Экономическая теория и эксперимент: Исаак Ньютон, Милтон Фридмен и Вернон Смит

Э. Шлиссер

Эмпирический и методологический статус закона Галилея

Рассуждая о том, можно ли проверить гипотезу с помощью проверки реалистичности ее предпосылок, Фридмен предлагает внимательно разобрать "простой физический пример": закон падения твердых тел (2). На примере закона Галилея он обосновывает свой главный тезис: "Действительно важные и значимые гипотезы имеют "предпосылки", которые являются весьма неточными описаниями реальности, и, в общем плане, чем более важной является теория, тем более нереалистичны (в указанном смысле) ее предпосылки... Гипотеза важна, если она "объясняет" многое малым, то есть извлекает общие и решающие элементы из массы сложных и детализированных обстоятельств, которые окружают подлежащие объяснению явления, и позволяет делать верные предсказания на основе одних лишь этих элементов. Таким образом, для того чтобы быть значимой, гипотеза должна исходить из дескриптивно ложных предпосылок..." (3)

Это утверждение Фридмена породило множество комментариев и интерпретаций. Я принимаю его как элемент рассуждения. Я также согласен с фридменовским заявлением, что "формула [Галилея] предполагает существование вакуума", или что "падающие в реальной атмосфере тела ведут себя так, как будто (as if) они падают в вакууме" (4). Такая гипотетическая (as if) особенность теорий позволяет им быть весьма удобными инструментами для предсказания "последствий изменения обстоятельств" (5). Теория нужна не для того, чтобы получить "фотографическое воспроизведение" (6) мира, а для того, чтобы "анализировать" его с помощью "фундаментальной и относительно простой структуры" (7) .

Закон Галилея широко применим, его можно сформулировать, не прибегая к квантовой механике или теории относительности. Выбирая такой закон в качестве примера, Фридмен делает очень сильный ход. Он отстаивает свою версию инструментализма, возникшую независимо от эмпиристской метафизики с ее недоверием к невидимым и не подлежащим опытному исследованию сущностям (8) .

Однако, анализируя формулу S = gt2/2, Фридмен упустил одну важную деталь, что впоследствии стало поводом для целой дискуссии. Он никак не обосновывает гипотезу, согласно которой "ускорение тела, падающего в вакууме, есть постоянная величина" (курсив наш. - Авт. (9) Фридмен предпочитает оставить историю этой формулы и связанную с ней физическую теорию в стороне, я же намереваюсь кратко описать, какое значение для методологии имело открытие постоянной ускорения свободного падения (10). Для удобства изложения воспользуюсь той же устаревшей формулировкой закона падения тел, что и Фридмен (в XVII в. считалось, что путь, пройденный телом, пропорционален квадрату затраченного на него времени). При любой формулировке открытие константы представляет собой настоящий интеллектуальный подвиг, обусловивший другие, возможно более важные достижения.

Я согласен с Фридменом в том, что изучение истории науки следует нести "в психологических, а не логических категориях... с помощью афоризмов и примеров, а не силлогизмов и теорем" (11). Такое изучение помогает формулировать адекватные методологические правила, показывая, при каких условиях наука развивается в прогрессивном ключе. По крайней мере, оно может способствовать осознанию экономистами используемой методологии. В данной статье я бы хотел немного отвлечься от споров о сравнительных достоинствах реализма или инструментализма и сосредоточиться на том, как связаны между собой теория и эмпирические данные. Логика научного открытия может в каждом случае быть различной, но это не повод замалчивать ее.

После того как Галилей опубликовал трактат о падающих телах и изложил закон пропорциональности пути квадрату времени, у его преемников возникли серьезные сомнения по поводу правдоподобия и достоверности этого закона. Единодушного мнения по этому поводу у ученых не было. К тому же во времена Галилея не было технических возможностей для создания вакуума - многие не могли даже помыслить саму возможность его существования. Читая Фридмена, можно подумать (как это сделал один из самых внимательных его толкователей - М. Боуманс), что ключевой методологический вопрос состоит в том, насколько закон Галилея применим вне вакуума (12). Однако выяснилось, что более важным является другой вопрос: если закон верен, то чему равна константа? Поиски ответа на него стали одним из переломных моментов в истории науки.

В XVII в. задача была сформулирована более строго: требовалось найти расстояние, пройденное телом в течение первой секунды свободного падения. Как отмечает ведущий исследователь творчества X. Гюйгенса Дж. Йодер, "задачу усложняло то обстоятельство, что тогда еще не было способа точно отмерить секунду" (13) .

Тем не менее, в 1640 -1950-х гг. по крайней мере, три естествоиспытателя в Европе предпринимали попытки эмпирически измерить постоянную свободного падения: французский монах М. Мерсенн, итальянский иезуит Дж. Риччиоли и голландский аристократ X. Гюйгенс (14). Их объединяло одно дело, хотя они придерживались различных убеждений и методологических принципов. Для измерения секунды все трое использовали маятник, но Гюйгенс догадался, что сам маятник может отсчитывать время и одновременно быть объектом эксперимента. Ведь маятник представляет собой падающее тело, а качаясь, он сам содержит в себе меру гравитации. Со временем это привело Гюйгенса к открытию свойства изохронности циклоиды, после чего были изобретены часы с маятником (15). Когда часы с маятником были сконструированы, возник вопрос о том, как сделать их достаточно надежными, чтобы определять долготу на море. Выражаясь современным языком, попытки измерить гравитационную постоянную имели важные технологические и коммерческие следствия.

Гюйгенс не просто пытался измерить гравитационную постоянную с большей достоверностью и точностью, он старался измерить ее различными способами, работая как с падающими телами, так и с коническими и циклоидальными маятниками. Таким образом, проводя независимые эксперименты, он мог показать, что при совпадающих результатах его измерения точны (16). Эта точность была очень важна, так как величины, измеренные Мерсенном и Риччиоли, сильно отличались друг от друга: посторонний наблюдатель имел бы все основания сомневаться в самом существовании константы, не говоря уже о сфере ее применимости. Более того, Риччиоли, чрезвычайно дотошный экспериментатор, первым подтвердивший закон падения тел Галилея, получал в ходе своих измерений различные значения константы (17).

Таким образом, независимо от того, насколько математически и теоретически содержательной мы сочтем работу Галилея, нельзя отрицать, что в ней - возможно, впервые в истории - представлены открытие и измерение теоретически значимой эмпирической константы. Неважно, что думал Галилей о падающих телах и движении (вполне вероятно, среди прочего он считал возможным идеальное круговое движение) - измерение константы существенно само по себе. При условии, что эмпирические доказательства часто трудно добыть, обнаружение устойчивых функциональных отношений или инвариантности в теории налагает важные ограничения на то, какие данные или измерения могут считаться доказательными. Определение расстояния, пройденного телом в течение первой секунды свободного падения, существенно сужает область допустимых данных.

Итак, попытки измерения константы оказались гораздо важнее, чем проверка или подтверждение самого закона Галилея. Поэтому я не согласен с тем, что главным для физиков стал вопрос, в какой мере закон может быть применим вне вакуума. Попытки Риччиоли подтвердить закон Галилея - всего лишь подстрочные примечания к истории науки. Конечно, когда в конце концов Бойль провел эксперименты с падающими телами в условиях вакуума, это вызвало живой отклик в обществе, что, в частности, нашло свое отражение в его полемике с Гоббсом. Достижение Бойля было оценено по заслугам, но научная дискуссия о законе Галилея уже давно закончилась.

Причиной тому стал успех Гюйгенса, определившего довольно устойчивое и точное значение константы; благодаря Гюйгенсу возникло новое многообещающее направление исследований. На сегодняшний день уровень развития экспериментов, техники и технологии позволяет проводить измерения с гораздо большей точностью. В этом и состоит главное, хотя и не оцененное по достоинству следствие открытия закона Галилея. Более того, теперь, когда первоначальные препятствия, связанные с неточностью измерений, устранены и установленные значения константы не вызывают сомнений в их истинности, возникают новые важные вопросы. Насколько постоянна константа? Какова сфера ее применимости? Какие особенности окружающей среды на нашей планете влияют на существование гравитационной постоянной? Конечно, когда Галилей формулировал свой закон, ни один из этих вопросов не возникал с очевидностью и не мог быть легко переведен на язык эксперимента. Вот почему появление этих вопросов свидетельствует об интеллектуальном прогрессе. Перефразируя Дж. Смита, можно сказать, что в этом и состоит тяжкий труд науки - превращать теорию в инструмент для плодотворных измерений, позволяющих дать отрицательный или положительный ответ на правильно поставленный вопрос. Когда получить такие эмпирические доказательства не удается, есть повод задуматься над тем, не стоит ли переформулировать и сам вопрос, и теорию, на которой он основан.

Первоначально Гюйгенс считал, что устойчивое и точное значение константы позволит выработать стандарт для всех прочих расчетов, то есть станет универсальной мерой (18). Из-за столь внимательного отношения к измерениям в XVII в. были замечены мельчайшие различия в полученных значениях константы. Разные значения были зафиксированы в европейских городах (часто в зависимости от местных условий измерения). Измерения, сделанные во время торговых и научных путешествий, также давали неодинаковые результаты. Первоначально эти расхождения не вызывали особых трудностей, так как в XVII в. почти все естествоиспытатели (кроме, быть может, Кеплера), не в пример нынешним обществоведам, просто считали мир слишком сложным для того, чтобы его можно было когда-либо познать со всей точностью.

Когда Гюйгенс в конце жизни пытался проанализировать результаты экспериментов 1680-х гг. по определению долготы на море с помощью часов с маятником, он заподозрил, что значение константы зависит от широты. Казалось, что часы замедляют ход у экватора и "ускоряются" по мере приближения к полюсу. Этот факт подтвердили открытия французского астронома Ж. Рише, который в 1671 г. во время экспедиции, организованной Французской королевской академией наук, обнаружил, что часы замедляют ход в Кайене, примерно в 5 градусах к северу от экватора. Постоянная оказалась непостоянной! В отчете директорам Голландской Ост-Индской компании, посвященном испытаниям его часов на море, сам Гюйгенс отмечал, что замедление хода часов вблизи экватора есть эмпирическое подтверждение вращения Земли - широко известного тогда следствия гипотезы Коперника - и, как потом выяснилось в полемике Гюйгенса с Ньютоном, указание на сплющенную форму земного шара.

Иначе говоря, эмпирическое доказательство вариативности значений гравитационной постоянной привело к тому, что физика и астрономия стали соотноситься по-новому: "несвязанные и на первый взгляд различные явления" оказались "проявлениями фундаментальной и более простой структуры" (19). Как отмечает другой выдающийся философ науки и экономист Адам Смит, именно возможность объединить земные и астрономические опытные данные помогла "доказать" гипотезу Коперника спустя долгое время после того, как ее приняло большинство астрономов (20). До этого удачного синтеза, осуществление которого Смит приписывает Ньютону (21), все самые изящные аргументы философов в пользу коперниканской гипотезы имели лишь "тень правдоподобия" (22). Таким образом, связь между различными сферами опыта привела к возникновению нового источника соответствий, совпадений результатов и устойчивости различных теорий. Ньютон также произвел и революцию в методологических стандартах науки, но это уже совсем другая история.

Эволюция методологии от Галилея до Ньютона

Здесь перед нами две методологические проблемы. Во-первых, как уже было сказано, Гюйгенс считал, что постичь скрытые механизмы природы невозможно ввиду их сложности и разнообразия. Тут он следует за Декартом, которого именно за это положение жестко критикует Адам Смит в своей "Истории астрономии" (23) Фридмен отвергает как ненужный пессимизм, так и чересчур наивный оптимизм по этому поводу. Гюйгенс считает, что именно из-за указанной сложности наблюдаются расхождения в фактических значениях константы. Согласно Гюйгенсу, исследователь в лучшем случае может предложить рациональную реконструкцию в форме "механистической" гипотезы, объясняющей явления (24). Одно из величайших методологических достижений Ньютона состояло в том, что он первым предложил систематически исследовать отклонения от идеальных значений на эмпирическом уровне. "Четвертое правило" Ньютона гласит, что даже малейшие несовпадения эмпирических данных с общей теорией должны быть тщательно изучены, так как они могут стать стимулом как для внесения важных уточнений в общую теорию, так и для формулировки новой, более сложной и изощренной теории. Иными словами, обоснованные практикой утверждения могут считаться истинными (или близкими к истине) до тех пор, пока не будут обнаружены их несовпадения с опытными данными. Тогда исследователь должен либо уточнить изначальные теоретические положения, либо целиком отбросить их, чтобы ввести новые.

Таким образом, Ньютон считал, что научное исследование в физике носит открытый и изменчивый характер. Фридмен тоже отмечает, что все теории подлежат эмпирической проверке, являются предварительными (25), но его аргументация отлична от ньютоновской. Он пишет: "Если существует одна гипотеза, которая согласуется с имеющимися данными, то существует бесконечное число таких гипотез" (26). Философам это утверждение знакомо как тезис Дюгема- Куайна ( Согласно тезису Дюгема-Куайна, некоторую конкретную гипотезу нельзя подвергнуть экспериментальной проверке изолированно, по лишь в составе всей теории, частью которой является данная гипотеза. (Примеч. ред.)). Судя по всему, Фридмен пришел к нему самостоятельно (27).

Вторая проблема связана с ролью эксперимента в подтверждении теории. Согласно интерпретации Боуманса, на примере закона падения твердых тел Фридмен показывает, что при определенных допущениях в некоторых рамках исследования эксперимент может подтвердить истинность теории как адекватной интерпретации некоторого класса явлений (28). Именно в этом смысле Фридмен называет теорию "движущей силой" научного исследования. Он считает, что невозможность проведения контролируемого эксперимента нельзя рассматривать только как свидетельство ограниченности общественных наук (29). Отсутствие "решающих" экспериментов затрудняет проверку теории, но не делает ее невозможной. Более того, Фридмен отмечает, что различие между контролируемым и неконтролируемым экспериментами определяется лишь степенью контроля и даже в древних и почтенных науках, подобных астрономии, провести контролируемый эксперимент невозможно. В древние времена только астрономия могла дать точные и определенные предсказания явлений природы. Предсказательная сила Птолемеевой астрономии и поныне выгодно отличается от достижений любой общественной науки, в том числе и экономической теории.

Видимо, увлекшись сравнением астрономии с экономической наукой, Фридмен чрезмерно сосредоточился на предсказаниях и не увидел более важную роль теории в исследовании. До того как астрономия вступила в союз с физикой (что стало выдающимся достижением Галилея, установившего связь между опытными данными земных экспериментов и небесными явлениями), астрономы фактически занимались предсказанием поведения весьма ограниченного множества небесных тел, а сами эти предсказания также были довольно скромными. Зато после объединения астрономии и физики оказались возможными новые, поразительные прогнозы. Этот прорыв можно сравнить с тем, как Фридмен формулировал задачу позитивной науки: выдвигать "правильные и значимые... предсказания относительно еще не наблюдавшихся явлений" (30).

Адам Смит, например, обращает внимание на любопытный вывод Ньютона о том, что взаимное притяжение Юпитера и Сатурна достаточно сильно, чтобы отклонить их орбиты по мере наступления солнцестояния, а также на предсказание возвращения кометы Галлея в 1758 г. (31). Но достижения, ставшие возможными в результате слияния астрономии и физики, не исчерпываются большим количеством предсказаний. Оставляя в стороне возросшую объяснительную способность ньютоновской динамики, вспомним, что перед астрономами и естествоиспытателями открылся целый мир ранее недоступных измерений и расчетов движения небесных тел (например, предпринимались попытки измерить массы планет, вычислить орбиты комет и т. д.) (32).

Методологическая проблема, которую не заметил Фридмен, сосредоточившись на предсказательной силе теорий, состоит не в том, что его не интересовала роль естествознания в объяснении явлений (33), а в том, что он не учитывал, как в процессе плодотворного взаимодействия различных теорий с миром опытных данных может родиться более совершенная теория.

Когда физика объединилась с астрономией, появилась возможность сравнить с помощью решающего эксперимента теории Ньютона и Гюйгенса. Гюйгенс и Ньютон расходились в оценке того, какую роль в отклонениях результатов измерений друг от друга играло вращение, а следовательно, и в том, какова форма земного шара (Гюйгенс был убежден, что опытное исследование исключит все остальные причины, а Ньютон считал, что для объяснения результатов необходимо учесть силы гравитации). В XVIII в. их спор разрешил Мопертюи, определивший форму земного шара с помощью секундного маятника (34). Таким образом, мы видим, что правильная теория может повысить надежность эксперимента даже в том случае, если в результате этого эксперимента появится возможность заменить ее другой, более совершенной теорией. Иными словами, вовсе не стабильные условия, как полагает Боуманс (опираясь на Н. Картрайт), помогают нам открывать определенные устойчивые механизмы (35), хотя относительно стабильные или меняющиеся в определенном ритме условия в принципе очень благоприятны для научного анализа. Если нам повезло и у нас имеется правильный экспериментальный и математический аппарат, чтобы задавать правильные вопросы об окружающем мире, то помогают нам в этом, прежде всего, правильные теории.

Конечно, многие ведущие физики и астрономы стали ньютонианцами задолго до того, как были проведены решающие эксперименты. Несмотря на ошеломляющий успех предсказаний, в "Началах" Ньютона присутствовали и некоторые нерешенные задачи, такие как, например, вычисление лунной орбиты (36). Однако именно они подготовили почву для новых исследований. Ведущие естествоиспытатели XVIII в. проводили всевозможные эксперименты, измеряя и моделируя те феномены, анализ которых предполагался в рамках исследовательской программы Ньютона. Даже будучи модифицированы, теории вихря Гюйгенса и Лейбница не "дотягивали" до уровня Ньютона, хотя они и ценились выше с философской точки зрения, поскольку не допускали воздействие на расстоянии. Таким образом, переход от системы Птолемея к системе Коперника, дающей те же эмпирические результаты, а также переход от картезианской к ньютонианской физике первоначально не были мотивированы различиями в точности предсказаний. Вопреки последователям Т. Куна, я убежден в том, что этот процесс полностью рационален: старые системы были отброшены потому, что новые предлагали более интересные пути и сферы исследований, причем почти без утраты предсказательной силы и точности. На самом деле наука - в "нормальной" ли форме (по Куну), то есть занятая "решением головоломок", или же находящаяся в критическом состоянии, перед выбором теоретического пути, по которому следует двигаться дальше, - всегда изменяется, исходя из своих будущих перспектив, а не оглядывается на старые образцы.

Я не ставлю перед собой задачу критиковать Фридмена за то, что он не оценил по достоинству перспективность включения эксперимента в исследовательский инструментарий экономиста (подробнее об этом см. ниже). Скорее следует предостеречь против крайностей в его рассуждениях - против необходимости заведомо ложных предпосылок. При этом никто не собирается отказывать экономической теории в праве объединиться с другими (естественными или гуманитарными) науками.

Что же касается константы Галилея, то она в конечном счете была заменена на гравитационную постоянную Ньютона (G), которая, в свою очередь, была по-новому интерпретирована в рамках общей теории относительности Эйнштейна. Фридмен был прав, утверждая, что "применительно к частному случаю падающих тел существует и более общая, хотя и все еще не завершенная теория, возникшая в значительной степени в результате попыток объяснить ошибки простой теории, являющейся ее частным случаем" (37). Однако сделав акцент на важности прогнозов, Фридмен оказался не способен объяснить этот успех и обосновать тот факт, что теория может приводить к качественным сдвигам в развитии науки. Не все теории способны на это. Мой исторический очерк призван показать, что этим свойством обладают прежде всего те теории, в которых устанавливаются измеряемые функциональные соответствия или инварианты. Конечно, сказанное справедливо только в том случае, если учитываются опытные данные и доступен математический и экспериментальный инструментарий.

Методологические обобщения

Попытаемся обобщить приведенный выше исторический экскурс, выдвинув четыре методологических утверждения. Во-первых, Галилей осуществил успешный математический анализ процесса падения твердых тел, что позволило начать вычислять (хотя бы возможные) значения константы (38). Был запущен потенциально бесконечный процесс исследования, в ходе которого постепенно возрастала точность измерений и одновременно происходили важные технологические и экспериментальные нововведения - некоторые из них явились прямым следствием попыток вычислить значение константы. Независимые измерения, давшие те же результаты, укрепили уверенность в надежности вычислений.

Во-вторых, убежденность в точности вычислений позволяет не отбрасывать эмпирические отклонения от ожидаемых значений, а учитывать их важность. Следовательно, особую значимость приобретают предсказания: они нужны не только для того, чтобы проверить теорию или сравнить ее с другой теорией, но и для того, чтобы сравнивать реальные явления с ожидаемыми результатами и исследовать систематические отклонения от них.Эти отклонения позволяют выявить дотоле неизвестные причинные зависимости, а также побочные эффекты действия "известных причин" (39). Иными словами, они способствуют усовершенствованию теории и ее переходу на качественно новый уровень. Если отклонения не носят систематического характера, возможны два объяснения: либо в данном случае действует несколько причин, иногда противодействующих друг другу (например, как в случае с сопротивлением движению тел в жидкой среде), либо причина ошибок кроется в самой теории и ее предпосылках (40). Если устранить проблему не получается, исследователь может отбросить или изменить определенные предпосылки или теорию целиком. В редких случаях бывает так, что систематические отклонения можно объяснить только введением новых допущений.

В-третьих, я согласен с Фридменом в том, что некоторые предпосылки не поддаются эмпирической проверке (41). Его критики ошибаются, утверждая, что все предпосылки должны быть "реалистичными". Однако дело не в том, что они должны быть ложными, чтобы иметь значение, как может подумать поверхностно мыслящий читатель Фридмена. Некоторые предпосылки должны быть приняты условно, чтобы развить теорию или применить ее на практике. Они должны быть не только простыми тавтологиями (используя терминологию Фридмена), но и являться частью "языка" теории. Я назвал бы наиболее фундаментальные из этих предпосылок базовыми рабочими допущениями (42). Если предпосылки плодотворны, они влияют на устойчивость гипотезы.

Вспомним, что пишет по этому поводу Фридмен: "Свидетельства а пользу гипотезы всегда состоят из повторяющихся неудачных попыток опровергнуть ее эмпирически, они продолжают накапливаться по мере того, как гипотеза используется. ...Они ...становятся частью научного фольклора, проявляющейся в той настойчивости, с которой гипотезы сохраняются, а не в виде публикуемых в учебниках списков тех случаев, когда гипотеза не была опровергнута реальными данными" (43).

Фридмен также предполагает, что успешные теории представляют собой идеализации (44). По разным причинам (условие "при прочих равных", невозможность трактовать результаты численно, неопределенное число потенциально значимых условий и т. д.) некоторые фрагменты реальности должны быть удалены из теории, чтобы она вообще могла давать предсказания. Можно назвать это явление введением упрощающих предпосылок. Называть такие предпосылки ложными вполне корректно, но это может ввести исследователя в заблуждение. Они нужны только для того, чтобы гипотезу можно было подвергнуть эмпирической проверке (то есть заставить ее продуцировать некие предсказания). Они не имеют фундаментального значения в отличие от действующих базовых допущений, которые определяют само применение теории. Часто исследователь может отбросить целый ряд упрощающих предпосылок, не повлияв на саму теорию и предсказываемые ею явления, тогда как с базовыми допущениями такая операция едва ли возможна. Фридмен неточно описывает роль предпосылок именно из-за того, что не различает базовые и упрощающие предпосылки.

Мой взгляд близок концепции Куайна, который критикует дихотомию аналитических и синтетических суждений. На самом деле имеет место не качественное различие между ними, а всего лишь различие в степени значимости между базовыми и упрощающими предпосылками. Более того, вполне возможно, тот же принцип сохраняется для применения теории в тех или иных условиях. В каждом случае практического использования теории статус упрощающих предпосылок менее важен, чем статус фундаментальных допущений, образующих "твердое ядро" теории. Иногда только после того, как теория отброшена или модифицирована, можно с уверенностью сказать, какие из ее предпосылок были ключевыми, а какие - только вспомогательными допущениями. Часто можно заменить вспомогательное допущение или вообще отказаться от него (например, отвергнуть предпосылку "при прочих равных", сменить используемый математический аппарат или сферу приложения теории и т. д.), не отказываясь от теории в целом и от фактов, на которых она основана. Однако в случае базовых предпосылок сделать это существенно сложнее. Различить два вида предпосылок можно, например, следующим образом: вспомогательные предпосылки в принципе могут подвергнуться проверке и быть отброшены, тогда как базовые предпосылки в то же самое время сохраняются. Но статус предпосылки зависит от условий, в которых мы применяем теорию.

Например, так называемая предпосылка о рациональности экономического агента, максимизирующего полезность, является базовой для чикагской школы. В статье Фридмена отстаивается именно эта методологическая позиция. Данная предпосылка не была предметом дискуссий или проверки, но всегда предполагалась и обусловила саму возможность возникновения теорий в "чикагском" стиле. Однако за последние два десятилетия в экономической теории произошли существенные изменения, прежде всего в результате экспериментальных исследований в психологии (ставших известными благодаря работам Д. Канемана и А. Тверски) и собственно в экономической науке" (45). Суть этих изменений в том, что ученые начали искать принципиальные способы проверки или "ослабления" различных предпосылок о рациональности. Тем не менее, в значительной части исследований, проводящихся экономистами мейнстрима, рациональность не только обосновывает связь теории с эмпирическими данными, но и продолжает оставаться базовой предпосылкой. Иными словами, никакие эмпирические опровержения предпосылки о рациональности не заставят этих экономистов отказаться от нее, поскольку они просто не умеют без нее обходиться.В-четвертых, главный вопрос состоит не в том, можно ли исходя из данной предпосылки сделать прогноз или учесть прошлый опыт для "класса явлений, который она призвана объяснить", хотя, разумеется, отсутствие точных предсказаний может свидетельствовать о серьезных недостатках теории. Вернее было бы утверждать, что теория "работает", если она позволяет проводить интересные эмпирические исследования. Фридмен признает это, когда рассуждает о плодотворности теории. Нет сомнений в том, что интересное исследование предполагает наличие некоторого навыка и способности рассуждать, как отмечает Фридмен, но это не принципиальный момент. В научной практике есть методологическое правило: попытки точно измерить и определить природу, сферу действия и устойчивость значений какой-либо теоретической константы часто становятся превосходными стратегиями исследований, открытых будущему.

Современная экономическая теория

Перейдем от истории к современности. Мы живем в эпоху, когда экономическая теория мейнстрима, пройдя период послевоенного кейнсианства и монетаризма, оказалась открыта для новых исследовательских программ и методов: теория игр, экспериментальная экономика, поведенческая экономика, эволюционная теория, теория сложности и даже нейроэкономика. А ведь остались и прежние традиции, такие, как австрийская школа, марксизм, более молодая феминистская экономика, - все они вносят свой вклад в развитие экономической мысли. Я не претендую на знакомство со всеми деталями и не могу судить о теоретических трансформациях в целом. Я хочу лишь посмотреть, как продемонстрированные выше (на историческом материале) идеи выглядят в свете современных методологических построений, предложенных основателем экспериментальной экономики нобелевским лауреатом Верноном Л. Смитом.

Смит в своей работе "Экономика в лаборатории" (1994) открыто заявляет о необходимости возродить как "проблему" тезис Дюгема- Куайна (не упоминая Фридмена). Он отмечает, что "все эмпирические проверки теории требуют введения различных вспомогательных гипотез, необходимых для соответствующей интерпретации тестовых наблюдений... Каждая проверка теории, по сути, представляет собой комплексную проверку теории в условиях, определенных вспомогательными гипотезами". Вспомогательными гипотезами Смит называет "исходные условия, все, что входит в гипотезу "при прочих равных", начальную информацию и т. д." (46). Их можно отождествить с введенными мной ранее "вспомогательными допущениями", действующими во время проверки теории. Рассуждения Смита очень наглядны, он глубже анализирует процесс верификации теории, чем Фридмен, и освещает некоторые положения, высказанные мной выше. Он пишет: "Экономисты-экспериментаторы интуитивно осознают проблему (то есть тезис Дюгема-Куайна. - Авт.); поэтому они проводят столько экспериментов, направленных на выявление факторов успеха или провала теории... Если вам нужно проверить теорию и у вас есть вспомогательные гипотезы, то вы имеете возможность провести новые эксперименты и проверить их. Если вспомогательные гипотезы не поддаются проверке, это, прежде всего проблема ваших критиков" (47). Смит заявляет, что не поддающиеся обработке, "непокорные" результаты наблюдений представляют собой основу для дальнейших экспериментов. Он отказывается интерпретировать эти результаты как попытку "фальсификации" теории. "Ни один исследователь не отбросит теорию из-за одного (или многих) не вписывающихся в нее фактов"(48). "Непокорные" факты скорее стоит рассматривать как стимул к проверке упрощающих предпосылок теории и "к изменению теории в свете опытных данных"(49).

Мы видим, что тезис Дюгема-Куайна представляет собой эпистемологическую проблему только тогда, когда мы имеем дело с ретроспективным философским анализом, призванным обосновать и верифицировать теорию. В этом отношении все теории, как отмечает Фридмен, обладают не окончательной, а лишь временной природой. Но Ньютон, Фридмен и Верной Смит осознают, что это обстоятельство не подрывает научную деятельность, ведущуюся в перспективе будущего. Исследователя не должно отвлекать множество альтернативных теорий. Он должен, по совету Ньютона, считать свои теории истинными до тех пор, пока новые явления не заставят его изменить свою точку зрения. Если теория рассматривается как инструмент для ведения и организации исследования, призванный очертить границы этого исследования, то замечание Смита о непроверяемых вспомогательных гипотезах (о том, что они суть "проблема критиков") - это вполне подходящая форма для того, чтобы переложить бремя доказательства на чужие плечи. Когда Смит пишет об истинном образе научного познания, он замечает, что нужно принимать во внимание действия экономистов-экспериментаторов, а не их слова: "Если теория работает хорошо, они используют воображение, чтобы придумать намеренно разрушительные, критические эксперименты и выявить границы ее действенности... Если теория работает плохо, они снова и снова проверяют" упрощающие предпосылки, процедуры тестирования и т. д., "тем самым закладывая основу для совершенствования теории"(50).

Смит не использует тезис Дюгема-Куайна в качестве отговорки, дабы не обращать внимания на эмпирические аномалии и несоответствия, что выглядит весьма необычно. Еще со времен Д. Юма, которого Фридмен считает одним из создателей количественной теории денег, многие экономисты были уверены, что "их основное занятие состоит... в рассмотрении общего хода вещей" и что они не должны слишком заботиться об "исключениях"(51). Часто в основе таких взглядов лежат (неявные) представления о чрезвычайной сложности социального мира. Это мнение до сих пор широко распространено. Оно проявляется в двух связанных между собой положениях, популярных среди современных обществоведов.

Во-первых, для "подтверждения" гипотезы часто используют подбор аппроксимирующей кривой и называют такой метод "проверкой" успешности теории. Проиллюстрирую свою мысль на весьма показательном примере, который был выбран исходя из известности автора (нобелевского лауреата Роберта Лукаса), ясности изложения и предпринятой автором интересной попытки применить теорию общего равновесия к проблемам экономической компаративистики. Лукас пытается показать, что "инфляция стимулирует повышение реального выпуска тогда и только тогда, когда удается так "одурачить" поставщиков трудовых ресурсов и материальных благ, чтобы они подумали, будто относительные цены меняются им на пользу"52. Примечательно, что автор прилагает немалые усилия, пытаясь оперировать и базовыми, и вспомогательными допущениями. Не вдаваясь в детали, я хочу обратить внимание на одну особенность методологии Лукаса. Он пишет, что трудно "провести прямое сравнение дисперсий... коротких временных рядов. Следовательно, при обработке данных было необходимо воспользоваться особой, простой структурой... Эта структура лишь в определенной степени соответствует динамике выпуска и уровня инфляции, однако ее достаточно, чтобы постичь главное явление, предсказываемое теорией естественной ставки: чем выше дисперсия спроса, тем менее благоприятны условия компромисса в терминах кривой Филлипса" (53). Статья заканчивается этими словами. Автор даже не пытается хоть как-то объяснить или исследовать наблюдаемые отклонения. Выражение "в определенной степени" имеет лишь статистический, а не экономический смысл. Но главное - теория и ее эмпирическая проверка описаны так, что оставшиеся известные расхождения между теоретически моделируемыми и реальными данными не способствуют усовершенствованию теории. Ведь структура, "наложенная" на данные, предполагает, что "отклонения от подобранного тренда в среднем должны равняться нулю" (54), то есть систематические искажения не учитываются. "Проверка" теории, по Лукасу, возможна лишь тогда, когда данные лишаются какой бы то ни было ценности для совершенствования теории! При таком подходе нет механизма обратной связи, который бы помог теоретикам извлекать уроки из своих ошибок.

Во-вторых, упомянутый выше тип мышления можно удачно продемонстрировать на примере использования статистики в экономической теории (и в других общественных и медицинских науках). Как утверждает Д. Макклоски, в экономической науке теорию часто "подгоняют" под данные по произвольным критериям, не имеющим ничего общего с самой проверяемой теорией. В таких случаях говорят о "статистической значимости". В отсутствие надежной и обоснованной базовой теории, определяющей выбор параметров, выбор функции нормального распределения и исходных представлений о причинности в том или ином случае, использование понятия статистической значимости создает иллюзию научной строгости. С помощью одной только статистики нельзя определить, хороша или плоха гипотеза (55). Здесь не место вдаваться в технические детали, поскольку основную проблему можно выявить и без специального анализа. Даже если "подгонка" данных и кривой существенна или статистически значима, этим дело не ограничивается. Методологическая новация, восходящая к Ньютону, состоит в том, что исключения из правила могут иметь важное эмпирическое значение. Если исследователь считает мир слишком сложным, вполне естественно, что он стремится изобрести статистические методы, чтобы внести порядок в универсум, и не желает замечать несоответствия. Но эти несоответствия должны рассматриваться как стимул к дальнейшему исследованию. В таком случае систематические отклонения от ожидаемых результатов должны провоцировать новые эксперименты. Это обстоятельство необходимо учитывать при разработке и проверке теории. Позволю себе проиллюстрировать свою мысль изящным пассажем из Вернона Смита: "Для любой исследовательской программы, в рамках которой исследователи задались целью модифицировать и усовершенствовать какую-либо теорию, главное - это проникнуть в анатомию ее ошибок" (56) .

Любой исследователь, ориентирующийся в современной экономической науке, наверное, сочтет странным то обстоятельство, что я критикую экономиста чикагской школы Лукаса, изображая при этом Смита (получившего докторскую степень в Гарварде в 1955 г.), который, как считается, отошел от чикагской традиции, как успешного методологического преемника Фридмена. Тем более что выше я отказался от критики в адрес Фридмена за отсутствие у последнего интереса к экспериментальным исследованиям. Экспериментальный подход Смита часто рассматривается как вызов методологии чикагской школы. Однако Фридмен и Смит сходятся в оценке роли теории как движущей силы, "мотора" научного исследования, и это видно по их отношению к тезису Дюгема-Куайна. Более того, трактовка Смитом "непокорных" результатов наблюдений полностью выдержана в духе фридменовских положений, даже если эта сторона работы Фридмена не была оценена по достоинству его современниками и последователями в экономической теории.

Тем не менее, отстаивая необходимость экспериментальных исследований, Смит невольно обращает наше внимание на проблему отсутствия содержательных теорий в экономической науке. В своей работе он приводит семь причин, в силу которых экономисты нуждаются в экспериментировании: чтобы проверить теорию или оценить ее по сравнению с другими теориями; чтобы понять, почему теория оказалась неудачной; чтобы установить эмпирические регулярности в качестве исходного пункта для новых теорий; чтобы сравнить различные начальные условия (то есть первоначальные запасы агентов, предпочтения и издержки, влияющие на динамику рынка); чтобы сравнивать институты (под которыми он изначально понимает правила и нормы обмена, а также язык рыночных коммуникаций); чтобы оценивать рекомендации в области экономической политики; наконец, чтобы исследовать новые пути институционального дизайна (57). Все эти причины имеют право на существование, и если ученый настойчив, удачлив и обладает определенными навыками, то эксперименты помогут ему создать содержательную экономическую теорию, которую можно связать с эмпирическими достижениями других общественных наук. Однако в свете моих рассуждений о законе падения твердых тел в списке Смита явно недостает одного пункта. Даже сегодня никто из экономистов не использует эксперименты для определения (хотя бы возможных) значений констант. Разве что в третьем пункте, утверждая, что установление эмпирических регулярностей может способствовать "выходу за границы имеющейся теории", Смит делает робкий шаг в данном направлении.

Именно здесь мы должны вспомнить рассуждение Фридмена об очевидной ложности закона Галилея, который является эмпирической регулярностью лишь в весьма узком смысле. Я уже говорил, что его лучше рассматривать как инструмент для дальнейших концептуальных построений. Индуктивное экспериментирование Смита является удачным дополнением и корректировкой бесплодной, чуждой эмпирическим данным математической экономики, но без правильной теории, руководящей этими экспериментами, такие исследования остаются слепыми блужданиями в тумане. Вспомним Адама Смита, который, комментируя метод Галилея, писал, что в науке должно присутствовать взаимодействие между разумом (то есть теорией) и опытом.

Наконец, экономисты нуждаются в теориях, которые были бы полезны при разработке ограничений для эмпирических исследований. Я попытался доказать, что в истории физики не последнюю роль в таком процессе сыграли теории с измеряемыми константами. Мне представляется неверным мнение, будто в экономике нет места константам, потому что гуманитарные науки изучают исторически изменчивые социальные системы. Нет никакой проблемы, если теория, в которой изучается эволюция таких систем, содержала измеримые константы: и устойчивые функциональные связи, применимые как внутри одной системы, так и при ее сравнении с другими системами. По крайней мере, такая идея представляется полезным регулятивным идеалом.

Исследователь, желающий изучить возможности вычисления констант в экономической теории, мог бы с ходу задать несколько важных вопросов. Какова сфера их действия (с точки зрения истории, географии, рынков и т. д.)? Каковы причины их неизменности: человеческая природа, сущность обмена, отдельные социальные и политические институты? Существуют ли какие-то важные несоответствия между константами и реальностью? Мне кажется, что отсутствие подобных дискуссий в экономической науке в первую очередь обусловлено не столько сложностью самих изучаемых явлений или наличием эффекта обратного воздействия предмета изучения на экономиста, сколько обедненным взглядом на способность теории стимулировать плодотворные эмпирические исследования. Экономической науке необходима теория, которая поощряла бы интересные вычисления. На мой взгляд, именно эта точка зрения близка Фридмену, и именно намеки на эту методологическую позицию я чрезвычайно ценю в его знаменитой статье.

Перевод с английского М. Бабковой

(1) , М. Методологии позитивной экономической пауки // THESIS. 1994. Вып. 4. С. 20-52.

(2) Там же. С. 30-33.

(3) Фридмен М. Указ. соч. С. 29.

(4) Там же. С. 31.

(5) Там же. С. 48.

(6) Там же. С. 44.

(7) Там же. С. 43.

(8) Употребление Фридменом таких понятий, как "объяснение", "объективный" и "реальный мир", наводит на мысль о некотором остаточном неокантианском конструктивизме в его взглядах: теория для пего есть способ восприятия фактов, и мы не можем воспринять факты без теории.

(9) Фридмен М. Указ. соч. С. 30.

(10) Позволю себе не останавливаться па драматических подробностях и интеллектуальных достижениях естествознания XVII в., сосредоточусь па философско-методологических вопросах.

(11) Фридмен М. Указ. соч. С. 51.

(12) Bolivians M. How to design Galilean Fall Experiments in Economics // Philosophy of Science. 2003. Vol. 70. P. 318.

(13) Yoder J. Unrolling Time: Christiaan Huygcns and the Mathcmatization of Nature. Cambridge: Cambridge University Press, 1988. P. 12.

(14) См.: Koyre A. An Experiment in Measurement // Proceedings of the American Philosophical Society. 1953. Vol. 7. P. 222-237.

(15) Yoder J. Op. сit.

(16) См.: Yoder J. Op. cit, особенно Р. 17-32, 65-69.

(17) YoderJ. Op. cit. P. 14-15.

(18) Yoder.J. Op. cit. P. 69.

(19) Фридмен М. Указ. соч. С. 43.

(20) Собственно, ее последним противником среди сколько-нибудь заметных ученых был тот самый вышеупомянутый Риччиоли.

(21) Smith A. Essays on Philosophical Subjects. Indianapolis, IN: Liberty Fund, 1982. P. 97-98.

(22) Smith A. Op. cit. P. 90-91.

(23) См.: Smith A. Op. tit. P. 97.

(24) Не следует путать позицию Гюйгенса с рассуждением Фридмена о том, что большинство явлений в экономике основаны на принципе "как если бы". На самом деле Фридмен всегда был готов отвергнуть свои абстракции в пользу более плодотворных исследовательских моделей. Гюйгенс и Декарт, напротив, считают рациональные реконструкции единственно возможной формой теоретического объяснения.

(25) Фридмен М. Указ. соч. С. 48, 50.

(26) Там же. С. 25; ср.: Friedman M. Langc on Price Flexibility and Employment // Friedman M. Essays in Positive Economics. Chicago: University of Chicago Press, 1953. P. 282-283.

(27) Статья У. О. Куайна "Две догмы эмпиризма" впервые вышла в свет в 1951 г. Если верить Фридмену, он никогда не читал Дюгема, Куайна или Карпапа. В интервью (2004 г.) Фридмен сказал, что единственный философ, с которым он был лично знаком, - это К. Поууер. К моменту встречи с Поппсром (1947 г.) Фридмен, по его словам, уже закапчивал работу над рукописью своей методологической статьи.

(28) Boumans М. Op. cit. P. 320.

(29) Фридмен М. Указ. соч. С. 26.

(30) Там же. С. 23. (31) Smith A. Op. cit. P. 103.

(32) Ibid. P. 98-104, 137.

(33) Caldwell В. J. Beyond Positivism: Economic Methodology in the Twentieth Century. L.: Routledge, 1994. P. 185ff.

(34) См.: Greenberg J. The Problem of the Earth's Shape from Newton to Clairaut: The Rise of Mathematical Science in Eighteenth-century Paris and the Fall of "Normal" Science. Cambridge: Cambridge University Press, 1995.

(35) Boumans M. Op. cit. P. 325.

(36) См.: Wilson C. Ncwt6n and celestial mechanics // Cohen I. В., Smith G. E. (ods.) The Cambridge Companion to Newton. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. P. 212.

(37) Фридмен М. Указ. соч. С. 32.

(38) Это оказалось актуальной задачей для разных исследователей, независимо от того, какую мировоззренческую позицию они занимали.

(39) Ср.: Friedman M. The Marshallian Demand Curve // Friedman M. Essays in Positive Economics. Chicago: University of Chicago Press, 1953. P. 81.

(40) См.: Smith G. Е. The Newtonian Style in Book II of the Principia ,// Cohen 1. В., Buthwakd J. Z. (eds.) Isaac Newton's natural philosophy. Cambridge, MA: MIT Press, 2001. P. 249-298; Scliliesscr E. Some Principles of Adam Smith's "Newtonian" Methods in the "Wealth of Nations" // Research in History of Economic Thought and Methodology. 2005. Vol. 23 (A). P. 35-37.

(41) Ср.: Rosenberg A. Microeconomic Laws: A Philosophical Analysis. Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 1976. P. 158ff.

(42) Хороший пример - так называемые законы движения Ньютона.

(43) Фридмен М. Указ. соч. С. 35.

(44) То есть "модели", "идеальный мир" или "абстракции".

(45) Речь идет о работах Вермона Смита, которые обсуждаются ниже.

(46) Smith V. L. Economics in the laboratory // Journal of Economic Perspectives. 1994. Vol. 8, No 1. P. 127.

(47) Ibid.

(48) В качестве примера Смит приводит проблему, возникшую у Ньютона и касающуюся лунной орбиты! (Smith V. L. Op. cit. P. 129). (49) Ibid.

(50) Ibid.

(51) Hume D. Of Commerce // Hume D. Essays, Moral, Political, and Literary. Indianapolis, IN: Liberty Fund, 1985. P. 254-255.

(52) Lucas R. E. Some international evidence on output-inflation tradeoffs // American Economic Review. 1973. Vol. 63, No 3. P. 333.

(53) Ibid. P. 334.

(54) Ibid. P. 330.

(55) См.: McCloskey D. N. The Rhetoric of Economics. Madison: University of Wisconsin Press, 1985. Ch. 8, 9.

(56) Smith V. L. Op. cit. P. 114. (57) Ibid. P. 113-116.