Структурные факторы замедления роста российской экономики

Структурные факторы и оценки потенциального роста

Замедление роста российской экономики после 2010 г. стало предметом обсуждения в экспертном сообществе. В 2000-2007 гг., по данным МВФ, в странах с развивающимся рынком средние темпы роста составили 6,5% в год, и Россия с показателем 7,2% была одной из наиболее динамично развивающихся экономик в этой группе. Однако после 2008 г. ситуация изменилась (рис. 1). В 2010-2014 гг. темпы роста в странах с развивающимся рынком составили 5,7% в среднем за год. Однако динамика ВВП России существенно замедлилась: если в среднем за этот период темпы роста составляли 2,8%, то в 2013 г. — лишь 1,3%, а в 2014 г. экономика выросла только на 0,6%.

Показательно, что это замедление произошло на фоне стимулирующей экономической политики. Ненефтяной дефицит бюджета в период с 2007 по 2014 г. вырос с 3 до 12% ВВП (рис. 2). В 2009-2010 гг. сбережения Минфина на счетах в Резервном фонде и ФНБ сократились примерно на 100 млрд долл., которые были потрачены на поддержку компаний и банков, пострадавших от ухудшения глобальной конъюнктуры. Кроме того, с 2008 г. правительство перешло к практике размещения депозитов в российских банках, что позволяло смягчить негативные последствия глобального кризиса для банковского кредитования. Не остался в стороне и ЦБ РФ. Система рефинансирования, минимально развитая и не использовавшаяся как средство поддержки банков до 2007 г., была затем существенно модифицирована и стала доступна банкам не только как кризисный механизм, но и как инструмент покрытия структурного дефицита ликвидности.

Однако эти действия государства не смогли предотвратить ухудшение динамики ВВП РФ. В чем же его истинная причина? Ряд экспертов связывают снижение темпов роста с избыточной зависимостью России от цен на нефть, которые перестали расти с 2010 г., а также от мировых рынков капитала (Кудрин, Гурвич, 2014). В то же время роль этих циклических факторов представляется второстепенной по сравнению со структурными ограничениями роста.

Первое и принципиально важное ограничение роста было связано с недостаточностью основного капитала. Хотя с 2003 г. инвестиции в него выросли с 16 до 23% ВВП в 2012-2013 гг. (рис. 3), этого было недостаточно для сохранения темпов роста российской экономики. Во-первых, среднее значение по странам с развивающимся рынком составляет 32% ВВП. Во-вторых, недостаточность инвестиций усугубляется высокой степенью изношенности имеющегося оборудования. Несмотря на высокие темпы роста инвестиций — в среднем на 15% ежегодно в реальном выражении в 2003-2007 гг., согласно данным ЦМАКП, средний возраст производственных активов мало изменился с начала 2000-х годов. Как отмечают И. Воскобойников и Л. Соланко, хотя инвестиции в основной капитал сыграли важную роль в ускорении роста российской экономики в 2001-2008 гг., они во многом отражали повышение инвестиционной активности в нефтегазовом секторе (Voskoboynikov, Solanko, 2014). Неудивительно, что на фоне низкого качества инвестиционного капитала предельная загрузка мощностей, которая для России оценивается на уровне 66% по методологии ОЭСР, была достигнута уже в 2007 г. (рис. 4), что в значительной степени обусловило замедление темпов экономического роста еще до финансового кризиса 2008 г.

Показательно, что с 2013 г. ситуация усугубилась спадом инвестиций. Первое снижение было зафиксировано в III квартале 2013 г., и по итогам года в целом Росстат зафиксировал рост инвестиций лишь на 0,9%, что стало негативной новостью с учетом окончания многих проектов накануне Олимпиады в Сочи (февраль 2014 г.). Далее, по итогам 2014 г. инвестиции снизились на 2,0%, а во II квартале 2015 г. — уже на 7,4% г/г. В результате к 2016 г. отношение инвестиций к ВВП может составить 21%, что ниже отметки 2010 г.

С 2012 г., помимо инвестиционного ограничения, проявились ограничения со стороны трудовых ресурсов. Анализ факторов роста показывает, что российская экономика сталкивается с ограничениями роста рынка труда (демографические ограничения), занятости (использование рабочей силы) и производства ВВП на одного работника (производительность труда).

Из-за падения рождаемости в начале 1990-х годов в России в последние годы приостановился рост численности рабочей силы. На наш взгляд, этот процесс лучше всего отражает сокращение численности россиян в возрасте до 20 лет на 7 млн человек, начиная с 2002 г. В целом с 1989 г. численность населения моложе 20 лет сократилась на 14 млн человек. Еще до недавнего времени старение населения не было серьезной проблемой: количество россиян в возрасте старше 65 лет снизилось с 20,2 млн в 2007 г. до 18,1 млн в 2011 г. Однако затем эта цифра выросла на 0,8 млн — до 18,9 млн человек (рис. 5). Раньше Россия выигрывала от снижения коэффициента демографической нагрузки (количество иждивенцев на 1000 населения трудоспособного возраста), который опустился до минимума — 507 человек — в 2012 г. С 2012 г. тренд изменился, и хотя Россия еще не достигла показателя демографической нагрузки 2002 г. (616 человек), сейчас она уже составляет 521 человек. Кроме того, рост демографической нагрузки сопровождался сокращением рабочей силы на 0,4 млн до 75,4 млн человек в период с 2011 по 2014 г.

Коэффициент использования рабочей силы также достиг максимальной отметки в последние годы — 95%. Несмотря на снижение ВВП на 3,5% в первом полугодии 2015 г. и падение спроса, безработица колеблется на историческом минимуме — около 5%. Хотя принято считать, что показатель безработицы в России негибкий, в кризис 2008-2009 гг. он все же был гораздо более чувствителен к замедлению экономики и вырос с 5,4% в мае 2008 г. до 9,4% в феврале 2009 г. (рис. 6). В ходе текущего кризиса безработица повысилась с исторического минимума 4,8% в августе 2014 г. лишь до 5,9% в марте 2015 г. и затем вновь снизилась до 5,2% к сентябрю.

Демографическую картину осложняет распределение трудовых ресурсов в экономике. Начиная с 2009 г., стремясь проводить контрциклическую экономическую политику, государство увеличивало занятость в госсекторе. По состоянию на 2012 г., в нем работало 17,7-17,8 млн, или 23% рабочей силы, что, по мировым меркам, достаточно много. В частности, в странах с таким же низким уровнем безработицы, как в России, занятость в госсекторе в среднем составляет около 10%.

Дополнительной проблемой стала реаллокация занятости в неформальный сектор (Gimpelson, Kapelyushnikov, 2015). В 2014 г. занятость в нем выросла почти на 1 млн — с 14,1 млн до 15,0 млн человек. По данным Росстата, доля «серых» зарплат повысилась с исторического минимума 11% совокупных зарплат в 2012-2013 гг. до 14% в 2014 г. Более того, согласно последним исследованиям НИУ ВШЭ и «ОПОРЫ России», количество занятых в неформальном секторе может возрасти до 17-18 млн человек в 2015 г., то есть составить почти 24% общей занятости. Особенно серьезные опасения вызывает то, что в неформальный сектор уходит все больше квалифицированных кадров: доля специалистов с высшим образованием в нем выросла с 13% в 2008 г. до 16% в 2013 г. Отток квалифицированных кадров из более эффективных предприятий малого и среднего бизнеса или госкомпаний в менее эффективный неформальный сектор приводит к снижению производительности труда во всей экономике.

Наконец, ограничения связаны и с динамикой производительности труда. Как отмечают И. Воскобойников и В. Гимпельсон, реаллокация трудовых ресурсов между секторами и сопутствовавшее ей повышение производительности труда были важными факторами роста российской экономики (Воскобойников, Гимпельсон, 2015). Вместе с тем производительность труда все еще сравнительно низкая. Так, по данным ОЭСР за 2012 г., в России ВВП, произведенный за 1 час рабочего времени, составлял 39% соответствующего показателя в США (рис. 7). Это выше, чем 29% в середине 2000-х годов, но ниже, чем в странах Восточной Европы, и составляет лишь 45% уровня ЕС. Увеличение количества рабочих часов отчасти компенсировало низкую производительность труда. По их количеству на душу населения (985 часов в год) Россия заняла второе место в мире (после Ю. Кореи), опередив другие страны ОЭСР (рис. 8). Следовательно, проблему низкой производительности нельзя решить за счет большей загрузки занятых работников.

Низкая производительность труда, судя по всему, связана с качеством инвестиций, а не трудовых ресурсов. Россия пока относится к странам с высоким уровнем развития человеческого потенциала в рейтинге ИРЧП (индекс развития человеческого потенциала). Система образования в России еще превосходит зарубежные аналоги, а средняя продолжительность учебы составила 11,7 года в 2012 г., что больше, чем во многих странах. Иными словами, российская экономика не может оптимально использовать свои трудовые ресурсы.

На основе данных о факторах производства — капитале и труде — в 2013 г. мы оценили потенциальный ВВП России при помощи производственной функции. Использование этой методики позволяет определить уровень потенциального ВВП при полной загрузке всех факторов. Наши расчеты показали, что потенциальный рост экономики составил 1,5-2,0% (год к году), что соответствовало результатам, полученным ранее другими экспертами.

Так, Д. Йоргенсон и К. Ву в своем исследовании 122 стран провели расчет потенциального роста для России, используя данные за 1989-2008 гг. (Jorgenson, Vu, 2010). Авторы предлагали несколько сценарных прогнозов (пессимистичный, базовый, оптимистичный) с базовым прогнозом роста 2,0% в 2009-2019 гг. М. Кубонива также оценивал потенциальные темпы роста при помощи производственной функции, используя данные за 1995-2010 гг. (Kuboniwa, 2011). Р. Энтов и О. Луговой приводят несколько прогнозных сценариев роста российской экономики. В базовом сценарии они оценили перспективу роста на уровне 3,1% (год к году) (Entov, Lugovoy, 2013).

Так, Д. Йоргенсон и К. Ву в своем исследовании 122 стран провели расчет потенциального роста для России, используя данные за 1989-2008 гг. (Jorgenson, Vu, 2010). Авторы предлагали несколько сценарных прогнозов (пессимистичный, базовый, оптимистичный) с базовым прогнозом роста 2,0% в 2009-2019 гг. М. Кубонива также оценивал потенциальные темпы роста при помощи производственной функции, используя данные за 1995-2010 гг. (Kuboniwa, 2011). Р. Энтов и О. Луговой приводят несколько прогнозных сценариев роста российской экономики. В базовом сценарии они оценили перспективу роста на уровне 3,1% (год к году) (Entov, Lugovoy, 2013).

Оценка потенциального роста, основанная на декомпозиции ВВП на вклад отдельных факторов, часто опирается на метод сглаживания исходного ряда для удаления циклических колебаний из данных — так называемый фильтр Ходрика-Прескотта (Hodrick, Prescott, 1997). Хотя этот подход широко используется для расчета тренда производительности — в качестве примера можно привести такие восточно-европейские страны, как Польша (Epstein, Macchiarelli, 2010) или Словакия (Konuki, 2008), — его применение вызывает ряд замечаний. Сглаживание данных такого рода одномерными фильтрами сопряжено со значительным риском последующего пересмотра по мере поступления новых данных. При этом переоценка того, что есть цикл, а что — тренд, происходит даже в случае, если статистические органы не пересматривают свои оценки за предыдущие периоды (Laxton, Tetlow, 1992).

Чтобы снизить риск последующего пересмотра оценок, в 2015 г. мы провели дополнительный расчет с использованием многомерного фильтра, предложенного Й. Бенешом с соавторами (Benes et al., 2010). Он учитывает информацию, которая содержится в таких макроэкономических переменных, как уровень занятости, загрузка мощностей, инфляция. Таким образом, мы связали три разрыва: разрыв выпуска (отклонение фактического ВВП от потенциального; рис. 9), разрыв на рынке труда (отклонение уровня безработицы от естественного уровня) и отклонение загрузки мощностей от равновесного уровня. Равновесные значения интерпретируются как ненаблюдаемые переменные, уровни которых оцениваются на основе данных при помощи метода регуляризованного максимального правдоподобия (Ljung, 1999). С учетом всех указанных данных мы получили оценку потенциального темпа роста российской экономики на уровне 0,5-1,0%.

Во-первых, наши оценки показали, что темпы потенциального роста в России радикально замедлились в 2007-2009 гг. (рис. 10). Если в 2000-2007 гг. они в среднем составляли 6% и были сопоставимы с фактическими темпами роста экономики (за исключением 2005-2006 гг., когда экономика находилась в состоянии перегрева), то с 2010 г. значения фактических темпов роста ВВП и потенциальных расходятся почти в два раза. Однако, поскольку замедление потенциального роста в России совпало с мировым кризисом, на первый план вышли циклические факторы, а вопрос о структурных причинах замедления российской экономики почти не обсуждался.

Во-вторых, согласно нашим расчетам, потенциальный рост замедлился до 2% уже в 2010-2012 гг., когда экономика росла опережающими темпами. При стандартном методе оценки — с использованием одномерных фильтров — подобное расхождение можно объяснить статистическими артефактами, вызванными структурными изменениями в переходной экономике (Бессонов, 2011). Однако при оценке с использованием множества макроэкономических переменных такое объяснение выглядит менее правдоподобным, а более вероятной становится гипотеза, что в 2012 г. в российской экономике действительно наблюдался перегрев. Как следствие, невозможно ускорить темпы экономического роста после провала в 2014 г.: значительное падение ВВП служит «платой» за перегрев в прошлом, а не отставанием в росте, которое можно было бы компенсировать в последующие годы. Таким образом, сейчас настоятельно требуется стратегия новых реформ, которые помогли бы минимизировать ограничения факторов экономического роста.

Импортозамещение или экспортоориентированный рост?

Все страны, инициирующие реформы, по сути, выбирают между двумя стратегиями — опорой на импортозамещение и акцентом на экспортоориентированный рост. В России традиционно в силу высокой зависимости от нефти, с одной стороны, и наличия емкого внутреннего рынка — с другой, стратегия импортозамещения выглядит более естественной, чем выбор в пользу экспортоориентированного роста. Этот тезис, однако, нуждается в некоторой критической оценке.

На основе исторического опыта можно составить довольно точное описание канонической политики импортозамещения, во всяком случае в том виде, в котором она реализовывалась раньше:

• государство проводит активную политику определения приоритетов развития национальной экономики, то есть предполагается реструктуризация экономики сверху. Создание институтов развития отражает реализацию такой стратегии;
• точками роста становятся государственные компании, имеющие доступ к дешевым кредитным ресурсам, государственным субсидиям и т. д.;
• торговая политика государства нацелена на создание барьеров для внешней конкуренции в виде квот, тарифов или субсидий;
• иностранные компании могут получить доступ на внутренний рынок, только локализуя здесь свое производство или импортируя технологии;
• проводится политика укрепления валютного курса с целью снизить стоимость инвестиционного импорта.

Как можно видеть, многие меры из «меню» политики импортозамещения уже реализованы в России с середины 2000-х годов. Так, первые корпорации и банки развития были созданы в стране еще в середине прошлого десятилетия именно с целью стать проводниками государственной политики в отраслевом разрезе. Тогда же была озвучена концепция разделения экономики на «стратегические» и прочие секторы. Правда, институтам развития никогда не отводилась роль лидеров индустрии, скорее они были инструментом реализации государственных проектов. Тем не менее со временем их роль в экономике становилась все заметнее, особенно после 2009 г., когда часть из них получила финансовую помощь от государства либо для дальнейшего распределения среди пострадавших от кризиса структур (ВЭБ), либо для финансирования конкретных проектов поддержки экономического роста (АИЖК). На конец 2014 г. в России действовало 10 институтов развития, под управлением которых находились активы на сумму около 7 трлн руб., или 10% ВВП (табл. 1).

Таблица 1

Корпорации и банки развития

	Активы (баланс) на конец 2014 г., млрд руб.
Фонд содействия развитию малых форм предприятий в научно-технической сфере	4
Инвестиционный фонд Российской Федерации	214
Внешэкономбанк	3886
Российская венчурная компания	36
Агентство по ипотечному жилищному кредитованию	350
Российская корпорация нанотехнологий	173
Фонд содействия реформированию ЖКХ	27
Российский сельскохозяйственный банк	2063
Росагролизинг	108
Российский фонд информационно-коммуникационных технологий	1
Итого по институтам развития	6863

Источники: Минэкономразвития; расчеты авторов.

За последние десять лет в российской экономике выросла доля игроков с государственным статусом. Формально никогда не располагавшие специальными привилегиями, они по факту имели значительные преимущества. Государственное участие в капитале обеспечивало им высокий рейтинг и доступ к дешевым займам на международных рынках. На докапитализацию государственных банков в 2008-2009 гг., по оценкам МВФ, было потрачено порядка 1,2 трлн руб., или 3% российского ВВП. Доля государственных банков в банковском секторе значительно выросла с начала 2000-х годов, в частности за 15 лет их участие в суммарных активах банковского сектора возросло с 30 до 53% (Орлова, 2014).

В 2012 г. Россия вступила в ВТО, но этот процесс занял почти 20 лет, и переговорная позиция РФ заключалась в сохранении максимальной защищенности внутренних рынков. Присоединение к ВТО не сопровождалось радикальным изменением регулирования внутреннего рынка и его открытием для иностранного капитала. По сути, Россия зафиксировала статус-кво: она не просила для своих товаров доступа на новые рынки сбыта, но и не облегчала условия прихода иностранных игроков на внутренний рынок. Так, работающие в нашей стране иностранные банки обязаны регистрировать дочернюю структуру в России, хотя во многих странах допустимо прямое присутствие в виде филиалов. Иностранные компании действуют в России в основном в автомобильной промышленности, а также в торговле (мировые розничные сети), однако в ряде секторов по-прежнему представлены недостаточно.

С точки зрения курсовой политики страны, приступавшие к импортозамещению, а) фиксировали валютный курс, чтобы удешевить импортное оборудование, и б) пользовались международными капиталами для финансирования своего роста. До 2014 г. курсовая политика Банка России в общих чертах соответствовала именно этой стратегии: ЦБ РФ придерживался политики управляемого валютного курса и на протяжении многих лет старался именно таким способом обеспечить приемлемое замедление темпов инфляции.

Иными словами, за последние 10-15 лет Россия последовательно реализовывала основные меры политики импортозамещения, однако это не позволило предотвратить структурное замедление темпов роста в последние годы. Фиаско политики импортозамещения неудивительно с точки зрения международного опыта. Межстрановые сравнения показывают, что страны, делавшие ставку на него, проигрывали тем, кто делал упор на развитие экспорта.

Традиционные примеры реализации политики импортозамещения — страны Латинской Америки, которые в 1950-1980-е годы анонсировали переход к ней в качестве основы стратегии роста. В то же время страны Азии сделали ставку на развитие экспорта, и их опыт оказался более успешным. По данным Г. Коула с соавторами, в 1950 г. среднее значение ВВП на душу населения в Азии составляло 16% от уровня США, а в Латинской Америке — 28%. Однако уже к 1980 г. этот индикатор в Азии вырос почти в три раза — до 46%, а латиноамериканский показатель увеличился лишь до 30% (Cole et al., 2005) (см. также рис. 11-12).

Важны не только собственно цифры роста, но и его качество. По данным М. Родригеса, среднегодовые темпы прироста выпуска на душу населения в 1960-1985 гг. в Восточной Азии составляли 4,7 против 1,3% в Латинской Америке. Но производительность росла в Азии более высокими темпами: 2,8% в год против 0,5% в Латинской Америке (табл. 2) (Rodrigues, 2010). Это означает, что экономический рост в азиатских странах был не только более быстрым, но и более качественным.

Таблица 2

Среднегодовой темп прироста производительности в 1960-1985 гг. (в %)

	Выпуск на душу населения	Отношение капитала к выпуску	Производительность
Латинская Америка	1,3	1,4	0,5
Восточная Азия	4,7	1,6	2,8
Развитые страны	2,4	0,6	1,5
Мир	2,2	1,1	1,2

Источник: Rodrigues, 2010.

Очевидно, что принимать импортозамещение в качестве основы экономической политики и стратегии будущего роста нецелесообразно, но выбор в пользу экспортоориентированного роста тоже вызывает много вопросов. Во-первых, экспортоориентированный сегмент производства в России развит слабо. Около 65% российского экспорта приходится на нефть, нефтепродукты и газ. И в 1998 г., и в 2009 г., и в первом полугодии 2015 г. в ответ на девальвацию рубля объем ненефтяного экспорта не рос, а сокращался — на 4%, 32 и 14% соответственно. С 2005 по 2014 г. физический объем экспорта цветных металлов из России снизился на 26%, а черных — на 21%, хотя на долю этих двух товаров приходится порядка 30% ненефтяного экспорта России. Доля экспортеров в российской обрабатывающей промышленности составляла 8,4% в 2008 г., что значительно ниже, чем в США (14,6%) или Франции (17,4%) (Волчкова, 2010). Такая ситуация препятствует наращиванию экспортного потенциала страны.

Во-вторых, в отличие от стран Юго-Восточной Азии, которые выходили на экспортные рынки в период, когда глобализация торговых и финансовых потоков набирала силу, сейчас Россия сталкивается с более сложными внешними условиями. Слабый спрос заставляет даже основных мировых экспортеров, например Китай, использовать политику валютного курса для поддержания своего экспортного потенциала. Безусловно, выход нового игрока на экспортные рынки в таких условиях проблематичен.

Контекст экономической политики России в последний год изменился, и с этим нельзя не считаться. В частности, решение ЦБ РФ перейти к плавающему валютному курсу означает отказ от следования предписаниям классической политики импортозамещения. Конкурентное ценовое преимущество благодаря значительной девальвации рубля в 2014-2015 гг. можно было использовать для поддержки не столько производителей, ориентированных на внутренний рынок, сколько компаний, стремящихся выйти на внешние рынки, что создало бы предпосылки для формирования базы экспортоориентированного роста.

Политика экспортоориентированного роста, в отличие от политики импортозамещения, имеет одно преимущество, которое объясняет ее успешность в исторической перспективе: она делает акцент на создании конкурентного товара. Причем речь идет о перераспределении ресурсов не только между отраслями, но и внутри отраслей — от менее производительных фирм к более производительным. Самое опасное для России сейчас — использовать накопленные государственные резервы для поддержки внутренних производителей, которые в условиях санкций снижают уровень качества, ранее задававшийся импортной продукцией. Было бы неразумно потратить ресурсы экономики — неважно, в виде кредитов российских банков или прямой государственной помощи, — на поддержание производства продукции, которая после отмены санкций быстро утратит свою конкурентоспособность. Выход компаний на внешние рынки стал бы гарантией выживаемости наиболее конкурентных проектов. Нынешняя политика плавающего валютного курса не очень подходит для стимулирования импортозамещения, зато могла бы поддержать экспортеров, обеспечивая их ценовую конкурентоспособность. Таким образом, первый шаг для поддержки несырьевого экспорта уже сделан, нужны следующие.

Ставка на эффективность

Создание конкурентного товара (что удалось экспортоориентированным странам и не удалось странам, проводившим политику импортозамещения) отражает не только собственно выбор стратегии, но и эффективность распределения экономических ресурсов. Поэтому независимо от того, какое стратегическое направление будет выбрано для России, в будущем повышение эффективности ведения бизнеса станет первоочередной задачей. Поскольку провал стратегий импортозамещения был часто связан с низкой эффективностью госсектора и госуправления (Franko, 2007), именно этому аспекту следует уделить основное внимание в настоящий момент.

В данной области необходимо реализовать два пакета мер. Первый должен быть нацелен на контроль эффективности госкомпаний/госбанков. Во-первых, речь идет о максимальном контроле операционных издержек государственных игроков. В отличие от международных аналогов, российские госкомпании редко пользуются аутсорсингом, что приводит к увеличению занятости в этом секторе и росту оплаты труда в экономике в целом. Это справедливо для компаний из разных секторов.

Так, частная компания НОВАТЭК по итогам 2014 г. производила 51 баррель нефтяного эквивалента на одного сотрудника в год против 7 баррелей в «Газпроме». В Россельхозбанке, одном из институтов развития, в первой половине 2015 г. на одного занятого приходилось 68 млн руб. активов — один из наиболее низких показателей среди топ-20 российских банков, среднее значение по которым составляет 181 млн руб. активов на одного занятого.

Во-вторых, необходимо оптимизировать управление финансовыми расходами госкомпаний. Государство должно вести жесткий мониторинг роста внешней долговой нагрузки государственных игроков. Если в 2010 г. внешний квазисуверенный долг составлял 40% экспортных доходов страны, то в 2013 г. — 57%. В середине 2015 г., то есть через год после введения санкций против России, объем квазисуверенного долга по-прежнему составлял 54% экспортных доходов, или порядка 230 млрд долл. Хотя режим санкций может заставить ряд игроков сократить свою зависимость от внешних рынков, в условиях падающих цен на нефть квазисуверенный долг представляет большую угрозу для стабильности российского бюджета.

Государственную поддержку госкомпаниям следует предоставлять не безвозмездно, а как минимум по ставкам инструментов долгового финансирования. Целесообразно, в частности, выделять средства ФНБ под ключевую ставку ЦБ РФ плюс несколько процентных пунктов. Низкая стоимость государственной поддержки или ее безвозмездное предоставление снижает уровень альтернативных издержек и приводит к неэффективному расходованию финансовых ресурсов.

В период кризиса госбанки могут стать источником дополнительных финансовых расходов, их финансовое положение должно быть предметом тщательного мониторинга. Опыт других стран показывает, что в странах с высокой долей госбанков банковские кризисы обходятся существенно дороже, чем в странах с низкой долей государственных игроков.

В Индонезии в начале 1990-х годов доля государственных банков в секторе составляла 55%, и банковский кризис в 1997 г. обошелся стране в 55-60% ВВП; Ю. Корея, где доля госбанков в начале 1990-х годов составляла всего 21%, потратила на решение аналогичных проблем всего 17-23% ВВП, а Таиланд (доля госбанков — 13%) — порядка 24% ВВП (Hawkins, Mihaljek, 2001). Опыт Мексики 1980-х годов показывает, что по причине почти полной национализации банковского сектора в период кризиса начала 1980-х годов страна так и не вернулась на траекторию высоких темпов роста. Даже через 20 лет после кризиса отклонение выпуска на одного человека трудоспособного возраста от тренда составляло — 30% (Bergoeing et al., 2001).

Второй пакет реформ должен быть нацелен на поддержку частного бизнеса. Инвестиционный рост призваны обеспечить частные компании, долю госкомпаний в инвестициях следует сокращать. Доминирование госкомпаний в инвестиционном процессе приводит к неэффективному использованию финансовых ресурсов, что недопустимо в экономике, страдающей от ограничений по источникам роста.

В Чили в 1980-е годы государство широко пользовалось механизмом концессий в металлургии и в секторе ЖКХ. Благодаря этому механизму доля частных компаний в инвестициях в инфраструктуру с 1995 по 2005 г. выросла с 9 до 65%, что позволило Чили в указанный период поддерживать темпы роста выше, чем в других странах Латинской Америки (Bethell, 2008). Структурные трансформации в азиатских странах, например Китае, также опирались на идею высвобождения ресурсов из неэффективных секторов (в случае Китая — сельскохозяйственного) путем повышения производительности труда в них и через госпрограммы перепрофилирования кадров.

Государство может контролировать положение частного бизнеса, отслеживая его долю в общем объеме инвестиций. Хотя общий индикатор участия частного сектора в инвестициях в основной капитал, по данным Росстата, составляет порядка 60% и демонстрирует рост на долгосрочном горизонте, целесообразно сделать этот индикатор более детальным, что позволит получить информацию об истинном положении в сегменте мелких, средних и крупных частных компаний.

Реализация указанных мер не означает отказ от выбора между стратегиями импортоориентированного или экспортоориентированного роста. Вместе с тем это позволит улучшить использование ресурсов в экономике вне зависимости от того, какое стратегическое решение по поводу модели экономического роста будет принято и когда это произойдет.

---

Список литературы

Бессонов В. (2011). Анализ краткосрочных тенденций в российской экономике: как рассеять «туман настоящего»? // Вопросы экономики. № 2. С. 93 — 108. [Bessonov V. (2011). Analysis of short-term trends in the Russian economy: How to clear the "fog of the present" away? Voprosy Ekonomiki, No. 2, pp. 93 — 108. (In Russian).]

Волчкова Н. А. (2010). Торговая политика как инструмент развития экономики России // Стратегия модернизации российской экономики. Гл. 4 / Под ред. В. М. Полтеровича. М.: Алетейя. C. 122 — 172. [Volchkova N. A. (2010). Trade policies as an instrument of Russian economy development. In: V. M. Polterovich (ed.). The strategy of Russian economy modernization. Ch. 4. Moscow: Aleteiya, pp. 122 — 172. (In Russian).]

Воскобойников И., Гимпельсон В. (2015). Рост производительности труда, структурные сдвиги и неформальная занятость в российской экономике // Вопросы экономики. № 11. С. 30 — 61. [Voskoboinikov I., Gimpelson V. (2015). Productivity growth, structural change and informality: The case of Russia. Voprosy Ekonomiki, No. 11, pp. 30 — 61. (In Russian).]

Кудрин А., Гурвич Е. (2014). Новая модель роста для российской экономики // Вопросы экономики. № 12. С. 4 — 36. [Kudrin A., Gurvich E. (2014). A new growth model for the Russian economy. Voprosy Ekonomiki, No. 12, pp. 4—36. (In Russian).]

Орлова Н. (2014). Финансовые санкции против России: влияние на экономику и экономическую политику // Вопросы экономики. № 12. С. 54 — 66. [Orlova N. (2014). Financial sanctions: Consequences for Russia's economy and economic policy. Voprosy Ekonomiki, No. 12, pp. 54—66. (In Russian).]

Benes J., Clinton K., Garcia-Saltos R., Johnson M., Laxton D., Manchev P., Matheson T. (2010). Estimating potential output with a multivariate filter. IMF Working Paper, No. WP/10/285.

Bergoeing R., Kehoe P., Kehoe T., Soto R. (2001). A decade lost and found: Mexico and Chile in the 1980s. NBER Working Paper, No. WP 8520.

Bethell L. (2008). The Cambridge history of Latin America. Cambridge: Cambridge University Press.

Cole H. L., Ohanian L. E., Riascos A., Schmitz J. A. Jr. (2005). Latin America in the rearview mirror. Journal of Monetary Economics, Vol. 52, No. 1, pp. 69 — 107.

Entov R., Lugovoy O. (2013). Growth trends in Russia after 1998. In: M. Alexeev, S. Weber (eds.). The Oxford handbook of the Russian economy. N. Y.: Oxford University Press, pp. 132 — 160.

Epstein N., Macchiarelli C. (2010). Estimating Poland's potential output: A production function approach. IMF Working Paper, No. WP/10/15.

Franko P. M. (2007). The puzzle of Latin American economic development. Lanham, MD: Rowman & Littlefield Publ.

Gimpelson V. E., Kapeliushnikov R. (2015). Between light and shadow: Informality in the Russian labour market. In: The challenges for Russia's politicized economic system. L.; N. Y.: Routledge, Ch. 3, pp. 33 — 58.

Hawkins J., Mihaljek D. (2001). The banking industry in the emerging market economies: Competition, consolidation and systemic stability. BIS Working Paper, No. 4, pp. 1—44.

Hodrick R. J., Prescott E. C. (1997). Post-war U.S. business cycles: An empirical investigation. Journal of Money, Credit and Banking, Vol. 29, No. 1, pp. 1 — 16.

Jorgenson D. W., Vu K. M. (2010). Potential growth of the world economy. Journal of Policy Modelling, Vol. 32, No. 5, September—October, pp. 615 — 631.

Konuki T. (2008). Estimating potential output and the output gap in Slovakia. IMF Working Paper, No. WP/08/275.

Kuboniwa M. (2011). The Russian growth path and TFP changes in light of estimation of the production function using quarterly data. Post-Communist Economies, Vol. 23, No. 3, pp. 311—325.

Laxton D., Tetlow R. (1992). A simple multivariate filter for the measurement of potential output (Technical Report No. 59). Ottawa: Bank of Canada.

Ljung L. (1999). System identification: Theory for the user. Englewood Cliffs, NJ: Prentice Hall.

Rodrigues M. (2010). Import substitution and economic growth. Journal of Monetary Economics, Vol. 57, No. 2, pp. 175 — 188.

Voskoboynikov I., Solanko L. (2014). When high growth is not enough: Rethinking Russia's pre-crisis economic performance. BOFIT Policy Brief, No. 6.