Жить «в тени» или умереть «на свету»: неформальность на российском рынке труда

Почему проблема неформальности на рынке труда актуальна сейчас? Назовем лишь основные причины. Во-первых, это проблема бедности. Зачастую ее рассматривают как следствие неформальности, поскольку многие занятые в данном секторе не имеют образования, квалификации и получают низкие доходы. Во-вторых, фискальная проблема. Неформальные работники обычно не платят налоги и не участвуют в формировании соответствующих социальных отчислений, что ограничивает бюджетные возможности государства и подрывает налоговую мораль. В-третьих, проблема экономического роста. Производительность и технологический уровень неформального производства, как правило, очень низкие, что ведет к неэффективному использованию труда и тем самым негативно влияет на уровень экономического развития и темпы роста.

Исследования неформальности в разных странах на сегодняшний день исчисляются сотнями. Их, как правило, объединяет одна общая черта: они сфокусированы на констатации и лечении последствий этой «болезни», при этом уделяется мало внимания анализу первопричин, которые зачастую кроются в неэффективном государстве, незащищенности прав собственности, непредсказуемом регулировании, высокой коррупции. Перенос акцента с причин неформальности на ее следствия позволяет снять ответственность с политиков и чиновников. Ссылки на недостаточную культуру населения, его низкую налоговую мораль и повсеместную социальную безответственность служат той же цели. Даже если это все справедливо, то вопрос о том, почему в одних странах дело обстоит так, а в других совсем иначе, все равно требует ответа.

В поисках определения

Часто неформальность называют «серой» зоной рынка труда. Этот феномен имеет разные проявления и включает разные «оттенки серого». На одном полюсе — полное существование вне зоны видимости для радаров государства и вне регулирующих институтов, на другом — неполное соблюдение лишь отдельных частных регуляций.

Один из классиков исследования этой темы, перуанский экономист и политик Э. де Сото уподобил неформальный сектор слону из древнеиндийской притчи про слепых мудрецов, которые пытались на ощупь определить, что за существо стоит перед ними (Mead, Morrison, 1996). Первому достались бивни, другому — уши, третьему — хобот, четвертому — ноги и т. д. В результате «слоны» у всех получались совершенно разными и, что не менее важно, мало похожими на реального слона, каким он предстает в действительности. Так же, по мысли де Сото, обстоит дело и с феноменом неформальности: в руках исследователей он рассыпается на множество осколков, которые с трудом складываются в единое целое. Такой «слон» определяется во многом тем, под каким углом зрения и с какой целью смотрит на него наблюдатель-аналитик. Внешний вид и размер нашего «слона» во многом зависят от критериев выделения этого «животного» среди прочих. Не случайно некоторые авторы пишут о настоящей «какофонии» определений в исследовательской литературе на эту тему (Perry et al., 2007). Пожалуй, все согласны лишь с тем, что «оно» живет «в тени» государственного регулирования.

Если конкретных определений неформальности на рынке труда множество, то принципиальных подходов к ним всего два — производственный и легалистский. Каждый имеет свои преимущества и ограничения, сильные и слабые стороны. Первый оперирует понятием «неформальный сектор» и при идентификации неформальных работников исходит из особенностей целых предприятий, где они трудятся; второй использует понятие «неформальная занятость» и исходит из особенностей конкретных рабочих мест. Тренд последнего десятилетия заключается в постепенном вытеснении более узкого, производственного, подхода более широким, легалистским.

В соответствии с производственным подходом в состав неформального сектора включают производственные единицы, которые либо ведут свою деятельность без официальной регистрации, либо «не дотягивают» по своим размерам до определенной пороговой величины (чаще всего порог численности персонала устанавливают на уровне 5 — 10 человек). Соответственно все работники таких предприятий квалифицируются как «неформальные». Этот подход дихотомичен: можно быть либо «формальным», либо «неформальным».

Для легалистского подхода отправной точкой служит характер трудовых отношений, в которые вовлечены работники. Те, чья деятельность осуществляется с нарушением действующих норм трудового законодательства, рассматриваются как занятые на неформальной основе. При проведении границы между формальной и неформальной занятостью могут использоваться разные критерии: наличие/ отсутствие официально оформленных трудовых контрактов; уплата/ неуплата взносов в социальные фонды; соблюдение/несоблюдение законодательства о минимальной заработной плате и т. п. В этом смысле легалистский подход шире производственного, поскольку допускает наличие неформальных трудовых отношений не только в неформальном, но и в формальном секторе экономики. В его рамках неформальность можно представить как континуум в зависимости от степени ее проявления.

Хронологически производственный подход предшествовал легалистскому (ILO, 1993), на нем базируется большая часть имеющихся на сегодня оценок неформальной занятости. В начале 2000-х годов использование легалистского подхода было фактически «санкционировано» экспертами Международной организации труда (МОТ) (ILO, 2003), а понятие «занятость в неформальном секторе» стало постепенно вытесняться более общим понятием «неформальная занятость». Большинство новейших оценок, появившихся в последние два десятилетия, исходят уже из легалистского понимания неформальности. К этому следует добавить, что все чаще предпочтение отдается комбинированным — гибридным — определениям, совмещающим в различных сочетаниях элементы производственного и легалистского подходов. Конкретный выбор того или иного операционального определения во многом зависит от доступности эмпирических данных. Все это и создает «какофонию» определений.

При наблюдаемом разбросе исходных дефиниций не удивительно, что встречающиеся в литературе количественные оценки могут варьировать в очень широком диапазоне, даже когда речь идет об одной и той же стране и об одном и том же периоде. В этом смысле российская практика не исключение. В таких условиях более продуктивно использовать не какой-то один, а одновременно несколько взаимодополняющих индикаторов неформальной занятости, имеющих разную концептуальную основу и отражающих различные грани этой сложной проблемы.

Эволюция теоретических представлений

С 1970-х годов, когда проблема неформальности привлекла внимание исследователей, теоретические представления о ее природе и последствиях значительно эволюционировали.

Исходной была точка зрения, что рынок труда (в странах с обширной неформальностью, то есть в развивающихся) сегментирован. В соответствии с этим подходом экспансия городского неформального сектора рассматривалась как следствие урбанизации и недостаточно высоких темпов развития формального сектора в развивающихся странах. В его рамках «хороший» формальный и «плохой» неформальный секторы практически не взаимодействуют. Вход в неформальный сектор полностью свободен (не требует ни капитала, ни особых навыков, хочешь работать — работай!), а переход в формальный ограничен (рационирован), что создает сегментацию и ведет к формированию застойного «гетто» из «плохих» рабочих мест. Единственный доступный выход для тех, кто туда попадает, — уйти в безработицу или экономическую неактивность, но это сопряжено с потерей дохода, чего они не могут себе позволить при отсутствии его альтернативных источников. Интенсивность и направленность трудовых потоков, а также устойчивость межсекторных различий в заработках служат основным тестом правильности подобного взгляда на мир. Эта теоретическая позиция была изначально формализована в рамках модели Харриса—Тодаро (Harris, Todaro, 1970), а затем получила дальнейшее развитие, в частности, в работах исследователей, ассоциированных с МОТ.

Альтернативный — «ревизионистский» — подход к неформальности предполагает, что рынок труда единый и интегрированный. Все его секторы равноценны и конкурентны, но каждый имеет свои сравнительные преимущества. Работники неоднородны (как по наблюдаемым, так и по ненаблюдаемым характеристикам) и выбирают тот сектор, где ожидаемая производительность (полезность, получаемая от работы) выше. В этом случае трудовые потоки не являются однонаправленными, а переход в неформальность не сулит драматических потерь и наступления безысходности.

Авторы многих эмпирических исследований в разных странах пытались выяснить, какая из этих альтернативных теорий лучше описывает реальность. У каждой есть свои горячие сторонники. Сначала в споре доминировали «сегмента л исты», затем верх стали брать «ревизионисты». Однако, по-видимому, общего и однозначного ответа здесь не существует.

Важный вклад в этот спор внесли У. Мэлони и его соавторы. На материале ряда среднедоходных стран Латинской Америки они показали, что неформальный сектор — не безвыходный тупик, обрекающий его обитателей на беспросветную нищету. И дело не только в интенсивной смене статусов занятости и во многом добровольном выборе пути, но и в том, что доходы неформально занятых сопоставимы с доходами работников в формальном секторе (а во многих случаях превышают их). Этот вывод относится прежде всего к самозанятым, но зачастую верен и по отношению к неформальным наемным работникам (Maloney, 2004; Perry et al., 2007).

Согласно еще одному варианту теоретического «ревизионизма» (предложен Г. Филдсом), интегрирующему обе альтернативные теории, неформальный сектор состоит из двух различных сегментов (ярусов). Верхний ярус образуют «хорошие» рабочие места, которые ограничены и связаны с формальным сектором. Сюда, например, попадают индивидуальные предприниматели, самозанятые профессионалы. «Плохие» рабочие места располагаются на нижнем ярусе и находятся в «свободном» доступе. Этот сегмент-ярус отделен от формального сектора барьером (см.: Fields, 1990; 2009).

В последние годы все больше исследователей склоняются к «двухъярусной» концепции неформального рынка труда. Эмпирические исследования в разных странах подтверждают, что она более адекватно описывает структуру рынка труда, в том числе в России.

Масштаб и динамика: стоит ли обращать внимание?

Мы располагаем веером оценок уровня неформальности для российского рынка труда. Некоторые из них позволяют сформировать динамические ряды, другие дают только точечные статистические оценки. Однозначного ответа на вопрос о том, какая из них «правильнее», по-видимому, нет, но вместе они дают представление о примерном масштабе явления и сложившемся векторе движения.

Неформальность, по определению, трудно наблюдаема и прячется «в тени». Тогда как ее измерять и какую линейку применять? Статистики обладают набором — пусть и не идеальных — измерительных инструментов, позволяющих ее и наблюдать, и измерять.

Одним из основных таких инструментов выступают представительные обследования домохозяйств. Росстат регулярно опрашивает значительное число семей (около 65 тыс. человек ежемесячно, начиная с сентября 2009 г.) в рамках Обследования населения по проблемам занятости (ОНПЗ). Определение, которое Росстат использует, можно назвать «расширенным производственным». Согласно ему, к неформальному сектору относятся все работники, занятые в производственных единицах, не имеющих статуса юридического лица (будь то индивидуальные предприниматели, кооперативы, фермерские хозяйства и т. д.). Дополнительные ограничения (например, минимальная численность персонала или официальная регистрация в соответствии с действующим законодательством) при этом не используются. В результате официальные оценки неформальной занятости для России оказываются мало сопоставимы с аналогичными оценками по большинству других стран, где, следуя методологическим рекомендациям МОТ, такие дополнительные фильтры применяют в обязательном порядке.

Согласно оценкам на основе данных ОНПЗ, за 1999-2012 гг. удельный вес неформальных работников среди всех занятых увеличился примерно в 1,5 раза — с 12,4 до 19,0%. Практически весь этот прирост обеспечила одна группа — работающие по найму на неформальной основе у физических лиц. Ее вклад в общую численность занятых вырос за этот период с 3,8 до 10,3%.

Альтернативный набор оценок дает обращение к данным баланса труда (БТ)¹. В представленных в нем таблицах из среднегодовой численности занятых выделяют: а) занятых индивидуальным трудом и по найму у отдельных граждан (без занятых в домохозяйствах производством продукции для реализации) и б) занятых в домохозяйствах производством продукции для реализации. В некоторые годы эти две группы не разделялись. По сути, обе относятся к неформальному сектору, если придерживаться расширенного производственного определения. В основе этих оценок лежат те же данные ОНПЗ, но скорректированные с учетом имеющихся у Росстата дополнительных источников (например, налоговой и миграционной статистики). В этом случае показатели уровня неформальной занятости возрастают в среднем примерно на 5 п. п. по отношению к базовым. К сожалению, детали методологии, используемой для зачисления индивидов в эти группы, не известны, и нет уверенности, что она не изменялась во времени и применялась всегда и везде единообразно.

Однако к оценке размера «тени» можно подойти и с другой стороны, используя своего рода остаточный метод. Согласно ему, искомое число определяется как разность между общей численностью занятых в экономике и численностью занятых по отчетности организаций — юридических лиц². Последний показатель рассчитывается регулярно и достаточно точно. Он хорошо отражает общий тренд в динамике численности формально занятых. Этот подход не дает оценок, которые можно считать конвенциональными с точки зрения технологических определений МОТ. Однако МОТ принципиально допускает (и даже рекомендует) использовать такого рода «остаточные» методы в странах, где нет прямых данных. Суть его: из общей занятости вычитается известное число формальных работников, подсчитанное на основе имеющихся источников (ILO, 2002. Р. 18).

В наш «остаток» попадают все занятые вне организаций: самозанятые, включая ПБОЮЛов, занятые по найму у ПБОЮЛов и отдельных граждан, неоплачиваемые семейные работники и т. д. Наверное, получаемую таким образом остаточную величину корректнее обозначать термином «занятость в некорпоративном или нерегулируемом секторе», чем термином «занятость в неформальном секторе». Тем не менее трудно полностью исключить их определенное родство. По крайней мере, инфорсмент регулирующих норм вне корпоративного сектора гораздо слабее, даже если предположить, что трудовое и смежное социальное законодательство распространяется на «остаточный» сектор в той же мере, что и на основной — корпоративный (что на самом деле, конечно, не так).

Что же получается в этом случае? Все российские предприятия и организации (имеющие статус юридического лица), то есть основные производители ВВП, за 1999—2008 гг. сократили численность занятых с 51—52 млн до 49,4 млн человек (приблизительно на 3%). В то же время разность между общей численностью занятых в экономике и численностью занятых в организациях составляла на конец рассматриваемого периода (в 2008 г.) около 19 млн человек, увеличившись за это десятилетие на 7—8 млн, или на 14%. В итоге к началу кризиса к «остатку» относилось около 28% всех занятых. Как видим, неформальный сектор расширялся высокими темпами — и это несмотря на то, что 2000-е годы стали для российской экономики периодом очень быстрого роста. Иными словами, в российских условиях экономический рост и экспансия неформальности на рынке труда вовсе не исключали друг друга, как можно было бы ожидать, а вполне благополучно уживались.

В 2012 г. общая занятость оставалась практически такой же, как в 2008 г. (около 68 млн человек), а занятость в организациях снизилась до 45,9 млн. Разность между ними выросла до 22 млн человек, превысив 30% всех занятых. Таким образом, и период роста (до 2008 г.), и кризисно-посткризисный период (2009—2012 гг.) характеризовались реаллокацией занятости из корпоративного сектора в некорпоративный, то есть перетоком рабочей силы из жестко регулируемого в слабо регулируемый или вообще нерегулируемый.

Оценки уровня неформальной занятости, полученные всеми перечисленными способами для 1999-2012 гг., представлены на рисунке. Как видим, они дают значительный разброс значений (разница между крайними оценками составляет от 8 п. п. в начале до 16 п. п. в конце периода), но все ряды свидетельствуют о медленном, но неуклонном росте ее масштабов.

Есть еще один важный статистический источник, позволяющий оценивать в динамике масштаб неформальной занятости в России. Более того, только он дает представление о последствиях неформальности с точки зрения межсекторных перемещений, доходов, субъективных оценок самих людей. Это Российский мониторинг экономического положения и здоровья населения (РМЭЗ—ВШЭ). Одна из серий оценок, основанных на этих данных, также представлена на рисунке. Здесь тоже использовалось расширенное производственное определение, аналогичное тому, из которого исходит Росстат при обработке данных ОНПЗ, но с одним важным дополнением. В соответствии с этим модифицированным определением в состав неформальной занятости помимо работников, занятых на предприятиях неформального сектора, включаются также работники, занятые на предприятиях формального сектора, если они трудятся на них без официального оформления. В отличие от официальных данных, эти оценки демонстрируют отсутствие выраженного тренда к росту неформальной занятости. Из них следует, что на протяжении всех 2000-х годов доля неформальных работников в общей численности занятых оставалась примерно постоянной, колеблясь около отметки 20%.

Все приведенные выше оценки основаны на более широких определениях, чем рекомендуемые МОТ и принятые в большинстве стран. Конечно, сужение определения заметно снижает их. Так, если приложить строго легалистский подход к данным РМЭЗ—ВШЭ, то можно выйти на показатели, не превышающие для конца 2000-х годов отметки 15%. Еще более низкая оценка уровня неформальной занятости для России — чуть выше 10% — содержится в базе данных МОТ, в которой используется производственный подход. Здесь, однако, возникает вопрос о цели: если мы стремимся к полной методологической международной сопоставимости (которая все равно недостижима), то должны максимально придерживаться буквы рекомендаций МОТ, но преимущественный интерес к глубине отбрасываемой «тени» оставляет больше свободы в определениях.

Уже упоминавшаяся методологическая и статистическая «какофония» требует большой осторожности при проведении межстрановых сопоставлений. Если, по официальным данным, в стране А неформальная занятость распространена шире, чем в стране Б, то еще неизвестно, является это отражением реальных различий между ними или артефактом, связанным с методологическими установками национальных статистических ведомств. Возможно, какая-то другая мера даст обратное соотношение. Это означает, что желательно опираться на разные измерения и при интерпретации данных критически относиться к ситуациям, когда межстрановые различия оказываются невелики.

Тем не менее можно, по-видимому, предложить грубую классификацию стран по уровню неформальности из трех групп (до 15%, от 15 до 30—40 и свыше 40%). К группе стран с низкой долей неформальной занятости относятся наиболее экономически развитые страны (большая часть Западной Европы, Северная Америка и Япония), а также большинство постсоциалистических стран Центральной и Восточной Европы. Остальные страны с переходной экономикой, а также страны, находящиеся на юге Европы, составляют среднюю группу. Все прочие (в Азии, Африке, Латинской Америке) относятся к группе с высокой или даже сверхвысокой долей неформальной занятости. Такое укрупненное деление «схватывается» практически всеми измерителями неформальности, поскольку оно отражает глубинные структурные и институциональные различия между этими группами стран. С одной стороны, богатые страны богаты отчасти из-за того, что доля неформальных рабочих мест (которые, как правило, являются низкопроизводительными) в них мала. С другой стороны, экономический рост позволяет больше инвестировать в качество институтов, что сокращает пространство неформальности и снижает стимулы к уходу из-под регулирования.

Если мы попытаемся проранжировать страны по уровням наблюдаемой в них неформальной занятости, то место России в этом списке будет резко смещаться вверх или вниз в зависимости от того, из какого определения — более широкого или более узкого — мы будем исходить. В соответствии с минимальными оценками, точнее согласующимися с рекомендациями МОТ, ситуация в России не слишком отличается от положения на рынках труда наиболее развитых стран. Это означает, что по международным меркам они не являются высокими, практически совпадая с аналогичными показателями для экономически наиболее успешных стран либо незначительно их превышая. Максимальные оценки (с использованием ослабленных критериев МОТ) представляют Россию страной с внушительной неформальной занятостью, которая хотя и не дотягивает по своему уровню до показателей стран Африки или Латинской Америки, но вполне сопоставима с теми, что наблюдаются в странах Южной Европы (таких как Италия, Испания, Португалия или Кипр).

Влияние институтов

Рынок труда весь опутан разными институтами. Институты — это правила, определяющие взаимодействие экономических агентов. «Хорошие» институты стимулируют производительную экономическую деятельность и эффективное использование ресурсов, для чего они должны быть прозрачными, понятными, делать будущее предсказуемым, не накладывать на производителей и потребителей запретительных издержек и т. д. «Плохие» вносят неопределенность, делают рыночные взаимодействия чрезмерно рискованными и дорогими. Неудивительно, что роль институтов (прежде всего институтов рынка труда) — едва ли не ключевой вопрос при изучении проблемы неформальности. В последние десятилетия, начиная с классической работы де Сото (2008) «Другой путь», институциональные объяснения феномена неформальной занятости вышли на передний план, отодвинув узко экономические.

Институты неоднозначно влияют на издержки и выгоды, связанные с формализацией отношений занятости, на стимулы, подталкивающие к вхождению в неформальность или, наоборот, к выходу из нее. Один и тот же институт может снижать привлекательность деформализации занятости для одних групп работников (например, самозанятых), но повышать ее для каких-то других (например, работающих по найму на неформальной основе).

Готовность жить «на свету» означает заключение неявного социального договора между обществом и государством. Такой договор предполагает, что в обмен на выполнение определенных обязательств перед государством (уплату налогов, соблюдение законов и административных ограничений и т. д.) индивиды получают от него набор общественных благ и услуг (по защите прав собственности, инфорсменту контрактов, страхованию рисков и т. д.). Широкое распространение неформальных трудовых практик можно интерпретировать как свидетельство его разрыва. Выход за пределы формальности свидетельствует о том, что индивид не считает себя связанным социальным контрактом, поскольку не признает его справедливым и эффективным.

Недоверие к государству может быть вызвано «провалами» в функционировании самых разных формальных институтов — полиции, налоговой администрации, пенсионной системы, судов и др. Неэффективность любого из них провоцирует желание обойти его, то есть решить свою проблему неофициально, «в тени» регуляторных механизмов. Чем больше тех, кто не считает себя бенефициарами су-шествующего социального контракта (либо потому, что он возлагает слишком большие издержки, либо потому, что дает слишком мало выгод), тем активнее будет уход в неформальность. Многие институты взаимно комплементарны, то есть «работают» в связке, создавая дополнительные эффекты взаимодействия. Негативное влияние разных институтов может складываться, усиливая итоговый эффект.

Рынок труда — не исключение, тем более что он находится на пересечении разных институтов и крайне чувствителен к их функционированию. Минимальная зарплата, законодательство о защите занятости, правила и практика налогообложения заработной платы, профсоюзы и коллективные договоры, пособия по безработице — все они не нейтральны по отношению к проблеме неформальности. Экономическая теория говорит, что увеличение издержек найма рабочей силы будет вести к снижению спроса на труд в формальном секторе, а при низком уровне пособий по безработице избыток работников в нем будет «выдавливаться» в неформальность.

Хотя этот теоретический вывод кажется интуитивно очевидным, его не так просто подтвердить эмпирически. Во-первых, сами институты плохо поддаются измерению и квантификации. Во-вторых, они очень медленно меняются. В-третьих, они взаимодействуют с другими институтами, что модифицирует (иногда усиливает, а иногда — ослабляет) итоговый эффект. В-четвертых, спрос на труд может подстраиваться под институциональные изменения по разным каналам. Поэтому убедительные исследования влияния институтов рынка труда на уровень неформальности всегда очень сложны, а потому и встречаются редко.

Что мы можем сказать о подобном влиянии применительно к России? В нашем распоряжении есть два содержательных исследования воздействия институтов на неформальность. Используя большие массивы данных и современную эконометрическую методологию, А. Ощепков изучал эффекты минимальной заработной платы (МЗП) (Ощепков, 2013), а Ф. Слонимчик — налогообложения (Slonimczyk, 2011).

Согласно теории, повышение минимальной оплаты, подавляя спрос на труд, будет выталкивать часть работников (прежде всего с низкой производительностью) из формальной занятости. В зависимости от доступности и уровня пособий по безработице эти работники станут переходить в неформальный сектор или начнут пополнять ряды безработных³. В то же время под влиянием более высокого размера минимальной оплаты (действующей в формальном секторе, но не действующей в неформальном) работники (прежде всего низкопроизводительные) будут стремиться перемещаться из неформальной занятости в формальную. Кроме того, повышение минимальной заработной платы должно сопровождаться увеличением притока в формальную занятость из пула экономически неактивных. Другими словами, предложение труда в формальном секторе будет расти, а спрос на труд в нем — падать.

В итоге, когда заработная плата низкооплачиваемых работников в формальном секторе начинает превышать уровень их предельной производительности, такие работники будут вытесняться с предприятий. Но в условиях очень низких пособий по безработице большинство потерявших работу имеют ограниченный выбор способов получения дохода. Наиболее простой и доступный — искать работу «в тени» регулирования, где издержки найма и увольнения относительно низки. Так следует из теории. А что говорят эмпирические исследования?

Ситуация в России, как показывает анализ, в этом отношении достаточно неоднозначна. Пока повышения МРОТ были относительно небольшими и слабо отражались на соотношении минимального и среднего уровней оплаты труда, они практически не влияли на динамику неформальной занятости. Однако, начиная с середины 2000-х годов, когда государство перешло к политике «взрывного» повышения МРОТ (в 2007 и 2009 гг.), ситуация изменилась. Каждое такое повышение выталкивало заметное число работников из формального сектора в неформальный. И хотя подобные «выбросы» были сами по себе не слишком значительными, нельзя исключить, что в дальнейшем при сохранении такой же агрессивной политики ее последствия будут уже гораздо менее безобидными. Вполне правдоподобен сценарий, при котором главным драйвером разбухания неформального сектора станет дальнейшая эскалация минимальной заработной платы. Это заставляет с осторожностью относиться к известному тезису о том, что в России повышение МРОТ всегда благоприятно сказывается на низкооплачиваемых работниках.

Еще один институт, активно влияющий на распространение неформальных трудовых отношений, — система налогообложения. Однако для выяснения ее влияния на неформальность необходима особая квазиэкспериментальная ситуация, когда налоговые ставки меняются для одной группы индивидов, но сохраняются для другой. Такая ситуация возникла в результате российской налоговой реформы 2001 г., которая привела к снижению средних ставок подоходного налога и взносов в социальные фонды, а также сделала всю налоговую систему более регрессивной. Поскольку индивиды с низкими доходами оказались практически не затронуты этими изменениями, то для оценки эффектов реформы можно сравнивать тех, кто был ею затронут, с контрольной группой тех, кто не был. Анализ показывает, что в результате реформы снизилась доля неформально занятых по найму и уменьшилась распространенность неформальных приработков.

Так, при отсутствии реформы охват работников неформальной занятостью по найму сейчас был бы заметно выше. Еще более сильный эффект она оказала на распространенность нерегулярных приработков, которыми люди занимаются от случая к случаю. Эти эффекты, по оценкам, составили примерно -2,5 и -4,0% соответственно, причем оба имели долгосрочный характер. Существенно повлияла реформа и на новых работников: благодаря ей, те, кто выходил на рынок труда в пореформенный период, оказывались вовлечены в неформальные приработки на 14% реже, чем в дореформенный.

Эти результаты хорошо согласуются с выводами современных работ по налогообложению о том, что изменения в налоговых системах могут вызывать значительные изменения в поведении индивидов. Опыт налоговой реформы в России указывает на то, что неформальность на рынке труда может быть важным каналом адаптации индивидов к происходящим экономическим и институциональным изменениям.

Кому больше грозит неформальность?

Анализ социально-демографического профиля неформальности помогает установить диагноз, а тем самым — и выбрать стратегию лечения этой «болезни». Если риску неформальности больше подвержены молодые, то, возможно, дело в условиях перехода от учебы к работе и особенностях функционирования молодежного рынка труда. Например, в действующей системе гарантий или в качестве образования недавних выпускников. Если под ударом оказываются малообразованные и неквалифицированные, то надо подумать о мерах в области обучения и переобучения. Естественно, для более точного диагноза нужен скрупулезный анализ.

Неформальный сектор крайне неоднороден — об этом говорят все исследования. Однако составляющие его виды занятий имеют свое социально-демографическое «лицо». Неформально занятые по найму — это чаще молодые люди с невысоким уровнем образования, сосредоточенные в торговле, строительстве и бытовых услугах. Неформальные самозанятые слабо отличаются по возрасту и образованию от формальных работников, однако имеют выраженную профессионально-отраслевую специализацию, связанную с сельским хозяйством и оказанием личных услуг. Есть еще одна группа неформалов — это работники, перебивающиеся эпизодической, нерегулярной занятостью. Они «курсируют» по маршруту между такой работой и незанятостью. Среди них преобладают лица пенсионного возраста, но есть и молодежь. Такой статус «нерегулярного» работника часто сочетается со статусом пенсионера или студента. Наличие альтернативного дохода (пенсии) или занятия (учебы) дает возможность выходить на рынок труда, когда в этом есть потребность, и затем также легко уходить с него. Как мы уже упоминали со ссылкой на данные ОНПЗ, экспансия неформального сектора в значительной степени обеспечивалась количественным ростом группы занятых по найму, представляющих более уязвимую категорию работников неформального сектора, чем самозанятые. Наоборот, численность группы неформальных работников с нерегулярной работой снижалась.

Тенденция к деформализации была характерна практически для всех регионов страны, но уровень и структура неформальной занятости сильно варьируют. Например, в менее урбанизированных регионах доля самозанятых выше, чем в более урбанизированных. Уровень неформальной занятости выше там, где структура региональной экономики сильнее смещена в пользу неторгуемых секторов (торговля, строительство, бытовые и личные услуги). С одной стороны, они относительно менее чувствительны к качеству институциональной среды. Заниматься мелкой торговлей можно и при слабозащищенных правах собственности и неэффективной судебной системе. С другой стороны, рост доходов населения и укрепление рубля стимулировали спрос на товары и услуги, поощряя расширение этих видов деятельности.

Мобильность: тупик или станция пересадки?

Анализируя перемещения, затрагивающие неформальный сектор, исследователи ищут эмпирические аргументы в пользу одной из альтернативных теорий: сегментации или интегрированности рынка труда. В связи с этим возникает множество вопросов.

Во-первых, откуда и куда идут основные трудовые потоки? Насколько они интенсивны? Является ли неформальный сектор тупиковым состоянием, своего рода «засасывающим болотом», или он играет роль своеобразной «станции пересадки» на пути к «лучшей жизни»?

Во-вторых, какие группы работников в наибольшей степени вовлечены в такой обмен и что ими движет? Проявляются ли здесь признаки отбора наименее производительных работников?

Наконец, в-третьих, какова для работника цена (в виде «штрафа» или «премии») перемещения между «светом» и «тенью»? Что работник приобретает при пересечении границы, разделяющей формальный и неформальный секторы, или, наоборот, что теряет? Ответы на последнюю группу вопросов особенно актуальны, если считать неформальность фактором бедности.

Эмпирический анализ, построенный на данных РМЭЗ—ВШЭ, однозначно свидетельствует о том, что в российских условиях меж-и внутрисекторная мобильность работников весьма высока. Пребывание в неформальном секторе в общем случае не означает безысходности. Выход из него возможен и широко распространен. Правда, его особенности зависят от типа неформальности. Так, неформальные наемные работники чаще всего приходят из формальной занятости и в нее же возвращаются. Формальные и неформальные самозанятые образуют свой контур оборота, а нерегулярные работники меняются местами преимущественно с неактивными.

Что касается внутрисекторной мобильности, то неформальные рабочие места имеют очень короткую продолжительность жизни. Это не удивительно, поскольку нет никаких механизмов их законодательной, административной или судебной защиты. Кроме того, они концентрируются в таких видах деятельности, где сам жизненный цикл рабочего места очень короткий, что может не зависеть от формального/ неформального статуса. Неформал всегда рискует. Чем больше доля таких рабочих мест в экономике, тем нестабильнее занятость вообще.

В целом можно сказать, что формальная и неформальная занятость взаимодействуют не только через прямой обмен работниками, но и через обмен социальными нормами. «Соседство» с неформалами серьезно искажает работу формального сектора, «разъедая» правовой фундамент и способствуя проникновению в него разного рода полуформальных практик. Иными словами, когда кругом все «в тени», нет смысла оставаться «на свету».

Выгодно ли быть неформалом?

Ответ на этот вопрос во многом зависит от того, каким мы представляем рынок труда — сегментированным или преимущественно интегрированным. Выбирая между работой в разных секторах экономики, индивид отдает предпочтение опции, которая сулит больший итоговый выигрыш. Если по разным причинам выгодно быть «неформальными», то рациональные индивиды будут сами стремиться в этот сектор. Если нет, то вхождение в неформальность скорее всего станет следствием вынуждающих обстоятельств.

Как выгоды, так и издержки имеют здесь и денежную, и неденежную составляющие. Надежная социальная защита и охрана труда, удобный режим рабочего времени и регулярный отпуск, ясная профессиональная перспектива, оплачиваемый бюллетень, «белая» зарплата на банковский счет, а также многое другое — все это плюсы для работника, которые в конечном счете получают в его глазах неявную денежную оценку. Конечно, в любой работе есть и свои минусы, некоторые из них очевидны, другие — не очень. Например, высокую гибкость занятости, возможность стать хозяином самому себе многие считают важными преимуществами. Наличие одного элемента благосостояния может компенсировать недостаток другого. С этой точки зрения сопоставление уровней денежной заработной платы дает представление лишь об одном измерении благосостояния, тогда как не менее важные — но неденежные — компоненты рискуют остаться за рамками анализа.

Другим важным ограничением выступает неслучайность выбора сектора занятости. Если бы индивиды распределялись между формальными и неформальными рабочими местами случайным образом — с помощью лотереи или датчика случайных чисел, то такой проблемы не было бы. В реальности это, конечно, не так. Выбор здесь сознательный и рациональный. Те, кто выбирает неформальный сектор (и выбирается им), могут отличаться от формальных работников не только прямо наблюдаемыми (и легко измеряемыми) характеристиками, но и ненаблюдаемыми (или очень трудно измеряемыми). Например, повышенная терпимость к риску или даже острая жажда его — одна из них. Различия в подобных характеристиках отвечают в таком случае за вхождение в неформальность и во многом обусловливают отклонение величины наблюдаемой заработной платы от той, что могла бы быть при отсутствии такого неслучайного отбора. Иными словами, если подобная селекция имеет место, то факт «недоплаты» неформальным работникам будет объясняться их «худшими» производительными характеристиками.

Что нам известно о доходах российских неформалов? Анализ по данным РМЭЗ —ВШЭ за 2009 г. показывает, что средняя (наблюдаемая) заработная плата формальных работников примерно на 20% выше, чем неформальных. Если же ограничиться сравнением только работающих по найму, то «грубая» усредненная (без учета всего многообразия индивидуальных характеристик) разница будет даже больше — около трети. У формальных самозанятых аналогичная разница (по сравнению с неформальными) доходит почти до 60%. При этом заработки самозанятых (как формальных, так и неформальных) всегда оказываются значимо выше заработков наемных работников (как формальных, так и неформальных). Однако такое сопоставление простых средних — это средняя температура по разным больницам.

Различия в средних заработках могут отражать — среди многого другого — и различия в количестве отработанных часов. Если у формальных самозанятых продолжительность рабочего времени весьма велика (219 часов в месяц против 168 часов у формальных наемных работников), то у неформальных, напротив, достаточно короткая (153 часа в месяц против 167 часов у неформальных наемных работников). (Интересно, что продолжительность рабочего месяца у формальных и неформальных наемных работников практически совпадает.) Наблюдаемая вариация в количестве отработанных часов выравнивает средние часовые ставки, во многом сокращая фиксируемые различия в величине оплаты труда. Средняя часовая ставка по всей выборке составляла в 2009 г. около 90 руб. Она была на 30% выше для формальных самозанятых и на 70% выше для неформальных, которые в целом мало зарабатывали, но и поставляли на рынок очень ограниченное число часов. Наоборот, у неформально занятых по найму ставка была на 15% ниже средней.

Однако самый сильный эффект продолжительность рабочего времени оказывает на часовую оплату труда тех, кто занят случайными или нерегулярными подработками. С одной стороны, это наименее включенная в трудовую активность группа работников. Они чередуют занятия вне рынка труда (домашнее хозяйство, учебу или отдых) с поисками оплачиваемой работы. Неудивительно, что их итоговые заработки невелики. С другой стороны, они и тратят на работу в среднем намного меньше времени, чем «регулярные» работники. И расчет часовых заработков делает их лидерами по этому показателю! Другое дело, что их благосостояние определяется суммарным доходом, а не расчетной ставкой часовой оплаты при жестких ограничениях рабочего времени.

Учет отработанных часов крайне важен для корректных сопоставлений оплаты труда, но не достаточен. Формальные и неформальные работники во многом не похожи друг на друга, а потому при сравнении нужно учитывать различия в их производительных характеристиках. Стандартным рабочим инструментом здесь выступает так называемое «минцеровское» уравнение (названное в честь Дж. Минцера — выдающегося американского экономиста, впервые предложившего эту методологию в рамках теории человеческого капитала), связывающее вариацию в заработках с вариацией в объясняющих характеристиках. Последние в нашем случае включают и индикаторы принадлежности к разным видам формальной и неформальной занятости.

Результаты, полученные при оценивании такого уравнения, говорят о том, что неформальная работа по найму чревата примерно 16-процентным «штрафом» (по сравнению с формальной), причем для женщин он несколько больше, чем для мужчин. В то же время самозанятость (как формальная, так и неформальная), как правило, обеспечивает статистически значимую денежную «премию», которая в среднем достигает 1/3 (по сравнению с заработками формальных наемных работников). Она особенно велика для женщин, относящихся к группе формальных самозанятых.

Выявленные таким образом «штрафы/премии» значительны, но характеризуют соотношения между средними работниками (с точки зрения их места на шкале распределения по заработной плате). Группа неформальных (и формальных!) работников отличается значительной внутренней неоднородностью, что «растягивает» их распределение по заработной плате. Относительные зарплаты для работников, принадлежащих к разным его участкам, могут сильно отличаться от того, что наблюдается в средней точке. Например, одна группа неформалов может иметь значительную «премию», а другая (похожая на первую по всем наблюдаемым характеристикам) — чувствительный «штраф», но усредненная оценка скроет эти важные различия.

С помощью так называемой квантильной регрессии можно получить оценки для каждого (интересующего нас) «квантиля» — «кванта» распределения по заработной плате. Разобьем наше распределение на децили, то есть 10-процентные группы, так что с ростом номера дециля увеличивается и заработок. В таком случае мы получаем возможность сравнивать уровни оплаты формальных и неформальных работников на разных участках шкалы распределения. Оказывается, что относительные величины «штрафа» («премии») и для занятых по найму, и для самозанятых существенно меняются при движении от нижних деци лей к верхним.

Сначала обратимся к неформалам, работающим по найму. Их заработки вдоль всего распределения по заработной плате лежат в области «штрафа», хотя его величина постепенно снижается — с примерно 20 до 10 — 12%. Заработки неформалов-женщин, как правило, отстают от заработков их «формальных» коллег (схожих по набору контролируемых переменных) несколько сильнее, чем у мужчин. Но поскольку «штрафные» значения для мужчин и женщин довольно близки, нельзя утверждать, что работающие по найму женщины, попадая в неформальный сектор, теряют больше, чем попавшие в него мужчины (в обоих случаях сравнение идет с наемными работниками формального сектора). В итоге общий тендерный разрыв для занятых по найму неформалов не сильно отличается от фиксируемого для всего занятого населения.

Иная ситуация с обеими группами самозанятых. Во-первых, быть неформальным самозанятым выгоднее, чем формальным наемным работником. Выгода сохраняется на всем распределении и количественно возрастает по мере приближения к верхним децилям. Во-вторых, она становится статистически значимой, начиная со 2-го деци ля у неформальных самозанятых. До 4-го дециля включительно этот разрыв находится в пределах 25%, но затем быстро растет, достигая внушительных 90%. Для формальных самозанятых, расположенных в левой части распределения (первые два дециля), «премия» не отличается от той, что наблюдается для неформальных, но затем она постепенно увеличивается до 55%. Это и есть предпринимательская «премия».

Полученные результаты еще раз иллюстрируют, насколько разнообразна и неоднородна жизнь «в тени» регулирования. Не только самозанятые и занятые по найму значимо различаются между собой. Различаются и работники внутри одного сегмента неформальной рабочей силы, но принадлежащие к разным участкам условного распределения по заработной плате. С чем это связано? Возможно, дело в ненаблюдаемых способностях. Применительно к самозанятым речь может идти об особых предпринимательских склонностях, включая, например, готовность и умение рисковать, а индивиды в самой правой части распределения могут быть своего рода «звездами» в своем деле. «Звездность» дает «премию», часто очень большую. Это верно как для формальных, так и для неформальных самозанятых.

Казалось бы, все это говорит о сегментированности российского рынка труда. Если бы он был интегрированным, то работники с идентичными характеристиками получали бы одинаковую заработную плату независимо от того, где они трудятся — в формальном или неформальном секторе. Тогда никаких «премий» или «штрафов» за неформальность не существовало бы.

Однако к этому выводу следует относиться с осторожностью. Во-первых, приведенные оценки относятся к одной временной точке — 2009 г. Аналогичный анализ для всего периода 2000-х годов выявляет гораздо более сложную картину. Оказывается, в первой половине этого десятилетия существовала определенная «премия» за неформальность: при прочих равных условиях, неформальные наемные работники зарабатывали больше, чем формальные. Правда, величина этой «премии» постепенно уменьшалась и с середины 2000-х годов начала превращаться в «штраф». (Напомним, что в это время зарплата в формальном секторе быстро росла, а его размер снижался, тем самым способствуя росту предложения труда в неформальном секторе.) Величина этого возникшего «штрафа» за неформальность была неустойчивой и сильно колебалась во времени, в некоторые годы приближаясь к нулю. Иначе обстояло дело с самозанятостью, для которой на протяжении всех 2000-х годов сохранялась значительная «премия».

Во-вторых, приведенные оценки получены при условии, что мы контролируем наблюдаемые характеристики работников. С большой вероятностью формальные и неформальные работники могут также сильно отличаться и по ненаблюдаемым характеристикам (вспомним о неслучайности отбора в неформальность), что также может становиться причиной возникающего разрыва. Если бы мы их учли (проконтролировали), то разрыв в заработках между этими группами работников мог бы значительно сократиться или даже приблизиться к нулю. И действительно: при применении более сложных методов эконометрического анализа, лучше учитывающих неслучайный отбор, «штраф» за неформальность сокращается, ослабляя нашу уверенность в значимой недоплате неформальным работникам. В результате вопрос о сегментированности или интегрированности российского рынка труда по большому счету остается открытым.

Взгляд через призму семьи

Решение о том, где и как работать, принимается, хотя и не простым голосованием на семейном совете, но с учетом общесемейных интересов. Соответственно и доходы от занятости распределяются между всеми членами семьи.

Неформальная занятость не исключение. В каких-то семьях все их члены — неформалы, в других — только некоторые, а в третьих таковых вообще нет. За таким распределением семей может скрываться или их поляризация (либо все, либо никто), или диверсификация — как совмещение преимуществ формальной и неформальной занятости при соответствующем разделении рисков. Скажем, жена может быть занята в формальном секторе, предоставляющем гарантии и доступ к различным социальным благам (например, детский сад, медицинская страховка и т. д.), а муж трудится неформально ради более высокого дохода и гибкого графика. В первом случае цена выбора — более низкая зарплата, во втором — риск потери работы. Конечно, важно, кто именно из членов домохозяйства находится в состоянии неформальной занятости. Здесь также много вариантов. Одно дело, когда глава семьи — успешный самозанятый с относительно высоким и устойчивым доходом. Другое — когда одинокая женщина, живущая с ребенком и родителями-пенсионерами, трудится неформально на низкооплачиваемой работе и рискует в любой момент ее потерять. Наконец, третье, когда студент вуза или пенсионер время от времени занимаются случайными подработками. Все это принципиально разные ситуации, которые надо рассматривать отдельно.

Для каких типов российских домохозяйств риск оказаться в состоянии неформальности выше? Как участие кого-либо из членов семьи в неформальном секторе отражается на ее благосостоянии? Существует ли связь между неформальной занятостью и вероятностью попасть в число бедных домохозяйств?

Расчеты показывают, что около 20% работающих российских семей имеют в своем составе неформальных занятых. Из них половину (около 10%) составляют «смешанные» домохозяйства, где есть наемные работники как формального, так и неформального секторов. Другая достаточно большая группа (5 — 6%) — это семьи, полностью состоящие из неформальных наемных работников. Остальные — это семьи самозанятых (полностью или частично).

Как и в случае с индивидами, участие домохозяйств в наемной неформальной занятости неустойчиво во времени. На протяжении года значительная их часть переходит или возвращается в группу семей, занятых только в формальном секторе, где чаще всего затем и остается. Такое перемещение не дает неформальной занятости превратиться в отстойное «гетто» для беднейших домохозяйств. Состояние самозанятости на рынке труда более стабильно, но и оно достаточно подвижно.

Семьи, участвующие в неформальном секторе, во многих отношениях отличаются от семей работников формального сектора. Различия проявляются в половозрастном составе, доле детей и пенсионеров, образовании и профессиональной квалификации. Например, семьи, частично занятые в неформальном секторе, больше по размеру и моложе, в них выше доля мужчин и доля занятых. Среди семей, полностью занятых в неформальном секторе, существенно выше доля проживающих в сельской местности.

Доходы семей, полностью занятых в неформальном Секторе, в среднем не ниже, чем занятых только в формальном. Цена неформальности в этом случае — риск потери работы и, как следствие, — резкого падения семейного благосостояния. Самозанятость сулит выигрыш в доходах по сравнению с наемной работой в формальном секторе, что можно считать «премией» за предпринимательский талант и повышенный риск.

Во многих странах участие в неформальном секторе ассоциируется с бедностью, но в России в 2000-е годы оно не имело таких последствий для благосостояния семей. Многие семьи с двумя и более работающими взрослыми стремились использовать комбинированные стратегии занятости, совмещая преимущества формальной и неформальной трудовой активности. Однако семьи с одним занятым на неформальной основе несли повышенный риск потерять доход, который усугублялся слабой социальной защищенностью.

Неравенство и социальная сплоченность

Россия, как известно, страна с высоким уровнем неравенства по доходам и заработной плате. У этого феномена много причин, и неформальность может быть одной из них. Насколько этот фактор значим? Какую долю в общем неравенстве он объясняет? Как показывает анализ по данным РМЭЗ —ВШЭ, неравенство, измеряемое с помощью индекса Джини, сильнее выражено у неформальных наемных работников и особенно у обеих групп самозанятых. Для последних значение индекса достигает 0,43 и 0,46 (в 2009 г., для формальных и неформальных самозанятых соответственно), а децильный коэффициент дифференциации равняется 10 (для формальных наемных работников индекс Джини составляет 0,38, а децильный коэффициент — 6). Максимальная доля лиц с месячным заработком ниже уровня текущего (на момент обследования в 2009 г.) размера минимальной оплаты труда наблюдается у неформальных наемных работников, составляя около 15%, или V₆ численности этой группы.

Если распределения заработков различных групп наложить друг на друга (например, с помощью так называемой кернел-диаграммы), то они не совпадут. Для неформалов, работающих по найму, такое распределение сдвинуто влево (относительно распределения для формальных работников), а для самозанятых — сильнее растянуто в обе стороны. Что касается формальных наемных работников, то их распределение сплющено по краям, свидетельствуя о меньшем неравенстве в оплате в этом сегменте рынка труда.

По-видимому, неравенство по заработной плате в российской экономике отчасти может быть связано с существованием значительной неформальной занятости. Или скажем мягче: скорее всего, при отсутствии неформальности дифференциация заработков была бы меньше. Здесь возникает несколько вопросов.

Во -первых, каков вклад неформальности в неравенство и как он менялся во времени? Поскольку разрыв в средних заработках между формальными и неформальными работниками не очень велик, в конечном счете вклад неформальности в общее неравенство оказывается достаточно скромным — не более 2-3 п. п. Его трудно назвать существенным и он не сравним с вкладом таких источников неравенства, как, скажем, отраслевая или территориальная принадлежность работников. Анализ показывает, что неравенство внутри неформального сектора на протяжении 2000-х годов постоянно снижалось, но то же происходило и в формальном секторе. К концу периода уровень неравенства среди неформалов был таким же, как среди формальных работников в начале десятилетия.

Во-вторых, с чем могли быть связаны подобные изменения? Наш ответ таков: прежде всего с ростом однородности самого неформального сектора. Заметно сократилась доля работников со слабой привязкой к рынку труда, то есть занятых нерегулярно и работающих очень короткое время, что стало следствием экономического роста. Увеличение доли группы неформально занятых по найму — также итог роста, но заработки этой группы, как уже отмечалось, были не намного меньше, чем у их сопоставимых формальных коллег.

Однако денежный доход при всей своей важности — лишь одно из измерений социального благополучия. Можно быть материально обеспеченным, но при этом чувствовать собственную второсортность во многих отношениях. Поэтому не менее важно, как люди оценивают свое место в обществе в более широком плане, сравнивая себя с окружающими с точки зрения удовлетворенности жизнью и работой или своего места в социальной структуре относительно других. Такой анализ дает дополнительную информацию для дискуссии о возможной сегментации, обусловленной неформальностью, а также о факторах социальной сплоченности в обществе.

С точки зрения субъективных оценок ситуация выглядит во многом так же, как и с точки зрения величины заработков. Наиболее благополучными по своим самоощущениям можно считать самозанятых; за ними идут формальные наемные работники, далее — неформально занятые по найму и замыкают список лица, занимающиеся случайными подработками. Но, как и в случае с заработками, разрыв в показателях социального благополучия между формальными и неформальными работниками оказывается неустойчивым. При использовании панельных данных и обращении к более продвинутым методам эконометрического анализа «штраф» за неформальность почти обнуляется или даже превращается в небольшую «премию». Опять-таки, как и в случае с заработками, положительный эффект для самозанятых и отрицательный для нерегулярных работников сохраняются независимо от того, какие методы анализа мы используем и на каких данных его строим.

Итоговый вывод можно сформулировать так. На российском рынке труда отсутствуют жесткие институциональные барьеры между формальным и неформальным секторами. Даже если они и существуют, то оказываются вполне проницаемыми. Многочисленные группы работников постоянно перетекают из неформальной занятости в формальную и обратно. Схожая картина наблюдается и по субъективным показателям социального благополучия: нельзя сказать, что неформальные работники образуют какую-то социально депривированную группу, жестко обособленную от всех остальных. Они явно не похожи на касту «неприкасаемых». Неформальный сектор в этом смысле мало напоминает западню, из которой, раз попав в нее, затем невозможно выбраться: заработки неформальных работников сопоставимы с заработками формальных, а в некоторых случаях даже превышают их. По совокупности всех характеристик неформальные рабочие места мало уступают формальным.

В этих условиях тренд к постепенному разрастанию — как абсолютному, так и относительному — неформальной занятости можно объяснить только одним: высокими издержками создания рабочих мест в формальном секторе, из-за чего этот процесс оказывается почти целиком перенаправлен в неформальный сектор. Конечно, для отдельных сегментов неформальности общий итог не столь радужен. Здесь возможны и сегментация, и маргинализация.

Заключение: контуры и ограничения политики

Мировой опыт свидетельствует о том, что борьбу с неформальным сектором не следует вести с помощью «топора» и в «лоб». Здесь легко навредить и, пытаясь улучшить сложившуюся ситуацию, ее радикально ухудшить. Неформальность на рынке труда в принципе полностью устранить нельзя. Наверное, с помощью административных мер действительно можно уменьшить (хотя бы частично) сферу неформальных трудовых отношений, но за это почти наверняка придется заплатить резким ростом безработицы и экономической неактивности. При столкновении с дилеммой «неформальная занятость или безработица» вряд ли стоит делать однозначный выбор в пользу последней. Конечно, экономическая политика в отношении неформальности не может и не должна быть пассивной, но любые активные действия должны опираться на тщательный диагноз природы и проявлений этой «болезни».

В развивающихся странах экспансия неформальности не в последнюю очередь объясняется динамикой и структурой предложения труда. Неграмотные и неквалифицированные крестьяне, перебирающиеся в города в поисках лучшей жизни, часто плохо «экипированы» для того, чтобы найти здесь формальную работу. Ведь это чаще всего означает быть чиновником, врачом или учителем. Человеческий капитал мигрантов из деревни недостаточен для работы в городском формальном секторе. Отсюда основная линия в «лечении» сводится к тому, чтобы «учиться, учиться и еще раз учиться».

Российская неформальность иного сорта. Даже самые необразованные неформалы у нас образованы достаточно, чтобы трудиться формально. Более того, большинство из них так и работали, пока не оказались лишними в процессе постепенного сокращения «освещенного» пространства. Наши проблемы лежат на стороне спроса на труд, а подавленный спрос — во многом следствие крайне неблагоприятного бизнес-климата.

Экспансия неформальности при наличии значительного человеческого капитала — явный симптом институционального «провала» государства. Оно не исполняет свою часть неявного контракта (либо не хочет, либо не может, либо и то и другое), но пытается всех и все регулировать. Тем самым государство само оказывается главной проблемой. В итоге компании ограничивают свой спрос на труд, а высвобожденные работники «выдавливаются» в неформальность — единственно доступную им сферу получения дохода. Издержки жизни «на свету» оказываются намного выше ожидаемых там выгод. Но если «на свету» не выжить, будем выживать «в тени» — такова естественная логика многих экономических агентов.

Итак, разрастание неформальности дает ясный сигнал об искажен-ности системы стимулов и о необходимости ее перенастройки. Для ограничения неформальной занятости в первую очередь требуются системное совершенствование институциональной среды и повышение качества государственного регулирования. Нужно снижать административные барьеры разного рода, защищая собственность, облегчая вход в бизнес, стимулируя создание новых и расширение действующих предприятий. Только интенсивно генерируя формальные рабочие места, можно остановить рост числа неформальных. К сожалению, вектор политики российского государства в последнее время прямо противоположный и направлен на то, чтобы осложнять жизнь всем участникам формального сектора. Но если политический ветер не сменит направление, корабль нашей экономики вряд ли поменяет курс. Значит, завтра неформальных работников будет больше, чем сегодня.

² Предполагается, что эти два ряда можно оценить с достаточной точностью. Отчетность предприятий содержит, строго говоря, информацию не о численности занятого на них персонала, а о том, каким числом рабочих мест (в эквиваленте полного рабочего времени) они располагают. Тем не менее количественная разница между этими величинами, по-видимому, непринципиальная.

³ Повышение МЗП теоретически способно сокращать масштабы частичной деформализации в виде недекларируемых заработков. Если, согласно бухгалтерским ведомостям, фирмы ограничиваются оплатой работников по законодательно установленным минимальным ставкам, а все, что сверх этого, доплачивают им наличными в «конвертах», то рост МЗП будет обеспечивать увеличение декларируемой части заработков, с которой уплачиваются налоги. Однако насколько распространена такая ситуация и какова будет фактическая реакция фирм, априори сказать трудно.

Список литературы

Ощепков А. Ю. (2013). Влияние минимальной заработной платы на неформальную занятость // Препринт. Серия WP3 «Проблемы рынка труда». М.: НИУ ВШЭ. [Oshchepkov A. Yu. (2013). The Effect of Minimum Wage on Informal Employment // Preprint. Series WP3 "Problems of Labor Market". Moscow: HSE Publ.]

Сото Э. де. (2008). Иной путь. Экономический ответ терроризму. М.: Социум. [Soto Н. de. (2008). The Other Path: The Invisible Revolution in the Third World. Moscow: Socium.]

Fields G. S. (1990). Labour Market Modeling and the Urban Informal Sector: Theory and Evidence // The Informal Sector Revisited / D. Turnham, B. Salom<S, A. Schwarz (eds.). Paris: OECD.

Fields G. S. (2009). Segmented Labor Market Models in Developing Countries // The Oxford Handbook of the Philosophy of Economic Science / H. Kincaid, D. Ross (eds.). N.Y.: Oxford University Press.

Harris J., Todaro M. (1970). Migration, Unemployment, and Development: A Two Sector Analysis // American Economic Review. Vol. 40, No 1. P. 126 — 142.

Hart K. (1973). Informal Income Opportunities and Urban Employment in Ghana // Journal of Modern African Studies. Vol. 11, No 1. P. 61-89.

ILO (1993). Resolution Concerning Statistics of Employment in the Informal Sector. Resolution II adopted by the Fifteenth International Conference of Labour Statisticians, January. Geneva: International Labour Office, www.ilo.org/public/ english/bureau/stat/res/infsec.htm.

ILO (2002). Women and Men in the Informal Economy: A Statistical Picture. Geneva: International Labour Office. ILO (2003). Guidelines Concerning a Statistical Definition of Informal Employment, Endorsed by the Seventeenth International Conference of Labour Statisticians // Seventeenth International Conference of Labour Statisticians, Report of the Conference. Doc. ICLS/17/2003/R. Geneva: International Labour Office.

Mead C., Morrisson C. (1996). The Informal Sector Elephant // World Development. Vol. 24, No 10. P. 1611-1619.

Moloney W. F. (2004). Informality Revisited // World Development. Vol. 32, No 7. P. 1159-1178.

Perry G., Moloney W.> Arias O., Fajnzylber P., Mason A., Saavedra-Chanduvi J. (2007). Informality: Exit and Exclusion. Washington, DC: World Bank.

Slonimczyk F. (2011). The Effect of Taxation on Informal Employment: Evidence from the Russian Flat Tax Reform // Research in Labor Economics. Informal Employment in Emerging and Transition Economies / H. Lehmann, K. Tatsiramos (eds.). Bingley, UK: Emerald Group Publishing. Vol. 34. P. 55-99.