Третий механизм

Вообще говоря, для экономиста по меньшей мере странно пытаться представить себе «смерть» или «крах» какой-либо экономической теории. Государство и рынок — механизмы согласования индивидуальных и групповых интересов, всегда взаимодействующие в экономической сфере; любая экономическая теория в той или иной мере затрагивает вопросы такого взаимодействия, полный «крах» теории логически предполагал бы как минимум исчезновение одного из этих механизмов, но такая ситуация невозможна. Иное дело — политологи, привычно рассматривающие экономические теории как частный случай идеологий. Каждая идеология возникает в определенных исторических обстоятельствах, имеет свой период доминирования, после чего «сходит со сцены». Трудно не согласиться с тем, что распад СССР означал и смерть марксизма. Можно согласиться и с тем, что — как пишет К. Крауч — в 1970-х годах наблюдался кризис кейнсианства, который привел к его краху, после чего наступил период господства неолиберализма. В 2008 г. произошел — вроде бы — крах последнего, однако эта идеология продолжает жить: «Кризис кейнсианства привел к его краху, а не к перезагрузке, но не потому, что его идеи были фундаментально ошибочны, но потому, что классы, в чьих интересах он[о] изначально действовал[о], — работники физического труда, — переживали закономерный для истории упадок, теряя свою социальную силу. Напротив, силы, больше всего выигрывавшие от неолиберализма, — глобальные корпорации, особенно финансового сектора, сохраняют свое значение, которое практически не ставится под вопрос. Хотя именно банки вызвали кризис 2008—2009 гг., они вышли из него еще более мощными» (Крауч, 2012. С. 19).
То, что в основе кризиса 2008—2009 гг. лежит неолиберальная экономическая модель (или, в смягченном варианте — ее отдельные недостатки), признается, видимо, большинством экономистов. Такие видные ученые, как Дж. Стиглиц (2011), П. Кругман (2009), Р. Райх (2011), призывают к усилению государственного регулирования вообще и к прогрессивному налогообложению в частности, а нынешний президент Франции Ф. Олланд даже пытается осуществить это на практике. Крауч оценивает перспективы возврата к «кейнсианскому управлению спросом» и «экономике благосостояния» скептически: «Первоначальный кризис кейнсианства 1970-х годов сопровождался волной необычайной активности промышленных рабочих, так что могло показаться, будто требования этого класса становятся еще более настойчивыми. Но это была иллюзия. Растущая эффективность и глобализация производства в действительности подрывали демографический базис этого класса. Сначала в США, Великобритании и Скандинавии, а потом и во всех странах Запада начала сокращаться занятость в добывающих и промышленных отраслях... Промышленные рабочие никогда не составляли большинства трудящегося населения, однако они являлись восходящим классом; теперь же они начали приходить в упадок. К 1980-м годам их лидерская роль в промышленной активности перешла к государственным служащим, с которыми правительства могли работать напрямую, не особенно вмешиваясь в саму рыночную экономику. Работники основного растущего сектора новой экономики, сектора частных услуг, обычно не были сплоченны, они не выработали независимой политической повестки и не сформировали организаций, которые могли бы выражать их требования» (Крауч, 2012. С. 171-172).
В свою очередь, последующая приватизация и маркетизация государственных услуг подорвала положение и государственных служащих, о которых пишет Крауч. Собственно, в России таких служащих объединяют в единую уничижительную категорию «бюджетники». С точки зрения неолиберальной идеологии это своеобразные социальные инвалиды, неизбежная (как и пенсионеры) нагрузка на общество.
Снижение численности ранее наиболее массовых социальных групп приводит и к сокращению основной части совокупного спроса. Эта проблема решается: «Два весьма различных фактора спасли неолиберальную модель от неустойчивости, которая в противном случае оказалась бы для нее роковой: это рост кредитных рынков, доступных для бедных и умеренно обеспеченных людей, и появление рынков деривативов и фьючерсов, на которых играли самые богатые. Эта комбинация породила модель „приватизированного кейнсианства", которая, будучи поначалу случайным образованием, постепенно становилась важной составляющей государственной политики. Теперь уже не правительства брали в долг, чтобы стимулировать экономику, а индивиды и семьи, в том числе и наиболее бедные» (Крауч, 2012. С. 174).
Формула «приватизированного кейнсианства», которую вводит Крауч, хорошо объясняет совокупность, по сути, кейнсианских методов макроэкономического регулирования, использующих кредитно-денежную экспансию, и неолиберального микроэкономического «освобождения рынков». Кейнсианство как идеология плохо сочетается с неолиберализмом, но «приватизированное кейнсианство» составляет необходимое условие устойчивости модели.
Однако и с «рынком» как механизмом координации на микроуровне дело обстоит не так, как представлялось неоклассикам и прежним либералам: «Ядро неолиберального проекта — это описание качеств рынка, а особенно — контраста между эффективными, реагирующими на потребителя фирмами и некомпетентными, самонадеянными общественными службами. При таком контрасте «частный сектор» обычно принимает характер некоей единой, однородной зоны эффективности. Но это странно, поскольку центральной характеристикой частного сектора является его разнородность. Он включает в себя эффективные глобальные корпорации, а также небольшие и средние предприятия, близкие к своим потребителям и местным сообществам. В его состав входят также финансовые институты, чье поведение едва не привело в 2008—2009 гг. к хаосу... Частного сектора «как такового» не существует, поэтому и нельзя сделать какие-либо обобщения, которые говорили бы о его качествах в целом, эффективности и ответственности перед клиентом» (Крауч, 2012. С. 52).
Соответственно «освобождение рынков» в первую очередь означает снятие ограничений на слияния и поглощения и ослабление антимонопольного регулирования, на чем настаивала чикагская школа. Поэтому лозунг «больше рынка», по сути, означает «больше крупных корпораций», что приводит к ряду любопытных последствий, сильно разделяющих традиционный либерализм и неолиберализм. В частности, «чикагская школа полагает, что потребительское благосостояние увеличивается, когда растет общий уровень богатства в рамках отдельной экономики... Потребителям совершенно не интересно распределение этого богатства... Если рассматривать крайний случай, то представим ряд слияний, которые увеличивают эффективность в определенной индустрии, однако настолько понижают конкуренцию, что потребительские цены повышаются или же предоставляемые потребителям услуги ухудшаются... Если величина богатства, произведенного для акционеров за счет выигрыша в эффективности, больше богатства, потерянного покупателями вследствие роста цен, тогда, по мнению последователей чикагской школы, рост цен согласуется с увеличением потребительского благосостояния, поскольку экономика в целом становится богаче» (Крауч, 2012. С. 102). Вряд ли с таким своеобразным «переворотом» принципа Калдора—Хикса согласились бы «старые либералы».
Однако самым важным, на наш взгляд, следствием «освобождения рынка» стало слияние экономической и политической властей. Здесь неожиданно сказывается преимущество «взгляда со стороны» — как уже говорилось, для экономистов существуют только два противопоставляемых друг другу механизма распределения ресурсов — государство и рынок. Крауч, ссылаясь на Р. Коуза и О. Уильямсона, вводит третий механизм — глобальную фирму, транснациональную корпорацию.
Неоклассическая теория, в сущности, не разделяет фирмы и индивидуальных производителей. Как пишет Крауч, здесь «фирма — не более чем узел контрактов, точка, в которой ресурсы определенного числа рынков сходятся вместе и обмениваются друг на друга... Люди внутри фирмы — не более чем вычислительные машины, вырабатывающие логику максимизации (прибыли. — 77. О.), подходящую к той или иной конкретной ситуации» (Крауч, 2012. С. 85). Напротив, у Крауча фирма — это организация, которая может ставить перед собой разнообразные цели, среди которых максимизация прибыли может занимать подчиненное место.
Методологическое отделение фирмы от рынка и государства, появление третьего механизма согласования интересов выглядит парадоксом: «В большинстве политических споров наивно предполагается, что фирма — просто составная часть рынка. Но что сказать о государстве и рынке, которые объединяются против гигантской фирмы? Или о гигантской фирме и государстве, которые объединяются против рынка? Оба варианта возможны и действительно встречаются» (Крауч, 2012. С. 89).
Среди тех, кто пытался выделить третий механизм согласования интересов, отличный от рынка и государства, необходимо вспомнить Дж. Гэлбрейта, писавшего о техноструктуре — новой социальной группе, руководстве крупных корпораций. Однако «Новое индустриальное общество» (Гэлбрейт, 2004) создавалось в эпоху господства кейнсианства (1967). Тогда государство вместе с рынком все больше регулировало жизнь корпораций, вплоть до их дробления или национализации. Напротив, неолиберальная модель приводит к тому, что корпорации приватизируют и регулируют сам государственный сектор через процессы маркетизации и лоббирования.
Предполагается, что маркетизация (коммерциализация) государственных услуг заменит неуклюжий бюрократический аппарат эффективным рынком, что приведет к росту качества этих услуг при одновременном их удешевлении для конечного потребителя (населения). Однако в госсекторе было сосредоточено производство тех благ, в отношении которых наблюдаются «экстерналии» — образование, здравоохранение, ЖКХ, естественные монополии. Все это весьма специфические отрасли, механизм согласования интересов в которых далек от неоклассического идеала. Потребитель здесь не может напрямую выразить свои предпочтения, потому смена поставщика этих благ не приводит к улучшению их качества: «Потребители этих приватизированных агентств редко замечают какие-либо особые изменения в собственном положении. Как правило, правительство заключает контракты на обеспечение услугами с монопольными частными поставщиками, а потребители пользуются ими так же, как если бы они были традиционными монопольными общественными услугами: „клиентом" является правительство, а не конечные потребители. Если предположить, что одна из целей правительства при заключении контрактов — прийти к выгодной сделке, то в этом случае гражданам как налогоплательщикам будет выгодно, чтобы их затраты и соответственно налоговые сборы стали ниже. Но граждане как потребители могут при этом ничего не выиграть, поскольку порой выясняется, что заключение контракта, выгодного для большой корпорации и некоего департамента... никак не соответствует их предпочтениям. В частности, может появиться тенденция обеспечения услугами через крупные централизованные организации, а не через более мелкие и более близкие к потребителям. Разумеется... такая централизация приведет к повышению эффективности, которая означает повышение общего дохода и соответственно потребительского благосостояния. Если же в таком случае потребители утверждают, что они предпочитали децентрализованные, хотя, возможно, и не столь хорошо отлаженные услуги, им можно ответить, что они сами не понимают, что лучше отвечает их собственным интересам. Но поскольку они не являются участниками рыночных отношений между правительством и заключающей контракт фирмой и поскольку, по мнению неолибералов, в обеспечение услугами не должна вмешиваться политика, мнение потребителей на самом деле не будут спрашивать вообще» (Крауч, 2012. С. 130 — 131).
В этом все дело. Оказывается, российские процессы ликвидации малых сельских школ, сокращения числа фельдшерско-акушерских пунктов и поездки будущих рожениц за 200 км — всего лишь частный случай работы неолиберальной модели. Крауч приводит описание аналогичных случаев в реорганизации работы британского здравоохранения. В свете этого становится понятен и смысл реформы российского ЖКХ: задача повышения качества услуг при переходе от муниципальных ЖЭКов и ЖКУ к частным управляющим компаниям (УК) была не более чем пиар-ходом для электората, реальное же повышение эффективности состоит в приросте доходов и богатства собственников и менеджеров нынешних УК. Повлиять на качество работы коммунальных служб отдельный квартиросъемщик не может, да его и не спрашивают: тарифы на воду, отопление, газ и т. д. рассматривает и утверждает региональная энергетическая комиссия (РЭК), а уровень платы за услуги УК устанавливает муниципалитет. Действительно, потребители здесь ни при чем.
Введение в анализ третьего механизма согласования интересов — корпораций — приводит к важнейшим последствиям не только в сфере предоставления государственных услуг, но и собственно в политической сфере. Современная транснациональная корпорация во многих отношениях оказывается сильнее государства. Это приводит к «шопингу режимов»: корпорация выбирает страны, в которые направляет инвестиции, более того — ее представители являются членами исполнительной и законодательной власти. Это уже даже не старое «доброе лоббирование» и подкуп представителей власти: «Происхождение термина „лобби" (lobby) связано с буквальным значением этого слова — так называлась комната или проход перед тем помещением, где принимались реальные решения. То есть исходно этот термин обозначал место за пределами палаты совета правителя или его двора, и в этом месте люди, желающие обсудить свои дела с членами совета, искали возможность поговорить с ними, пока те шли в зал совета. Сами ходатаи в зал заседаний не допускались. Представители современных ТНК находятся не в лобби, расположенном вне правительственного зала политических решений. Они, напротив, сидят внутри того помещения, где эти решения принимаются. Они определяют стандарты, устанавливают частные регулирующие системы, работают консультантами правительства, а их сотрудники даже занимают посты заместителей министров» (Крауч, 2012. С. 198).
Наименее убедительная часть работы Крауча посвящена описанию корпоративной социальной ответственности. Предполагается, что внутрифирменный механизм согласования интересов, связанный с давлением потребителей, позволяет решить множество проблем — начиная с введения экологических стандартов и отказа от переработки генно-модифицированных продуктов и кончая обязательствами не использовать детский и рабский труд. Отчасти деятельность ТНК регулируется международными организациями (ОЭСР, МВФ и даже ООН), отчасти — различными гражданскими некоммерческими организациями (политическими, религиозными, благотворительными). Корпоративная социальная ответственность даже выдвигается Краучем в качестве политической теории фирмы.
Конечно, огромные корпорации обладают политической властью — и уже в силу этого должны выстраивать социальные отношения как с собственным персоналом, так и с внешним окружением. Однако обычно ответственность предполагает санкции в случае нарушения обязательств. Если таких санкций нет, то ответственность превращается в односторонние обязательства, в своеобразный долг субъекта перед самим собой. Инструментальность политической теории, рассматривающей действия корпорации как результат коллективного понимания собственниками и менеджментом их долга перед обществом, вызывает сомнения.
Книга посвящена характеристике политико-экономической ситуации современных западных стран, находящихся на так называемой «постиндустриальной стадии». Но во многих приведенных в ней характеристиках российский читатель увидит отечественные реалии. В предисловии к своей предыдущей работе, переведенной на русский язык, Крауч писал: «Я был несколько удивлен, когда моя книга была переведена на испанский, греческий, хорватский и корейский. Демократии в Испании всего четверть века от роду, и кажется, что она там вполне процветает и имеет страстных поклонников как из числа левых, так и из числа правых... Надо ли считать постдемократию реальным явлением в этих странах?.. Если люди ощущали, что с их политическими системами что-то было не так, то были ли это проблемы постдемократии или же это были проблемы самой демократии? Схожие вопросы возникают и в связи с русским изданием» (Крауч, 2010. С. 9).
Мне трудно сказать, насколько российская политическая система напоминает постдемократию. Однако несомненно, что экономические реформы последних 20 лет не просто «рыночные», а неолиберальные. И если реформы первой половины 1990-х, либерализация цен и даже ваучерная приватизация были, по-видимому, безальтернативными, то реформы образования, здравоохранения, естественных монополий (энергетика, железнодорожный транспорт, ЖКХ) прямо «ложатся» в примеры Крауча. И, надо полагать, приведут (точнее, уже привели) к аналогичным политико-экономическим результатам.
Введение Краучем в анализ третьего механизма согласования интересов приводит к еще одной проблеме. Если в 1980-е годы кроме государства и рынка в СССР был «третий игрок», то не будет ли правомерным рассматривать горбачевские, а потом и ельцинские реформы как борьбу государства в союзе с рынком против министерств и ведомств (в то время представлявших собой огромные корпорации)? И не представляют ли сегодняшние российские корпорации, такие, как АФК «Система», куда когда-то перешла большая часть работников ГКНТ СССР, прямых наследников этих ведомств? Не получилось ли, что сегодня российские ТНК и рынок осуществили реванш — и «приватизировали государство»!
Возможно, такие вопросы и несвоевременны, и неуместны для экономиста. Возможно, экономистам и вовсе не стоит читать такие политологические работы, косвенно подвергающие сомнению ключевую версию конфликта демократии и тоталитаризма в СССР в 1980-х, а заодно твердо держаться дуализма «государство — рынок». Но — интересно пишет Колин Крауч. Очень интересно.

---

Гэлбрейт Дж. К. (2004). Новое индустриальное общество. М.: ACT; СПб.: Транзит-книга. [Galbraith J. К. (2004) The New Industrial State. Moscow: AST; St. Petersburg: Transitkniga.]
Крауч К. (2010). Постдемократия M.: ИД ГУ ВШЭ. [Crouch С. (2010) Post-Democracy. Moscow: HSE PubL]
Крауч К. (2012). Странная не-смерть неолиберализма. М.: ИД Дело РАНХиГС. [Crouch С. (2012) The Strange Non-Death of Neoliberalism. Moscow: Delo, Russian Academy National Economy and Governmental Service].
Кругман П. (2009). Кредо либерала. М.: Европа. [Krugman Р. (2009). The Conscience of a Liberal. Moscow: Europe.]
Райх P.Б. (2012). Послешок. Экономика будущего. М.: Карьера Пресс. [Reich R. В. (2012). Aftershock. The Next Economy and America's Future. Moscow: Carriera Press.]
Стиглиц Дж. (2011). Крутое пике: Америка и новый экономический порядок после глобального кризиса. М.: Эксмо. [Stiglitz J. (2011). Freefall: America, Free Markets, and the Sinking of the World Economy. Moscow: Eksmo.]