Когда идеи важнее интересов: предпочтения, взгляды на мир и инновации в экономической политике

В современных политико-экономических моделях «идеям» почему-то не уделяется никакого внимания. Вместо этого в большинстве наиболее авторитетных теорий выбора экономической политики ключевую роль играют частные интересы (vested interests): элиты, лоббистские группы, агенты, занятые поиском ренты, — все они решают свои задачи за счет общества в целом. Экономисты, политологи и другие обществоведы апеллируют к силе частных интересов, чтобы найти объяснение главных проблем в теориях регулирования, международной торговли, экономического роста и развития и во многих других областях.

Почему регуляторы оказывают предпочтение укоренившимся фирмам за счет потребителей или компаний, которые могли бы войти на рынок? Потому что бюрократические структуры могут быть «захвачены» хорошо организованными «инсайдерами», способными обернуть регулирование в свою пользу (Stigler, 1971; Peltzman, 1976; Laffont, Tirole, 1991). Почему столь распространены жесткие торговые ограничения, хотя прекрасно известно о выгодах от торговли? Потому что тарифы и квоты на импорт перераспределяют доходы в пользу политически влиятельных деловых групп (Krueger, 1974; Grossman, Helpman, 1994; Rodrik, 1995). Почему политические элиты не поддерживают методы экономической политики и институты, способствующие экономическому росту? Потому что политика, сдерживающая рост — сохранение плохой защиты прав собственности, избыточное регулирование, переоцененная валюта, — дает этим элитам доступ к рентам, которые в противном случае исчезли бы (Bates, 1981; Acemoglu, Robinson, 2006; 2012). В каждой из этих областей результаты политико-экономических моделей существенно влияют на то, как экономисты объясняют функционирование политической системы и его общественно значимые эффекты.

Любая политико-экономическая модель, в которой не уделяется существенного внимания частным узкогрупповым интересам, скорее всего останется неполной и бессодержательной. Но из этого не следует, что интересы — это ключевой фактор, влияющий на результаты политических процессов. В данной статье я буду оспаривать представление о том, что существует вполне определенное отображение интересов на эти результаты. Как только будет осознана изменчивая природа интересов, они в значительно меньшей степени будут рассматриваться как определяющие факторы, и пространство возможных исходов станет намного шире.

Хотя скрытые предпосылки играют роль во всех экономических моделях, я утверждаю, что неспособность осознать роль идей в формировании (и преследовании) интересов чревата серьезными последствиями для политической экономики. Принимая во внимание идеи, мы можем предложить более убедительные объяснения как застоя, так и изменений в политико-экономической жизни. Это дает возможность преодолеть резкое расхождение между анализом экономической политики (того, что нужно делать) и политической экономикой (тем, что происходит на самом деле)¹. Кроме того, это объясняет распространенную в реальном мире аномалию — тот факт, что на практике многие реформы оказываются выгодны элитам, которые прежде их блокировали.

Отчетливо обозначить роль идей

Любая модель рационального выбора построена на целенаправленном поведении индивидов, принимающих решения. Обычно поведение определяется предпосылкой о том, что индивиды решают вполне определенную оптимизационную задачу. В таком оптимизационном упражнении должны быть специфицированы по крайней мере три компонента: целевая функция (вроде функции полезности потребителя); набор ограничений (таких как стандартное бюджетное ограничение); набор переменных, по которым осуществляется выбор (таких как выбираемые объемы потребления разных благ). Политико-экономические модели в традиции теории рационального выбора переносят эту структуру рассуждения на сферу политики. Политические агенты — избиратели, лоббисты, элиты, конгрессмены — описываются как рациональные индивиды, решающие оптимизационные задачи, сформулированные в явном виде. Это означает, что, во-первых, они максимизируют функцию полезности, зависящую от потребления, рент или политических выгод; во-вторых, действуют в рамках ограничений, накладываемых правилами игры, как экономическими, так и политическими; в-треть-их, выбирают множество действий (в разных моделях может включать голоса, политические взносы, протест или подавление несогласных), максимизирующих их целевую функцию при данных ограничениях. Например, деловые лоббистские группы решают, сколько взносов им нужно сделать в обмен на протекционистские тарифы, имея в виду, что политики ценят общественное благосостояние наряду со взносами (Grossman, Helpman, 1994). Или диктатор решает, надо ли развивать экономику своей страны, чтобы максимизировать межвременной поток своих рент, имея в виду, что его решение влияет как на экономические, так и на политические исходы, включая длительность его пребывания у власти (Olson, 1993; Acemoglu, Robinson, 2006).

В такую задачу идеи могут включаться разными способами, на которые редко обращают внимание. На самом деле каждый из трех компонентов оптимизационной задачи — предпочтения, ограничения и переменные, по которым осуществляется выбор, — основан на некотором имплицитном наборе идей. Отметим, что здесь не ставятся под сомнение рациональность или полезность базовой оптимизационной модели политической системы. Наша цель — исследовать роль идей в том, как определяются и преследуются интересы.

Предпочтения: кто мы?

Собственный интерес предполагает наличие идеи «себя» — представления о том, кто я и какова моя цель. Во многих экономических приложениях максимизируемый параметр ясен. Разумно предположить, что домохозяйства хотят максимизировать свой потребительский излишек, а производители — свою прибыль, хотя эти предпосылки не всегда целиком свободны от противоречий. В политической сфере выбор того, что нужно максимизировать, менее очевиден: в зависимости от контекста почет, слава, репутация, уважение, доход, власть, прочность положения в должности и «благо для страны» вполне допустимы в таком качестве. Критикуя политико-экономические концепции, в рамках которых пытались объяснить историческое развитие политической системы, Ю. Эльстер отметил, что благородное сословие во Франции XVII в. могло ценить почет и славу не меньше, чем материальные выгоды (Elster, 2000). Человеческое поведение в значительной степени направляется абстрактными идеалами, священными ценностями или представлениями о лояльности, которые нельзя свести к экономическим целям. Антропологические и психологические исследования показывают, что «люди будут убивать и умирать не только, чтобы сохранить собственную жизнь или защитить родных и близких, но и ради идеи — морального представления, формируемого ими о самих себе, о том, „кто мы такие"» (Atran, Ginges, 2012. P. 855). (Эта мысль не должна вызвать возражений в эпоху террористов-смертников.)

Наши оценки разных состояний общества и определение, отвечают ли они нашим «интересам», решающим образом зависят от того, как мы определяем самих себя. Мы можем считать себя членами общественного класса («средний класс»), этнической группы («белое большинство»), религии («протестанты»), нации («гражданин мира»), демографической когорты («дитя послевоенного бэби-бума»), профессиональной группы («педагог») или иметь несметное множество других возможных идентичностей. Мы можем даже сочетать все эти идентичности в себе в разной степени (Sen, 2006). В политической науке существует авторитетное направление исследований, в рамках которого показано, что интересы политических акторов являются социальными конструктами, а не задаются вполне определенными материальными фактами. В этой «конструктивистской» традиции понимание интересов возникает эндогенно из норм, идеологий и каузальных представлений (Wendt, 1999; Ruggie, 1998; Blyth, 2002; Hay, 2011). На самом деле интересы суть «разновидность идей» (Böland, Сох, 2011. Р. 10). В исследованиях международного права такая дискуссия ведется между «правовыми реалистами», утверждающими, что поведение государств определяется исключительно или преимущественно национальными интересами, и учеными, придающими большое значение справедливости и правовым нормам (Howse, 2013; Goldsmith, Posner, 2005).

Экономисты редко заходили так далеко, но понимание роли идей в определении предпочтений все же проникло в различные разделы экономической науки. Например, в макроэкономической литературе по партийной политике политические партии наделяются явными идеологиями, обычно описываемыми как различные веса в предпочтениях относительно инфляции в противоположность безработице (Alesina, Rosenthal, 1995). Эти различия в предпочтениях чаще всего задаются экзогенно, без особых объяснений. Более современные исследования — как на макро-, так и на микроуровне, — посвящены эндогенному формированию идеологий, в частности, политических предпочтений под воздействием общих социальных последствий политических решений, медиа или опыта, приобретенного в раннем детстве (Alesina, Cozzi, Mantovan, 2012; Deila Vigna, Kaplan, 2007; Yanagizawa-Drott, 2014).

Особенно значимы в этом контексте работы Дж. Акерлофа и Р. Крэнтон по экономике идентичности (Akerlof, Kranton, 2000; 2005). Они рассматривают модели, в которых индивиды ассоциируют себя с определенными общественными категориями, а их желаемое поведение выводится из атрибутов этих категорий. Например, работники могут приобретать идентичности, смягчающие ограничение совместимости по стимулам по отношению к их работодателям (в результате их поведение будет в большей степени соответствовать целям фирм). В свою очередь, работодатели могут пытаться изменить эти идентичности, чтобы увеличить производительность на рабочем месте. С помощью таких моделей можно объяснить целый спектр «аномальных» политических действий, включая голосование в ущерб непосредственным материальным интересам. Однако возможное приложение этого подхода к политическим явлениям еще не получило должного внимания.

В каждом из этих подходов идеи играют решающую роль. Им не отводится лишь роль эпифеноменов, напротив, они оказываются непосредственными факторами формирования предпочтений и таким образом обусловливают формат политического поведения. Такая исследовательская перспектива предполагает, что обществоведы должны задаться вопросами о том, откуда берутся идеи, как они распространяются и интернализируются.

Модель: как устроен мир?

Агенты, принимающие политические решения, действуют с учетом определенных рабочих допущений относительно того, как устроен мир. От их взглядов зависит, как они воспринимают последствия действий — своих и чужих — в экономической и политической сферах. Эти идеи могут по-разному фигурировать в одной из важнейших дискуссий в истории экономической мысли: в каких условиях экономика функционирует лучше — при режиме laissez-faire или если преобладает планирование? Когда выше темпы экономического роста и развития — в условиях свободной торговли или протекционизма? Что требуется для макроэкономической стабильности — кейнсианская контрциклическая политика или политика невмешательства по Хайеку? Каждая из этих позиций предполагает определенную модель экономики, поэтому особым образом воздействует на политическое поведение. В последнее время по мере смены экономических идей (кейнсианство, монетаризм, рациональные ожидания, «Вашингтонский консенсус») изменялось понимание элитой «экономической реальности», а как следствие, менялось и политическое равновесие.

Автократ, извлекающий ренту, скорее всего будет максимально облагать налогами население, если считает, что у граждан нет иного выбора, кроме как выплатить все до копейки; тот же самый автократ будет скромнее, если полагает, что люди могут уклониться от уплаты налогов или сформировать эффективную оппозицию. «Пессимизм эластичности», мысль о том, что цены мало воздействуют на экономическую деятельность, лежала в основе широко распространенного консенсуса по поводу дирижистской политики экономического развития в 1950-1960-х годах. «Когнитивная карта» в эпоху Неру в Индии, существенно определявшая траекторию развития страны в первые десятилетия ее независимости, выглядела так: необходимость большого инвестиционного «толчка», подозрительное отношение к частному сектору, акцент на ведущей роли капитальных благ, экспортный пессимизм (опасение, что расширение экспорта имеет пределы). В основе всех этих соображений лежали идеи о том, как работает (или не работает) рыночная система (Mehta, Walton, 2012. P. 17-18). Когда исследования показали, что бедные так же восприимчивы к ценовым стимулам, как и богатые, экономическая политика в развивающихся странах стала двигаться в более рыночном направлении (Schultz, 1964; Krueger, 1997).

Все экономические исследования имеют целью уточнить наши идеи по поводу «верной модели». Однако агенты в политико-экономических моделях живут в мире, где эти вопросы уже эффективно решены. Они полагают, что знают, как устроен мир, и если не точно, то, по крайней мере, в вероятностном смысле. Рациональные ожидания означают, что агенты основывают свои ожидания, а значит, и поведение, на знании действительной структуры мира. Даже если бы между ними некоторое время и имелись расхождения, как утверждают приверженцы этой концепции, то они все равно в итоге пришли бы к консенсусу в отношении «верной модели» по мере развития событий и реакции на выбор методов экономической политики. Однако на практике люди часто недооценивают фактические данные, которые считают противоречащими их модели мира. Аномальные исходы игнорируются и считаются случайностью или результатом недостаточно активного проведения в жизнь предпочтительных методов политики. Даже в условиях рациональной байесовской подстройки представлений общий сигнал может усугублять апостериорные расхождения и усиливать поляризацию предпочтений, если априорные представления различались (Dixit, Weibull, 2007)².

Более реалистичная картина может быть связана с тем, что когнитивные и другие ограничения заставляют политических агентов жить в мире Найтовой неопределенности в смысле понимания ими причинных взаимосвязей (см., например: Denzau, North, 1994; Blyth, 2011). Их видение мира может быть неверным и оставаться таковым после появления новых данных, если данные используются только для подтверждения собственных прежних представлений. И наоборот, новая информация может выявить реальности, которые ранее не рассматривались. Например, избиратели могут узнать, что должностное лицо имеет богатое криминальное прошлое, — возможность, которая, вероятно, не учитывалась в их расчетах прежде. Сейчас появились новые интересные эмпирические исследования, призванные показать, как предоставление такой информации может повлиять на поведение избирателей (Pande, 2011).

Обратимся к опыту глобального экономического и финансового кризиса последних лет и к его влиянию на представления агентов. Многие наблюдатели утверждают, что на политику, ставшую причиной кризиса, оказали воздействие влиятельные банковские и финансовые группы, преследовавшие свои интересы, что можно было бы считать непосредственным приложением теории частных интересов (см., например: Johnson, Kwak, 2010). Однако если бы в воздухе не витали идеи финансовой либерализации и саморегулирования, отражавшие невозможность (или нежелательность) государственного регулирования, то эти группы интересов не получили бы такого влияния, какое у них имелось. В конце концов, могущественные группы интересов редко достигают своих целей в демократическом обществе, если они просто будут откровенно заявлять о собственных интересах. Вместо этого они пытаются придать легитимность своим аргументам, утверждая, что такая политика проводится в интересах общества. Аргументы, приводившиеся в пользу финансового дерегулирования, состояли не в том, что оно выгодно Уолл-стрит, а в том, что оно выгодно Мэйн-стрит. Другие наблюдатели утверждают, что финансовый кризис был результатом чрезмерного государственного вмешательства в поддержку рынка недвижимости, особенно для заемщиков с низким доходом. Эти аргументы также были основаны на идее общественной ценности владения недвижимостью и на невнимании финансового сектора к агентам с низким доходом. И вновь идеи, по всей видимости, определяли взгляды политиков на то, как устроен мир, а значит, на их заинтересованность действовать таким образом, чтобы приближать кризис. Наконец, хотя все стороны наблюдали одну и ту же Великую рецессию, но сравнительно немногие поменяли свои фундаментальные представления о степени регулирования финансового сектора — слишком велика она или, наоборот, недостаточна.

Пространство стратегий: на что способны политические акторы?

Политика в значительной степени — область стратегий: определение повестки, создание альянсов, высказывание обещаний (или угроз), расширение или ограничение набора вариантов поведения, построение или использование политического капитала. Независимо от того, хотят они только обогатиться или преследуют более широкие интересы, политики постоянно должны спрашивать: «Что можно сделать?» Обычно в по

литико-экономических моделях пространство стратегий произвольным образом ограничивается: политическая игра чересчур структурируется, например ограничивая спектр форм экономической политики, из которых можно выбирать. Это ограничение обычно накладывается из соображений интерпретируемости, но оно отнюдь не безобидно. Новые идеи по поводу того, что можно сделать, — это экономико-политические инновации, способные расшатать кажущуюся неприступной конструкцию частных интересов. В истории экономической науки много примеров воздействия идей на политику (см., например: Leighton, Lopez, 2013).

Формальная параллель между поведением на политической арене и потребительским поведением на рынке здесь наименее пригодна. Потребители на рынке могут сделать вполне определенный выбор: сколько потреблять каждого из доступных благ при данных ценах и бюджетном ограничении. Стандартная задача максимизации полезности вполне соразмерна с их пространством стратегий. Напротив, политические агенты сами создают свое пространство стратегий. Инструменты совершенно доступны, а их набор ограничен лишь политическими воображениями.

Ниже акцент будет сделан на третьем аспекте — идеях как экономико-политических инновациях — и потому, что данной теме уделяется относительно мало внимания в литературе, и потому, что она непосредственно связана с анализом экономической политики, которым часто занимаются экономисты.

Политическая экономика неэффективного выбора политики

Одна из главных тем в политико-экономической литературе — объяснение того, почему в политических системах делается выбор в пользу экономически неэффективной политики; можно даже сказать, что это изначальная raison d'etre политической экономики. Если явным образом учесть влияние идей, особенно в смысле экономико-политических инноваций, то можно по-новому взглянуть на существующие подходы. Мы покажем, что исследовательская перспектива, в которой подчеркивается роль идей, позволяет лучше понять обстоятельства, в которых политические системы на деле способны двигаться к более эффективным состояниям.

Политико-экономические модели, описывающие неэффективную политику как равновесие, состоят из нескольких строительных блоков:

1. интересы определяют предпочтения относительно той или иной политики;
2. политическая власть определяет, чьи интересы имеют (большее) значение;
3. политические институты, или «правила игры», определяют конкретное политическое равновесие среди многих.

Однако хотя эти три постулата могут объяснить перераспределительные процессы от менее влиятельных к более влиятельным группам, они не объясняют неэффективность. Рассмотрим рисунок, на котором — для наглядности — общество разделено на две группы: элиты (группы, у которых есть право вето и власть, позволяющая определять текущую повестку), и граждане, лишенные политической власти. (Абстрагируемся пока от кривой PP.) В лучшем случае эти три постулата помогут понять, почему мы находимся в точке A, а не В. Они не могут объяснить, почему мы часто оказываемся внутри границы экономических возможностей (в точке S). Равновесие в точке S нарушает принцип Парето-эффективности — можно было бы увеличить доходы элит без вреда для граждан. Если все элиты хотят извлекать доход и они достаточно влиятельны, чтобы добиться своего, то почему они делают это, порождая неэффективность?

Чтобы возникла неэффективность, необходимо в политико-экономических моделях добавить одно или два дополнительных свойства, каждое из которых ограничивает допустимый набор действий элит:

1. более эффективные перераспределительные механизмы, включая паушальные трансферты, недоступны;
2. политическая власть эндогенна, а движение экономики в сторону эффективной границы может угрожать власти элит.

Первая из этих дополнительных предпосылок исключает множество форм компенсаторной политики, сдвигающей равновесие из S по направлению к А. Например, большинство разновидностей экономической либерализации — отмена налога или тарифа на импорт — не будут Парето-оптимальными, если не сопровождаются компенсацией. Исключая компенсацию для элит, терпящих убытки от либерализации, мы можем получить неэффективные исходы. Например, в международной экономике политика ограничения торговли будет политикой третьего наилучшего для целей перераспределения. Поэтому типичный ход в литературе по политической экономике торговой политики — предположить отсутствие не только паушальных трансфертов, но и субсидий производителям. Так внутри модели «продавливается» политика, ограничивающая торговлю (Rodrik, 1995).

Похожая стратегия используется, чтобы объяснить, почему не проводится приватизация государственных предприятий, увеличивающая производительность: инсайдеры (работники, менеджеры) однозначно проиграли бы, не будь возможности компенсировать их убытки, которые возникнут в приватизированной фирме. Такие ограничения часто рационализируют, говоря о неспособности обязать к компенсации³, даже если оказывается, что новаторские стратегии позволяют, как будет показано ниже, обойти это ограничение.

Другой аргумент, устанавливающий обратную связь в направлении от экономики к политике, связан с возможным отказом элит от проведения эффективной политики из страха потерять власть (а значит, способность определять будущую политику). При таком сценарии единственное доступное продвижение по направлению к эффективной границе — это переход в точку типа С, в которой благосостояние элит снизится.

Аргументация такого рода использовалась, чтобы объяснить, например, почему некоторые европейские государства в XIX в. блокировали политику, которая способствовала бы индустриализации и экономическому росту (Acemoglu, Robinson, 2006; см. также: Acemoglu, 2003). Поскольку экономический рост отрывает людей от их традиционных сельскохозяйственных корней и упрощает коллективное политическое действие, он может дестабилизировать положение устоявшихся элит. Элиты, ориентированные на будущее, предпочтут обеспечить неприкосновенность своей власти, даже если это означает большую неэффективность и меньший рост.

Другой механизм, порождающий похожий результат, это динамическая непоследовательность компенсационной политики. В одной из моделей реформа затруднена неопределенностью — специфичной для разных индивидов — в сочетании с форматом раскрытия информации во времени при реализации реформы (Fernandez, Rodrik, 1991). Выгодополучателей сегодняшней неэффективной политики нельзя заставить принять пакет «реформа-сегодня-а-компенсация-позже», поскольку они знают, что реформа выявит, кто именно входит в большую группу выигравших, и передаст будущую политическую власть этим выигравшим. После реформы у ее выгодополучателей не будет потребности (или стимулов) сдержать свое обещание и предоставить компенсацию.

Хотя утверждение, что элиты блокируют расширение экономических возможностей, чтобы оставаться у власти, кажется, имеет смысл, оно может быть сопряжено с необоснованным ограничением набора допустимых стратегий. В частности, оно не признает за элитами способности творчески подходить к разработке стратегий, которые позволили бы им извлечь пользу из расширения экономических возможностей, не теряя власти. Пока мы не предполагаем чересчур механистическую взаимосвязь между экономикой и политикой, такие стратегии в общем существуют. Как мы увидим, ограничение набора доступных стратегий на практике часто ослабляется с помощью инноваций в области «политических идей». Я использую термин «инновация» намеренно, поскольку здесь есть полезная аналогия с технологическими инновациями. Подобно тому как мы считаем, что технологические инновации ослабляют ресурсные ограничения, мы можем считать, что политические идеи ослабляют политические ограничения, позволяя тем, кто находится у власти, получить выгоду для себя (и, возможно, для остального общества), не поступаясь своей политической властью. В развитие этого тезиса я предлагаю использовать в качестве эвристического инструмента «границу политической трансформации», схожую с ограничением экономической трансформации.

Граница политической трансформации и ослабление политических ограничений

В качестве «границы политической трансформации» определим набор максимальных экономических исходов, доступных тем, кто в настоящий момент находится у власти, элитам. Эта граница описывает максимальный уровень рент, которые элиты способны извлечь в политико-экономическом равновесии, учитывая, в частности, эндогенность их политической власти. Вернемся к рисунку, на котором изображена граница производственных возможностей, показывающая баланс между ресурсами, потребляемыми политическими элитами и другими гражданами. Граница политической трансформации на рисунке представлена как кривая PP. Восходящая часть кривой РР описывает то, что мы можем назвать «эффект курицы, несущей золотые яйца»: на этом отрезке кривой элиты получают выгоду от обогащения всех граждан, поэтому тут нет конфликта между экономической эффективностью и политическим перераспределением. Элиты ведут себя как «стационарные бандиты», разбойники, достаточно долго живущие вместе с фермерами, у которых они отнимают блага, и поэтому желающие фермерам процветания (Olson, 1993). В свою очередь, убывающий отрезок кривой описывает «эффект смены власти»: обогащение граждан теперь дается ценой способности элит удержаться у власти, а значит, и их способности извлекать ренту (Acemoglu, Robinson, 2006). Если элиты действуют стратегически (как лидеры в модели Штакельберга), то они выберут максимальную точку на границе политической трансформации. Этот равновесный исход обозначен как «статус-кво» и находится глубоко внутри множества, очерченного границей экономических возможностей.

На рисунке политика накладывает связывающее ограничение на экономику. Распределение ресурсов и общая экономическая эффективность определяются не технологическими или ресурсными ограничениями, а местонахождением и формой границы политической трансформации PP. В свою очередь, местонахождение и форма этой границы зависят от набора доступных для элиты действий, который определяется преобладающими среди элит идеями по поводу спектра доступных им стратегий, включая политику, построение коалиций и т.д. Хорошие политические/управленческие (political/policy) идеи ослабляют политическое ограничение, сдвигая границу политической трансформации РР вовне. Как технологические инновации ослабляют обычное конвенциональное ресурсное ограничение, так и экономико-политические инновации сдвигают границу политической трансформации. Экономисты признали значимость технологических инноваций и сделали их центральным пунктом в моделях долгосрочного роста. Напротив, в политико-экономических моделях рабочая предпосылка состоит в том, что места новациям и открытиям нет. Многие экономико-политические инновации скорее всего останутся чем-то эфемерным, непоследовательным или будут забыты. Но некоторые из них, подобно технологии общего назначения, могут оказаться вполне состоятельными и долговечными — мы можем взять для примера политические партии, независимый суд или в целом идею демократии.

Технологические изменения не обязательно выгодны всем. Подобным образом экономико-политические инновации могут снизить благосостояние тех, кто не принадлежит к элите. (Сдвиг вовне кривой РР на рисунке может сдвинуть новое равновесие к северо-западу от S.) Некоторые идеи могут быть плохими с точки зрения общества в целом и все же стать популярными: предположим, элитам удалось убедить остальную часть общества, что тем, кто к элите не принадлежит, следует усерднее трудиться в этой жизни, чтобы обрести спасение в следующей, или, ближе к нашей теме, что крайне низкая ставка налогообложения капитала на самом деле им выгодна.

Хотя концепция границы политической трансформации редко привлекает внимание в политической экономике, на деле экономисты-практики и те, кто принимает решения, тратят значительные усилия на формулирование новых идей в экономической политике, пытаясь (не всегда успешно) обойти политические ограничения. Наверное, самые характерные примеры того, как экономико-политические инновации могут сдвигать кривую политической трансформации, мы можем почерпнуть из реальной жизни. Вот несколько иллюстраций возможности улучшить положение как элит, так и остальной части общества.

Провести индустриализацию, не теряя власти

Асемоглу и Робинсон пишут, как некоторые правительства избежали тупика экономического развития, не блокируя индустриализацию из страха потерять власть, и иллюстрируют тем самым принципиальную достижимость стратегий, сдвигающих кривую политической трансформации вовне (Acemoglu, Robinson, 2006).

Рассмотрим, например, почему японская элита решила ускорить индустриализацию и экономическое развитие после реставрации Мэйдзи (начиная с 1868 г.). Асемоглу и Робинсон отмечают, что «стремление к модернизации в Японии приняло особую форму, при которой власть централизованного правительства возросла, а бюрократические элиты только упрочили свое положение. В терминах нашей модели это можно рассматривать как стратегию индустриализации, сопровождаемой минимизацией вероятности смены режима». По мнению Асемоглу и Робинсона, случившееся было похоже на события в Великобритании и Германии, где «неиндустриальные элиты сохраняли свою политическую власть невзирая на индустриализацию» (Acemoglu, Robinson, 2006. P. 128). В Великобритании, «приняв стратегию постепенных уступок, [элиты] смогли контролировать политическое равновесие и удерживать власть на протяжении по крайней мере столетия с момента, когда индустриализация начала оказывать воздействие на политику... долгая история Великобритании как влиятельной торговой державы означала, что богатства многих аристократов были относительно хорошо диверсифицированы», а в Германии «юнкеры придумали коалицию „железа и ржи", объединившись с поднимающимся промышленным классом, чтобы обеспечить соблюдение своих экономических интересов» (Acemoglu, Robinson, 2006. P. 126).

В каждом из этих случаев элиты целенаправленно пытались снизить опасность быть лишенными власти в результате экономических изменений. Направляемая государством индустриализация, постепенные уступки растущему промышленному классу, диверсификация между торговлей и промышленностью, альянс с промышленными группами интересов и другие похожие шаги обеспечили ситуацию, в которой элиты могли выиграть от индустриализации, в основном сохраняя за собой власть. Существование таких стратегий заставляет задуматься о том, почему подобные стратегии не применялись в других странах, не проходивших через индустриализацию. И что еще важнее, становится ясна роль (и пространство) инноваций в ослаблении политических ограничений, которые в противном случае оказались бы неустранимыми.

Переход к двойственной экономической системе в Китае

В 1970-е годы Китай был централизованной плановой экономикой, где назначаемые сверху цены были механизмом формирования рент и трансфертов в пользу групп, которым благоволил коммунистический режим. Либерализация цен и отмена обязательных поставок зерна государству создали бы существенные экономические выигрыши в сельской местности, где жило большинство населения. Но это лишило бы государство его налоговой базы, а городских рабочих — их дешевой еды. По стандартам базовых политико-экономических моделей эти серьезные перераспределительные последствия вполне адекватно объясняют, почему реформы, способные повысить эффективность, наталкивались на сопротивление китайского руководства.

Однако китайское правительство сумело придумать хорошее решение. С конца 1970-х годов оно использовало экономико-политические инновации — двойное ценообразование и особые экономические зоны, фактически лишившие рыночные стимулы их обычных перераспределительных последствий. Рассмотрим, например, как реформировалось сельское хозяйство. Вместо отмены плановых поставок зерна по фиксированным ценам государство поместило рыночную систему на вершину системы централизованного распределения. Как только поставки по установленным государством ценам осуществлялись, фермеры могли продавать дополнительные объемы по любым ценам, какие допускал рынок. Такая система позволяет достичь аллокативной эффективности без особенно жестких ограничений (Lau et al., 2000).

Но в политико-экономической перспективе основным достоинством такого двойственного подхода было то, что он защищал основной поток рент от влияния реформы. Государство не потеряло своего дохода, а городским рабочим сохранили их дешевое питание.

Подобным образом в Китае функционировали и особые экономические зоны. Вместо того чтобы стандартным образом проводить либерализацию торгового режима, которая уничтожила бы неэффективные государственные предприятия, Китай позволил фирмам в особых экономических зонах работать по правилам, приближенным к режиму свободной торговли, при этом сохраняя до конца 1990-х годов торговые ограничения на всех остальных территориях. Это позволило Китаю стать частью мировой экономики, при этом защитив занятость и ренты в госсекторе. В результате Китайская коммунистическая партия не стала слабее, а, напротив, окрепла и обогатилась.

Демократизация в Южной Африке

Чернокожее большинство, требуя демократии у меньшинства, поддерживающего режим апартеида в ЮАР, столкнулось с классической политико-экономической проблемой. Обе стороны понимали, что как только Африканский национальный конгресс получит власть, он подвергнется мощному давлению чернокожего большинства, которое он представляет, требующего экспроприировать (или, по крайней мере, обложить высоким налогом) собственность белых. Пойти на политическую реформу белые смогли бы только при наличии достоверных гарантий того, что экспроприации не будет. В контексте международных санкций и экономического спада элиты выиграли бы от демократии, но только если можно было бы гарантировать, что налоги в будущем окажутся умеренными. В отсутствие подобных гарантий элиты были заинтересованы в дальнейшем притеснении чернокожего большинства, даже если это было сопряжено с существенными экономическими издержками для них и их страны.

Нельсону Манделе эта проблема была прекрасно известна. В 1991 г. он говорил: «Особенно в первые несколько лет демократического правления нам, вероятно, придется предпринять какие-то шаги, чтобы показать, что в системе есть встроенный механизм, не позволяющий одной группе притеснять другую» (цит. по: Inman, Rubinfeld, 2012. P. 784). В преддверии демократической трансформации 1994 г. федеральные институты ЮАР были специально сформированы таким образом, чтобы экспроприация богатого белого меньшинства бедным чернокожим большинством была невозможна. При этом ключевую роль играли два положения. Во-первых, основные перераспределительные действия оставили в руках региональных властей. Во-вторых, границы гарантировали, что по крайней мере одна важная провинция (Западно-Капская) остается в руках белого меньшинства. Два этих принципа совместно означали «игру в заложники», в которой стимулы для чернокожего по составу национального правительства облагать налогом белые элиты ослаблялись угрозой со стороны региональных властей Западно-Капской провинции уменьшить предоставление услуг чернокожим в своем регионе. Изобретательное манипулирование правилами позволило осуществить и политическую трансформацию, и движение ближе к границе эффективности.

Другие примеры

Эти примеры можно множить и множить. В 1980-1990-е годы технократы-реформисты в Латинской Америке преодолели сопротивление могущественных групп в своих странах, совмещая либерализацию и приватизацию (имевшие серьезные перераспределительные последствия) с программами дезинфляции, которые большинством — включая и элиты — воспринимались как неизбежные и необходимые (Rodrik, 1994). В США Федеральная программа помощи в отраслевой адаптации и другие меры, функционирующие как социальное страхование и компенсация, — это самые распространенные «подсластители пилюль», предлагаемые группам рабочей силы, чтобы купить их поддержку международных торговых соглашений (Destier, 2005). Конгресс США пошел на попятную и разрешил аукционы на радиочастоты, когда были сформированы политические рычаги, ограничившие сферу применения аукционов коммерческими услугами беспроводной связи и предоставившие особые права отдельным группам (женщинам, меньшинствам, малому бизнесу), чтобы обеспечить особые преимущества от этой реформы для членов Конгресса. «В результате каждый, кто играл роль в принятии решений в Конгрессе, что-то получил — либо дополнительный доход, либо расширение политических полномочий» (Leighton, Lopez, 2013. P. 147).

Эти стратегии представляют собой инновации, сдвигающие границу политической трансформации вовне. Они позволяют получить выгоды от роста эффективности таким образом, чтобы оставить неприкосновенной власть инсайдеров и элит, защитив их ренты. Иногда они также позволяют осуществить радикальные политические преобразования, как в ЮАР. В других странах, например Китае, они, напротив, изобретаются с целью препятствовать политическим изменениям. И хотя я сосредоточился на широкомасштабных экономико-политических инновациях, изменивших ход развития стран, можно легко составить длинный список других, менее революционных: подоходный налог, пенсии по старости, режим наибольшего благоприятствования в международной торговле, система страхования банковских вкладов, система трудового стимулирования для получателей пособий, условные денежные трансферты, независимость центрального банка, рынок квот на загрязнение. Все эти инновации имеют общее свойство: они преодолевают сопротивление изменениям и позволяют обществу приблизиться к эффективной границе.

Откуда берутся идеи для политики?

Чем определяются разработка и использование инновационных политических стратегий? Почему некоторым политическим системам везет, и у них в изобилии экономико-политические инновации? Чем объясняется временная последовательность их появления? Как и в случае технологических инноваций, мы, возможно, не сумеем дать исчерпывающие ответы на эти вопросы. Инновации в значительной степени — суть результат счастливого стечения обстоятельств, когда фундаментальные научные открытия дают неожиданную практическую пользу или когда в ходе эксперимента, методом проб и ошибок появляются новые продукты и процессы. Подобным образом мы должны предположить, что в политическом лидерстве и политической креативности заложен существенный идиосинкратический элемент. Тем не менее, как показано в экономической литературе по НИОКР и эндогенному росту, присутствуют и определенные системные факторы (Segerstrom et al., 1990; Aghion, Howitt, 1998). Например, технологические инновации реагируют на рыночные стимулы — в погоне за монопольной прибылью через приобретение временных преимуществ перед конкурентами. Экономико-политические идеи, ослабляющие политические ограничения, можно считать следствием как идиосинкратических процессов, так и целенаправленного поведения. Приняв политические идеи всерьез, мы открываем новое поле для интересных исследований. Ниже будет дан общий обзор основных источников новых идей, которые поддаются систематическому анализу.

Политическое предпринимательство

Неэффективность создает новые возможности для политического предпринимательства. Пока остаются неиспользованные возможности повышения эффективности, у политических агентов есть некоторые стимулы заниматься поиском таких возможностей, независимо от конкретных мотивов, которые ими движут. Например, экономисты разрабатывают предложения, которые, по их мнению, повысят экономическую производительность. Иногда (но не всегда, как подчеркивается в: Acemoglu, Robinson, 2013) в этих предложениях учитывается их политическая достижимость. Но в конечном счете политические предприниматели — это те, кто зарабатывает на арбитражных возможностях, возникающих между академическими идеями и политической неэффективностью. Было бы полезно знать, при каких обстоятельствах такой арбитраж в реальности имеет место и когда политические предприниматели действительно способны реализовать свои инновации; пока исследований этого вопроса немного.

У. Лейтон и Э. Лопес считают, что политическое предпринимательство обусловливает реформирование политики. Они пишут, что новые идеи смогут пересилить частные интересы, если «предприниматели заметят и используют эти точки роста в структуре идей, институтов и стимулов» (Leighton, Lopez, 2013. P. 134). Приводится четыре примера такого процесса: аукционы на радиочастоты, дерегулирование авиаотрасли, реформа социального обеспечения и финансирование жилья. По их словам, «публичным лицом политических изменений может быть безумец, интеллектуал или академический писака. Но в каком бы обличии ни выступали эти лидеры, они политические предприниматели - люди, чьи идеи и действия сосредоточены на создании изменений» (Leighton, L6pez, 2013. P. 178). Как подчеркивают эти авторы, политическое предпринимательство может нанести вред обществу, например когда погоня за частными рентами оборачивается общей неэффективностью. Но отдача от сдвига границы политической трансформации может быть весьма велика.

Обучение в процессе работы

Предпринимательство связано с обучением. Подобно тому как фирмы сдвигают свои кривые издержек вниз в результате накопленного опыта, государственные организации и бюрократия могут обучаться поиску возможностей получить выгоду от роста эффективности. Существует обширная литература, посвященная возможному конфликту и компромиссу между обучением и процессами устаревания по мере «взросления» организаций (Sorensen, Stuart, 2000). Подобным образом политики могут учиться на прошлом опыте успехов и неудач. Эволюционный подход в экономической науке, в рамках которого ограниченно рациональные агенты действуют методом проб и ошибок, полезен как концепция обучения, сейчас не используемая в политической экономике (Nelson, Winter, 2002).

Технологическое обучение часто распространяется и на другие фирмы, подавляя стимулы к технологическим инновациям. Интересна возможность того, что политическое «обучение в процессе работы» характеризуется похожими внешними эффектами. Укоренившиеся в своем положении политические агенты могут не решиться на эксперимент, поскольку понесут целиком все издержки неудавшихся политических экспериментов, но разделят ренту от любых успехов с потенциальными соперниками, которые действуют как имитаторы. В этом контексте более открытые политические системы, допускающие свободный вход конкурентов, неоднозначно воздействуют на политические идеи. Более развитая конкуренция означает, что больше предпринимателей соперничают за новые идеи. Но это же означает, что появляется больше имитаторов — политических оппонентов, и стимулы экспериментировать и обучаться стратегиям ослабления политических ограничений снижаются.

Мутации политики

Под «мутацией» я понимаю незапланированное экспериментирование в политике, появляющееся где-то у пределов существующих практик. Такое экспериментирование часто оказывается следствием неспособности тех, кто осуществляет политику, в точности реализовать имеющиеся правила — по административным или каким-то иным причинам. Как и в случае случайных мутаций, эти отклонения от общепринятой практики могут лечь в основу новых, более совершенных форм политики, демонстрируя лучшие практические результаты. Например, идея двойственной политики в Китае возникла не у самих плановиков, а на черных рынках в сельской местности, где крестьяне нелегально продавали зерно. Плановикам просто хватило ума понять, что эти рынки-у-пределов обогащали крестьян, не нанося вреда государству (пока плановые показатели выполнялись), и затем построить на этом понимании публичную политику. Похожим образом эксперименты с «суперэкономными тарифами» в Калифорнии и Техасе существенно упростили дерегулирование авиационной отрасли в США в 1970-е годы, продемонстрировав значительные ценовые выгоды конкуренции и свободного входа на рынок (Leighton, L6pez, 2013. P. 155-156).

Дж. Лейцель очень интересно описал реформистские последствия игнорирования правил. Такое поведение, как он пишет, «представляет собой, по сути, эксперимент, альтернативный способ организации общества» (Leitzel, 2003. Р. 23). Лейцель обсуждает две причины того, почему нарушение правил прокладывает путь новым формам политики. Во-первых, обычно это уклонение от правил становится всем известно, и возникает ощущение, что существующая политика неудачна. Во-вторых, нарушение правил создает стимулы для реформы — либо предлагая альтернативу текущей политике (скажем, легализовать черный рынок), либо рождая заинтересованность в реформе. В контексте наших рассуждений — для тех, кто осуществляет политику, это служит источником идей о том, что может работать лучше в рамках политических ограничений.

Кризисы

Времена кризиса дают повод переосмыслить текущие формы политики — и потому, что преобладающие интересы могут потерять часть своей легитимности, и потому, что укоренившиеся агенты могут согласиться на новые способы решения проблем. Настоятельнее становится необходимость в новом нарративе, растет готовность экспериментировать. «В моменты неопределенности идеи, характеризующие кризис, не только сообщают агентам, „что пошло не так", но и „что нужно делать"» (Blyth, 2007. Р. 762).

В США Великая депрессия стала подлинной лабораторией для новых институциональных проектов. Ф. Д. Рузвельт выпустил знаменитый призыв к «смелому, непрестанному экспериментированию»: «Здравый смысл подсказывает нам, что нужно взять какой-то метод и испробовать его. Если он не сработает, признайтесь себе в этом открыто и попробуйте другой. Но главное: попробуйте хоть что-то» (Roosevelt, 1932). Хотя и в значительно меньшей степени, но инфляционный кризис 1970-х сыграл похожую роль, подготовив почву для новых макроэкономических идей, таких как рациональные ожидания и независимость центрального банка. Недавний финансовый кризис способствовал введению налогообложения и контроля за международными потоками капитала, хотя остается дискуссионным вопрос о том, в какой степени были ущемлены интересы финансового сектора.

Наличие взаимосвязи между кризисами и новыми идеями представляется правдоподобным, но остается много аспектов, не получивших объяснения. Почему некоторые кризисы более благоприятны для появления новых идей? Какого типа идеи утвердятся? Великая депрессия способствовала установлению Нового курса в США, фашизма в некоторых странах Европы и социализма — в некоторых других европейских странах. Были ли эти исходы предопределены структурой интересов? В какой мере политическое предпринимательство и идеи играли автономную роль?

Имитация

Быть может, самый главный источник идей и экономико-политических инноваций - это практики, распространенные где-то еще. Тот факт, что какая-то политика где-то сработала — или, по крайней мере, что так считается, — может быть весомым основанием копировать ее. Приватизация системы социального обеспечения в Чили, микрофинансирование в Бангладеш, условные денежные гранты в Мексике, особые экономические зоны в Китае - вот некоторые примеры экономико-политических инноваций, нашедшие приверженцев во всем мире после их реализации на родине. В значительной степени законодательная реформа и реформа системы регулирования в развивающемся мире основана на моделях, принятых в Северной Америке или Западной Европе. Привлекательность «импортируемых идей» очевидна. Готовые формы политики устраняют или снижают издержки, связанные с реализацией собственных инноваций и с экспериментированием. Кроме того, если известно, что они успешны где-то еще, это может оказаться противовесом по отношению к могущественным группам интересов на родине.

Конечно, нет гарантий, что имитация политики будет успешной. Контекст имеет значение. Импортные идеи могут ухудшить ситуацию из-за плохого соответствия локальному экономическому или политическому ландшафту. Более того, имитация может быть направляема не только добрыми, но и дурными побуждениями. Она может использоваться, чтобы в случае неудачи у предоставивших помощь была страховка, как сигнал новым правительствам о том, что они «хорошие парни», или использоваться местными лоббистскими группами, чтобы легитимировать их корыстные интересы (Weyland, 2008). П. Димаджио и У. Пауэлл ввели термин «подражательный изоморфизм», чтобы описать давление, которое испытывают на себе организации, становясь все более похожими друг на друга, даже когда они изо всех сил стараются меняться (DiMaggio, Powell, 1983). Реформы в бедных странах через механизм «подражательного изоморфизма» становятся лишь видимостью изменений, а реальный прогресс невелик: бюрократия реорганизуется, чтобы выглядеть, как в других странах, но бюрократическая эффективность едва ли повышается (Andrews, 2013). Мы с соавтором разработали формальную модель стимулов для правительств подражать политике других стран: реализовывать политику, мало подходящую для данной страны, стоит денег, но и экспериментирование дорого, а не вполне информированный электорат может с большей вероятностью интерпретировать эксперименты в своей стране как попытку захвата ренты, при этом будучи готовым принять имитацию (Mukand, Rodrik, 2005).

Итоги: что дает экономистам и специалистам по экономической политике исследование роли идей?

Главный тезис данной статьи: частные интересы, несмотря на внимание, которое уделяется им в современных политико-экономических моделях, играют значительно менее определяющую роль, чем это кажется на первый взгляд. На самом деле, пренебрегая исследованием идей, авторы политико-экономических моделей часто неудачно трактуют процесс изменения политики. От этой разновидности теоретизирования часто остается ощущение, что если реформа происходит вопреки частным интересам, эти интересы, должно быть, недостаточно укоренены или реформа их не задела. Конвенциональные модели политической статики неполны, если в них обходят стороной идеи, которых придерживаются политические агенты относительно собственных стратегий. И такие модели не могут исчерпывающим образом осветить реформу, когда она все-таки осуществляется.

Было бы полезно сравнить мои рассуждения с тем, что предлагают Асемоглу и Робинсон, утверждающие, что реформы, проводимые с наилучшими намерениями, часто заканчиваются неудачей или имеют непредвиденные последствия, поскольку не учитывается изменение политического равновесия, порождаемое этими реформами (Acemoglu, Robinson, 2013). В значительной мере в рекомендациях по поводу политики (policy) политический процесс (politics) «в основном остается за кадром». Они утверждают, что «экономический анализ должен теоретически и эмпирически определять условия, в которых политика и экономика входят в противоречие, а затем оценивать политические меры с учетом этого конфликта и его возможных негативных последствий» (Асемоглу, Робинсон, 2013. С. 5). Я согласен с ними в том, что политику (politics) необходимо принимать во внимание. Но они принимают частные интересы в основном как заданные и в результате весьма пессимистично оценивают возможности экономической политики (policy). Напротив, я утверждаю, что успешные идеи в экономической политике работают именно потому, что в них политика (politics) принимается в расчет. Можно не только избежать политических конфликтов, но и пойти еще дальше: идеи могут оказаться полезными для того, чтобы ослабить политические ограничения. Точно так же как дурные экономические идеи могут быть чреваты катастрофическими политическими последствиями, политически обоснованные идеи могут приблизить нас к границе эффективности так, чтобы это согласовывалось с существующей политической реальностью.

Если принимать идеи всерьез, то понятие интересов станет неустойчивым и эфемерным. С точки зрения общепринятой политической экономики странно наблюдать примеры того, как элиты усиленно сопротивляются реформам до тех пор, пока изменения наконец не произойдут, а затем извлекают из реформ выгоду. Корейский военный диктатор президент Пак Чонхи, придя к власти в 1961 г., поместил ведущих предпринимателей страны в тюрьму; их отпустили только после того, как Пак получил от них обещание, что каждый из них осуществит конкретные инвестиции в промышленность. Учитывая, какой процветающей стала корейская экономика, едва ли эти бизнесмены проиграли от таких инвестиций. Подобным образом коммунистические лидеры Китая были среди тех, кто получил наибольшую выгоду от двойного режима ценообразования и других рыночноориентированных инноваций в экономической политике, которые они отказывались рассматривать вплоть до смерти Мао. Ключевым изменением во всех этих случаях была не трансформация властной структуры, а реализация новых идей власть предержащими. На самом деле реформы часто происходят не когда побеждены частные интересы, а когда для преследования этих интересов используются другие стратегии или когда сами интересы переопределяются.

Если мы повысим статус идей в политико-экономических моделях, это поможет смягчить напряжение, существующее сегодня между политической экономикой, с одной стороны, и нормативной экономической наукой и анализом экономической политики — с другой. В политической экономике предпринимается попытка объяснить те или иные результаты экономической политики. Однако если такие результаты связываются со структурой интересов, то нет смысла давать рекомендации — их некому будет слушать, и у них не будет никаких последствий. В лучшем случае они станут идеологической ширмой для частных интересов, используемой, чтобы «подсластить пилюлю» публике, наблюдающей грубое применение власти. Когда в политической экономике наступает чрезмерное увлечение частными интересами в ущерб идеям, социальная наука лишает всякого смысла существование нормативного анализа экономической политики. Явное рассмотрение роли идей высвободило бы какое-то пространство для анализа экономической политики.

Акцент на идеях позволяет по-новому взглянуть и на частные интересы. Как любят выражаться социальные конструктивисты, «интересы и есть идея». Даже если экономические акторы руководствуются исключительно своими интересами, у них часто очень ограниченные и предвзятые представления о том, в чем эти интересы состоят. Сказанное, конечно, может быть верно в общем плане, но особенно верно в политике, где предпочтения тесно связаны с тем, как люди понимают свою идентичность, и где всегда можно придумать новые стратегии. То, что экономист обычно рассматривает как неизменный интерес, слишком часто оказывается артефактом идей о том, кто мы такие, как устроен мир и какие действия нам доступны.

Перевод с английского И. Болдырева

---

¹ Термин «political economy» в данной статье переводится как «политическая экономика» во избежание разночтений и с целью выделить именно то направление исследований, на которое ориентируется автор. — Примеч. пер.

² Пример, который приводят А. Диксит и Й. Вейбулл: наблюдая внезапный рост безработицы, кейнсианец может укрепиться во мнении, что денежно-кредитная политика слишком жесткая; монетарист может заключить, что эта политика еще мягче, чем он полагал, и не формирует стимулы для создания рабочих мест, порождая ожидания будущей инфляции. Расхождения в представлениях не обязательно исчезают даже в асимптотическом случае, когда существует разногласие по поводу интерпретации (информативности) полученных сигналов (Acemoglu et al., 2009)

³ Изощренный аргумент против паушальных трансфертов, выдвинутый А. Дикситом в комментарии к настоящей статье, состоит в том, что даже атомистически описываемые агенты будут иметь стимулы сознательно искажать свой «тип» (Hammond, 1979). Хорошее обсуждение политических трансакционных издержек, блокирующих эффективность, см. в: Dixit, 1996 (особенно гл. 2).

---

Список литературы

Acemoglu D. (2003). Why Not a Political Coase Theorem? Social Conflict, Commitment, and Politics. Journal of Comparative Economics, Vol. 31, No. 4, pp. 620 — 652.

Acemoglu D., Chernozhukov V., Yildiz M. (2009). Fragility of Asymptotic Agreement under Bayesian Learning. Unpublished paper, February, http://economics.mit.edu/ files/3795.

Acemoglu D., Robinson J. A. (2006). Economic Backwardness in Political Perspective. American Political Science Review, Vol. 100, No. 1, pp. 115 — 131.

Acemoglu D., Robinson J. A. (2012). Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity, and Poverty. N. Y.: Crown.

Acemoglu D., Robinson J. A. (2013). Economics versus Politics: Pitfalls of Policy Advice. Journal of Economic Perspectives, Vol. 27, No. 2, pp. 173-192. [Рус. пер.: Асемоглу Д., Робинсон Дж. (2013). Политика или экономика? Ловушки стандартных решений. Вопросы экономики. Мо 12. С. 4—28.]

Aghion Ph., Howitt P. (1998). Endogenous Growth Theory. Cambridge, MA: MIT Press.

Akerlof G. A., Kranton R. E. (2000). Economics and Identity. Quarterly Journal of Economics, Vol. 115, No. 3, pp. 715-753.

Akerlof G. A., Kranton R. E. (2005). Identity and the Economics of Organizations. Journal of Economic Perspectives, Vol. 19, No. 1, pp. 9-32.

Alesina A., Cozzi G., Mantovan N. (2012). The Evolution of Ideology, Fairness and Redistribution. Economic Journal, Vol. 122, No. 565, pp. 1244-1261.

Alesina A., Rosenthal H. (1995). Partisan Politics, Divided Government, and the Economy. Cambridge: Cambridge University Press.

Andrews M. (2013). The Limits of Institutional Reform in Development: Changing Rules for Realistic Solutions. N. Y.: Cambridge University Press.

Atran S., Ginges J. (2012). Religious and Sacred Imperatives in Human Conflict. Science, Vol. 336, No. 6083, pp. 855-857.

Bates R. H. (1981). Markets and States in Tropical Africa: The Political Basis of Agricultural Policies. Berkeley, CA: University of California Press.

Bäand D., Cox R. H. (eds.). (2011). Ideas and Politics in Social Science Research. N.Y.: Oxford University Press.

Blyth M. (2002). Institutions and Ideas. In: Marsh D., Stoker G. (ed.) Theory and Methods in Political Science. London: Macmillan, pp. 292-311.

Blyth M. (2007). Powering, Puzzling, or Persuading? The Mechanisms of Building Institutional Orders. International Studies Quarterly, Vol. 51, No. 4, pp. 761-777.

Blyth M. (2011). Ideas, Uncertainty, and Evolution. Chap. 4. In: Böland D._f Cox R.H. (eds.). Ideas and Politics in Social Science Research. N. Y.: Oxford University Press.

DellaVigna S., Kaplan E. (2007). The Fox News Effect: Media Bias aiid Voting. Quarterly Journal of Economics, Vol. 122, No. 3, pp. 1187-1234.

Denzau А. Т., North D. C. (1994). Shared Mental Models: Ideologies and Institutions. Kyklos, Vol. 47, No. 1, pp. 3-31.

Destler I. M. (2005). American Trade Politics. 4^th ed. Washington, DC: Peterson Institute for International Economics.

DiMaggio P. J., Powell W. W. (1983). The Iron Cage Revisited: Institutional Isomorphism and Collective Rationality in Organizational Fields. American Sociological Review, Vol. 48, No. 2, pp. 147-160.

Dixit A. K. (1996). The Making of Economic Policy: A Transaction-Cost Politics Perspective. Cambridge, MA: MIT Press.

Dixit A. K., Weibull J. (2007). Political Polarization. PNAS, Vol. 104, No. 18, pp. 7351-7356.

Elster J. (2000). Rational Choice History: A Case of Excessive Ambition. American Political Science Review, Vol. 94, No. 3, pp. 685 — 695.

Fernandez R., Rodrik D. (1991). Resistance to Reform: Status Quo Bias in the Presence of Individual-Specific Uncertainty. American Economic Review, Vol. 81, No. 5, pp. 1145-1155.

Goldsmith J. L., Posner E. A. (2005). The Limits of International Law. Oxford; N.Y.: Oxford University Press.

Grossman G. M., Helpman E. (1994). Protection for Sale. American Economic Review, Vol. 84, No. 4, pp. 833-850.

Hammond P. J. (1979). Straightforward Individual Incentive Compatibility in Large Economies. Review of Economic Studies, Vol. 46, No. 2, pp. 263—282.

Hay C. (2011). Ideas and the Construction of Interests. Ch. 4. In: Btlauid D., Cox R. H. Ideas and Politics in Social Science Research. Oxford: Oxford University Press.

Howse R. (2013). Thucydides and Just War: How to Begin to Read Walzer's Just and Unjust Wars. European Journal of International Law, Vol. 24, No. 1, pp. 17—24.

Inman R. P., Rubinfeld D. L. (2012). Federal Institutions and the Democratic Transition: Learning from South Africa. Journal of Law, Economics & Organization, Vol. 28, No. 4, pp. 783-817.

Johnson S., Kwak J. (2010). 13 Bankers: The Wall Street Takeover and the Next Financial Meltdown. N.Y.: Pantheon Books.

Krueger A. O. (1974). The Political Economy of the Rent-Seeking Society. American Economic Review, Vol. 64, No. 3, pp. 291 — 303.

Krueger A. O. (1997). Trade Policy and Economic Development: How We Learn. American Economic Review, Vol. 87, No. 1, pp. 1—22.

Laffont J.-J., Tirole J. (1991). The Politics of Government Decision Making: A Theory of Regulatory Capture. Quarterly Journal of Economics, Vol. 106, No. 4, pp. 1089—1127.

Lau L. J., Qian Y., Roland G. (2000). Reform without Losers: An Interpretation of China's Dual-Track Approach to Transition. Journal of Political Economy, Vol. 108, No. 1, pp. 120-143.

Leighton W., Lopez E. (2013). Madmen, Intellectuals, and Academic Scribblers: The Economic Engine of Political Change. Stanford, CA: Stanford University Press.

Leitzel J. (2003). The Political Economy of Rule Evasion and Policy Reform. London; N.Y.: Rout ledge.

Mehta P. В., Walton M. (2012). India's Political Settlement and Development Path. Unpublished paper, December.

Mukand S. W., Rodrik D. (2005). In Search of the Holy Grail: Policy Convergence, Experimentation, and Economic Performance. American Economic Review, Vol. 95, No. 1, pp. 374-383.

Nelson R. R., Winter S. G. (2002). Evolutionary Theorizing in Economics. Journal of Economic Perspectives, Vol. 16, No. 2, pp. 23 — 46.

Olson M. (1993). Dictatorship, Democracy, and Development. American Political Science Review, Vol. 87, No. 3, pp. 567-576.

Pande R. (2011). Can Informed Voters Enforce Better Governance? Experiments in Low-Income Democracies. Annual Review of Economics, Vol. 3. P. 215-237.

Peltzman S. (1976). Toward a More General Theory of Regulation. Journal of Law and Economics, Vol. 19, No. 2, pp. 211-240.

Rodrik D. (1994). The Rush to Free Trade in the Developing World: Why So Late? Why Now? Will It Last? Ch. 3. In: Haggard S., Webb S. B. (eds.). Voting for Reform: Democracy, Political Liberalization, and Economic Adjustment. N. Y.: Oxford University Press for the World Bank.

Rodrik D. (1995). The Political Economy of Trade Policy. Ch. 28. In: Grossman G. M., Rogoff К. (eds.). Handbook of International Economics, Vol. 3. Amsterdam: North-Holland.

Roosevelt F. D. (1932). Oglethorpe University Commencement Address. May 22. http:// newdeal.feri.org/speeches/1932d.htm.

Ruggie J. G. (1998). What Makes the World Hang Together? Neo-Utilitarianism and the Social Constructivist Challenge. International Organization, Vol. 52, No. 4, pp. 855-885.

Schultz Th. W. (1964). Transforming Traditional Agriculture. New Haven: Yale University Press.

Segerstrom P. S., Anant T. C. A., Dinopoulos E. (1990). A Schumpeterian Model of the Product Life. American Economic Review, Vol. 80, No. 5, pp. 1077—1091.

Sen A. (2006). Identity and Violence: The Illusion of Destiny. N. Y.: W. W. Norton.

Serensen J. В., Stuart T. E. (2000). Aging, Obsolescence, and Organizational Innovation. Administrative Science Quarterly, Vol. 45, No. 1, pp. 81 — 112.

Stigler G. J. (1971). The Theory of Economic Regulation. Bell Journal of Economics and Management Science, Vol. 2, No. 1, pp. 3—21.

Wendt A. (1999). Social Theory of International Politics. Cambridge University Press.

Weyland К. (2008). Toward a New Theory of Institutional Change. World Politics, Vol. 60, No. 2, pp. 281-314.

Yanagizawa-Drott D. (2014). Propaganda and Conflict: Theory and Evidence from the Rwandan Genocide. Quarterly Journal of Economics. August 21. doi: 10.1093/ qje/qju020.