлющим порядком, возникающим при соблюдении определенного вида правил» (Хайек, 2006. С. 129). Смешивать при анализе культурной эволюции понятия «система правил» и «социальный порядок» — это все равно, что смешивать при анализе биологической эволюции понятия «генотип» и «фенотип»¹⁰.

Социальный порядок как «транспортировщик» правил

Правила поведения также могут либо устанавливаться сознательно, либо складываться спонтанно. Какие-то из них соблюдаются добровольно или даже бессознательно, какие-то в принудительном порядке и подкрепляются санкциями (Хайек, 2020с. С. 372). Они могут воплощаться как в неформальных традициях, обычаях, привычках, так и в формализованных законах, судебных прецедентах, требованиях этикета.

Сознательно устанавливаемые правила всегда существуют в явной, вербально артикулированной и по большей части письменной форме. В отличие от этого большинство спонтанно возникших правил остаются не только не артикулированными, но даже и неосознаваемыми. Чаще всего люди следуют им просто в силу привычки, не понимая, что они означают и почему существуют: «То, что правила... существуют и действуют, не будучи известными в явном виде тем, кто им подчиняется, приложимо... ко многим правилам, которые управляют действиями людей, определяя тем самым спонтанный [социальный] порядок. Человек, безусловно, не знает всех правил, которые управляют его действиями, в том смысле, что он не способен выразить их словами» (Хайек, 2006. С. 61).

Отсюда следует, что спонтанно возникшие правила намного старше сознательно спроектированных, а значит, и спонтанные порядки намного старше сознательных: «Не вызывает сомнений, что изначально порядок сформировался спонтанно, в результате того, что люди следовали правилам, которые возникли спонтанно, а не были сформулированы обдуманно. Но постепенно люди научились совершенствовать эти правила» (Хайек, 2006. С. 63 — 64).

По определению Хайека, человек — это «животное, не только преследующее цели, но и следующее правилам» (Хайек, 2006. С. 30). И для того чтобы следовать им, ему совершенно не обязательно иметь перед собой их в эксплицитно выраженном виде. Вполне достаточно, если он будет способен интуитивно отличать случаи их соблюдения от случаев их нарушения, а эта способность развита у представителей рода Ното в высочайшей степени: «Всякий человек, воспитанный в рамках определенной культуры, владеет правилами или может обнаружить, что действует согласно правилам, и точно так же легко опознает, когда поведение других людей соответствует или не соответствует различным правилам» (Хайек, 2006. С. 38).

Причины изменчивости правил — почему одни сохраняются, а другие исчезают — получают объяснение в теории культурной эволюции. По Хайеку, для выживания группы важны не столько те или иные конкретные правила индивидуального поведения, сколько складывающийся в итоге общий социальный порядок. В конечном счете отбор правил определяется тем, какой вклад они вносят в создание и поддержание жизнеспособных порядков на уровне групп: «Сами эти правила были отобраны и оформлены посредством результатов того воздействия, которое они оказывали на социальный порядок» (Хайек, 2020с. С. 374). Закрепится какое-то новое правило или нет, зависит от того, будет оно — с учетом всех прочих правил, а также конкретных условий среды обитания — повышать или понижать эффективность группы как целого. Таким образом, в понимании Хайека кросскультурная конкуренция разворачивается не между отдельными правилами и даже не между их связными комплексами, а между вырастающими на их основе общими социальными порядками.

Эволюционный процесс отбора воздействует на порядок как на единое целое: «Именно результирующий общий порядок действий, а не регулярность действий отдельных индивидов как таковых важен для сохранения группы; и определенный вид всеобщего порядка может таким же образом способствовать выживанию членов группы, каковы бы ни были конкретные правила индивидуального поведения, которые его вызывают» (Хайек, 2020с. С. 368). Если в процессе межгрупповой конкуренции какой-либо социальный порядок будет «отбракован», вместе с ним исчезнут и правила индивидуального поведения, на которых от строился. Поскольку у более эффективных порядков шансы на выживание выше, чем у менее эффективных, то в длительной эволюционной перспективе системы правил, на которые опираются первые, будут иметь тенденцию вытеснять системы правил, на которые опираются вторые. Это верно как для самоподдерживающихся, спонтанных, так и для спускаемых сверху, сознательных правил.

Но здесь необходимы два уточнения. Первое: подход Хайека предполагает, что эволюционный отбор правил всегда будет сопровождаться ошибками. Попав в состав эффективного социального порядка, неэффективное правило индивидуального поведения может устойчиво воспроизводиться, не подвергаясь отсеву. Второе: при разном стечении обстоятельств одна и та же форма регулярного поведения может оказываться то «хорошей», то «плохой»¹¹.

Как видим, в системе эволюционных представлений Хайека концепциям спонтанного порядка и культурной эволюции, принципам «невидимой руки» и группового отбора принадлежит разная роль. С его точки зрения, они высвечивают разные стороны эволюционного процесса. Механизм группового отбора не объясняет, каким образом в человеческих сообществах может устанавливаться общий порядок. Ответ на этот вопрос дает концепция спонтанного порядка, возникающего из наложения действий множества индивидов, подчиняющихся тем или иным общим правилам. Однако она ничего не говорит о том, почему складывающиеся социальные порядки оказываются обычно благотворными для групп, которые их поддерживают: ведь спонтанные процессы могут с равной вероятностью приводить к формированию неблагоприятных социальных порядков или вообще порождать хаос. Причины, по которым дисфункциональные социальные порядки в длительной эволюционной перспективе вытесняются, объясняет концепция группового отбора: она отсылает к процессу межгрупповой конкуренции, в ходе которой из множества гипотетически возможных систем правил индивидуального поведения в конечном счете отбираются только более или менее эффективные. Общий вывод, на котором настаивал Хайек, состоит в том, что идеи спонтанного порядка и группового отбора дают адекватное представление о процессе культурной эволюции только в связке друг с другом (Schaefer, 2021).

(Часть вторая)

Этапы культурной эволюции

Ф. Хайек выделял два обобщенных типа человеческих сообществ или два главных этапа культурной эволюции: группы охотников-собирателей, в которых люди жили сотни тысяч лет, и современная цивилизация, сформировавшаяся за последние 10 — 12 тысяч лет. На первый взгляд, критерий разграничения здесь чисто количественный: в первом случае речь идет о небольших группах представителей рода Ното численностью не более нескольких десятков или сотен, а во втором — о сложно организованном, «Великом», как выражался Хайек¹², или открытом, обществе с развитым разделением труда, охватывающем многие десятки миллионов человек. Но это только на первый взгляд.

Дело в том, что согласно Хайеку, каждому типу общества присуща своя, особая система правил и норм, позволяющая ему сохраняться и воспроизводиться. Правила, характерные для малых групп охотников-собирателей, он называл «естественной моралью», а правила, характерные для Великого общества, просто «моралью», потому что, по его мнению, права называться так заслуживают, строго говоря, только они. Обе системы морали решают одну задачу — координировать взаимодействие отдельных членов общества, но делают это по-разному.

Хайек и эволюционные психологи исходят из того, что в отличие от животных для людей наиболее значимым фактором окружающей среды являются не физические, а социальные условия их существования — как строятся их отношения с друг с другом. Уже в доисторический период степень приспособленности человека определялась не столько его способностью искать добычу и избегать нападения хищников, сколько характером его взаимоотношений с другими членами группы. По словам Хайека, «общество может существовать, только если в процессе отбора [вырабатываются правила, заставляющие индивидов вести себя таким образом, при котором становится возможна социальная жизнь]» (Хайек, 2006. С. 62; здесь и далее уточнения существующих русских переводов работ Хайека даны в квадратных скобках. — Р. К.). Фундаментальная трудность, с которой они сталкиваются, связана с решением социальных по своей природе проблем, касающихся организации межличностных взаимодействий (Zywicki, 2004)¹³.

Однако координация среди нескольких десятков лично знакомых людей, находящихся в прямом контакте друг с другом, и координация среди десятков или даже сотен миллионов людей, не знающих друг о друге практически ничего, строятся на разной основе и приводят к разным результатам. Из хайековской концепции рассеянного знания следует, что чем шире сеть межличностных взаимодействий, тем больший массив знаний и информации, имеющихся у отдельных участников, может быть задействован, а чем лучше «знаньевые» характеристики общества, тем оно богаче и многочисленнее. Так количественные различия превращаются в качественные.

Исходная фаза

В малых бродячих группах охотников-собирателей все знали друг друга в лицо и их выживание зависело от каждого. Члены таких групп могли вести только коллективный образ жизни: оставшись в одиночестве, человек вскоре погибал. В процессе культурной эволюции, методом проб и ошибок, были выработаны правила поведения, позволявшие приспосабливаться к неблагоприятным условиям внешней среды. Отбор шел в направлении правил, которые помогали укреплять внутреннюю сплоченность групп, повышать эффективность их совместных действий (прежде всего при охоте) и противостоять коллективным вызовам, главными из которых были суровая физическая среда и агрессия со стороны соседних групп. Со временем, по мысли Хайека, многие из таких правил могли закрепляться на генетическом уровне, принимая форму инстинктивных реакций: «С помощью этих генетически унаследованных инстинктов регулировался процесс сотрудничества между членами стада — сотрудничества, неизбежно представлявшего собой узкоограниченное взаимодействие соплеменников, хорошо знавших друг друга и доверявших друг другу. Эти первобытные люди руководствовались конкретными, одинаково понимаемыми целями и исходили из одинакового восприятия опасностей и возможностей их среды обитания (в основном укрытий и источников пропитания)» (Хайек, 1992. С. 25). В состоянии таких малых групп человечество просуществовало сотни тысяч лет, за которые их члены выучились помогать друг другу и преследовать общие цели (Хайек, 1992).

Регулярность взаимодействий, опиравшихся на общие для всех представления, приводила к установлению порядка малых групп. Сталкиваясь постоянно с угрозами для всей группы в целом, охотники-собиратели могли выживать только при наличии взаимного согласия относительно общегрупповых целей, а также относительно средств, используемых для их достижения: «В племенном обществе условием внутреннего мира является преданность всех членов неким общим зримым целям и, соответственно, воле того, кто может решить, какими должны быть эти цели в любой данный момент и как их следует достигать» (Хайек, 2006. С. 310). Кооперация между членами таких групп основывалась на взаимном доверии, в их поведении преобладали альтруизм, солидарность¹⁴, симпатия и коллективные решения. Такую «естественную мораль» охотников-собирателей Хайек характеризовал как «моральный социализм» (Хайек, 2006. С. 259). Механизмы координации индивидуальных усилий решающим образом зависели от инстинктов солидарности и альтруизма, которые, однако, действовали исключительно внутри «своей» группы, но не распространялись на «чужие» (Хайек, 1992. С. 25). Отличительный признак «естественной морали» — радикально иное отношение к «своим» и «чужим». По мысли Хайека, тысячелетия существования в малых группах охотников-собирателей заложили в психику людей жесткую программу, которая остается с ними до сих пор. Базовые паттерны человеческого сознания по-прежнему продолжают определяться ею. То, что он обозначал термином «естественная мораль», эволюционные психологи называют «древними социальными инстинктами» (Boyd, Richerson, 2005. Р. 215). Подчинение врожденных животных инстинктов бессознательно усваиваемым правилам и обычаям открывало возможности для формирования упорядоченных человеческих сообществ все больших размеров. В то же время господство «естественной морали» ставило дальнейшему движению по этому пути жесткие пределы.

Продвинутая фаза

Процесс становления нового социального порядка — порядка расширенного человеческого сотрудничества — длился, возможно, много тысячелетий и проходил через большое разнообразие форм (Хайек, 1992). Однако если судить по заключительному этапу его превращения в мировую цивилизацию, то он предстает как сравнительно позднее образование. Различные его компоненты — структуры, традиции, институты — возникали в разное время как вариации тех или иных привычных способов поведения: «Новые правила подобного рода распространялись не потому, что люди сознавали их большую эффективность... но просто потому, что придерживающиеся их группы начинали успешнее воспроизводиться и включать в свой состав аутсайдеров» (Хайек, 1992. С. 32).

С первых шагов цивилизации над слоем «естественной морали» в сознании людей начала надстраиваться (принцип суперпозиции) мораль расширенного порядка, которую, напомним, Хайек полагал единственной, действительно заслуживающей именоваться «моралью». Ее формирование началось не более 10 — 12 тыс. лет назад, когда человечество стало постепенно переходить от жизни в малых группах из нескольких десятков или максимум сотен человек к жизни в более крупных сообществах из нескольких десятков тысяч, сотен тысяч или даже миллионов человек. В новых условиях индивид был уже физически не способен знать всех членов своей группы в лицо и поэтому был вынужден периодически вступать в коммуникации с теми, кто лично был ему не знаком.

Отсюда две ключевые проблемы, требовавшие решения. Первая: по каким признакам отличать членов группы, с которой идентифицировал себя индивид, от членов других групп? Так возникла потребность в символическом маркировании: это могли быть особая одежда, специфические украшения, общность или хотя бы близость языка, обычаев, религиозных верований и т. д. (Хайек, 2020. С. 381). Такие опознавательные знаки помогали людям отделять тех, кто разделял те же нормы, что и они, от тех, кто следовал другим нормам.

Вторая: возможна ли мирная кооперация с лично незнакомыми людьми, причем не только из своей, но и из других групп? Ключ к решению этой проблемы был найден в новых поведенческих установках, резко отклонявшихся от «естественной морали» охотников-собирателей. Чем больше и сложнее становилось общество, тем активнее приходилось ему заменять врожденные реакции новыми правилами поведения, которые усваивались и передавались вне малых групп: «Порядок, опирающийся на то, что люди удовлетворяют потребности незнакомцев, предполагает и требует иных моральных понятий, чем тот, в котором люди удовлетворяют зримые потребности» (Хайек, 2006. С. 310). Постепенное подавление «естественной морали» в сочетании с внедрением иных правил поведения способствовало формированию нового порядка расширенного человеческого сотрудничества (Rubin, Gick, 2004). Как отмечал Хайек, взобравшись на эту новую, сравнительно недавнюю ступень культурной эволюции, люди перестали служить только своим знакомым и преследовать только совместные цели: «На этой ступени сложились традиции, институты и системы морали, которые дали жизнь очень большому количеству людей — во много раз большему, чем на заре цивилизации, — и теперь жизнь этих людей поддерживается этими институтами» (Хайек, 1992. С. 233). Новая мораль возникла и смогла закрепиться только благодаря тому, что группы, следовавшие ее принципам, опережали другие по численности и материальному достатку (Хайек, 1992. С. 123).

Когда разделяемые всеми конкретные групповые цели начали вытесняться едиными абстрактными правилами поведения, у индивидов появилась возможность преследовать свои частные интересы, руководствуясь имевшимися у них личными знаниями и навыками: «Тогда как деятельность малой группы может направляться взаимосогласованными целями или волей ее членов, расширенный порядок, или „общество“, складывается в гармоничную структуру благодаря тому, что его члены, преследуя разные индивидуальные цели, соблюдают одинаковые правила поведения» (Хайек, 1992. С. 196). Или группа почему-либо освобождала кого-то из своих членов от части обязательств перед ней, или они сами вырывались из-под ее власти: «Сообщества, которые позволяли своим членам по собственному усмотрению применять их индивидуальные знания, получали преимущество перед общинами, где деятельность каждого из членов определялась тем, что знали все живущие в данной местности, или знаниями правителя» (Хайек, 1992. С. 53).

Чтобы смогла возникнуть мораль открытого общества, культурной эволюции пришлось преодолевать многие инстинкты, сформированные предшествующей эволюцией человека (как биологической, так и культурной) (Whitman, 2004). Важнейшую роль в этом процессе принадлежала таким культурным адаптациям, как правила «честности, договоров, частной собственности, обмена, торговли, конкуренции, прибыли и частной жизни» (Хайек, 1992. С. 25). Создавая условия для сотрудничества множества не знакомых друг другу индивидов, они позволяли использовать больший массив имевшихся у отдельных участников знаний и информации. Группы, принимавшие правила, связанные с уважением частной собственности, свободой договоров, ограничениями на применение силы и мошенничества, преуспевали по сравнению с группами, принимавшими противоположные правила: «Эти обычаи довольно быстро распространились благодаря действию эволюционного отбора, обеспечивающего, как оказалось, опережающий рост численности и богатства именно тех групп, что следовали им» (Хайек, 1992. С. 15).

Однако новые правила, на которые опирается цивилизация, появились слишком недавно, чтобы успеть закрепиться на генетическом уровне. Как следствие, они носят характер не наследуемых, а приобретаемых признаков и поэтому — в отличие от врожденных инстинктов — могут передаваться и воспроизводиться только через подражание и обучение: «Поведение, требуемое для поддержания жизни малой группы охотников и собирателей, в корне отлично от поведения, которого ждут от человека в открытом обществе, основанном на обмене. Но если на приобретение и генетическое закрепление реакций, необходимых для первого, у человечества уже ушли сотни тысяч лет, то для появления второго необходимым условием стало не только заучивание новых правил, но и подавление с помощью некоторых из них инстинктивных реакций, более не соответствующих Великому обществу» (Хайек, 2006. С. 486). При этом такие усваиваемые правила поведения не обязательно должны были выступать в виде свода явно сформулированных инструкций, а могли «проявляться, как проявляются настоящие инстинкты, т. е. как смутное неприятие действий определенного рода или отвращение к ним» (Хайек, 1992. С. 27).

Вслед за Юмом и Смитом, Хайек считал частную собственность фундаментальным принципом этого этапа культурной эволюции: «[Раздельная] (several) собственность составляет ядро моральных норм любой развитой цивилизации» (Хайек, 1992. С. 54). Зачатки частной собственности он относил к периоду, когда люди научились изготавливать ручные орудия: изобретатель/производитель орудия становился его собственником. Раздельное владение недолговечными предметами смогло «появиться лишь позднее, по мере ослабления групповой солидарности и установления ответственности индивидов за группы более ограниченной численности, например семью» (Хайек, 1992. С. 56). Позднее необходимость оберегать плодородные участки привела к переходу от групповой к индивидуальной собственности на землю (Там же. С. 56). Право частной собственности служило важнейшим орудием предотвращения потенциальных конфликтов, поскольку, выступая в виде совокупности неких абстрактных правил, «оно позволяло всякому индивиду в любое время удостовериться, кто правомочен распоряжаться той или иной конкретной вещью» (Хайек, 1992. С. 55).

Ключевую роль в процессе постепенного вытеснения «естественной морали» моралью открытого общества Хайек отводил торговле и обмену, особенно — дальней торговле. Переход к ней стал возможен благодаря появлению зачаточных форм частной собственности: «Решающим моментом можно считать то, что развитие [раздельной] собственности является необходимым предварительным условием развития торговли и, следовательно, формирования более крупных, основанных на взаимном сотрудничестве структур, а также появления сигналов, которые мы называем ценами» (Хайек, 1992. С. 56 — 57). Торговля зародилась в самой глубокой древности (еще в палеолите), задолго до возникновения земледелия или любого другого вида регулярного производства (Хайек, 1992. С. 70). Поскольку она не могла основываться на коллективном знании, одним из наиболее важных следствий ее развития стало разделение целей у разных членов группы.

Участие в обмене потребовало изменения отношений как внутри групп, так и между ними. С одной стороны, некоторые из них стали разрешать своим членам увозить на потребу чужестранцам нужные и полезные предметы, «которые в противном случае остались бы на месте и были бы доступны для общего пользования» (Хайек, 1992. С. 72). Для этого было необходимо, во-первых, чтобы хотя бы у части индивидов появилась возможность действовать исходя из своих личных, а не коллективных целей, и, во-вторых, чтобы обмениваемые предметы начали рассматриваться как принадлежащие им, а не всей группе. С другой стороны, в таких случаях члены каких-то иных групп превращались из врагов в потенциальных партнеров по сделке. Возникли новые нормы, которые стали регулировать отношения с «чужаками» — гостеприимства, обеспечения защиты, предоставления безопасного прохода. Таким образом, новые правила поведения — в отличие от «естественной морали» с ее асимметрией по отношению к «своим» и «чужим» — начали пересекать межгрупповые границы.

Обмен способствовал углублению специализации и разделения труда и, как следствие, использованию большего объема личных знаний, имевшихся у представителей разных групп. Все это вело к постепенной эрозии «естественной морали»: «Возможности выгодной торговли с чужестранцами, безусловно... способствовали усилению уже произошедшего разрыва с этикой солидарности, с общими целями и коллективизмом первоначально существовавших малых групп» (Хайек, 1992. С. 76). Отношения со «своими» становились все менее солидарными, а отношения с «чужими» все менее агрессивными и все более кооперативными: «Члены малой группы должны были терять прежние жизненные ориентиры и оказываться на пути к новому миропониманию» (Хайек, 1992. С. 72).

Конфликт двух систем морали

Из хайековской реконструкции следовал важный вывод о том, что первобытный и современный человек, малые группы охотников-собирателей и большие, сложно организованные общества сталкиваются с моральными дилеммами разного рода. Если для первых наиболее критической проблемой оказывается недостаточная солидарность, то для вторых, напротив, избыточная солидарность, унаследованная от давнего эволюционного прошлого (Корр1, 2005).

Первую проблему (по сдерживанию эгоистических импульсов) культурная эволюция решала путем группового отбора на основе альтруизма. Хайек рассматривал его как моральное чувство, развившееся на начальных этапах культурной эволюции, когда люди жили малыми группами охотников-собирателей, и, скорее всего, успевшее укорениться в нашем генетическом коде. Наличие в составе таких групп достаточно большой доли альтруистов позволяло им при достижении коллективных целей ограничивать «безбилетное» поведение своих членов (без этого им грозило бы вымирание). Группы, где внутренняя солидарность была выше, росли быстрее и вытесняли группы, где она была ниже.

Однако развитие цивилизации потребовало решения второй проблемы (по сдерживанию альтруистических установок), для чего понадобился иной набор правил, поскольку в изменившемся культурном контексте избыточный альтруизм стал препятствием для формирования нового социального порядка: «Если... говорить о современном обществе, то в нем нет места так называемой естественной доброте, потому что, отправляясь от этого врожденного инстинкта, человек никогда бы не построил цивилизацию, способную обеспечить жизнь такому многочисленному населению» (Хайек, 2006. С. 489). Де-факто нормы и институты открытого общества выступают как способ «экономии на альтруизме», позволяя индивидам сотрудничать даже тогда, когда у них нет прямой личной заинтересованности в благополучии своих ближних. Культурный групповой отбор, но только другого типа, помог людям преодолеть врожденный страх перед незнакомцами и превратить сферу кооперативных отношений из узко ограниченной в потенциально безграничную.

На этом этапе групповой отбор оказался направлен, во-первых, на сужение круга «своих», где по-прежнему продолжали доминировать взаимная поддержка и солидарность, и, во-вторых, на преодоление инстинктивной враждебности к «чужим», что открывало возможности для сотрудничества с ними, способствуя углублению специализации и разделения труда. В первом случае моральные императивы ослабевали, но во втором становились сильнее: «Расширение обязательства одинаково относиться не только к членам нашего племени, но и к лицам из все более широких кругов, а в пределе — ко всем людям, было куплено ценой ослабления долга осознанно заботиться о благополучии других членов своей группы» (Хайек, 2006. С. 312). Если раньше альтруистические паттерны поведения по умолчанию распространялись на всех членов группы, число которых могло доходить до нескольких десятков или даже сотен, то теперь они стали ограничиваться лишь ближним семейным и дружеским кругом: «В рамках расширенного порядка солидарность и альтруизм возможны лишь в незначительной степени внутри некоторых подгрупп» (Хайек, 1992. С. 141). По отношению ко всем остальным их действие если не сходит на нет, то резко убывает. Но параллельно с этим все менее враждебным и агрессивным, все более терпимым и кооперативным становилось отношение к представителям других групп.

Конечно, это не значит, что «естественная мораль» отжила свое. В пределах семьи, круга друзей и знакомых, всевозможных добровольных объединений она по-прежнему остается незаменимой: «Врожденные инстинкты по-прежнему играют важную роль в наших отношениях с ближними, равно как и в некоторых других ситуациях» (Хайек, 1992. С. 226). Современному человеку, констатировал Хайек, приходится жить одновременно в двух мирах — микрокосме семьи с ее «естественной моралью» и макрокосме развитой цивилизации с ее моралью расширенного порядка: «Мы вынуждены постоянно приспосабливать нашу жизнь, наши мысли и эмоции к одновременному проживанию внутри различного типа порядков, сообразуясь с различными правилами... Мы должны научиться жить в двух мирах одновременно» (Хайек, 1992. С. 36).

Отсюда неустранимый конфликт между разными пластами наших моральных установок: «Если бы нам приходилось однозначно, ничем не смягчая и не корректируя, переносить правила микрокосма (т. е. малой группы)... на макрокосм (на более широкий мир нашей цивилизации), к чему нас нередко подталкивают наши инстинкты и сентиментальные порывы, то мы разрушили бы макрокосм. Вместе с тем если бы мы всегда применяли правила расширенного порядка в нашем более интимном кругу общения, то мы бы уничтожили его» (Хайек, 1992. С. 36). Большие цивилизованные общества включают множество пересекающихся малых групп (из родных, друзей, знакомых и т. д.), внутри которых «естественная мораль» сохраняет прежнее значение. Однако при взаимодействии с незнакомцами или неблизкими людьми (а это абсолютное большинство среди тех, с кем коммуницирует современный человек) на первый план выходят иные моральные установки — честность, ответственность, исполнение обещаний, верность профессиональному долгу.

В результате, как предупреждал Хайек, избыточная солидарность остается главной угрозой для таких жизненно важных институтов современной цивилизации, как рынок и частная собственность. Правила расширенного порядка «не сообразуются с биологическим естеством человека», вступая в столкновение с врожденными инстинктами, которые сплачивали малую группу (Хайек, 1992. С. 37). Из-за того что правила и ограничения, лежащие в основе расширенного порядка, противоречат нормам «естественной морали», они кажутся противоестественными, им сопротивляются и их подчас даже ненавидят (Хайек, 1992. С. 28). Инстинктивно многие хотели бы перенести на современное, сложно организованное общество мораль собирателей-охотников, что рано или поздно привело бы к гибели цивилизации. (Наиболее яркий пример такого переноса Хайек усматривал в идеях социализма, призывающего де-факто к перекройке открытого общества по модели малых групп.)

Хайековская реконструкция «естественной морали» очень близка к тому, как сознание людей каменного века описывается в работах эволюционных психологов¹⁵. Они также отмечают, что большая часть наших вкусов и предпочтений сформировалась в тот период, когда человечество жило малыми группами охотников-собирателей. Подобные вкусы и предпочтения мало приспособлены к жизни в условиях массового общества с рыночной экономикой и широким разделением труда. Они согласны, что множество проблем современного общества связаны с тем, что в структуре сознания людей сохраняются установки, которые хорошо служили им в прежней эволюционной среде, но уже не работают или плохо работают в новой. Инстинкты, выработанные людьми за длительный период существования в закрытых группах охотников-собирателей, плохо согласуются с условиями жизни в открытом обществе: «Естественный отбор — это медленный процесс, и еще сменилось недостаточное число поколений, чтобы выработать паттерны, хорошо приспособленные для нашей постиндустриальной жизни. Другими словами, в наших современных черепных коробках живет психика каменного века» (Cosmides, Tooby, 1997). В изменившейся среде многие формы поведения, бывшие когда-то адаптивными, стали дезадаптивными¹⁶. Неприспособленность глубинных механизмов человеческой психики к реалиям современного мира — лейтмотив исследований по эволюционной психологии: «Сегодня мы живем в мире, совершенно не похожем на тот, который служил домом для нашего вида на протяжении подавляющей части его существования. Хотя в сущности основную ответственность за создание этого мира несем мы сами, во многих отношениях мы плохо к нему приспособлены в результате своего эволюционного наследия» (Палмер, Палмер, 2007. С. 247).

Однако обычно эволюционные психологи ограничиваются ссылками на более высокий уровень благосостояния и более широкие технологические возможности, которые предоставляют современные общества, по сравнению с тем, что было доступно людям каменного века. Вне поля их зрения остается критически важное обстоятельство, составлявшее фокус размышлений Хайека, что «вшитая» в наше сознание «естественная мораль» несовместима не только с резко изменившейся материальной, но также и с резко изменившейся социальной средой — с правилами и практиками, сделавшими возможной современную цивилизацию.

В этом контексте Хайек обращал внимание на двусмысленность самого термина «альтруизм» и на злоупотребление им в работах многих исследователей-эволюционистов, когда его используют «для обозначения всякого действия человека на пользу обществу, но в ущерб себе» (Хайек, 2006. С. 489). При таком подходе под рубрику «альтруистическое поведение» попадают только случаи прямого оказания помощи в «позитивной» форме. Но если человек может присвоить чужую вещь, зная, что ему ничего за это не будет, но все же так не поступает, то проявляет ли он «заботу» о ее владельце? Если агент может, ничем не рискуя, нарушить контракт, но тем не менее воздерживается от этого, то приносит ли он своему партнеру «пользу»? Если продавец может без каких-либо последствий для себя обмануть покупателя, но все-таки не идет на это, то делает ли он ему «добро»? Во всех этих случаях человек жертвует своими интересами во имя интересов кого-то другого¹⁷. Несомненно, это альтруизм, но в «негативной форме», а его источником служит не желание конкретного добра кому-то другому, а установка на соблюдение правил «честной игры»: «Следование усвоенным правилам обыкновенно приносит сообществу в целом больше пользы, чем большинство сугубо „альтруистических“ поступков, которые могли бы быть предприняты отдельным индивидом» (Хайек, 1992. С. 37—38).

Более того, на следующем шаге такой «негативный альтруизм» превращается в «позитивный» (пусть и анонимный), когда, сами того не сознавая, участники рыночных отношений способствуют своими действиями улучшению положения людей, не знакомых им лично: «Нас заставляют приносить благо другим нормы морали, присущие рынку, но не вследствие нашего намерения добиться этого, а вынуждая нас действовать таким образом, что волей-неволей обеспечивается как раз этот эффект... Тем самым наши усилия становятся альтруистическими по своим последствиям» (Хайек, 1992. С. 141). В новых условиях альтруизм оказывается не столько характеристикой индивидуальных предпочтений (хотя в известных пределах и остается таковым), сколько характеристикой определенной институциональной системы (Whitman, 2004). По Хайеку, речь идет не о замене альтруизма эгоизмом, а о его преобразовании из одной формы в другую.

Механизмы отбора

Механизм отбора состоит из сил в системе, которые обеспечивают дифференцированное выживание и воспроизводство единиц отбора (Whitman, 1998). Теоретически он может работать на разных уровнях — как индивидуальном (внутригрупповая конкуренция), так и групповом (межгрупповая). Однако одна форма конкуренции не обязательно исключает другую: в новейшей литературе по теории эволюции широкое распространение получила идея многоуровневого отбора, идущего одновременно на нескольких «этажах» (Wilson, Wilson, 2007).

Как уже упоминалось, главной движущей силой культурной эволюции Хайек считал механизм группового отбора, который предполагает, что благоприятный признак (будь то ген или культурная практика) сохраняется и распространяется не потому, что обеспечивает репродуктивное преимущество своему индивидуальному носителю, а потому, что он обеспечивает репродуктивное преимущество группе, к которой тот принадлежит. В результате группы, имеющие членов с таким признаком, будут вытеснять группы, члены которых его лишены. Поскольку отбор осуществляется не на индивидуальном, а на групповом уровне, межгрупповая конкуренция будет доминировать над внутригрупповой.

В биологии идея группового отбора начала активно разрабатываться в середине XX в. (хотя ее следы обнаруживаются уже в «Происхождении человека» Ч. Дарвина) и какое-то время пользовалась среди биологов достаточно большим авторитетом. Групповой отбор помогает объяснять то, что не удается объяснить индивидуальным отбором: каким образом могут закрепляться и воспроизводиться «альтруистические» формы поведения, когда отдельные особи действуют на благо своей группы, но в ущерб самим себе или, говоря иначе, когда они повышают шансы на выживание других членов группы ценой их понижения для себя? Скажем, если какая-то птица при приближении хищника подает сигнал опасности, то этим она помогает спастись другим членам стаи, но сама становится для хищника более легкой добычей. Утверждалось, что группы, члены которых ведут себя подобным образом, будут выигрывать конкуренцию у групп, члены которых ведут себя «эгоистически» (скажем, не подают сигнала опасности), потому что у первых будет выживать более многочисленное потомство. Со временем более альтруистичные популяции, члены которых склонны проявлять заботу об общем благе (читай: выживании всей группы), будут замещать менее альтруистичные популяции, члены которых заботятся только о себе, что должно вести к закреплению и распространению признаков (в современной биологической теории — генов), отвечающих за такое поведение.

Однако уже в 1960-е годы, когда в биологии базовой единицей естественного отбора были признаны отдельные гены, идея группового отбора была фактически предана анафеме. Существование альтруистического поведения по отношению к не родственникам стало восприниматься как невозможное априори (Williams, 1966). Главным контраргументом служила ссылка на то, что в экономической теории известно под названием «проблемы безбилетника». Птица, подающая при приближении хищника сигналы опасности, действительно давала бы свой стае преимущество перед стаями, где бы таких бдительных птиц не было. Однако внутри своей стаи особи, избегающие подавать сигналы опасности, с большей вероятностью выживали бы и оставляли бы более многочисленное потомство, чем особи, готовые «заботиться» о стае, рискуя собственной жизнью. Из-за этого в следующем поколении птиц с генами, отвечающими за альтруизм, оказывалось бы меньше, в следующем — еще меньше и т. д., пока присутствие таких птиц в стае не опускалось бы до нуля, так что она бы уже состояла исключительно из «птиц-эгоистов», молчащих при приближении хищников. Отсюда следовало, что внутригрупповой отбор всегда будет доминировать над межгрупповым.

В эволюционной перспективе обладание альтруистическими признаками оказывается адаптивно на групповом уровне, но неадаптивно на индивидуальном. Хотя группы, имеющие альтруистичных членов, побивают группы, состоящие из эгоистичных, внутри любой отдельной группы «эгоисты» побивают «альтруистов» (Wilson, Wilson, 2007. Р. 345). Достаточно в группе альтруистов появиться случайным образом одному мутанту-эгоисту, чтобы через какое-то время в ней не осталось ни одного альтруиста.

Согласно современным представлениям, в органическом мире поведенческий «альтруизм» возможен только в двух крайне ограниченных формах. Во-первых, это родственный, или кин-альтруизм. Он направляется не на любых особей данного вида или данной популяции, а только на тех, что состоят друг с другом в кровном родстве. Современная эволюционная теория предсказывает, что естественный отбор будет благоприятствовать проявлению альтруизма среди родственников. Поскольку кровные родственники имеют высокую долю идентичных генов, отдельная особь может жертвовать своим выживанием и репродуктивным успехом ради выживания и репродуктивного успеха сородичей, если благодаря этому шансы на передачу ее генетического материала следующим поколениям повышаются. Скажем, у родных братьев и сестер общей будет половина генов, у двоюродных братьев и сестер — четверть и т. д. Соответственно особь может быть готова пожертвовать собой ради спасения двух родных братьев или сестер, ради четырех двоюродных братьев или сестер и т. д. При определенных условиях кин-альтруисты будут иметь репродуктивное преимущество перед чистыми «эгоистами», так что имеющееся в популяции количество копий генов, отвечающих за такой альтруизм, будет возрастать¹⁸.

Во-вторых, это взаимный, или реципрокный, альтруизм, который строится по принципу «ты — мне, я — тебе» и может распространяться на любых лично знакомых индивидов (не обязательно родственников). При условии повторяющихся взаимодействий между индивидами могут возникать формы кооперации, которые станут подталкивать их отказываться от краткосрочных преимуществ, связанных с обманом партнеров, ради сохранения более значимых преимуществ, связанных с поддержанием кооперативных отношений (Trivers, 1971). В таких случаях особи будут приходить друг другу на помощь, если ожидают, что в обмен на услугу, оказанную ими сегодня, им не откажут в аналогичной услуге завтра. Соответственно, особи, получающие периодически помощь от других, будут иметь репродуктивное преимущество перед особями, не получающими ее никогда.

Уязвимость реципрокного альтруизма связана с тем, что он подвержен высокому риску эксплуатации со стороны «безбилетников», склонных получать помощь от других, ничего не давая взамен. Отсюда необходимость в выявлении и исключении уклонистов, что проще достигать в малых замкнутых группах, где все знают друг друга в лицо, где взаимодействия носят регулярный характер и где отсутствует мобильность (переходы между группами). По мнению эволюционных психологов, в течение тысячелетий существования в малых группах люди непрерывно совершенствовали как искусство обмана других, чтобы иметь возможность пользоваться выгодами от «безбилетничества», так и искусство распознавания и наказания «обманщиков», чтобы избегать связанных с этим потерь. Возможно, как утверждается в некоторых исследованиях, развитие у Homo sapiens исключительных способностей и умений как по обману партнеров, так и по обнаружению и предотвращению обмана стало одним из важнейших факторов увеличения объема мозга человека и усложнения его сознания.

Хотя родственный и взаимный альтруизм и называют «альтруизмом», на самом деле это разновидности «эгоистической» стратегии —  только не самих отдельных организмов, а их генов, «заинтересованных» в производстве максимального числа своих копий. «Эгоистичный ген» (выражение Докинза) санкционирует подобные — по видимости, «неэгоистичные» — формы поведения, поскольку они способствуют его более широкому распространению (Докинз, 2022).

Однако возможность универсального (неограниченного) альтруизма — по отношению ко всем представителям своего вида или своей популяции или хотя бы большой их части — современная биологическая теория исключает, поскольку он оказывается беззащитен перед угрозой «безбилетничества». Но это выбивает почву из-под идеи группового отбора, для которого в мире, населенном эгоистами, просто не остается места.

Однако это утверждение можно обернуть, сказав, что родственный отбор и реципрокность не могут объяснять случаи самоотверженного и альтруистического поведения по отношению к тем, кто не находится с индивидом ни в родственных, ни в обменных отношениях или вообще ему незнаком. Но примеры такого «универсального» альтруизма встречаются, возможно, даже среди животных, а его проявления в человеческих сообществах — очевидный эмпирический факт (Marciano, 2009).

С точки зрения индивидуального отбора подобная форма поведения выглядит явной аномалией, и поэтому биологам, хранящим верность постулату об «эгоистичном гене», не остается ничего другого, кроме как объявлять ее «ошибкой эволюции» или пытаться связывать ее с ложно направленным родственным или реципрокным «альтруизмом», когда индивидам не удается отличать «близких» от «неблизких», «своих» от «чужих». Однако это предположение плохо согласуется с тем, что известно о реальном поведении людей, которые демонстрируют исключительно высокую чуткость при различении «своих» и «чужих»: они крайне редко ошибаются, определяя, кто принадлежит к их семье, друзьям, знакомым, членам группы и т. д. (Henrich, 2004).

В результате в последние десятилетия XX в. благодаря работам биолога Д. Уилсона и его соавторов идея группового отбора была реабилитирована, обретя в биологии как бы второе дыхание (Wilson, 1975; Wilson, Wilson, 2007). Предложенная Уилсоном модель опирается на так называемый «парадокс Симпсона». Представим, что есть две подгруппы с неодинаковой долей носителей определенного признака — высокой и низкой. Тогда не исключена парадоксальная ситуация, когда со временем доля носителей этого признака в обеих подгруппах станет уменьшаться, но во всей группе увеличиваться — если численность первой подгруппы будет возрастать намного быстрее, чем численность второй.

Логику этого механизма можно проиллюстрировать на простом арифметическом примере. Предположим, существуют две подгруппы — А и В — из 100 индивидов каждая, но в первой соотношение между альтруистами и не-альтруистами составляет 80 против 20, а во второй — 20 против 80. Таким образом, во всей популяции доля альтруистов равняется 50%. Естественно, во внутригрупповой конкуренции репродуктивное преимущество будут иметь не-альтруисты: пользуясь даровым доступом к общественным благам, которые — с издержками для себя — будут производить альтруисты, они станут оставлять более многочисленное потомство. Допустим, разница составляет 10%, так что у подгруппы А доля альтруистов сократится во втором поколении до 78,5%, а у подгруппы В — до 18,5% (округленно). Однако в межгрупповой конкуренции репродуктивное преимущество будет на стороне подгруппы А, потому что из-за более высокой доли альтруистов и, значит, большего объема производимых ими общественных благ ее члены смогут размножаться активнее, чем члены подгруппы В. Предположим, что во втором поколении численность подгруппы А увеличилась вдвое (до 200), а численность подгруппы В — только в 1,2 раза (до 120). Тогда вся популяция будет насчитывать 320 членов, причем 179 из них окажутся альтруистами (157 из первой подгруппы и 22 из второй). В результате доля альтруистов во всей популяции увеличится с первоначальных 50% до более 55%. Никакого замещения альтруистического поведения эгоистическим не произойдет: доля альтруистов во всем населении возрастет, хотя их доля в каждой подгруппе снизится.

Конечно, этот механизм может работать лишь при определенных условиях и поэтому его нельзя считать универсальным: достаточно изменить числовые соотношения между показателями фертильности альтруистов и не-альтруистов или темпами роста подгрупп А и В, чтобы через несколько поколений носители альтруизма были полностью вымыты из популяции. Модель Уилсона строится на достаточно жестких предпосылках: репродуктивные различия между группами должны быть намного больше, чем между индивидами; группы должны проходить через регулярно повторяющиеся циклы разделения на подгруппы с их последующим объединением; деление на подгруппы не должно носить случайного характера; должна полностью отсутствовать миграция. Возможно, в природном мире существует немало сообществ, для которых все эти условия выполняются. Однако применительно к человеческим сообществам подобный сценарий выглядит не слишком вероятно (особенно в том, что касается полного отсутствия миграции между группами).

Хайеку было прекрасно известно о неприятии большинством биологов идеи группового отбора, а также о главном возражении против нее, отсылающем к проблеме «безбилетника». Поэтому в своих работах он специально оговаривался, что вопросы о действии этого механизма отбора в культурной и биологической эволюции не связаны. Даже если в органическом мире групповой отбор невозможен, отсюда не следует, что в социальном мире ему также нет места: «Концепция группового отбора, возможно, не так важна (в биологии), как полагали после ее введения... Однако нет сомнения в том, что групповой отбор имеет огромное значение в культурной эволюции» (Хайек, 2006. С. 605).

Однако большинство критиков Хайека были склонны игнорировать его разъяснения и в качестве решающего аргумента, полностью обесценивающего его подход, продолжали ссылаться на проблему «безбилетника»: «Тот же основной аргумент, который ставит под сомнение понятие группового отбора в биологии, в равной мере, как представляется, выбивает почву из-под понятия культурного группового отбора... Возникает парадокс того же самого типа: хотя индивиды, живущие в группах, в которых практикуются „более адаптивные“ правила, оказываются в лучшем положении по сравнению с индивидами, живущими в группах с „менее адаптивными“ правилами, внутри групп те, кто несет издержки социально выгодного, но связанного с самопожертвованием поведения, будут оказываться в относительно худшем положении, чем безбилетники, которые пользуются групповым выигрышем, не участвуя в несении издержек по его созданию» (Vanberg 1986. Р. 87). Иными словами, факт получения группой выгод от какой-либо нормы не объясняет, почему этой норме должны быть готовы следовать ее отдельные члены.

Начнем с того, что Хайек был прекрасно осведомлен о существовании проблемы «безбилетника» (Andreozzi, 2005). В своих работах он ссылался на различные механизмы инфорсмента, способные побуждать/принуждать индивидов к соблюдению благоприятных для группы правил — сверх и помимо «альтруизма», к которому чаще всего сводится аргументация современных теоретиков группового отбора. Ему было очевидно, что какие-то правила являются самовыполняющимися (self-enforced), а для соблюдения других необходимо применять санкции: «Некоторым из... правил все индивиды будут подчиняться [из-за того что окружающая среда репрезентируется в их сознании сходным образом]. Другим они будут следовать [спонтанно], потому что они являются частью их общей культурной традиции. Но обнаружатся и такие правила, [которым их будут заставлять подчиняться]» (Хайек, 2006. С. 63).

Во-первых, существуют поведенческие регулярности, которым все будут следовать, потому что все сталкиваются с одинаковыми обстоятельствами. Во-вторых, само сознание членов группы или, что то же самое, имеющаяся у них картина мира, не спускается им откуда-то извне в готовом виде, а формируется исходя из принятых в группе норм. В результате вероятность появления уклонистов, чье сознание допускает «безбилетничество», минимизируется. Благодаря «общей культурной традиции» подрывается готовность мыслить и действовать индивидуально выгодным, но социально вредным образом. В-третьих, если какие-то правила благоприятствуют каждому из членов группы, то все будут склонны им следовать. Это самовыполняющиеся правила, которые предполагают, что взаимодействие участников строится по принципу координационных игр. В-четвертых, Хайек выделял еще один мощный мотив, который практически полностью игнорируется в новейшей литературе на эту тему, — врожденный страх перед миром без правил. Эффективность многих норм и табу основана именно на парализующем действии страха: «Больше всего (человек) боится потерять ориентиры и приходит в ужас, когда перестает понимать, что делать дальше» (Хайек, 2020. С. 383). По наблюдениям Хайека, часто от несоблюдения правил останавливает «неизбежное проявление паники, наступающей всякий раз, как человек осознает, что перед ним неведомый мир» (Хайек, 2020. С. 383).

Наконец, существуют правила, открытые угрозе «безбилетничест-ва», когда у каждого есть стимул их нарушать, какими бы полезными они ни были для общего социального порядка: «Чтобы складывающийся порядок стал благотворным, люди должны соблюдать также некоторые конвенциональные правила, т. е. правила, которые... являются нормативными требованиями, предписывающими им, что делать и чего не делать» (Хайек, 2006. С. 63). Соблюдение таких правил требует внешних механизмов инфорсмента — общих или специализированных. В подобных ситуациях индивиды начинают воздерживаться от «безбилетного» поведения из-за давления других членов группы, потому что боятся возмездия с их стороны, а не потому, что альтруистически настроены: «Если девиантная манера поведения вызывает неприятие у прочих членов группы, а соблюдение правил является условием успешного внутригруппового сотрудничества, то тем самым создается эффективное давление, побуждающее к сохранению установленного набора правил» (Хайек, 2020. С. 381).

Независимо от того, что происходит в животном мире, члены человеческих сообществ демонстрируют готовность, с одной стороны, подвергать нарушителей правил наказанию (причем делать это добровольно, без внешнего принуждения и без видимого выигрыша для себя) и, с другой — высказывать одобрение тем, кто строго им следует: «Всякая мораль зиждется на различии оценок, получаемых разными людьми от сограждан и отражающих степень их соответствия принятым моральным стандартам... мораль сохраняется путем разделения людей на тех, кто соблюдает правила, и тех, кто их не соблюдает... Возможен только один механизм моральных санкций: общество должно быть разделено на группы с установленными принципами допуска в них» (Хайек, 2006. С. 493).

Казалось бы, на это можно возразить: инфорсмент принятых правил — это общественное благо второго порядка, производство которого точно так же не свободно от угрозы «безбилетного» поведения. Участие в контроле и наказании нарушителей также сопряжено с издержками, создавая у индивидов стимулы уклоняться и перекладывать эти издержки на других. Те, кто уклоняется от участия в наказании нарушителей, будут оказываться в более выигрышном положении по сравнению с теми, кто добросовестно выполняет свои обязательства «контролеров» и несет связанные с этим издержки. Уклонисты будут оставлять более многочисленное потомство, так что в следующих поколениях все больше нарушителей правил будет оставаться без наказания, а вслед за тем перестанут выполняться и сами правила: некооперативные формы поведения вытеснят кооперативные.

Однако это возражение только на первый взгляд кажется неопровержимым — во всяком случае эмпирические свидетельства говорят об ином. Оно не учитывает, что участие в инфорсменте правил способно радикально менять структуру выигрышей и проигрышей как для тех, кто склонен, так и для тех, кто не склонен в нем участвовать. С одной стороны, наказание «безбилетников» второго порядка —  скажем, в форме их остракизма или нежелания образовывать с ними семейные пары — будет приводить к тому, что их шансы выживать и оставлять потомство будут значительно ниже, чем у «не-безбилетников». С другой стороны, накоплен огромный массив эмпирических данных, свидетельствующих о том, что в экспериментальных ситуациях большинство людей действительно демонстрируют готовность наказывать нарушителей правил «честной игры», даже когда это оказывается связано для них с реальными издержками.

Такое поведение естественно связать с тем, что усвоение принятых в группе норм формирует у ее членов (во всяком случае — большинства) шкалу предпочтений, при которой они испытывают внутреннее удовлетворение от наказания нарушителей и, наоборот, сильный психологический дискомфорт (в форме чувства вины или чувства стыда), когда они этим пренебрегают. Точно так же они могут испытывать внутреннее удовлетворение от высказывания одобрения тем, кто строго следует принятым в группе нормам. Выражение знаков осуждения и одобрения возлагает минимальные издержки на тех, кто их демонстрирует, но может сильно влиять на поведение тех, кому они адресованы: «У нас есть только одно врожденное свойство — страх перед знаками неодобрения со стороны окружающих» (Хайек, 2006. С. 489).

Но главное в том, что у Хайека и у эволюционных биологов идея группового отбора используется для решения не одной и той же, а двух разных проблем. Главной задачей большинства моделей группового отбора является объяснение поведения, полезного для группы, но вредного для индивида (таково техническое определение альтруизма). Групповой отбор (при определенных условиях) обеспечивает репродуктивные преимущества тем, кто склонен к альтруистическому поведению, по сравнению с теми, кто к нему не склонен. Он помогает понять, как — несмотря на риск «безбилетничества» — могут возникать и устойчиво воспроизводиться просоциальные паттерны поведения или, что то же самое, как могут выживать и распространяться популяции альтруистов.

У Хайека мы обнаруживаем нечто иное. Уникальность его подхода в том, что идею группового отбора он использовал для ответа на другой вопрос, а не на вопрос о том, почему индивиды готовы подчиняться правилам, невыгодным им, но выгодным их группе. Более того, он не рассматривал групповой отбор в качестве ключа к решению этой проблемы и не видел в альтруизме единственный способ ее решения. Он указывал на существование множества различных механизмов инфорсмента, способных достаточно эффективно ограничивать «безбилетное» поведение сверх и помимо собственно альтруизма, а также считал, что для объяснения такого поведенческого «конформизма» совершенно необязательно ссылаться на групповой отбор. Хайек принимал как данность, что любое общество вынуждено так или иначе решать проблему соблюдения правил: «Условием формирования порядка действий является фактическое соблюдение правил, а вопрос о том, нужно ли их поддерживать санкциями и как это делать, представляет второстепенный интерес... Не имеет значения, соблюдаются ли они потому, что описывают единственный известный людям способ достижения определенных целей, или потому, что поступать иначе мешает некое давление или страх наказания» (Хайек, 2006. С. 115).

Даже если предположить, что правила будут строго соблюдаться, все равно остается вопрос: почему одни из них выживают и воспроизводятся, а другие нет (Andreozzi, 2005)? Хорошо работающие механизмы инфорсмента способны обеспечивать выполнение любых правил — как эффективных, так и неэффективных — вне зависимости от того, к чему ведет их соблюдение. Если за нарушение нормы грозит суровое наказание, человеку лучше подчиниться, какими бы ни были последствия его конформизма для группы в целом.

В концепции Хайека механизм группового отбора служит для объяснения того, откуда берутся благотворные для общества правила и порядки, а не того, откуда берется альтруизм. Групповой отбор помогает понять, почему выживают группы, которые обеспечивают добровольное или принудительное выполнение эффективных правил, а группы, которые обеспечивают добровольное или принудительное выполнение неэффективных правил, перестают существовать. Это в равной степени относится как к самовыполняющимся правилам, так и к правилам, выполняющимся только при обеспечении их санкциями. Хайековская концепция культурной эволюции предполагает, что культурный отбор отдает предпочтение не группам, где правила соблюдаются (вследствие альтруизма или чего-либо еще), перед группами, где они нарушаются, а группам, которые выработали и поддерживают эффективные правила, перед группами, которым это не удалось¹⁹.

Групповой отбор и принцип методологического индивидуализма

В своей концепции культурной эволюции Хайек исходил из представления о групповом отборе как эволюционной силе, которая подталкивает человеческие сообщества принимать полезные для них правила и практики. Вместе с тем в более ранних работах он отстаивал принцип методологического индивидуализма, то есть подход, при котором социальные феномены объясняются в терминах поведения и взаимодействия индивидов, а не в терминах активности «коллективных» конструктов, таких как группы, классы или нации (Whitman, 2004). Сочетание этих исследовательских установок стало источником обвинений Хайека в том, что его взгляды страдают от неразрешимого внутреннего противоречия: идеи методологического индивидуализма и группового отбора несовместимы; его подход — это попытка усидеть на двух стульях; в предложенной им концепции культурной эволюции он де-факто перешел на позиции методологического холизма, который раньше подвергал фронтальной критике. При этом с точки зрения одних критиков ему бы следовало отказаться от группового отбора ради методологического индивидуализма (Vanberg, 1986), а с точки зрения других — от методологического индивидуализма ради группового отбора (Hodgson, 1991). Но они оказываются едины в том, что избранная Хайеком позиция непоследовательна и не может быть принята.

Однако другие исследователи оспорили этот вердикт, показав, что никакого неустранимого противоречия между взглядами раннего и позднего Хайека нет; что перехода на позиции методологического холизма с его стороны не было; что при более глубоком анализе понятия методологического индивидуализма и группового отбора предстают как вполне совместимые и не исключающие друг друга исследовательские установки (Langlois, 1986; Whitman, 2004; Andreozzi, 2005; Gaus, 2006; Schaefer, 2021). Конечно, по большому счету ответ на вопрос о совместимости или несовместимости этих принципов зависит от того, как каждый из них понимается и интерпретируется. Как известно, особенно сильная неразбериха существует в трактовке методологического индивидуализма, для которого в литературе, посвященной философским проблемам социальных наук, было предложено множество определений и толкований. Однако для нас в данном случае важно, какой смысл в это понятие вкладывал Хайек.

Как показал Р. Ланглуа (Langlois, 2004), в самом общем виде можно выделить три альтернативные методологические установки относительно того, как должны строиться научные объяснения надындивидуальных социальных структур (таких как фирмы, политические организации, институциональные системы и т. и.).

1. Любую социальную целостность следует реконструировать исключительно из ее составных частей и при объяснении ее поведения использовать только ту информацию, которая в них содержится. Групповые феномены — это не более чем сумма элементов, из которых они состоят.
2. Любую социальную целостность следует анализировать, беря за отправную точку ее составные части. Однако при объяснении ее поведения необходимо также учитывать дополнительную информацию (о ее внутренней структуре, действующих институтах и т. д.), которая не выводится логически из характеристик индивидов. Это важно, потому что при определенных условиях взаимодействие между элементами системы может приводить к появлению у нее эмерджентных свойств (макроэффектов), присущих ей, но отсутствующих у них.
3. Любую социальную целостность следует изучать непосредственно как физическую данность. Групповые феномены живут своей самостоятельной жизнью, независимой от входящих в их состав элементов, и, более того, многие из таких элементов вообще не могли бы существовать вне контекста целого.

Первую позицию Ланглуа назвал «наивным методологическим индивидуализмом», вторую — «продвинутым методологическим индивидуализмом» (или просто «методологическим индивидуализмом»), третью — «наивным методологическим холизмом». В первых двух случаях научное объяснение строится снизу вверх (либо целиком, либо частично), а в третьем — сверху вниз. Достаточно вспомнить исходные посылки хайековской теории спонтанного порядка, чтобы убедиться, что версия методологического индивидуализма, которую отстаивал он, соответствует второй из этих позиций.

Исходя из этой установки предложенное исследователем объяснение будет признаваться заслуживающим внимания, если оно способно продемонстрировать, каким образом поведение и взаимодействие индивидов при ограничениях, которые задаются окружающей их физической и институциональной средой, могут приводить к появлению тех или иных системных эффектов на надындивидуальном уровне. Хотя методологический индивидуализм не отрицает, что на идеи и действия людей огромное влияние оказывают институты, он предполагает, что сами институты можно объяснять (в принципе) идеями и действиями людей из нынешнего и прошлых поколений (естественно, с учетом физической и институциональной среды, существовавшей ранее).

Множество недоразумений по поводу методологического индивидуализма связано с тем, что ему вменяют представления, с которыми он не связан. Так, часто утверждают, что он подразумевает абсолютный эгоизм и совершенную рациональность, не допускает никаких объяснений, кроме как с позиции «невидимой руки», отрицает существование групп как чего-то реального и санкционирует эволюционный отбор только на индивидуальном уровне. Однако все это очень далеко от того, что стоит за этим принципом на самом деле (Whitman, 2004).

Во-первых, методологический индивидуализм не приписывает людям исключительно узкокорыстных, эгоистических мотивов поведения: жесткая привязка к эгоизму у него отсутствует. Он не определяет, какими должны быть предпочтения агентов — эгоистическими, альтруистическими, нацеленными на благо общества или какими-то еще. Они могут быть какими угодно. Единственное ограничение, которое он накладывает, сводится к тому, что сами эти предпочтения должны принадлежать индивидам, а не сборным коллективным сущностям наподобие государств, классов или наций: «Даже когда индивидуальные действия и намерения координируются с целью достижения какого-то коллективного результата, нет никаких оснований считать действующим лицом коллектив, как если бы у него были глаза, которые видят, и руки, которые движутся» (Smith, 1994. Р. 637).

Во-вторых, методологический индивидуализм не требует от агентов совершенной рациональности и не предопределяет, как должны строиться индивидуальные акты выбора. Агенты могут быть полностью рациональными, ограниченно рациональными, иррациональными, действующими по правилам или даже автоматами. Он совместим с любым из возможных механизмов принятия решений, если за ним стоят сами индивиды.

В-третьих, методологический индивидуализм допускает не только объяснения с позиций «невидимой руки», когда социальные феномены возникают как никем не запланированный, непреднамеренный результат действий, предпринимаемых множеством людей ради достижения каких-то своих частных целей. С таким же успехом подобные феномены могут возникать в процессе принятия согласованных коллективных решений, например, при голосовании или выработке консенсуса.

В-четвертых, методологический индивидуализм далек от того, чтобы отрицать реальность существования надындивидуальных групповых феноменов. Он только требует, чтобы поведение социальных целостностей объяснялось в терминах поведения и взаимодействия входящих в их состав элементов — вместо того, чтобы постулировать существование неких персонифицированных коллективных сверхсущностей, к чему явно или неявно склоняется методологический холизм. Методологический индивидуализм признает наличие у социальных структур более высокого порядка эмерджентных свойств, отсутствующих у их элементов более низкого порядка, настаивает на том, что источником таких системных эффектов следует считать поведение и взаимодействие элементов, входящих в состав этих структур.

В-пятых, как уже отмечалось, понятия методологического индивидуализма и группового отбора отвечают на два разных вопроса. Первое предполагает, что индивидуальные действия, подчиняющиеся определенным правилам, могут порождать какие-то социальные результаты, второе — что в длительной эволюционной перспективе преимущество будут иметь правила, способные порождать благоприятные социальные результаты. Поэтому чисто теоретически логично предполагать, что методологический индивидуализм и групповой отбор не исключают, а дополняют друг друга. Во всяком случае позиция Хайека была именно такой: «Генетическая... и... культурная... передача правил поведения происходит от индивида к индивиду, тогда как то, что можно назвать естественным отбором правил, происходит на основе большей или меньшей эффективности возникающего порядка группы» (Хайек, 2020. С. 366). С его точки зрения, здесь нет измены принципу методологического индивидуализма, потому что макрохарактеристики, присущие группам, через которые действует культурный отбор, сами выступают проекцией микрохарактеристик, присущих индивидам: «Отбор... [направляется] свойствами, характерными для [соответствующих им] порядков, но эти свойства... представляют собой свойства конкретных индивидов, а именно их готовность подчиняться определенным правилам поведения, на которых покоится порядок действия группы как целого» (Хайек, 2006. С. 62; курсив мой. — Р. К.)²⁰.

Совместимость методологического индивидуализма и группового отбора можно проиллюстрировать на примере, хорошо знакомом экономистам. Любая фирма — это группа агентов, действующих единой командой (team), так что ее прибыльность или убыточность можно рассматривать как эмерджентное свойство, возникающее из их взаимодействия по установленным внутри фирмы правилам при ограничениях, которые задаются рыночной средой (Alchian, Demsetz, 1972). Соответственно, конкуренция между фирмами — это механизм группового отбора, где критерием оказывается большая или меньшая эффективность деятельности таких команд. Групповой отбор объясняет, почему при жесткой конкурентной дисциплине выживать будут только максимизирующие прибыль или, по меньшей мере, не приносящие постоянного убытка фирмы (Alchian, 1950). Фирмы, которым не удается избежать хронической убыточности, создав внутри себя «благотворный порядок» (в частности — решив проблему «отлынивания»), будут вымываться рынком из популяции, так что в длительной перспективе они наблюдаться не будут. Но, кажется, пока еще никто не брался утверждать, что стандартная теория фирмы несовместима с принципом методологического индивидуализма.

Тезис о несовместимости методологического индивидуализма и группового отбора покоится на двух ошибочных представлениях. Первое: будто методологический индивидуализм настаивает, что единицей отбора должен выступать индивид. Но это не так ни в теории биологической эволюции, ни в теории культурной эволюции Хайека. В них индивиды — это не единицы отбора, а часть механизма отбора, влияющего на выживание и воспроизводство биологических или культурных признаков (Whitman, 1998).

Второе: будто признание механизма группового отбора означает отказ от механизма индивидуального отбора. Но это совершенно необязательно. С точки зрения Хайека в процессе культурной эволюции меж- и внутригрупповая конкуренция действуют одновременно, причем участниками внутригрупповой конкуренции могут выступать не только индивиды, но и различные субпорядки, придавая индивидуальному отбору, как было показано на примере теории фирмы, квазигрупповой характер: «Конкуренцию, на которой основан процесс отбора, — отмечал Хайек, — следует понимать в самом широком смысле. Она включает в себя конкуренцию не только между индивидами, но и между организованными и неорганизованными группами» (Хайек, 2018. С. 58). В человеческих сообществах индивидуальный отбор определяется репродуктивным успехом и не предполагает физического устранения носителей менее эффективных поведенческих паттернов. Отбираются не индивиды, а правила, так что и в этом случае главными каналами отбора оказываются миграция (внутри группы) и культурные заимствования у других (предположительно —  более успешных) членов группы.

Индивидуальный и групповой отбор действуют на двух взаимодополняющих уровнях. С одной стороны, если какая-то инновация не прошла через «сито» внутригрупповой конкуренции, она не сможет попасть в «сито» межгрупповой конкуренции и быть переданной другим группам. С другой, если какое-то правило подрывает позиции группы в групповом отборе, то индивидуальный отбор с высокой степенью вероятности приведет к тому, что в ней рано или поздно не останется ни одного члена, который бы продолжал за него держаться. Вместе с тем успех во внутригрупповой конкуренции не гарантирует успеха в межгрупповой, потому что это два разных фильтра с разными критериями отбора. Хайековскую концепцию культурной эволюции лучше всего интерпретировать как теорию многоуровневого отбора (Schaefer, 2021), что придает ей очень современное звучание, поскольку в последние десятилетия идея многоуровневого отбора вышла на передний край как в эволюционной биологии, так и в эволюционной психологии (Wilson, Wilson, 2007).

Это заставляет подробнее рассмотреть хайековские представления о том, как соотносятся между собой индивидуальные и групповые факторы культурной эволюции, индивидуальный и групповой отбор. Здесь, однако, важно разделять три разных вопроса — о механизмах генерирования, механизмах распространения и механизмах отбора культурных практик.

Как уже упоминалось, согласно Хайеку, источником культурных «мутаций» — нарушения принятых правил и экспериментирования с новыми — выступают действия отдельных индивидов. Такие «мутации» могут быть как случайными (скажем, в результате неточной репликации поведенческих паттернов более молодыми поколениями), так и сознательными, когда кто-то начинает нарушать традиционные нормы и вести себя по иным правилам, рассчитывая на получение от этого каких-либо выгод (материальных либо нематериальных): «Нарушители закона, пролагатели новых путей, конечно же, не руководствовались сознанием того, что новые правила будут благоприятны для общества. Нет, они просто начинали практиковать нечто новое и выгодное для них самих — и лишь потом оказывалось, что это выгодно и для всей их группы» (Хайек, 2006. С. 483)²¹.

Соответственно, чтобы культурная эволюция могла продолжаться, в обществе всегда должно оставаться пространство для таких индивидуальных экспериментов с новыми правилами: «Желательно, чтобы правила соблюдались только в большинстве случаев и чтобы человек имел возможность преступить их, когда, по его мнению, позор и бесчестье, которое он тем самым на себя навлечет, будут оправданной платой... Гибкость добровольных правил делает возможными постепенную эволюцию и спонтанный рост в сфере морали, создает условия для накопления нового опыта, ведущего к изменениям и совершенствованию» (Хайек, 2018. С. 90 — 91).

Что касается распространения новых правил, то оно зависит от их способности заручаться поддержкой остальных членов группы: чем больше людей начнет копировать какую-то новацию, тем быстрее она станет частью культурного репертуара группы. Правила теряют или получают поддержку в зависимости от их привлекательности, полезности, легкости для имитации, причем людям не обязательно понимать, чем и почему новые правила могут быть им полезны. Они могут переходить на эти правила просто потому, что их начали придерживаться наиболее успешные члены группы, или потому, что к ним уже перешло большинство ее членов. Но, как предупреждал Хайек, больше шансов на успех будут иметь культурные «мутации», которые остаются точечными и не связаны с полным отказом от общепринятых моральных стандартов: «Совестливые и мужественные люди в редких случаях могут бросить вызов общественному мнению и игнорировать какое-либо правило, если они считают его неверным. Но при этом они должны доказать на деле свое уважение к господствующей моральной системе в целом неукоснительным соблюдением прочих правил» (Хайек, 2006. С. 493).

Причины, по которым тому или иному новому правилу удается успешно пройти эволюционный фильтр, чаще всего не имеют никакого отношения к причинам, по которым оно вводилось и распространялось внутри группы: «Почему люди когда-то установили тот или иной конкретный ранее неизвестный обычай или ввели то или иное новшество, имеет второстепенное значение» (Хайек, 1992. С. 77). Новый поведенческий паттерн устойчиво воспроизводился только тогда, когда он «способствовал численному росту групп, разделявших подобные представления», но это «вовсе не обязательно было связано с причинами, по которым их придерживались» (Хайек, 1992. С. 132). Поэтому на вопрос, что же в эволюционном отборе правил поведения играет решающую роль, Хайек отвечал так: «Немедленные последствия предпринимаемых действий, притягивающие к себе исключительное внимание большинства людей, практически не имеют значения для этого отбора; скорее, отбор происходит в соответствии с долгосрочными последствиями решений, продиктованных правилами поведения» (Хайек, 1992. С. 133).

Важно отметить, что соотношение механизмов внутри- и межгрупповой конкуренция мыслилось Хайеком совершенно иначе, чем в современных биологических моделях, где они оказываются жестко противопоставлены, поскольку драйвером индивидуального отбора выступает эгоизм, а группового — альтруизм. В отличие от этого хайековская концепция культурной эволюции не исключает, что внутри- и межгрупповая конкуренция могут взаимно усиливать друг друга, действуя в одном направлении, так как между ними не предполагается непреодолимого водораздела по линии эгоизм/альтруизм. Такая возможность возникает при выработке группой соответствующих правил поведения. Собственно говоря, смитианский механизм «невидимой руки» подразумевает именно это. Когда в условиях конкурентного рынка предприниматель добивается максимальной прибыли, от этого выигрывает не только он, но и другие члены его группы (за счет более полного удовлетворения их потребностей) и, как следствие, ее позиции по сравнению с другими группами становятся сильнее.

Заключение

Концепция культурной эволюции, возможно, самая недооцененная часть научного наследия Хайека. Сегодня от полного пренебрежения, с которым она была встречена первоначально, не осталось и следа. Ретроспективно она предстает как глубокая, сложная и на удивление современная система идей, предвосхитившая многие эволюционные разработки позднейшего времени. Наиболее общий вывод, следующий из нее, можно, наверное, сформулировать так: основную часть правил поведения, которым, сами того не сознавая, следуют люди, всегда составляют регулярности, прошедшие фильтр исторического отбора на групповом уровне, потому что в эволюционной перспективе социальные порядки, поддержанию которых они способствовали, оказывались более жизнеспособными, чем какие-то иные.

Образцом при построении концепции культурной эволюции Хайеку служила теория биологической эволюции, в которой он свободно ориентировался и логическую структуру которой хорошо представлял. Соотношение центральных для его анализа понятий — «система индивидуальных правил поведения» и «социальный порядок» — мыслилось им по аналогии с соотношением понятий «генотип» и «фенотип» в биологической теории. Признавал он и то, что, подобно естественному культурный отбор направляется репродуктивными преимуществами, которые могут обеспечивать обществам принятые ими правила поведения. Вместе с тем Хайек был далек от того, чтобы считать культурную эволюцию калькой с биологической, и настойчиво подчеркивал ее не дарвинистскую, а «ламаркистскую» природу, поскольку она допускает наследование приобретенных признаков. С этим связано и другое важнейшее отличие: культурный отбор не предполагает физического исчезновения носителей неблагоприятных признаков, то есть индивидов, следующих неэффективным правилам. Отбираются не индивиды, а правила поведения, из которых в конечном счете вырастают альтернативные социальные порядки.

Несмотря на то что в биологии идея группового отбора подверглась жесточайшей критике и фактически была отвергнута, Хайек не стал от нее отказываться, а когда она обрела в биологических исследованиях второе дыхание, стало ясно, что он опередил свое время. Однако эту идею Хайек использовал совсем иначе, чем эволюционные биологи, которые обращаются к ней для объяснения феномена альтруистического поведения. В отличие от них он ссылался на механизм группового отбора, пытаясь объяснить, почему в длительной эволюционной перспективе тенденцию выживать и воспроизводиться будут иметь благоприятные социальные порядки, способные обеспечивать более высокий уровень жизни и поддерживать более многочисленное население. Хайек одним из первых сформулировал концепцию многоуровневого отбора, которая позднее завоевала широкое научное признание. Однако если в биологии внутри- и межгрупповая конкуренция, индивидуальный и групповой отбор всегда действуют в противоположных направлениях, то в социальном мире, как настаивал Хайек, они могут при определенных условиях действовать в унисон, усиливая друг друга.

Хотя Хайек не мог предвидеть многих результатов, которые были получены в эволюционных исследованиях позднее, его реконструкция социального устройства малых групп охотников-собирателей в основной своей части выглядит достаточно адекватно. Но в том, что касается осмысления культурного фундамента современных, сложно организованных обществ с широким разделением труда, сравнение, похоже, оказывается не в пользу представителей эволюционной психологии. Чаще всего они не проводят различия между эволюционными процессами, сформировавшими в человеческой психике глубинные структуры, приспособленные для сотрудничества между лично знакомыми людьми в малых группах, и эволюционными процессами, направленными на замещение (частичное) таких врожденных установок, что открывало возможности для сотрудничества между множеством лично незнакомых людей в больших обществах. Эволюционные психологи склонны ограничиваться указаниями на то, что в черепных коробках современных людей все еще сидят адаптации к материальным и технологическим условиям каменного века, которые, как и раньше, продолжают направлять их поведение. Для Хайека принципиально важным было другое — то, что в их черепных коробках все еще сидят адаптации к социальным условиям давно прошедших эпох. В этом он усматривал истоки наиболее болезненных конфликтов и противоречий, угрожающих современной цивилизации. В данном пункте его эволюционные взгляды представляются и более глубокими, и более тонкими, и более эвристическими.

Даже когда современные исследователи в чем-то не соглашаются с Хайеком, они признают глубину его эволюционных идей. Сегодня высказывания о его концепции культурной эволюции звучат совершенно иначе, чем полвека назад, когда она была только представлена: «Хайек верно ухватил самую суть проблемы» (Rubin, Gick, 2004. Р. 79); «Теория культурной эволюции Хайека может стать мощным инструментом для аналитика, находящегося в поиске общей теории социального развития и формирования институтов» (Whitman, 1998. Р. 64); «Работа Хайека представляет собой изощренную (и зачастую прорывную) систему идей, охватывающую проблемы сложности, предсказания, эволюции и природы человеческого сознания» (Gaus, 2006. Р. 15); «Теория культурной эволюции Хайека не была простым историческим курьезом, но предвосхитила некоторые из наиболее интересных изменений в эволюционном мышлении в социальных науках» (Andreozzi, 2005. Р. 229).

На наш взгляд, концепция культурной эволюции Хайека может служить убедительным подтверждением слов американского экономиста П. Бёттке о том, что в нем правильнее всего видеть «теоретика не XX, а, скорее, XXI века» (Boettke, 2018. Р. 3).

¹ Это нужно отметить, потому что некоторые критики обвиняли Хайека в «панглоссизме» — в том, что, согласно его концепции, все, что не было отбраковано эволюционным отбором, следует считать гарантированно оптимальным. В действительности его подход далек от установки «все к лучшему в этом лучшем из миров»: «Я не утверждаю, — замечал он по этому поводу, — что результаты группового отбора традиций непременно „хороши“, — так же как я не утверждаю, будто все, что в ходе эволюции сохраняется в течение длительного времени (например, тараканы), имеет моральную ценность» (Хайек, 1992. С. 51).

² Ср.: «Культура заключает в себе всю сумму социально передаваемых поведенческих паттернов, искусств, верований, общественной организации и всех прочих продуктов человеческого труда и мысли» (Палмер, Палмер, 2007. С. 27). Сходным образом высказывался на эту тему и Хайек: «Маловероятно, что цивилизация и культура детерминируются и передаются генетически. Все (люди) одинаково осваивают их через усвоение определенных традиций... Не передающееся генетически нельзя считать биологическим феноменом» (Хайек, 1992. С. 32, 48).

³ Единицы отбора — это структуры или объекты, обладающие способностью при определенных условиях реплицировать самих себя (воспроизводиться) (Whitman, 1998).

⁴ Ср.: «Генетические мутации не могут ускориться в случае необходимости, а появившись, они вряд ли окажутся полезными. Большинство из них крайне дезадаптивны. В противоположность этому, идеи, решающие какую-либо проблему, могут быть созданы и распространены (через речь) за несколько секунд» (Палмер, Палмер, 2007. С. 187).

⁵ «Поскольку мы часто говорим о „группах, получающих преобладание над другими“, необходимо подчеркнуть, что это не обязательно означает победу в вооруженном столкновении или даже вытеснение членами такой группы отдельных членов из других групп. Намного вероятнее, что успех группы привлечет посторонних, которые вольются в нее и станут своими» (Хайек, 2006. С. 526). Но такой результат не гарантирован. Как отмечал Хайек, группы с более эффективными правилами нередко могли проигрывать группам с менее эффективными: «В [феодальные века после вооруженного захвата] отряды воинственных землевладельцев-аристократов налагали [на городское население] закон, сохранявшийся от более примитивной стадии экономической эволюции. Такова еще одна разновидность процесса, посредством которого [крепче спаянное] общество, способное привлечь индивидов возможностью непосредственного захвата добычи, [может] вытеснять более цивилизованное общество» (Хайек, 2006. С. 605).

⁶ В теории сложности для обозначения порядков, которые Хайек называл «спонтанными», используется термин «сложные адаптивные системы».

⁷ «Идея спонтанного социального упорядочения через процессы межиндивидуального взаимодействия была, по сути, главной гипотезой, альтернативной господствовавшим ранее теориям, которые связывали благоденствие общества с высшей мудростью и или божественными правами власть предержащих» (В’Апнсо, 2015. Р. 129).

⁸ Хайек проводил аналогию с алгебраическими выражениями, в которых переменные могут принимать множество разных конкретных значений, но в которых отношения между переменными всегда остаются теми же (Хайек, 2020Ь. С. 344). Из-за «алгебраичности» сложных социальных порядков их структура и даже сам факт их существования оказываются недоступными для непосредственного восприятия и «могут осознаваться только на основе объясняющей их теории» (Хайек, 2006. С. 57).

⁹ Отсюда следует, что спонтанное происхождение порядка не гарантирует его «оптимальность»: «Фактически многие спонтанные порядки, образуемые людьми, которые цепляются за свои местные нормы, достаточно чудовищны; они намного хуже их ближайших альтернатив или даже полного отсутствия норм, регулирующих данную конкретную сферу» (Schaefer, 2021).

¹⁰ Другая возможная аналогия — это проводимое в теоретической лингвистике различие между понятиями «язык» и «речь».

¹¹ «Эволюционный отбор различных правил индивидуального поведения определяется жизнеспособностью порядка, который они создают, и любые такие правила могут оказаться плодотворными в составе одного набора правил или при одних внешних условиях и оказаться вредными в составе другого набора правил или при других внешних условиях» (Хайек, 2020с. С. 368).

¹² Это обозначение он заимствовал у А. Смита.

¹³ В этом контексте Хайек отмечал, что модель, предложенная для объяснения происхождения общества Т. Гоббсом, в которой индивидуализм и изолированный образ жизни рассматривались как исходная форма человеческого существования («естественное состояние»), представляет собой миф: «Дикарь не был одинок, и по своим инстинктам являлся коллективистом» (Хайек, 1992. С. 25).

¹⁴ По определению Хайека, солидарность — это «единство в достижении признанных общих целей» (Хайек, 2006. С. 278).

¹⁵ С точки зрения новейших исследований серьезным пробелом в концепции Хайека оказывается недостаточный учет роли, которую в жизни первобытных сообществ играла конкуренция за женщин (Rubin, Gick, 2004). Однако в «Пагубной самонадеянности» Хайек специально оговаривался, что вынужден вынести за скобки анализ института семьи, который он считал — наряду с институтом частной собственности — важнейшим для культурной эволюции человечества.

¹⁶ Один из широко обсуждаемых примеров дезадаптивного поведения, унаследованного современными людьми от своих доисторических предков, — эпидемия ожирения среди жителей развитых стран, когда, следуя зову древнего инстинкта, они начинают в неумеренных количествах потреблять жирную калорийную пищу.

¹⁷ «Институты открытого общества также требуют определенного уровня жертв со стороны индивида на благо группы. Например, институт частной собственности требует, чтобы люди иногда отказывались от возможности воспользоваться плодами чужого труда, даже если это принесло бы им пользу. Наложение санкций на нарушителей также может требовать принесения каких-то жертв, например, отказа от обмена с тем, кто был подвергнут остракизму. Таким образом, на самом деле теория Хайека предполагает... замену путем группового отбора старых благоприятных для группы норм новыми благоприятными для группы нормами» (Whitman, 2004. Р. 298; здесь и далее перевод мой. — Р. К.).

¹⁸ Любопытно, однако, что объясняя акты «альтруизма» между родственниками, эта теория не может объяснить подобного рода акты между партнерами по браку.

¹⁹ «Стандартный аргумент против группового отбора, основанный на проблеме безбилетника, не противоречит теории культурной эволюции Хайека, потому что он изначально не рассматривал групповой отбор как „решение“ проблемы коллективного действия. В хайековском подходе групповой отбор объясняет исходя из вклада различных правил поведения в создание и поддержание жизнеспособного социального порядка, почему одни из них сохранились, а другие исчезли» (Andreozzi, 2005. Р. 237).

²⁰ Сегодня большинство исследователей склонны признавать правоту Хайека: «Групповой отбор и методологический индивидуализм вполне совместимы, так что „концепции-близнецы“ культурной эволюции и спонтанного порядка можно рассматривать как два аспекта общей объяснительной схемы социальных феноменов» (Schaefer, 2021. Р. 1222).

²¹ Разные члены группы всегда имеют неодинаковые возможности отклоняться от принятых правил. По мнению Хайека, решающая роль принадлежит здесь престижу (репутации). Одних за отклонения от правил будут подвергать наказанию, а другим начнут подражать.

Список литературы / References

Докинз Р. (2022). Эгоистичный ген. М.: Corpus. [Dawkins R. (2022). The selfish gene. Moscow: Corpus. (In Russian).]

Палмер Дж., Палмер Л. (2007). Эволюционная психология. Секреты поведения Ното sapiens. СПб.: Прайм-Еврознак. [Palmer J., Palmer L. (2007). Evolutionary psychology: The ultimate origins of human behavior. St. Petersburg: Prime-Evroznak. (In Russian).]

Смит A. (2007). Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Эксмо. [Smith А. (2007). An inquiry into the nature and causes of the wealth of nations. Moscow: Eksmo. (In Russian).]

Хайек Ф. A. (1992). Пагубная самонадеянность. M.: Новости. [Hayek F. von (1992). The fatal conceit: The errors of socialism. M.: Novosti. (In Russian).]

Хайек Ф. A. (2006). Право, законодательство, свобода. M.: Навигатор. [Hayek F. von. (2006). Law, legislation and liberty. A new statement of the liberal principles of justice and political economy. Moscow: Navigator. (In Russian).]

Хайек Ф. A. (2018). Конституция свободы. M.: Новое издательство. [Hayek F. von.(2018). The Constitution of liberty. Moscow: Novoe Izdatelststvo. (In Russian).]

Хайек Ф. A. (2020a). Политический идеал верховенства закона Хайек Ф. А. Рынок и другие порядки. М.: Интермедиатор. С. 161 — 334. [Hayek F. von (2020а). The political ideal of the rule of law. In: The market and other orders. Moscow: Intermediator, pp. 161 — 334. (In Russian).]

Хайек Ф. A. (2020b). Теория сложных явлений Хайек Ф. А. Рынок и другие порядки. М.: Интермедиатор. С. 335 — 363. [Hayek F. von (2020b). The theory of complex phenomena. In: The market and other orders. Moscow: Intermediator, pp. 335 — 363. (In Russian).]

Хайек Ф. A. (2020c). Заметки об эволюции систем правил поведения Хайек Ф. А. Рынок и другие порядки. М.: Интермедиатор. С. 364—383. [Hayek Е von (2020с). Notes on the evolution of systems of rules of conduct. In: The market and other orders. Moscow: Intermediator, pp. 364 — 383. (In Russian).]

Alchian A. A. (1950). Uncertainty, evolution and economic theory. Journal of Political Economy, Vol. 58, No. 3, pp. 15 — 36. https: doi.org 10.1086 256940

Alchian A. A., Demsetz H. (1972). Production, information costs, and economic organization. American Economic Review, Vol. 62, No. 5, pp. 777—795.

Andreozzi L. (2005). Hayek reads the literature on the emergence of norms. Constitutional Political Economy, Vol. 16, No. 3, pp. 227—247. https: doi.org 10.1007 sl0602-005-2832-3

Barkow J., Cosmides L., Tooby J. (1992). The adapted mind: Evolutionary psychology and the generation of culture. New York: Oxford University Press.

Boettke P. J. (2018). F. A. Hayek: Economics, political economy and social philosophy. London: Palgrave Macmillan, https: doi.org 10.1057 978-1-137-41160-0

Boyd R., Richerson P. (2005). The origin and evolution of culture. New York: Oxford University Press, https: doi.org 10.1093 oso 9780195165241.001.0001

Cosmides L., Tooby J. (1997). Evolutionary psychology: A primer. Santa Barbara: Center for Evolutionary Psychology, University of California.

D’Amico D. (2015). Spontaneous order. In: P. J. Boettke, C. J. Coyne (eds.). The Oxford handbook of Austrian economics. Oxford: Oxford University Press, pp. 115 — 142. https: doi.org 10.1093 oxfordhb 9780199811762.013.6

Ferguson A. (1996 [1797]). An essay on the history of human society. Edinburgh: Edinburgh University Press.

Gaus G. (2006). The evolution of society and mind: Hayek’s system of ideas. In: E. Feser (ed.). The Cambridge companion to Hayek. Cambridge: Cambridge University Press, pp. 232-258. https: doi.org 10.1017 CCOL0521849772.013

Hawkes J., Wang E., Cochran G., Harpending H. (2007). Recent acceleration of human adaptive evolution. Proceedings of the National Academy of Science, Vol. 104, No. 52, pp. 20753—20758. https: doi.org 10.1073 pnas.0707650104

Hayek F. A. (1952). The sensory order. Chicago: University of Chicago Press.

Hayek F. A. (1984). The origin and effect of our morals: A problem for science. In: C. Nishiyama, K. R. Leube (eds.). The essence of Hayek. Stanford: Hoover Institution Press, pp. 318 — 330.

Henrich J. (2004). Cultural group selection, coevolutionary processes and large-scale cooperation. Journal of Economic Behavior and Organization, Vol. 53, No. 1, pp. 3-35. https: doi.org 10.1016 S0167-2681(03)00094-5

Hodgson G. M. (1991). Hayek’s theory of cultural evolution: An evaluation in light of Vanberg’s critique. Economics and Philosophy, Vol. 7, No. 1, pp. 67—82. https: doi.org 10.1017 S0266267100000912

Koppl R. (2005). Economics evolving: An introduction to the volume. In: R. Koppl (ed.). Evolutionary psychology and economic theory (Advances in Austrian economics, Vol. 7). Emerald Group Publishing, pp. 1 — 16. https: doi.org 10.1016 S1529-2134(04)07001-2

Langlois R. N. (1986). Rationality, institutions, and explanation. In: R. N. Langlois (ed.). Economics as a process: Essays in the New Institutional Economics. New York: Cambridge University Press.

Langlois R. N. (2004). Comment on “Group selection and methodological individualism: Compatible and complementary” by Douglas Glen Whitman. In: R. Koppl (ed.). Evolutionary psychology and economic theory. Leeds: Emerald Group Publishing, pp. 261-266. https: doi.org 10.1016 S1529-2134(04)07012-7

Marciano A. (2009). Why Hayek is a Darwinian (after all)? Hayek and Darwin on social evolution. Journal of Economic Behavior and Organization, Vol. 71, No. 1, pp. 52 — 61. https: doi.org 10.1016 j.jebo.2007.04.005

Rubin P. H., Gick E. (2004). Hayek and modern evolutionary theory. In: R. Koppl (ed.). Evolutionary psychology and economic theory. Leeds: Emerald Group Publishing, pp. 79-100. https: doi.org 10.1016 S1529-2134(04)07005-X

Sechrest L. (1998). The irrationality of the extended order: The fatal conceit of F. A. Hayek. Reason Papers, No. 23, pp. 38 — 65.

Schaefer A. (2021). Hayek’s twin ideas: Reconciling methodological individualism and group selection. Cambridge Journal of Economics, Vol. 45, No. 6, pp. 1209 — 1225. https: doi.org 10.1093 cje ЪеаЬОЗб

Steele R. (1987). Hayek’s theory of cultural group selection. Journal of Libertarian Studies, Vol. 8, No. 2, pp. 171 — 195.

Stone B. L. (2010). The current evidence for Hayek’s cultural group selection theory. Libertarian Papers, Vol. 2, No. 45, pp. 1—21.

Smith E. A. (1994). Semantics, theory, and methodological individualism in the group-selection controversy. Behavioral and Brain Sciences, Vol. 17, No. 4, pp. 636 — 637. https: doi.org 10.1017 S0140525X00036414

Trivers R. L. (1971). The evolution of reciprocal altruism. Quarterly Review of Biology, Vol. 46, No. 1, pp. 35-57. https: doi.org 10.1086 406755

Vanberg V. V. (1986). Spontaneous market order and social rules: A critique of F. A. Hayek’s theory of cultural evolution. Economics and Philosophy, Vol. 2, No. 1, pp. 75-100. https: doi.org 10.1017 S0266267100000808

Whitman D. G. (1998). Hayek contra Pangloss on evolutionary systems. Constitutional Political Economy, Vol. 9, No. 1, pp. 45 — 66. https: doi.org 10.1023 A: 1009058615310

Whitman D. G. (2004). Group selection and methodological individualism: Compatible and complementary. In: R. Koppl (ed.). Evolutionary psychology and economic theory. Leeds: Emerald Group Publishing, pp. 221—250. https: doi.org 10.1016 S1529-2134(04)07010-3

Williams G. (1966). Adaptation and natural selection. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Wilson D. S. (1975). A theory of group selection. Proceedings of the National Academy of Sciences, Vol. 72, No. 1, pp. 143 — 146. https: doi.org 10.1073 pnas.72.1.143

Wilson D. S., Wilson E. O. (2007). Rethinking the theoretical foundations of sociobiology. Quarterly Review of Biology, Vol. 82, No. 4, pp. 327—348. https: doi.org 10.1086 522809

Zywicki T. (2004). Reconciling group selection and methodological individualism. In: R. Koppl (ed.). Evolutionary psychology and economic theory. Leeds: Emerald Group Publishing, pp. 267-77. https: doi.org 10.1016 S1529-2134(04)07013-9