Моральная природа долга и формирование ответственного заемщика

Юдин Г.Б.
к. ф. н.
старший преподаватель факультета социальных наук
старший научный сотрудник Лаборатории
экономико-социологических исследований НИУ ВШЭ

Экономические кризисы нового столетия все чаще заставляют задумываться о природе долга. Накопление долговых обязательств чревато серьезными проблемами для политиков, менеджеров, ученых и обывателей — оно может провоцировать экономические реформы, массовые выступления и изменение политических режимов. В одних случаях причиной становится неконтролируемый рост государственного долга — задолженность ряда стран третьего мира давно превысила размеры, когда еще можно рассчитывать на их погашение, списание долгов стало действенным инструментом внешней политики. В других государственный долг вытесняется корпоративным, и стабильность финансовой системы начинает зависеть от выживания ограниченного числа крупных корпораций. В третьих массовая неплатежеспособность частных заемщиков ставит в положение зависимости целые социальные слои и существенно меняет конфигурацию власти в обществе. Долговые проблемы в одной из этих сфер неизбежно сопровождаются давлением и конфликтами в двух других, хотя соотношение уровней может быть различным.

Частному долгу, основную часть которого составляет потребительское кредитование, традиционно уделялось меньше внимания, нежели государственному (Clayton, 2000. Р. 49). Однако в конце 1990-х годов в работах американских экономистов и экономических публицистов стала все чаще высказываться озабоченность ростом закредитованности населения в США (Clayton, 2000; Medoff, Harless, 1996; Manning, 2000; Warren, Warren Tyagi, 2003). Эти опасения не помогли предотвратить масштабный финансовый и долговой кризис 2007-2009 гг., который, в свою очередь, заставил существенно пересмотреть роль экономической науки в прогнозировании изменений¹. Экономические модели не улавливают природу долговых отношений — законов, по которым они развиваются; осознание этого обстоятельства стало стимулом для переосмысления самой природы долга.

Долг — это обязательство, и, как подсказывает этимология русского слова, долговое поведение неизбежно предполагает моральное обременение. Долг не может быть сведен к технической стороне дела, к возврату средств с отсрочкой, поскольку он основан на отношении неравенства, предполагает моральную асимметрию между заемщиком и кредитором. Именно поэтому долговая экономика всегда сопряжена с вопросами об ответственности и достоинстве. По наблюдению Ницше, такого рода моральные категории исторически связаны с долговым правом (1990. С. 444). Невозможно выделить чисто экономическое содержание долговых отношений. Вступая в них, люди всегда испытывают вину, превосходство, зависимость, ощущение нечистой совести — все эти моральные чувства управляют поведением человека по собственным законам. По той же причине долговые отношения неизбежно порождают поиск виноватых: следует ли винить заемщиков за то, что они не могут расплатиться по кредитам (особенно при резком изменении экономической ситуации)? Должны ли кредиторы нести ответственность за выдачу кредитов, если при выдаче эти кредиты были ошибочно оценены как обеспеченные? Следует ли винить регулятора за то, что он кредитует по ставке, которая приводит к появлению «плохих» долгов? От ответов на эти вопросы зависят действия людей в нормальных и кризисных условиях, а значит, и распределение власти и ресурсов в обществе.

Моральное измерение долговых отношений редко учитывается в экономической и социологической литературе по кредитованию. Экономические исследования потребительского кредитования посвящены построению модели рационального заемщика, которая могла бы объяснить кредитное поведение населения. В работах Дж. Катоны и его последователей основные усилия направлены на поиск психологических механизмов рационального принятия решений, описывающих финансовое поведение заемщиков (Katona, 1975; Durkin, Elliehausen, 2011). В реальных условиях возможности рационального действия всегда ограничены, и адекватная модель экономического агента должна учитывать издержки на преодоление неопределенности, — это соображение получило распространение после влиятельных исследований Д. Канемана и А. Тверски (Tversky, Kahneman, 1974; 1981; см. также обзор в: Durkin et al., 2014).

Другое направление исследований — моделирование функции полезности, которую максимизируют заемщики; данный подход воплощен в теориях межвременного потребительского выбора (Modigliani, Brumberg, 2005; Friedman, 1957; Attanasio, 1999; обзор применительно к потребительскому кредитованию см. в: Bertola, Disney, Grant, 2006; Vandone, 2009). Такие модели учитывают факторы на индивидуальном (например, социодемографические характеристики заемщика) и институциональном (например, доступность неформального кредитования) уровнях с целью выявить детерминанты кредитного поведения. Факторы, воздействующие на кредитный статус потребителей, рассматриваются как в экономических, так и в экономико-социологических работах. (О кредитовании в России см., например: Семенова, Родина, 2012; Кузина, 2013; Стребков, 2007).

Экономическая социология также обращается к анализу факторов, препятствующих рациональному поведению потребителей². Моральные факторы рассматриваются в этом случае как источник искажения рационального поведения. В результате рациональное поведение заемщика выглядит самоочевидным и не заслуживающим внимания. Что может быть более естественным, чем обдуманное, взвешенное решение взять в долг? Внимания заслуживают факторы, способствующие такому расчету и ограничивающие его, однако сам по себе поступок заемщика выглядит морально нейтральным.

Моральное содержание поведения заемщиков становится заметным лишь при обращении к исторической перспективе. Массовое кредитование потребителей — сравнительно новое явление, и, изучая его корни, можно увидеть, что развитие этой практики требует ее легитимации. Во многих культурах жизнь в долг традиционно считалась порочной, и ее нормализация связана с изменением моральной основы экономических отношений. До недавнего времени этому вопросу уделялось мало внимания. Исследования по истории потребительского кредитования начали активно развиваться около 20 лет назад, однако лишь недавно стали выходить за пределы американского эмпирического материала (Calder, 1999; Marron, 2009; Poovey, 2013; Trumbull, 2014). Моральные изменения, связанные с развитием потребительского кредитования в России, освещаются лишь частично (Стребков, 2004; Гусева, 2012; Zavisca, 2009).

Чтобы понять моральную логику кредитования, принципы поведения заемщиков, необходимы общие теоретические рамки, которые позволили бы интерпретировать смысл долговых отношений. В данной статье мы рассматриваем феномен долга с позиций антропологической теории дарообмена. Преимущество антропологического подхода состоит в том, что он дает возможность соотнести потребительское кредитование с иными формами хозяйственных отношений и увидеть, как логика хозяйственной жизни изменяется вместе с развитием потребительского кредита. Какова природа долговых отношений и что означает изменение их морального содержания для организации хозяйства? Кто такой homo debitor и как он эволюционирует? Мы покажем, что смысл кредитного поведения заложен не в решении изолированного индивида, а в социальном отношении долга. Мы также продемонстрируем, что отношения долга могут наполняться разным содержанием, предложим схему их сопоставления и с ее помощью охарактеризуем моральное содержание отношений потребительского кредитования³.

Основания теории дарообмена

Теория дарообмена является базовой для экономической антропологии. Ее основы заложены в первой четверти XX в. после появления первых эмпирических антропологических исследований, которые позволили существенно обогатить набор данных о социальной организации человека. Собранные материалы потребовали объяснения элементарных форм хозяйственной жизни, которые было невозможно понять, используя аппарат экономической науки. Ключевые хозяйственные институты, которые полевые исследователи обнаруживали в разных частях света, не подчиняются логике, заложенной в антропологической модели homo oeconomicus: их возникновение невозможно объяснить исходя из представления о взаимодействии между индивидами, стремящимися к максимизации собственной полезности.

Изначально теория дара была разработана в двух основных версиях. Более умеренная нашла отражение в работе Б. Малиновского «Аргонавты Западной части Тихого океана» (1922), написанной по результатам исследования автора с использованием метода включенного наблюдения (предполагает длительное погружение в жизнь изучаемого сообщества) (Малиновский, 2004). Более радикальную версию предложил годом позже французский социолог М. Мосс, который не занимался эмпирическими исследованиями самостоятельно, но провел большую работу по систематизации и интерпретации этнографических данных о хозяйственной жизни в разных обществах, в том числе фактов, изложенных в работе Малиновского (Мосс, 2011)⁴. Обе трактовки исходят из того, что дарообмен составляет базовый принцип любого взаимодействия между людьми, логику человеческой социальности. Речь не идет о специфически экономическом взаимодействии, изолированном от других областей человеческой жизни. Напротив, теория дарообмена ставит под сомнение наличие особой экономической сферы, не сводимой к целостности политической жизни: согласно Моссу, дар является «тотальным социальным фактом», то есть закон дара пронизывает абсолютно все аспекты деятельности человека. Важный вопрос состоит в том, может ли хозяйственная жизнь регулироваться в соответствии с собственным принципом и со временем стать полностью автономной по отношению к базовой логике социального? Малиновский и Мосс по-разному подходят к решению этого вопроса.

С точки зрения Малиновского, принципы дара и утилитарного бартера сосуществуют, однако второй играет подчиненную роль по отношению к первому. Знаменитое «кольцо кула», которое Малиновский обнаружил на Тробрианских островах, — «всеохватывающий и сложный институт», регулирующий всю жизнь туземцев, основано на постоянном обмене предметами, не имеющими потребительской стоимости, — браслетами и ожерельями из ракушек. Этот обмен совершенно не соответствует представлениям экономистов об обмене в «первобытных» обществах. Если исходить из модели «экономического человека», то можно ожидать, что такое взаимодействие будет состоять в «передаче необходимых или полезных товаров, совершаемой без особых церемоний или правил в силу необходимости, под страхом смерти, время от времени, нерегулярно. Такая передача совершается либо путем прямого натурального обмена, при котором каждый зорко следит за тем, чтобы его не лишили положенного, или же, если дикари слишком запуганы и недоверчивы, чтобы входить в прямой контакт, происходит посредством определенных традиционных установлений, причем соблюдение принятых или навязанных обязательств обеспечивается страхом наложения суровых наказаний» (Малиновский, 2004. С. 102). Все это не соответствует действительности: вместо прямого натурального обмена, необходимого для удовлетворения потребностей, люди в «примитивных» обществах связаны сложными регулярными ритуалами, которым полностью подчиняется их жизнь. Эти ритуалы состоят во взаимном одаривании символически ценными предметами с целью продемонстрировать партнеру и окружающим максимальную щедрость; регулярная жизнь вне ритуалов более или менее сводится к сложной подготовке к такого рода актам дарообмена и включает более мелкие дары. Участвующий в дарообмене человек вступает в него не как автономный индивид, нацеленный на выгодную сделку, а как член группы (клана, племени), желающий превзойти конкурентов в щедрости. Собственно, субъектом дарообмена выступает не индивид, а само сообщество, которое за счет этой внутренней механики сохраняет сплоченность и удерживается от распада.

Малиновский выделяет ряд сущностных характеристик обнаруженного на Тробрианских островах обмена, которые отличают его от привычного для европейца рыночного обмена и потому позволяют назвать его «дарообменом».

1. Обмениваемые предметы не обладают практически никакой потребительской ценностью (драгоценности из ракушек надевают крайне редко, обычно их носит не тот, кто ими в настоящий момент владеет). Таким образом, в отличие от рыночного обмена предметы обмена не обладают полезностью для получателя.

2. Круг обмениваемых предметов ограничен: весь дарообмен строится вокруг браслетов и ожерелий из ракушек. В обмен могут вступать другие предметы, которые оцениваются сообразно их символической, а не потребительской, ценности. Рыночный обмен, напротив, предполагает возможность безграничного расширения — потенциально предметом рыночной сделки может стать любой ограниченный ресурс.

3. Круг партнеров по дарообмену ограничен: каждый человек и каждая группа обменивается только с определенными партнерами, с которыми установлены долгосрочные связи. Множество партнеров не закрыто, однако оно может расширяться только вместе с повышением социального статуса, так как большое число партнеров по дарообмену требует большого объема располагаемых ценностей. В отличие от рыночного обмена, в рамках которого значение имеют только цена и потребительские свойства продукта, а личность партнера несущественна, в дарообмене важно не чем обмениваются, а с кем производится обмен: предмет может иметь разную ценность в зависимости от того, кто выступает дарителем.

4. Дарообмен происходит как между членами одного племени, так и между племенами; подготовка к обмену, накопление ресурсов и выработка символических интерпретаций занимают практически все время местных жителей. Предметы и процедуры дарообмена встроены в символическую систему тробрианцев, с помощью которой они познают мир, поэтому всю свою жизнь они так иначе участвуют в этом масштабном внутригрупповом и межгрупповом взаимодействии. В отличие от рыночного обмена, который стремится освободиться от всего, что напрямую не относится к предмету и условиям сделки, дарообмен не начинается в момент предоставления ресурса и не заканчивается в момент встречного движения ресурса, он продолжается постоянно.

5. Символические ценности передают только в одном направлении. Именно поэтому система кула образует кольцо: один вид драгоценностей курсирует между островами Тробрианского архипелага в одном направлении, а другой — в противоположном. В отличие от рыночных сделок здесь отсутствует возможность обратимости: даритель и получате ль не могут поменяться местами, пока речь идет об одном и том же предмете.

6. Дарение является императивом: полученный в дар предмет следует передарить дальше по кругу, удерживать его у себя долгое время означает проявлять недостаток щедрости. Хотя у участников системы кула есть свои стратегии завладения особенно ценными предметами, эти предметы не переходят в полной мере в их собственность. В отличие от рыночных агентов, участники системы не вполне вольны решать, когда расстаться с ценностью, и не вольны отказаться принимать ее.

7. Дар обязательно должен быть встречен ответным даром, однако отдаривание никогда не производится немедленно — между даром и встречным даром должен быть временной интервал. Этот интервал позволяет устранить восприятие ответного дара как платы: участники обмена не выходят из него, не бывают «квиты», между ними всегда сохраняется обязательство («один раз в кула — всегда в кула»).

8. Эквивалентность ответного дара предполагается, но никогда не может быть востребована или навязана получателю — она всегда остается делом получателя, и если он не в состоянии ответить адекватным даром, то это влечет за собой только потерю статуса. Ценность дара не проистекает из ценности вещи, а потому не может быть предметом торга или расчетов. Любая попытка ценообразования немедленно извратит суть дара, а потому дар всегда основан на непризнании сторонами его природы: «Если предмет, которым одаривают взамен, не эквивалентен, то его получатель будет разочарован и даже рассердится, но он не может требовать непосредственного возмещения ущерба, не может заставлять партнера» (Малиновский, 2004. С. 112; см. также: Бурдье, 2001. С. 209).

9. Дарообмен (кула) может сопровождаться утилитарным обменом (гимвали), однако существует ряд правил, которые четко разграничивают два типа взаимодействия. Предметы, входящие в кула, не могут выступать предметами утилитарного торга, а партнеры по гимвали никогда не совпадают с партнерами по кула. Вещи и отношения, участвующие в кула и гимвали, образуют два непересекающихся контура⁵. Граница между ними ясно ощущается и поддерживается участниками обеих систем: «Критикуя неправильный, слишком поспешный или недостойный способ проведения обмена кула, они говорят: „Он проводит свой обмен кула, как если бы это был гимвали"» (Малиновский, 2004. С. 111).

Специфика взгляда Малиновского на дарообмен состоит в том, что он признает возможность сосуществования логики дара и утилитарной логики, однако при этом настаивает на том, что вторая символически подчинена первой. Участие и успех в кула выступают для тробрианцев главной целью; все основные ритуалы, занимающие основное время жизни и отнимающие основные силы, связаны с кула; а главное, как уже говорилось, — вся символическая система, с помощью которой аборигены видят мир, по сути, организована вокруг кула (Малиновский, 2004. С. 116). Таким образом, с точки зрения Малиновского, в социальной жизни есть место для утилитарного обмена, который обладает ограниченной автономией и способен создавать собственную мотивацию для его участников, однако в итоге смысл утилитарных операций все равно сводится к смыслу дарообмена. Утилитарное взаимодействие выступает своего рода лимитированной «игрой», которая развивается параллельно основному процессу дарообмена.

Если Малиновский оставляет место для ограниченного дуализма, то Мосс стремится свести рыночные институты к превращенным формам дарообмена. Для этого он разрабатывает собственную теорию эволюции, которая позволяет увидеть в современном рыночном взаимодействии «снятый» обмен дарами. Мосс полагает, что человеческое взаимодействие регулируется системой трех императивов: дарить, принимать, отдаривать. Согласно одной из влиятельных интерпретаций, предложенной М. Салинзом (1999), в этой триаде заключено решение проблемы общественного договора, ведь если бы общество не обязывало своих членов в первую очередь отдавать, то стремление человека присваивать и потреблять ресурсы неизбежно привело бы к «войне всех против всех».

С точки зрения Мосса, общественное развитие Европы представляет собой превращение дарообменного отношения (в рамках которого обменивающиеся стороны неразрывно связаны друг с другом и с обмениваемым предметом и упрочивают эту связь) в сделку между двумя не связанными индивидами, способными полностью отчуждать предметы. Если на исходном этапе обменивающиеся хорошо знали, что вещь обладает собственным «духом», соединяющим их при ее передаче, то впоследствии это понимание исчезает, уступая место уверенности в том, что после осуществления торговой сделки стороны могут навсегда разойтись. Мосс видит доказательство этого в том, что лишь в современных правовых системах появилось различие между вещным и обязательственным правом (Мосс, 2011. С. 229). Иными словами, если ранее обмен представлял собой процесс, соединяющий друг с другом людей и предметы в единое целое, то позднее он стал работать на разъединение и отчуждение.

Мосс полагает, что хотя институты и мораль современного капитализма совершенно извратили логику дара, в основании они по-прежнему ее сохраняют (в противном случае целостность общества не была бы гарантирована). «Значительная часть наших нравственных законов и самой нашей жизни по-прежнему погружена в ту же самую атмосферу, соединяющую в себе дар, долг и свободу» (Мосс, 2011. С. 262). Ключевым действующим элементом экономики дара в современных условиях Мосс считает обязательство, которое возникает у нас в условиях принятия дара: как только мы получаем услугу или благодеяние, мы начинаем чувствовать себя в долгу, ибо неспособность возвратить дар принижает нас, наносит урон нашей чести. Общая идея Мосса состоит в том, что сегодняшний утилитарный обмен, по сути, подчиняется логике дарообмена: если заемщик предоставляет кредитору процент за время, в течение которого он пользовался занятыми деньгами, то он, по сути, делает то же самое, что и одаренный в случае предоставления ответного дара, который всегда должен быть больше исходного. Проблема, однако, в том, что эта механика получает искаженную интерпретацию: если одаренный возвращает с избытком из соображений чести, стремясь упрочить социальную связь, то заемщик в рыночной системе возвращает с избытком по принуждению и стремится разорвать социальную связь, «отделаться» от обязательства и от кредитора. При сходной механике вопрос интерпретации оказывается принципиальным с точки зрения действующих моральных сил.

Основное различие между позициями Малиновского и Мосса состоит в том, что первый рассматривает утилитарный обмен как самостоятельный принцип, символически вторичный по отношению к дарообмену, а второй считает утилитарное рыночное взаимодействие результатом плачевной дегенерации логики дарообмена. Это различие существенно для объяснения моральной природы долга: в одном случае долг может подчиняться двум различным принципам регуляции, в другом — он всегда порождается отношением дара, однако может функционировать по-разному в зависимости от степени сплоченности общества. Мы попытаемся синтезировать эти концепции.

Кредит без долга: место моральных обязательств в экономике

В эссе «Протестантская этика и дух капитализма» М. Вебер цитирует Б. Франклина, который, с его точки зрения, наиболее адекватно резюмирует капиталистический этос: «Помни, что кредит — деньги. Тот, кто оставляет у меня еще на некоторое время свои деньги после того, как я должен был вернуть их ему, дарит мне проценты или столько, сколько я могу выручить с их помощью за это время... Никогда не задерживай взятых тобой взаймы денег ни на один час сверх установленного срока, чтобы гнев твоего друга не закрыл для тебя навсегда его кошелек» (цит. по: Вебер, 1990. С. 72). Вебер делает вывод, что для франклиновского капиталиста необходимость возвращать долг проистекает из внешних и случайных по отношению к долговому взаимодействию обстоятельств — опасности потерять кредитоспособность: «Там, где видимость честности достигает того же эффекта, она вполне может заменить подлинную честность» (Вебер, 1990. С. 74). Например, если партнер не имеет возможности впредь отказываться от сделки с тобой, если ему больше не с кем взаимодействовать, то у тебя нет перед ним моральных обязательств.

Теория дарообмена исходит из того, что моральные обязательства сопровождают любой акт обмена, и обязанность вернуть долг ощущается заемщиком независимо от наличия внешних ограничений. Решение о том, чтобы предоставить кредит или взять его, вернуть или не возвращать, востребовать или простить, никогда не может быть морально индифферентным. Такого рода поведение всегда меняет локальные отношения неравенства между контрагентами и воздействует на их статус в глазах третьих лиц.

Согласно Малиновскому, все множество взаимодействий может быть разделено на две (или более) сферы, в каждой из которых возникают моральные обязательства особого рода. В сфере дарообмена я нахожусь со своими партнерами в тесных и долгосрочных взаимоотношениях (в предельном случае они являются мне родственниками или становятся свойственниками). Здесь каждый принесенный дар рассматривается как доказательство близости отношений или даже стремление сблизиться еще сильнее. Поэтому в дело вступает императив щедрости: фактически дар ставит меня перед выбором — готов я принять другого человека или предпочту оттолкнуть его. Если я принимаю вызов, то должен совершить ответное действие в таком объеме, который свидетельствовал бы о том, что взаимодействие касается моего партнера по обмену, а не предмета обмена (именно поэтому предмет получает свое значение в зависимости от партнера).

Что же касается сферы утилитарного обмена, то в своей чистой форме он вообще не предполагает временного интервала между двумя перемещениями ресурсов. Сделки в этой сфере допускают торг, предполагают эквивалентность и преследование сторонами собственного интереса, а участники относятся друг к другу как к чужакам (поэтому утилитарный обмен не осуществляется с родственниками и другими партнерами по дарообмену). Такой обмен предполагает статусное равенство и безличность — Малиновский обращает внимание на то, что среди тробрианцев статусные люди предпочитают не вступать в обмен такого рода и даже, по возможности, превращать его в дарообмен (делают дар и ждут ответа) (Малиновский, 2004. С. 197). Таким образом, утилитарный обмен не предполагает временного интервала и не создает отношений долга в узком смысле. Тем не менее он по-прежнему погружен в контекст моральных обязательств: партнер по утилитарному обмену дает возможность разомкнуть круг дарообмена и получить извне ресурс, который впоследствии будет использован для укрепления собственной статусной позиции. Очевидно, богатые люди избегают такой ситуации, поскольку не нуждаются в дополнительном источнике ресурсов и могут не приостанавливать статусную игру.

Эта возможность выхода в утилитарный обмен с целью поиска дополнительных ресурсов для статусного соревнования позволяет решить проблему, с которой имел дело Мосс. Для него основная опасность связана с деморализацией долгового отношения — с тем, что в современном капитализме начинает распространяться эгоистическая норма невозврата долга в случае отсутствия внешнего давления. Проблема не в том, что у заемщиков есть такая возможность, а в том, что они перестают чувствовать давление долгового отношения и потому начинают руководствоваться принципами Франклина. Тем самым Мосс де-факто признает, что в исторической перспективе экономика дарообмена обречена, и его консервативный призыв — «можно и должно вернуться к архаическому, к исходным началам» (Мосс, 2011. С. 267) — приходит в противоречие с его собственной теорией.

Однако Мосс, по-видимому, ошибся в главном, полагая, что главная антропологическая трансформация, свойственная рыночной экономике, состоит в подрыве третьего принципа экономики дарообмена — «необходимо отдаривать с избытком». В действительности наиболее серьезный удар современный утилитаризм наносит по второму принципу — «необходимо принимать дар». Переход из режима дарообмена в режим рыночного взаимодействия означает отказ принимать вызов дарообмена. Вместо этого на первый план выходит стремление «откупиться», то есть свести содержание взаимодействия к ценности предмета обмена, оценить его и немедленно выйти из взаимодействия, заплатив цену.

Третий принцип продолжает исправно работать: статусное соревнование, в рамках которого превосходство завоевывается щедрым дарением и демонстративной тратой ресурсов, по-прежнему управляет человеческим общением. Однако в новых условиях средства для дарения и траты накапливаются уже не посредством серии дарообменов с другими членами сообщества, а путем рыночной сделки с «чужаком». Вопреки теории Мосса, ссудный процент возникает не путем монетизации времени между даром и ответным даром, а вопреки логике дара. Получение кредита несет моральную выгоду заемщику — отнюдь не потому, что он получает дополнительный ресурс, а потому, что благодаря обязанности вернуть сумму с процентом он не попадает в личную зависимость от кредитора.

Ключевая трансформация, происходящая с экономикой дарообмена, состоит в том, что минимизируется состояние задолженности; вместо морального обязательства используется процент, который позволяет обязательство устранять. При этом основной движущий принцип экономики дарообмена продолжает работать, что порождает ситуацию, когда ресурсы для дарения необходимо усиленно накапливать посредством утилитарного обмена (в первую очередь через привлечение кредитов). Как отмечает Д. Грэбер, это приводит к странному положению дел, когда главной доблестью становится полный выход из состояния задолженности. Поскольку человек изначально включен в отношения с другими людьми и зависит от них, эта идея обрекает на погашение долга, который в принципе невозможно погасить: «Единственный способ „освободиться" от долга состоит не в том, чтобы буквально выплатить долги, но в том, чтобы продемонстрировать, что этих долгов не существует, поскольку никто не начинает с того, что существует отдельно от всех, — а значит, и вся идея погашения долга и обретения отдельного, автономного существования с самого начала смехотворна» (Graeber, 2011. Р. 68). Однако последовательная реализация желания рассчитаться с долгами естественным образом ведет к тому, что человеческое существование обретает цель — умереть, не будучи ни у кого в долгу.

Многие теоретики дара подчеркивали, что в результате развития рыночной экономики идеалом для человека становится «быть квитым»⁶. К. Поланьи указывал, что такую норму предписывает либеральная картина мира, в которой люди встречаются как изолированные чужаки, стремящиеся получить от взаимодействия удовлетворение собственных интересов (Polanyi, 2001). Позднее эту мысль высказывали и другие антропологи, указывая, что товарный обмен отличается своей «завершенностью», способностью «не оставлять долгов» (Gregory, 1982; Godbout, 2000; Годелье, 2007; см. обзор в: Peebles, 2010). Однако они уделили мало внимания моральному содержанию этого требования «отказаться от долга», чрезмерно концентрируясь на противопоставлении товарного обмена моральным обязательствам, возникающим в рамках дарообмена. Далее мы постараемся исправить этот недостаток и сформулировать ключевые нормативные элементы кредитования под процент, оставаясь при этом в рамках теории дара.

Моральный кодекс «человека задолженного»

Моральное содержание поведения заемщика можно выразить в виде нескольких основных императивов. Эти императивы не изолированы друг от друга; они переплетаются и совместно формируют смысл кредитования частных лиц. Они позволяют описать мотивацию типичного заемщика на рынке потребительского кредитования — понять, что стоит за обычно не проблематизируемым в своей кажущейся рациональности решением привлечь заемные средства для расширения потребления.

Независимость и необходимость

Потребительское кредитование как заем средств у коммерческого банка, который не относится к кругу родственников и друзей (потенциальных партнеров по дарообмену), позволяет избегать дарообменных отношений. Парадоксальным образом, потребительское кредитование не просто способ привлечь деньги, а способ, который позволяет не чувствовать себя в долгу и соответственно в моральной зависимости от кредитора. У заемщика всегда существует множество потенциальных способов привлечь средства, однако они, как правило, предполагают возникновение моральных обязательств. Взаимоотношения с таким безличным контрагентом, как банк, напротив, позволяют не допустить возникновения морального обязательства. Как ни странно, потребительское кредитование следует рассматривать не как отношение долга, а как результат стремления избежать долга.

Субъект потребительского кредитования не существует исходно — чтобы эта практика распространилась, такой субъект должен быть произведен вместе с установкой на самостоятельное обеспечение своих потребностей. «Человек задолженный» «воплощает в себе субъективную фигуру сегодняшнего капитализма», пишет М. Лаццарато (Lazzarato, 2012. Р. 38). Для кредитора важно, чтобы потребитель, во-первых, не ставил свою потребность под сомнение, а во-вторых, считал необходимым удовлетворить эту потребность самостоятельно. С технической точки зрения кажется несущественным, что в потребительском кредитовании выдача займа связывается с конкретной целью — по сути, такой кредит работает точно так же, как в случае, если бы цель не указывалась. Однако если бы кредитор не вторгался в область целеполагания, то ему не удалось бы запустить основной механизм, который руководит «человеком задолженным», — механизм самостоятельного удовлетворения потребности без моральных обязательств.

Нужно понимать, что человек задолженный — это уже не капиталистический предприниматель, который берет ссуду с целью по своему усмотрению преумножить капитал, нажиться и вернуть заем с процентом. Заемщик-потребитель располагается в поле потребностей, удовлетворение которых связано с эмоциональным дискомфортом. Во-первых, поиск средств без обращения к институциональному кредитору означает необходимость прямо просить в долг либо, по меньшей мере, менять регулярное течение жизни с целью получить дополнительный доход, а такое изменение с высокой вероятностью вызовет моральное давление со стороны окружающих. Во-вторых, что еще более важно, поиск ресурсов для удовлетворения потребности неизбежно приводит к переговорам по поводу самой потребности, к ее оспариванию, критическому осмыслению и, возможно, отрицанию. Задача кредитора состоит в том, чтобы объективная необходимость в товаре, по возможности, не подвергалась сомнению, чтобы предметы потребления по-прежнему «зависели от потребностей, приобретая смысл в экономическом отношении человека к окружающей среде» (Бодрийяр, 2007. С. 12). Оказываясь перед лицом объективной потребности, человек получает возможность с помощью кредита ответить на вызов этой потребности, не оказываясь в моральной зависимости. Процент, который кредитор взимает за время погашения кредита, — это не только плата за возможность пользоваться товаром немедленно, но и гарантия того, что речь не идет об услуге, которая поставила бы самостоятельность потребителя под сомнение. Лаццарато констатирует, что субъективность современного должника строится на навязанном моральном обязательстве; однако, вопреки его мнению, это не обязательство возвратить долг, а обязательство удовлетворять свои потребности за счет собственных сил.

Калькулятивность и квантификация

Императив освобождения от обязательств, который движет потребительским кредитованием, предполагает перевод всех обязательств в количественную (и в конечном счете денежную) форму. Благодаря этому долги лишаются элемента морального давления, ведь должник знает, что каждая минута невозвращенного долга оплачивается им по установленной цене и не содержит ни капли щедрости кредитора. Будучи исчисленным, обязательство содержит условия своего прекращения, условия выхода из отношения.

Г. Зиммель отмечал, что развитие денежного обмена ведет к возрастанию индивидуальной свободы. Свобода при этом понимается именно как свобода от личной зависимости — ее обретение может открыть еще большую несвободу на новом уровне. Однако если сопоставить дарообмен с денежным обменом, то второй, несомненно, предоставляет большую независимость от личных отношений (точно так же, как система дарообмена дает больше свободы, чем рабство) (Simmel, 2011. Р. 308). Квантификация отношений позволяет устранить из них элемент личного произвола и в этом смысле имеет освобождающее воздействие. Именно такова ситуация потребительского кредита, который устраняет привычные для жизни потребителя ограничения и дает возможность перевести эти ограничения в денежную форму.

При этом инфраструктура потребительского кредитования мотивирует осуществлять тщательную калькуляцию при решении о кредите. В ситуации долговых кризисов в первую очередь возникает вопрос об ответственности пострадавших за собственные «нерациональные» решения. При этом единственным действующим критерием оценки «рациональности» оказывается исход кредитной игры: того, кто потерял средства и не в состоянии расплатиться с долгами, объявляют «нерациональным». Однако такая оценка задним числом едва ли пригодна для анализа поведения заемщика: ведь то, что еще вчера было «рациональным» по своим последствиям, сегодня может оказаться «нерациональным». При этом «рациональным» по своему исходу могло быть и процедурно импульсивное действие — например заем в отсутствие предварительного расчета.

Такой подход остается в рамках представления о том, что долговые кризисы вызваны «нерациональностью» поведения заемщиков или кредиторов, и не допускает, что причиной выступает именно их «рациональность». С этим связано убеждение в том, что финансовых потерь можно избежать за счет повышения «финансовой грамотности» или «финансовой компетентности», то есть лучшего понимания правил предоставления кредита и расчета рисков (Fox, Bartholomae, Lee, 2005; Кузина, 2009). Теоретически появление такого рода «ответственного заемщика» должно приблизить ситуацию к идеалу биржи, где с помощью ряда фильтров к торгам допускаются только рациональные компетентные игроки. Это сомнительно не только потому, что игроки на бирже не обладают никакой особой рациональностью, а конструируют локальные представления о том, что рационально (Аболафия, 2003), но и потому, что распространение биржевой торговли до сих пор не позволяло предупреждать экономические кризисы. Эффективность программ повышения финансовой грамотности многократно ставилась под сомнение; однако в последнее время появились работы, в которых показано, что эти программы работают на производство самостоятельного субъекта-должника, на вменение ответственности заемщику (Arthur, 2012; Giesler, Veresiu, 2014).

Дискуссия о рациональности поведения заемщика поэтому выглядит бессмысленной: субъективно рациональность действию можно вменить всегда, а оценивать рациональность по объективным последствиям недопустимо. Тем не менее императив рационального, расчетливого и ответственного поведения модифицирует действия потребителей. Более удачный термин, который используется в последнее время для такого рода расчетливого поведения, — «калькулятивность». В отличие от рациональности калькулятивность означает свойство действия (или действующего), которое состоит в производстве расчетов, независимо от того, окажутся ли они в итоге оправданны. Калькуляция такого рода предполагает выделение некоторых сущностей (например, кредитных предложений), манипуляцию с ними (сравнение, арифметические операции) и производство результата (решения о кредитовании) (Callon, Muniesa, 2005). Индустрия потребительского кредитования сегодня предлагает разветвленный интерфейс для калькуляции, так то распространение потребительских кредитов связано не с бесконтрольным потреблением, а, напротив, с усилением калькулятивности (что, конечно, не отменяет импульсивности потребителя в момент осознания потребности как необходимости).

 

---

 

Императивы независимости, кредитования только в случае необходимости, скрупулезной калькуляции и количественной (денежной) оценки всех издержек производят современного «человека задолжен-ного». Но почему в таком случае он оказывается столь уязвимым в долговой экономике? Почему, несмотря на действие этих моральных требований, долговые кризисы всегда сопровождаются упреками в безответственности, избыточном потреблении и неумении считать собственные доходы и расходы?

Главный урок, который теория дарообмена может дать в отношении природы долга, состоит в том, что кризисы потребительского кредитования в современном капитализме вызваны стремлением избежать морального долга. Желание не вступать в личные отношения и минимизировать личные обязательства не может исчезнуть и не подчиняется законам рынка. Оно движимо моральным обязательством избегать моральных обязательств. Однако само это обязательство бессмысленно уже ввиду того, что любое социальное взаимодействие предполагает дарообмен и возникновение долга. Именно поэтому система исключения долга создает долги, которые впоследствии приходится «гасить» и «прощать», вновь вводя в игру моральные категории.

Моральная аргументация, возникающая в ситуации долгового кризиса, обычно связана с проблемой перевода утилитарного обмена в дарообмен. Усилия и технологии, которые требуются для переформатирования уже совершенных взаимодействий (реструктуризации или списания долгов на 2lex.ru/) или изменения режима для новых (например, для предоставления финансовой помощи), заслуживают отдельного рассмотрения. Несомненно, однако, что именно в этой ситуации при выборе правильной оптики становится видна структура отношений власти, зависимости и неравенства, которая прежде скрывалась за кредитной игрой свободных экономических агентов.

Риторика индивидуальной ответственности заемщика всегда как будто бы направлена на предотвращение неконтролируемого роста закредитованности, но на деле приводит к обратным результатам. Императив «рассчитывать только на себя» не ограничивает потребительское кредитование, а, напротив, только подстегивает его. В то же время возложение ответственности на потребителя-заемщика заставляет его безропотно принимать вину за масштабные долговые кризисы, списывать на собственное неблагоразумие последствия чужих поступков. Когда закредитованные потребители обвиняют себя в нерасторопности, возникают идеальные условия для того, чтобы крупные заемщики смогли потребовать очередного безвозмездного дара, оправдываясь необходимостью спасать всю экономическую систему.

---

---

¹ Анализ неспособности профессиональных экономистов прогнозировать финансовую катастрофу был опубликован Кильским институтом мировой экономики (Colander et al., 2009). В докладе важнейшую роль играет упрек в несоответствии ключевых предпосылок экономической науки и реальности, в первую очередь речь идет о предпосылке рациональных ожиданий экономических агентов.

² В сборнике, включающем статьи ряда ведущих экономсоциологов на тему финансового кризиса, Н. Флигстин и А. Голдстейн начинают «анатомию залогового кризиса» с того, что констатируют: «Учитывая то, что регуляторы так верили в стандартную модель рационального актора, имеет смысл спросить: насколько хорошо она описывала экономическое поведение банков? Как свидетельствует продолжающийся кризис, „не слишком хорошо"» (Fligstein, Goldstein, 2010. P. ЗО). Б. Керразерс развивает ту же линию аргументации применительно к поведению заемщиков (Carruthers, 2009).

³ Данный проект включал эмпирическое исследование, проведенное в августе-сентябре 2014 г., — серию из 106 глубинных интервью на тему кредитных и долговых отношений с жителями четырех российских городов (Архангельск, Рязань, Касимов, Каргополь). Результаты анализа собранных данных будут изложены в других публикациях.

⁴ В первом переводном издании этого сборника работ Мосса, вышедшем в 1996 г., ключевой текст назывался «Очерк о даре». В переиздании 2011 г. русский переводчик Мосса А. Гофман изменил название эссе на «Опыт о даре».

⁵ В антропологии получили название «сфер обмена» (Bohannan, 1955; Barth, 2004).

⁶ Англ. being quits — выход из социального отношения.

---

Список литературы

Аболафия М. (2003). Рынки как культуры: этнографический подход // Экономическая социология. Т. 4, № 2. С. 63—72. [Abolafia М. (2003). Markets as cultures: An ethnographic approach. Ekonomicheskaya Sociologiya, Vol. 4, No. 2, pp. 63—72. (In Russian).]

Бодрийяр Ж. (2007). К критике политической экономии знака. М.: Академический проект. [Baudrillard J. (2007). For a critique of the political economy of the sign. Moscow: Akademicheskii Proekt. (In Russian).]

Бурдье П. (2001). Практический смысл. СПб.: Алетейя. [Bourdieu Р. (2001). The logic of practice. Saint-Petersburg: Aletheia. (In Russian).]

Вебер M. (1990). Протестантская этика и дух капитализма // М. Вебер. Избранные произведения. М.: Прогресс. [Weber М. (1990). Protestant ethic and the spirit of capitalism. In: M. Weber. Selected writings. Moscow: Progress. (In Russian).]

Годелье M. (2007). Загадка дара. M.: Восточная литература; РАН. [Godelier М. (2007). The riddle of the gift. Moscow: Vostochnaya Literatura; RAN. (In Russian).]

Гусева A. (2012). Карты в руки. Зарождение рынка банковских карт в постсоветской России. М.: Изд. дом НИУ ВШЭ. [Guseva А. (2012). Into the red: The birth of the credit card market in postcommunist Russia. Moscow: HSE Publ. (In Russian).]

Кузина О. (2009). Финансовая грамотность молодежи // Мониторинг общественного мнения. JsJb 4. С. 157—177. [Kuzina О. (2009). Financial literacy among the youngsters. Monitoring Obschestvennogo Mneniya, No. 4, pp. 157—177. (In Russian).]

Кузина О. (2013). Анализ динамики пользования банковскими кредитами и долговой нагрузки россиян // Деньги и кредит. № 11. С. 30 — 36. [Kuzina О. (2013). The analysis of credit card usage and debt load in Russia. Dengi і Kredit, No. 11, pp. 30—36. (In Russian).]

Малиновский Б. (2004 [1922]). Аргонавты Западной части Тихого океана. М.: РОССПЭН. [Malinowski В. (2004 [1922]). Argonauts of the Western Pacific. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).]

Мосс M. (2011). Очерк о даре // M. Мосс. Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии. М.: КДУ. [Mauss М. (2011). The gift. In: М. Mauss. Societies. Exchange. Personality. Writings in social anthropology. Moscow: KDU. (In Russian).]

Ницше Ф. (1990). К генеалогии морали // Ф. Ницше. Сочинения. М.: Мысль. Т. 2. С. 407—524. [Nietzsche F. (1990). On the genealogy of morals. In: F. Nietzsche. Selected works. Moscow: Mysl. Vol. 2, pp. 407—524. (In Russian).]

Салинз M. (1999). Экономика каменного века. M.: ОГИ. [Sahlins М. (1999). Stone age economics. Moscow: OGI. (In Russian).]

Семёнова M., Родина В. (2012). Кредиты вне банковского сектора: рационирование или выбор заемщика? // Банковский ритейл. Т. 4, № 28. С. 39—54. [Semenova М., Rodina V. (2012). Credits beyond banking sector: rationing or choosing borrower? Bankovskii RiteiU Vol. 4, No. 28, pp. 39-54. (In Russian).]

Стребков Д. (2004). Основные типы и факторы кредитного поведения населения в современной России // Вопросы экономики. № 2. С. 109 — 128. [Strebkov D. (2004). Main types and factors of credit behavior of population in present-day Russia. Voprosy Economiki, No. 2, pp. 109 — 128. (In Russian).]

Стребков Д. (2007). Социальные аспекты кредитного поведения населения // Социологический журнал. «Nfe 2. С. 83 — 102. [Strebkov D. (2007). Social aspects of credit behavior of population. Sociologicheskii Zhurnal, No. 2, pp. 83 — 102. (In Russian).]

Arthur C. (2012). Financial literacy education: Neoliberalism, the consumer and the citizen. Rotterdam: Sense Publishers.

Attanasio O. (1999). Consumption. In: J. B. Taylor, M. Woodford (eds.). Handbook of macroeconomics. Amsterdam: Elsevier, pp. 741—812.

Barth F. (2004). Economic spheres in darfur. In: R. Firth (ed.). Themes in economic anthropology. ASA Monographs, No. 6. Abingdon: Routledge.

Bertola G., Disney R., Grant С. (2006). The Economics of consumer credit demand and supply. In: G. Bertola, R. Disney, C. Grant (eds.). The economics of consumer credit. Cambridge, MA: MIT Press, pp. 1—26.

Bohannan P. (1955) Some principles of exchange and investment among Tiv. American Ethnologist, Vol. 57, No. 1, Part 1, pp. 60-70.

Calder L. (1999) Financing the american dream: A cultural history of consumer credit. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Callon M., Muniesa F. (2005). Economic markets as calculative devices. Organization Studies, Vol. 26, No. 8, pp. 1229-1250.

Carruthers B. (2009). Trust And Credit. In: K. Cook, M. Levi, R. Hardin (eds.). Whom can we trust?: How groups, networks, and institutions make trust possible. N. Y.: Russell Sage Foundation, pp. 219—248.

Clayton J. (2000). The Global Debt Bomb. N. Y.: M.E. Sharpe.

Colander D. et al. (2009). The financial crisis and the systemic failure of academic economics. Kiel Working Papers, No. 1489. Kiel: Kiel Institute of the World Economy. [Рус. пер.: Коландер Д. и др. Финансовый кризис и провалы современной экономической науки // Вопросы экономики. 2010. № 6. С. 10—25.]

Durkin Т., Elliehausen G. (2011). Truth in Lending: Theory, History, and a Way Forward. N.Y.: Oxford University Press.

Durkin Т., Elliehausen G., Staten M., Zywicki T. (2014). Consumer credit and the American economy. N. Y.: Oxford University Press.

Fligstein N., Goldstein A. (2010). The anatomy of mortgage securitization crisis. In: M. Lounsbury, P. Hirsch (eds.). Bingley: Emerald Group, pp. 29—70.

Fox J., Bartholomae S., Lee J. (2005). Building the case for financial education. Journal of Consumer Affairs, Vol. 39, No. 1, pp. 195—214.

Friedman M. (1957). A theory of the consumption function. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Giesler M., Veresiu E. (2014). Creating the responsible consumer: Moralistic governance regimes and consumer subjectivity. Journal of Consumer Research, Vol. 41, No. 3, pp. 840-857.

Godbout J. (2000). The world of the gift. Montreal: McGill-Queen's University Press.

Graeber D. (2011). Debt: The first 5000 years. N. Y.: Melville House.

Gregory C. (1982). Gifts and commodities. London: Academic Press.

Katona G. (1975). Psychological economics. N.Y.: Elsevier.

Lazzarato M. (2012). The making of the indebted man. Cambridge, MA: MIT Press.

Manning R.D. (2000). Credit card nation: The consequences of America's addiction to credit. N.Y.: Basic Books.

Marron D. (2009). Consumer credit in the United States: A sociological perspective from the 19th century to the present. N. Y.: Palgrave Macmillan.

Medoff J.L., Harless A. (1996). The indented society: Anatomy of an ongoing disaster. N.Y.: Little, Brown and Co.

Modigliani F., Brumberg R. (2005 [1954]). Utility analysis and the consumption function: An interpretation of cross-section data. In: The collected papers of Franco Modigliani. Vol. 6. Cambridge, MA; London: MIT Press, pp. 3 — 46.

Peebles G. (2010). The anthropology of credit and debt. Annual Review of Anthropology, Vol. 39, No. 1, pp. 225-240.

Polanyi K. (2001). The great transformation: The political and economic origins of our time. Boston: Beacon Press.

Poovey M. (2013). Demonizing debt, naturalizing finance. In: P. Paik, M. Wiesner-Hanks (eds.). Debt: ethics, the environment, and the economy. Bloomington: Indiana University Press, pp. 39 — 55.

Simmel G. (2011). The philosophy of money. N.Y.: Routledge.

Trumbull G. (2014). Consumer lending in France and America: Credit and welfare. N.Y.: Cambridge University Press.

Tversky A., Kahneman D. (1974). Judgment under uncertainty: Heuristics and biases. Science, Vol. 185, No. 4157, pp. 1124-1131.

Tversky A., Kahneman D. (1981). The framing of decisions and the psychology of choice. Science, Vol. 211, No. 4811, pp. 453-458.

Vandone D. (2009). Consumer credit in Europe: Risks and opportunities of a dynamic industry. Berlin; Heidelberg: Springer Verlag.

Warren E., Warren Tyagi A. (2003). The two-income trap: Why middle-class mothers & fathers are going broke. N. Y.: Basic Books.

Zavisca J. (2009). Housing the new Russia. N. Y.: Cornell University Press.