Современные изменения в экономической науке

В начале 2007 г. вышел в свет очередной выпуск альманаха "Истоки" - с вкрадчивым внешне, но очень многозначительным по существу подзаголовком: "Из опыта изучения экономики как структуры и процесса" (1). Предлагаемые читателю заметки - не рецензия и не претензия на оценку работы в целом. Книга очень разнородна по содержанию, включает в себя такое обилие идей разной направленности и степени обобщения, что общая ее оценка становится крайне сложной задачей. Мы предпримем попытку - конечно, чисто субъективную и неизбежно фрагментарную - обратить внимание на те стороны содержания "Истоков" и те проблемы, которые пли вообще впервые актуализированы для российского читателя, или характеризуют чрезвычайно важные аспекты современного состояния и серьезных изменений в мировой и российской экономической мысли, незаслуженно остающиеся пока на периферии внимания российских экономистов.

Разделенная чисто внешне на четыре раздела - "Эволюционная экономика", "Экономическая история", "Методология экономической науки" и "Памятники экономической мысли", - книга содержит ряд примечательных и интересных для российского читателя работ западных и российских авторов, которые объединяет, на мой взгляд, не столько тема "структур и процессов", сколько проблемы взаимоотношения предмета и метода экономической науки, но не "вообще", не в "универсалистском" смысле этой проблемы, а применительно к существующим в данное время общепризнанным теоретическим парадигмам и к экономической реальности в конкретных исторических условиях конца XX - начала XXI в., а потому и к оценке современного состояния и перспективам развития экономической науки. Из этой темы, однако, совершенно выпадает раздел "Экономическая история", содержание которого концентрируется вокруг, как мне кажется, искусственно и чрезмерно раскрученной и запутанной "проблемы" QWЕRТY-эффектов и феномена "path-dependence", весьма неточно определяемого как "зависимость от траектории предшествующего развития". Эта запутанность, некорректность перевода термина в соединении с некоторой модой на "методологическую эклектику" вызвали такой всплеск предположений, гипотез, аллюзий, метафор и просто домыслов на почве совершенно частного технического обстоятельства (конечно же, интересного и достойного того анализа, которому его подверг еще в 1985 г. Пол Дэвид, чья статья представлена в "Истоках"), что этот - якобы "исторический" - случай эволюционной проблемы нуждается в отдельном и специальном рассмотрении.

Весьма ценно то, что каждый раздел сопровождается не только ритуальным, имеющим, однако, и вполне содержательный смысл, "приглашением к обсуждению проблемы", но и специальными статьями-комментариями к каждому разделу, подготовленными известными российскими (за исключением первого раздела (2) ) экономистами: Р. Капелюшниковым, Р. Нуреевым, Ю. Латовым, Н. Макашевой. Эти статьи весьма знаменательны, поскольку дают возможность понять, как выглядит мировая экономическая мысль, пересаженная на российскую национальную почву, насколько адекватна мировой мысли ее российская интерпретация. А расхождения между ними по ряду аспектов достаточно глубокие. Если в собственно западной литературе такой, например, феномен, как "провал рынка", понимается не только как "дефект рынка" самого по себе, но также и как "дефект теории" (и это вполне сознавал еще Л. Роббинс в своих очерках 1930-х годов и К. Эрроу в статье 1985 г. (3) ), интерпретирующей рынок, то в России подавляющая часть экономистов, принявшая "неоклассическую веру", даже и помыслить не смеет о какой-либо дефектности. Они признают с некоторых нор "несовершенство рынка", несовершенство же теории относят исключительно к взглядам своих оппонентов. Западный экономист, далее, обычно в какой-то мере понимает, что между "мпкро" и "макро" неоклассики нет гнэгументированной и четко выраженной логической связи, и это вполне сознавал творец "неоклассического синтеза" П. Самуэльсон, но данное обстоятельство российский неоклассик вообще не обсуждает. А такой явный последователь Кейиса, как А. Лейонхуфвуд, назвал этот синтез даже "неоклассическим бедламом" (4). Может быть, именно слабое осознание ими этого факта зачастую делает их практические рекомендации относительно экономики в целом (а это - именно проблемы макроэкономики!) до крайности абстрактными, схематичными, если не сказать - схоластичными в своей аргументации, в частности, потому, что они никогда не касаются прямо такого важного и неустранимого из экономики фактора, интегрирующего все ее элементы и всех ее субъектов в одно целое, как производствен ной составляющей. Это вполне понятно, если принять во внимание, что неоклассический мейнстрим никакой "теории производства" не содержит: используемые в нем понятия "пространство производственных возможностей" или "производственная функция" имеют чисто математический смысл. Подобный ряд несоответствий можно продолжить.

Первый раздел книги - "Эволюционная экономика" - открывается хорошо известной, но немногими прочитанной статьей общепризнанного основателя институциональной экономической теории (5) Торстейна Веблена "Почему экономическая наука не является эволюционной дисциплиной?", написанной им еще в 1898 г. Публикация на русском языке этой статьи, несмотря на ее почтенный возраст, в силу глубины ее содержания существенно дополняет откровенно бедный в России список работ представителей институциональной теоретической парадигмы (6). Конечно, читатель, взявший в руки эту книгу, не удержится, наверное, от желания сразу же прочитать статью Веблена, и это естественно. Но по ходу чтения ему (читателю) вполне может прийти мысль: "А ведь статья написана более ста лет назад! Наверняка все это уже десятки раз осмыслено, перелопачено, усвоено и в должной степени учтено в стандартных положениях современной экономической теории. К тому же многое в мире изменилось, да и рассуждают экономисты теперь совсем по-другому". А потому он может даже и не дочитать статью, посчитав ее чисто исторической реликвией, которой можно будет заняться как-нибудь потом - на досуге. И будет тысячу раз неправ!

Более того, современный приверженец неоклассического мейнстрима, чьи представления сформировались на литературе авторитетов этого направления 1950 - 1970-х годов, может всерьез полагать, что сегодняшний мейнстрим вполне воспринял эволюционную идею на том лишь основании, что идея-то эта "очень старая", а один из самых влиятельных его представителей Фридрих Хайек часто использовал термин "эволюция", говорил о "спонтанности развития", о рынке как "расширенном порядке". Никакой, однако, вразумительной теории эволюции он не создал, а его "эволюционизм" остался всего лишь "интеллектуальным настроением" или благим намерением (7). Поэтому, повторяем, если читатель отложит статью Веблена на "потом", ни будет очень неправ.

Во-первых, если иметь в виду "ортодоксальный" мейнстрим (orthodox economics) (8) - а именно его чаще всего представляют в качестве "общей экономической теории", - то он не только не усвоил, а, наоборот, до сего дня отторгает разнообразными способами идеи, понятия, феномены, на которых Веблен развивает свое представление об экономической эволюции и об экономике, как отторгает институциональную теорию вообще. А во-вторых, многое действительно изменилось, но не настолько, чтобы в нынешней жизни не заметить свойств бытия конца XIX начала XX в. Что же касается манеры рассуждений экономистов сегодня, то в ней имеются не только достоинства, но и очевидные недостатки в сравнении с тем, как рассуждали экономисты сто лет назад. Это прекрасно иллюстрирует дискуссия П. Струве и А. Бплимовича, помещенная в заключительном разделе "Истоков" - "Памятники экономической мысли", представляя собой и определенное развитие проблем, поставленных Вебленом, в частности выделение достоинств и дефектов феномена "равновесия" как объекта и инструмента анализа экономики.

Парадоксально, но в своей статье Веблен акцентирует внимание па болезненной точке скорее современной неоклассики, чем той, какой она была в начале XX в., - тогда еще жил и творил А. Маршалл со своими идеями "экономической биологии", "возрастающей отдачи", "органического роста", внутренне и необходимо содержащими эволюционный момент, со своим пониманием временив экономике. Маршалл повторял, как заповедь: "Природа не делает скачков!", и к нему тогда еще прислушивались. Поэтому публикация статьи Веблена сегодня в некотором смысле более актуальна, чем в то время, когда она впервые появилась в печати. Тогда еще не произошел странный симбиоз "математической экономики" и собственно "экономической теории", созревший вполне к концу XX в. и получивший название "формалистической революции" (9). Драматический смысл такого симбиоза заключался в том, что математические рассуждения, понимавшиеся Маршаллом, а потом и Кепнсом как необходимые, но лишь вспомогательные инструменты анализа, стали вытеснять и даже замещать собою собственно экономическую мысль и экономический факт. Это, в свою очередь породило феномены "математического шарлатанства", "дикой эконометрики", тенденции формирования "нового с холистического тоталитаризма" (10) .

Сегодня в России принята без каких-либо обсуждений идея о "преодолении" Маршалла современной экономической теорией, которая фактически в мягкой форме констатируется О. Ананьиным (с. 259). Это отношение к Маршаллу, возможно, порождено топ резкой критикой, с котором на него обрушился П. Самуэльсон в статье "Монополистическая конкуренция - революция в науке" (11), особенно нападая именно на понятия "экономической биологии." и "возрастающей отдачи". Относительно последнего понятия примечательная мысль прозвучала на симпозиуме в ГУ.....ВШЭ по QWЕRТY-эффектам в докладе Р. М. Нуреева, который привел утверждение, принадлежащее якобы Дж. Хиксу, что "признание экономистами возрастающей отдачи будет означать уничтожение значительного массива современной (неоклассической. - А. М.) экономической теории". Знатоки утверждают, что несколько ранее ту же мысль высказал Кейнс. Не эта ля угроза теории со стороны "возрастающей отдачи" вызвала гнев и раздражение Самуэльсона в адрес Маршалла?

Участников симпозиума, однако, эта мысль особенно не обеспокоила. Не будем рассуждать о причинах. Заметим только, что данная угроза для современной неоклассики действительно серьезна. Во-первых, признание "возрастающей отдачи" означает отказ от одной из "сильных" ее теоретических предпосылок - "ограниченности ресурсов". Во-вторых, оно означает изменение на 90 градусов наклона линии предложения, а потому графики предложения и спроса теряют симметрию, получая одинаковый угол наклона. В-третьих, вследствие этого точка равновесия утрачивает свойство устойчивости, а потому и сама фундаментальность идеи равновесия, столь важная во всем концептуальном строе мейнстрима, подвергается сомнению. Об этом российский представитель мейнстрима, как правило, не думает. В западной же экономической мысли все эти обстоятельства уже более 20 лет назад породили ядовитый вопрос (часто совершенно непонятный русскому экономисту ни по "яду", ни по смыслу): является ли экономическая теория "ветвью математики" или она представляет собой теорию экономики с убывающей отдачей факторов? И вопрос этот не сходит с повестки дня до настоящего времени, обрастая дополнительными вопросами и предположениями. Для экономической мысли современной России он актуален вдвойне, хотя его в такой форме никто не ставил, да и российский экономист, кажется, напрочь разучился сопоставлять теоретическую формулу с действительностью. Ведь экономика с убывающей отдачей - это экономика, лишенная технологического развития, инноваций, иными словами, это экономика разваливающаяся, "падающая", подверженная энтропии. Конечно, для российских реформаторов, настроенных на проведение "отчетливо рыночных и отчетливо либеральных реформ", именно такая экономика, возможно, и представляет собой нормальное состояние общества. Но задача перехода на инновационный путь развития означает требование расширить реальное экономическое пространство "возрастающей отдачи", а вместе с тем создать предпосылки фактического уничтожения (согласно Хиксу - Кейнсу) значительного массива современного неоклассического мейнстрима, который до сего дня многие экономисты в России представляют в качестве теоретической "научно-экономической" основы проводимых в стране экономических реформ.

Специфически болезненным для современной ортодоксальной теории является не недостаток внимания к эволюции как таковой, а длительное отсутствие у ортодоксов - вплоть до настоящего времени - внимания к конкретным процессам, к иепрерывностям, к последовательностям, к их логике, к "накопительному" характеру "причин" и "изменений" в экономике, необходимость которого многократно и в разных формах подчеркивает Веблен в своей статье. В конце концов, это невнимание привело к тому, что экономист-ортодокс начал страдать своеобразным "дальтонизмом" он вообще утратил способность видеть и воспринимать процесс как актуальный объект анализа. А формулы Веблена - "накопительные причины" и "накопительные изменения" (2) - являются аналитическими инструментами исследования реальных, а не виртуальных проблем развития (эволюции) экономики только для его современных последователен. Нетрудно заметить, что на сегодняшний день наиболее "продвинутыми" в анализе эволюционных проблем оказались именно эти "еретики", а не "ортодоксы". И сегодня здесь особенно преуспели институционалисты-"классики". Иногда это вызывает соблазн отождествлять институциональную теорию с эволюционной теорией, что, мягко говоря, не соответствует действительности. Так пли плаче тема эволюции, "экономики как процесса" (13) вынуждает "ортодоксов" и "еретиков" вести разговор друг с другом, что вселяет надежды па возможность определенного прогресса в экономической теории. И здесь уместно привести мысль выдающегося русско-американского лингвиста Р. Якобсона (знаменательно, что имя этого ученого появилось на страницах данного сугубо экономико-теоретического издания в статье Р. Леонарда (с. 271 и далее). Якобсон подчеркивал, что в научной дискуссии, "не используются нп вето, ни голосование, а разногласия (в нашем случае - между "ортодоксами" и "еретиками". - А. М.), по-видимому, оказываются здесь более продуктивными, чем всеобщее согласие. Разногласия вскрывают антиномии и точки наибольшего напряжения в пределах рассматриваемой области н тем самым ведут к новым исследованиям" (14). Рассматриваемый альманах представляет собой замечательный букет суждений "ортодоксов" и "еретиков" (15) вынужденных - внешней силой (сами они, возможно, этого бы не сделали) или волей его составителей - вести своеобразную дискуссию.

Примечательно, что, когда журнал Королевского общества экономистов Великобритании, ("The Economic Journal") накануне своего столетия (он издается с 1891 г.) обратился к ряду авторитетных экономистов с вопросом: "Как им представляется экономическая теория в последующие сто лет?", - большинство из них подчеркнуло большую вероятность сдвига теории в сторону исследования проблем эволюции, а известный своим стремлением беспристрастно относиться к разным теоретическим направлениям Дж. Вайсман в своем очерке заметил, что в недалеком будущем "еретики" могут оказаться священниками (16) .

Посте статьи Веблена читателю сначала будет полезно познакомиться не с остальными работами западных авторов - безусловно, все они очень интересны, - а с двумя статьями современных отечественных экономистов: небольшой, но очень содержательной вводной статьей О. Ананьина к разделу по методологии "Что происходит с экономической наукой?", задающей, пусть пунктирно, координаты важных изменений, претерпеваемых сегодня мировой экономической наукой, в особенности мейнстримом; а также с обстоятельной работой Н. Макашевой "Экономическая наука в России в период трансформации (конец 1980-х-1990-е гг.): революция а рост научного знания", где предлагается особая версия важнейших вех становления современной экономической мысли России. С их содержанием хорошо согласуется статья Д. Коландера "Экономическая наука нового тысячелетия: как она нашла свой путь и каков он?" (17), перевод которой, однако, сделан с досадными огрехами: фраза о том, что "на место дедукции пришла абдукция" (с. 396), способна заставить перевернуться в гробу Ч. С. Пирса изобретателя "абдукции". Неловкая, если не сказать - нелепая, фраза (возможно, здесь виноват переводчик) Коландера об абдукции, приходящей якобы на место дедукции, вводит российского экономиста в область, практически ему неизвестную - в область философских оснований, методологии и в определенной степени содержания институциональной экономической теории, не "новой институциональной теории", а исходной, или классической. Некоторые недобросовестные или неосведомленные "профессионалы" стараются убедить российского читателя, что этот институцнонализм давно "умер", что он так и "не нашел своего теоретического фокуса", а Р. Коуз "чернил" его последователей как "антитеоретиков" (18), но это мало соответствует истине. Впрочем, эти люди достигают иногда своей цели, поскольку данное направление современной экономической теории практически не представлено на русском языке. Поэтому "институциональные" представления российских экономистов формируются главным образом на основе принципиально иных идей нового инстптуцнонализма, являющегося специфическим ответвлением неоклассической теории. Философским основанием классического ниституциоиализма является прагматизм, создателями которого были Ч. С. Пирс, У. Джеймс и Дж. Дьюи. Главную роль среди них играл Пирс - математик, логик, философ, естествоиспытатель, основоположник семиотики - науки о знаках. Под "абдукцией" Пирс имел в виду "принятие объясняющей гипотезы" (19), которое он ставил в необходимую связь и в один ряд с индукцией и дедукцией (20). Реальное мышление не может полагаться только на одну из них, а использует все три способа вывода. То преувеличение роли дедукции, которое свойственно экономистам, просто свидетельствует о малой осведомленности многих из них относительно природы мышления вообще и того, что дедукция обращена в аксиомы прошлого опыта, что она сама по себе (то есть без помощи индукции и абдукции) не знает по отношению к новому опыту ничего другого, кроме как насильственно обрабатывать его по шаблону, заданному старыми аксиомами. Гиперболизация дедукции экономистами обусловлена также уже отмеченным выше преувеличением ими роли математики в экономической науке и сопряженным с ним нелепым истолкованием математики как одной непрерывной дедуктивной линии выводов, что противоречит как факту использования индуктивного метода в математике, так и выводам из теоремы Геделя. Однако соблазн математического дедуцирования у экономистов столь велик, что они в своем стремлении к "чувству глубокого удовлетворения" от сведения экономической реальности к математической формуле совершенно готовы к риску потерять способность видения этой реальности.

В еще более широкую область методологических, теоретических и философских проблем - прежде всего институционализма (повторимся не "нового"!) - вводит статья Р. Леопарда, само название которой уже может вызвать недоумение российского экономиста: "Ценность, знак и социальная структура: метафора "игры" и современное обществозпанне", а содержание - тем более. Действительно, ну какой интерес для экономической теории может иметь история "каких-то" лингвистических кружков - Московского или Пражского? К чему экономисту история развития языкознания, математики, антропологии в первой половине XX в.? Да и само определение Леонардом цели своей работы - понять "как ...возникла в экономической науке метафора "игры"", как появился "теоретико-игровой подход в экономической теории", что, по его мнению, требует "соотнесения" этих процессов "с рядом взаимосвязанных и параллельно происходивших сдвигов в других дисциплинах, включая лингвистику, математику, этику и антропологию" (с. 266-267) - может создать впечатление, что автор исследует очень специальную и частную проблему, интересную только для узкой группы экономистов - историков экономической мысли. Даже "теоретико-игровой подход", превозносимый комментаторами данного издания и многими другими авторами как важное завоевание экономической науки, имеет в свете акцентированных составителями проблем эволюции, развития, процесса и структур чисто формальный смысл - исключительно для постижения феномена развития посредством математической формулы "игры с положительной суммой", которая сама по себе не имеет экономического содержания - метафора "игры" слишком абстрактна для этого. К тому же игра может иметь и "отрицательную сумму". Все это зависит не от математической теории, а от наполнения ее формул реальным экономическим содержанием. В действительности работа Леонарда выводит читателя далеко за пределы такого узкого истолкования ее содержания. Идея Ф. Соссюра о языке как: системе и структуре, системе знаков и значений резко контрастирует с банальным пониманием языка просто "как суммы слов", свойственного экономистам, на которых либо произвела впечатление фраза В. Парето: "Когда, наконец, люди поймут, что вещи - все, а слова - ничто?", либо они были очарованы мыслью М. Фридмена (в знаменитом методологическом очерке 1953 г.) о том, что слово можно уподобить бирке на музейном экспонате. Не здесь ли коренится одна из главных причин повального увлечения экономистов "строгостью", "научностью" только "математического языка", совершенно не сознающих его вторичность, односторонность и производность от языка естественного (21). Математическая же логика - лишь часть логики языка. Заметим, что проблема соотношения языка и смысла серьезно обсуждается институционалистами-классиками, что отмечается в указанной выше статье У. Сэмюэлса. Идея антрополога К. Леви-Стросса о "сверхрациональности мифологического сознания" примитивных народов, которая, с его точки зрения, оказывается, не чужда и современному обществу, составляет не меньший контраст слишком уж прямолинейному "антропологизму" Р. Коуза, заявившего в своей самой известной в России работе: "Я уверен, что предпочтения человека остаются теми же, что были миллионы лет назад у его живших охотой предков (даже если их и нельзя считать людьми)..." (22).

Статья II. Макашевой, строго говоря, не является комментарием к разделу по методологии, а представляет самостоятельную научную ценность. В ней обсуждается тема, оказавшаяся, к сожалению, почти вне поля зрения российских экономистов, - тема изменении экономической науки в России в конце 1980-х-1990-е годы, которая чрезвычайно интересна н очень актуальна потому, что истоки, видимые и скрытые причины этих изменений проясняют многое в современном состоянии экономической мысли в России. Она заслуживает самого пристального внимания читателей, поскольку предлагает немало новых, хотя, быть может, и незавершенных в своем развитии, идей и вводит в оборот материал, просто неизвестный российским экономистам. Не можем не обратить внимание читателя на параграф четвертый статьи "Институционализм как область примирения?", знак вопроса в котором не просто "имеет значение", как любят говорить об институтах представители нового инстнтуционализма, а имеет весьма язвительно окрашенное значение для так называемого "институционального анализа" в России. Автор справедливо указывает на путаницу понятий "институцнонализм", "неоинституционализм", "новый институционализм", существующую в сознании российских экономистов, к чему следует добавить полный произвол в суждениях относительно самого понятия "институт". Отметим, что термин "неоинституционализм" впервые использовал М. Тул, последователь идей Веблена, для обозначения новой волны вебленовской традиции в 1953 г. Сделано это было в его докторской диссертации, называвшейся "The Philosophy of Neo-institutionalism: Veblen, Dewey, Ayres". В ней Тул отчетливо выразил внутреннее родство взглядов Веблена и философии прагматизма - той самой "метафизической компоненты", которая, по мысли Куна, обязательно присутствует во всякой научной парадигме. В дальнейшем же вплоть до 1990-х годов название "неоинституционалист" нередко применялось к институционалистам этой новой волны - от Дж. К. Гэлбрейта до Р. Хейлбронера и Дж. Ходжсона, пока, как отметил Тул (23), его не "захватил", видимо, не знавший об этом Т. Эггертссон для обозначения совсем другого теоретического направления - "новой институциональной экономики", имеющей с первым лишь некоторое и чисто формально-терминологическое родство. Справедливо отмеченная Н. Макашевой: странность, что имеющая кровную связь с ортодоксальным мейнстримом "новая институциональная экономика" не излагается в стандартных учебных пособиях по экономической теории, имеет простое объяснение: эта теория, кажется, нигде, кроме России, пе представляется как экономическая теория, а является одним из вариантов междисциплинарных исследований. И это прямо заявлено Международным обществом новой институциональной экономики (ISNIE): "Новая институциональная экономика (НИЭ) есть междисциплинарное направление (enterprise), в рамках которого объединяются экономика, право, теория организаций, политические науки, социология и антропология, для того чтобы понять общественную, политическую и коммерческую жизнь.

Она свободно заимствует идеи из разных общественно-научных дисциплин, но ее исходным языком является экономика (естественно, экономика мейнстрима. - А. М.)" (24). Поэтому "новая институциональная экономика" представляет собой не что иное, как намерение, попытку истолкования политики, права, социологии, антропологии, коммерческой жизни на языке экономики мейнстрима, являя собой значительное расширение явлений "экономического империализма". Иными словами, она оказывается просто новым, но неэкономическим одеянием неоклассики, не представляя собой никакой новой экономической парадигмы. В лучшем случае она является теорией "защитного пояса" неоклассики. Поэтому совсем не случайно еще с конца 1970-х годов это направление иногда называют "неоклассическим институционализмом". Таким образом, "путаница" с названием и "странности" отказа западных "правоверных неоклассиков" - экономистов, воспитанных на известной строгости рассуждений, - включать "новый институционалпзм" в курсы экономической теории объясняется просто: "новую институциональную экономическую теорию", или НИЭТ, они не признают в качестве теории, исследующей собственно экономику.

Впрочем, настойчивость российских новоинстнтуционалистов, уверяющих, что НИЭТ есть именно "экономическая теория", возможно, имеет целью представить в качестве свершившегося факта всего лишь "предположение" Эггертссона, который, имея в виду "новый институционализм", писал: "Я предвижу, что когда-нибудь этот подход будет именоваться экономической теорией" (25). Даже из этой фразы следует, что для Эггертссона новый институционализм пока еще экономической теорией не является. Сегодня представляется очевидным, что для российских экономистов освоение азов теории мейнстрима с его неоклассическим ядром можно считать завершенным и перед ними встает вопрос: куда с этим багажом двигаться дальше? Как быть с теоретическим наследием экономистов от 40 лет и старше, имеющих в интеллектуальном запасе знание не такой уж "глупой", как представляется некоторыми "профессионалами", марксистской экономической теории, полный отказ от которой в России сегодня вряд ли может уже состояться (26), опыт исследования экономики реального социализма и механизма ее функционирования, осмысление "вживую" как минимум двух десятилетий предыстории и уже немалой истории рыночных реформ и многое-многое еще? А за ними следует сразу и третий вопрос: что в истории и современной теории мировой экономической мысли достойно особого, или приоритетного, внимания российских экономистов и должно быть в первую очередь переведено на русский язык? Ведь даже по признанию одного из редакторов и комментаторов "Истоков" неоклассическая парадигма "близка к исчерпанию своего потенциала" (27). Несомненно, последний выпуск "Истоков" предоставляет читателю богатую пищу для размышлений над всеми этими вопросами.

(1) Истоки: Из опыта изучения экономики как структуры и процесса. 2-е изд.Под ред. Я. И. Кузьминова и др. М.: Издательский дом ГУ-ВШЭ, 2007.

(2) Здесь роль комментария играет замечательная статья (1996' г.) Витольда Квашуицкого, недостатком которой, однако, является игнорирование автором того вклада о понимание процесса и логики становления - эволюции! - и развития капитализма в экономической теории, который внес Карл Маркс.

(3) Роббинс Л. Предмет экономической науки // THESIS. 1993. Т. I, вып. 1; Эрроу К. Возможности и пределы рынка как механизма распределения ресурсов //' THESIS. 1993. Т. 1, вып. 2.

(4) Leijonhufvud A. Schools, "revolutions" and research programmes in economic theory Method and appraisal in economics / S. Latsis (cd.). L.: Cambridge University Press, 1976. P. 95.

(5) Современное состояние этого теоретического направления плохо известно российскому читателю. Определенное представление о нем можно составить по статье одного из наиболее авторитетных ученых, работающих в рамках этого направления, Уоррена Сэмюэлса - "Институциональная экономическая теория" в книге: Панорама экономической мысли конца XX столетия ./' Под ред. Д. Грипуэй, М. Блипи, И. Стюарт. СПб.: Экономическая школа, 2002.

(6) 'Хотелось бы сказать несколько слов о самом понятии "парадигма". Благодаря Т. Купу, введшему этот термин в научный оборот, оп приобрел строгий и достаточно конкретный смысл. Во-первых, в итоге многих обсуждений у Куна четко определился "состав" парадигмы ил 4 элементов: 1) образен постановки и решения определенного класса задач, 2) формализованный (чаще всего - математически) вид постановки и решения этих задач. 3) метафизическая компонента и 4) ценностные характеристики парадигмы. Последний элемент парадигмы ом представил пятью свойствами "добротной научной теории": 1) точность и согласнее фактами, 2) непротиворечивость не только внутри себя, по и по отношению к принятым теориям в близких областях знания, 3) широкая область применения, 4) простота в том смысле, что теория должна вносить порядок в явления, которые в ее отсутствие составляли бы "спутанную совокупность", 5) "теория должна быть плодотворной, открывающей новые горизонты исследования" (см.: Современная философия пауки. М.: Логос, 1996. С. (52 - 63). К сожалению, экономисты взяли манеру легкого, поверхностного использования этого понятия, и они готовы множить "парадигмы" до бесконечности, обозначая "научной парадигмой" часто всего лишь намерение.

(7) Хайск, вслед за своим учителем Л. Мизесом, открыто заявлял, что "истинно научным" может быть лишь "статический анализ экономики" (см. об этом: Machlup F. Essays on Economic Semantics. Englcwood Cliffs: Prentice-Hall, 1963), что совершенно очевидно препятствовало эксплицитному развитию его эволюционных идеи.

(8) Оппозицию этому направлению составляет так называемая "еретическая экономика" -heterodox economics, имеющая свое институциональное оформление is виде ряда организации, например: АНЕ - Association of Heterodox Economics, ICAPE - International Confederation of Associations for Pluralist Economics, и др. Они имеют периодические издания, проводят регулярные конференции, пс закрывая туда доступа и для своих оппонентов, которые там. однако, не частые гости, поскольку, "как ортодоксы", чувствуют известный дискомфорт в среде "еретпков". На конференции АНЕ в июле 2007 г. в Бристоле представлен доклад одного и:; редакторов нынешнего издания "Истоков" О.Ананьина с весьма актуальной темой - "Почему умные студенты оказываются в туникс относительно связи между economics и economy?", и факт этот знаменателен во многих отношениях.

(9) См.: Giocoli N. Fixing point: the contribution of early game theory to the tool-box ol modern economics // Journal of Economic Methodology. 2003. Vol. 10, No I. P. 1 39.

(10) Алле М. Современная экономическая теория и факты // THESIS. 1994. Т. 2, выи 1.

(11) См.: Вехи экономической мысли. Теория фирмы. Т. 2. СПб.: Экономическая школа, 2000. Резкие выражения Самуэльсона могут быть объяснены (по не оправданы!) только тем, что критика обращена на неточности в математических рассуждениях Маршалла. Что же касается собственно экономического содержания, идеи Маршалла были замечательно глубоки и вполне соответствовали эволюционным представлениям Веблена. Критика же его Самуэльсоном представляет собой свидетельство того, как основательно разошлись к 1970-м годам содержание и метод "математической экономики" и собственно общей экономическом теории. Их синкретизм сегодня является выражением кризиса экономической пауки, к сожалению мало осознаваемого современными экономистами.

(12) Эти "старые" формулы Веблена - cumulative causes and cumulative changes - имеют куда более глубокий и конкретный смысл, чем претенциозная, искусственно сконструирован -пая и неопределенная "новейшая" формула "зависимости от траектории предшествующего развития" или "зависимость от пути развития" - так эта формулировка переведена во второй статье П. Давида в "Истоках".

(13) См.: Economics as a Process: Essays in the New Institutional Economics R. N. Lanlois (cd.). N. Y.: Cambridge University Press, 1986.

(14) Якобсон IJ. О. Лингвистика и поэтика // Структурализм: "за" и "против". М : Прогресс, 1975.

(15) Слово "еретик", свободно обращающееся и западной экономической литературе, практически не используется в российской. В России оно не воспринимается в экономическом аспекте, а употребляется, как правило, лишь в историко-религиозном контексте. Нам кажется, что этот термин следует узаконить для экономистов, поскольку он компактен и достаточно конкретен. Однако следует иметь в виду, что если сегодня еретических теории насчитывается около двух десятков, то в качестве серьезных парадигмальных теоретических концепций экономики признаются только три - институциоиализм (классический), кейнсианство (или носткейнсианство) и марксизм. Ни одна из этих концепций не умерла, и мировую экономическую пауку представить без них нельзя: они реально влияют па изменения ее облика.

(16) The Economic Journal. 1991. Vol. 101, No 404.

(17) Дальнейшее развитие этих идей можно видеть в: Colander D., Holt. R. P.F.. Rasser J. B. The Changing Face of Mainstream Economics // Review of Political Economy. 2004. Vol. Hi. No 1.

(18) См.: Эволюционная экономика па пороге XXI века. М.: Япония сегодня, 1997. С. 31-32.

(19) Пирс Ч. С. Начала прагматизма. СПб.: Лаборатория метафизических исследовании философского факультета СП6ГУ; Алетсйя, 2000. С. 303.

(20) Как писал Ф. Мировски, чтение Пирса - не забава. Поэтому сошлемся для желающих разобраться в смысле "абдукции" по Пирсу па единственного известного нам российского автора, пишущего работы по этом теме: Рузавин Г. Н. Роль и место абдукции в научном исследовании // Вопросы философии. 1998. N 1.

(21) Сошлемся па недавние слона старейшины российских математиков академика С. М. Никольского, заявившего I! интервью газете АиФ: "Из уст представителя моей профессии звучит неожиданно. Но все же скажу: словесность, языкознание - это, если угодно, выше, чем математика. Именно и языке содержится вся (sic! - А. М.) лотка" (АиФ. 2006. N 19).

(22) Коуз Р. Фирма, рынок и право. М.: Дело, 1993. С. 7.

(23) Tool M. Pricing, Valuation and Systems: Essays in ncoinstitutional economics. Aldtershot: Edward Elgar, 1995. P. 12.

(24) Это дословный перевод ответа па вопрос: "Что представляет собой новая институциональная экономика?" на первой странице официального сайта ISNIE (http://www.isnic.org).

(25) Эггертссон Т. Экономическое поведение и институты. М.: Дело, 2001. С. 15.

(26) Об этом свидетельствуют, в частности, публикации в журнале "Вопросы экономики", наминая с известной статьи Е. Гайдара и В. May (2004, N 5 -6) до подборки статей и N 9 за 2007 г.

(27) История экономических учений: Учеб. пособие для студентов вузов // Под ред. В. С. Автономова и др. М.: ИНФРА-М, 2002. С. 741.