Российские реформы с позиции теории когнитивной истории

Медушевский А.Н.
д.ф.н.
профессор факультета социальных наук НИУ ВШЭ

Практическое осуществление экономических, правовых и институциональных преобразований постсоветского периода отличается типологическим единством механизмов принятия решений и заставляет задуматься о причинах их устойчивого воспроизведения в длительной исторической перспективе. Целесообразно раскрыть особенности культуры и стилистики российского реформаторства с позиций когнитивных факторов социального конструктивизма. Суть подхода — в выяснении смысла институционально-правовых решений: каковы их когнитивные детерминанты; какие институциональные модели стали предметом анализа разработчиков; что было принято и отвергнуто; какая модель в итоге была положена в основу и почему; как соответствующие политико-правовые принципы трансформировались под воздействием практики их применения.

Метод и предмет исследования

В основу нашего исследования положен когнитивно-информационный метод, позволяющий установить, как происходит информационный обмен в человеческом обществе. В рамках когнитивно-информационной теории появляется ряд новых системных категорий: информационная сфера, которая (по аналогии с категориями био-и ноосферы) определяет материально-вещественный след совокупного когнитивного феномена человеческого мышления, проявившегося в деятельности; информационная среда человека — пространство, где реализуется способность опосредованного (через материальный продукт) информационного обмена, который может иметь непосредственный (путем взаимодействия индивидов в режиме настоящего времени) или опосредованный характер. Опосредованный информационный обмен — специфически человеческая способность обмениваться информацией через посредство целенаправленно созданных единиц интеллектуального продукта. Эта схема позволяет говорить об информационном обмене между индивидами и социумом не только в текущей, но и длительной исторической перспективе¹. Сама возможность данного вида обмена обусловлена процессами социальной адаптации, включающими две фазы — антропологическую (помощь общества в освоении навыков человеческого поведения) и когнитивную — освоение индивидом общих навыков коммуникации, творчества как преобразования доступного информационного ресурса, понимания его универсальных параметров (Медушевская, 2008; 2010). Этот подход соответствует одному из определений информации (К. Шеннона) как «уменьшения неопределенности» и предполагает следующую схему познавательного процесса: движение познания от сбора данных внешней среды к ее переработке и фиксации смысла в определенном интеллектуальном продукте и от него — к осуществлению целенаправленной человеческой деятельности (Румянцева и др., 2011; Скворцов и др., 2014).

В рамках данной концепции все крупные социальные преобразования выступают в качестве экспериментов в области юридического конструирования социальной реальности. Они включают следующие стадии: 1) аккумулирование информации, формирование первоначального замысла и его выражение в проектах преобразований; 2) фиксация смысла в интеллектуальном продукте — выбор доминирующего проекта как основы предполагаемых изменений; 3) конвертация доминирующего проекта в нормы позитивного права; 4) выработка стратегии социальных преобразований, нацеленной на реализацию данных норм; 5) целенаправленная деятельность элит по достижению поставленных целей с использованием определенных технологий (Медушевский, 2009).

Реконструкция когнитивного смысла ключевых понятий (правовых принципов) включает пять основных направлений анализа: семантический анализ ключевых понятий, смысл которых со временем оказывался различным, если не противоположным изначальному; источниковедческий анализ, позволяющий раскрыть соотношение намеренно и ненамеренно предоставленной информации, особенности фиксации этой информации в документах различного происхождения (проектах преобразований), подлинные мотивы их создателей (в том числе те, которые они четко не осознавали или тщательно камуфлировали); функциональный анализ идеологических принципов, правовых норм и институтов (в разных политических системах или на различных стадиях развития одной системы); институциональный анализ, который применяется с позиций как классического институционализма, раскрывшего имманентную связь социальной структуры и правовых норм, так и неоинституционализма, в рамках которого акцент сделан на учете когнитивно-информационных параметров юридического конструирования институтов. Синтезом этих направлений анализа выступает контекстуальный подход в реконструкции когнитивной динамики преобразований — от создания проекта (сценария) до его воплощения (которое может оказаться противоположным задуманному). Это позволяет завершить когнитивный анализ выяснением смысла событий, отраженного в логике политико-правовой трансформации политического режима. С этих позиций становятся возможны моделирование исторических процессов, их типология и определение вклада в социальную (правовую) трансформацию (Медушевский, 2011).

Ключевые понятия

В данном исследовании под революцией мы будем понимать радикальное изменение информационной картины мира — преодоление когнитивного диссонанса общества путем насильственного изменения государственного строя, сопровождающееся фундаментальным пересмотром принципов его политической конституции и легитимирующей формулы режима. Под реформой — принятие новых информационных ориентиров в результате ненасильственного изменения государственного строя. Социальный конфликт (психологическую травму растущего когнитивного диссонанса) удается преодолеть путем модификации идеологических постулатов, действующей политической конституции — или частичной модификации легитимирующей формулы. Контрреформа — корректировка программы реформ в силу утраты ею информационной адекватности в представлении правящей элиты. При таком подходе снимается традиционное противопоставление таких явлений, как революция и реформа, с одной стороны, и реформа и контрреформа — с другой: они различаются методами осуществления преобразований, их направленностью или результатами, но не фазами когнитивно-информационной деятельности.

Программа преобразований — совокупность общих когнитивных установок социальных реформаторов, связанных с ценностями, целями и представлениями о способах их достижения; доминирующий проект — окончательный документ, фиксирующий смысл, цели и порядок проведения преобразований, положенный в основу их практического осуществления; стратегия преобразований — совокупность когнитивных установок, которыми реформаторы руководствуются для достижения поставленных целей; технологии преобразований — совокупность формальных и неформальных правовых и институциональных практик, используемых для когнитивной адаптации общества к реформам на конкретном временном отрезке их осуществления; стиль преобразований — особенности их общего когнитивного дизайна, выражающие повторяющееся сочетание их универсальных параметров и национальной специфики. Понятие успеха (или эффективности) преобразований в рамках когнитивного подхода имеет свои ограничения и состоит в ответе на вопрос: удалось ли реформаторам реализовать свой первоначальный замысел (доминирующий проект)?

Типология российских реформ с позиций когнитивно-информационной теории

В рамках нашего подхода типологизировать реформы имеет смысл, исходя из соответствия их стиля мировому мейнстриму и соответствия доминирующего проекта задачам поддержания когнитивного контроля элиты в обществе. Мейнстрим в данном контексте — это общая картина мира определенной эпохи (или претендующая стать таковой): совокупность идей и выражающих их институциональных моделей известного исторического периода, то есть устойчивых представлений об организации общества будущего, лежащих в основе когнитивного доминирования реформаторских элит, независимо от того, насколько эти проекты осуществимы в текущей перспективе. Речь идет о некоторой теоретической конструкции картины мира (утопической или научной), позволяющей связать прошлое, настоящее и будущее человечества, выстроить соотношение универсальных и национальных форм, объяснить накопленный опыт и установки сознательных изменений в направлении универсально значимой цели. То, что на деле данная теоретическая конструкция субъективна, может оказаться иррациональной и нереализуемой на практике, не отменяет того факта, что она служит общим ориентиром для реформаторов разных стран. Типология целенаправленных преобразований на основе стиля позволяет разделить их по нескольким признакам.

1. По масштабам информационного конструирования реальности — создают они новую картину мира для всего человечества (революционная мессианская идея), выстраивают новую национальную идентичность или ограничиваются пересмотром системы в рамках существующей картины мира (традиционное деление на «великие» и «регулярные» преобразования).
2. По степени соответствия мировому мейнстриму — могут противостоять ему (социальные трансформации советского периода, основанные на принципах иррациональной коммунистической идеологии), осуществляться в его рамках (например, реформы эпохи абсолютизма, основанные на идеологии Просвещения) или отклоняться от него при общем сходстве тенденций (социальные и политические реформы традиционного общества, инспирированные идеологией либерализма, но вынужденные опираться на бюрократию).
3. По характеру информационного обмена с внешней средой — предполагается учет разработчиками проектов иностранного опыта («европеизация») или, напротив, отказ от него (идея «самобытности» и «особого пути» в различных исторических модификациях).
4. По степени когнитивно-информационного контроля реформаторских элит над обществом — носит он тотальный или ограниченный характер (допускает существование альтернативных источников информации).
5. По степени завершенности когнитивной адаптации общества к изменениям — прошли они полный цикл смены фаз адаптации и доминирования соответствующих групп элиты или были прерваны в результате внешнего вмешательства.
6. По характеру смены психологических установок — спонтанному или направляемому извне, и по методам фиксации данной смены — в какой степени она отражена в идеологических программах, правовых документах и устойчивых практиках поведения
7. По степени успешности социальных преобразований (удалось им реализовать цели доминирующего проекта или они потерпели поражение в этом) (Шелохаев и др., 2005).

В рамках данного подхода революционная модель социальных преобразований в России, безусловно, противостоит логике предшествующих и последующих реформационных инициатив: доминирующий революционный проект создавал новую картину мира — выдвинул мессианскую идею и преследовал утопические цели (установление коммунизма во всемирном масштабе); противостоял мировому мейнстриму (отрицая современные формы демократии, рыночной экономики и правового государства), а потому неизбежно вел к ретрадиционализации (восстановлению архаичных социальных и политических порядков). Его реализация была чревата максимальным подавлением информационного обмена с внешней средой и информационным контролем над обществом, изолировав его от альтернативных источников информации. Был пройден полный цикл смены фаз когнитивного доминирования революционной элиты — от его установления (с насильственным уничтожением всех оппозиционных партий — альтернативных центров информационного доминирования) до полной деградации и крушения. Оказалось возможным повернуть спонтанное развитие революционного процесса в русло его направленного государственного регулирования; была дана исключительно четкая фиксация всех его этапов в политических конституциях и программных модификациях легитимирующей формулы. Однако реализация этого проекта закончилась провалом: его цели (создание бесклассового общества) не были достигнуты (Журавлев и др., 2013).

Когнитивный масштаб реформ

Когнитивный масштаб реформ как наиболее интегральная характеристика определяет их отнесение, во-первых, к тем, осуществление которых полностью меняет всю информационную парадигму — систему ценностей, норм и институтов (так называемые «великие» или «революционные» преобразования, наподобие реформ Петра Великого, Александра II или М. С. Горбачева). Для реформ данного уровня обязательно присутствие некоторой философской идеи, вдохновляющей реформаторов на радикальные социальные нововведения. В ходе Великой реформы 1860-х годов в этом качестве выступала философия права германского идеализма с ее эволюционионистской теорией прогресса. Эта идея возникла на Западе, сформировалась в основном в Германии как антитеза Французской революции, но оказалась востребованной во многих развивающихся странах — от Османской империи до Японии Мейдзи. Разработанная в ее русле концепция русской государственной (юридической) школы была основана на том, что суть реформ — достижение целей революции без использования ее средств, то есть движение от сословного общества, основанного на старой традиционной социальной иерархии, к гражданскому обществу и от абсолютизма к правовому государству; направленное социальное регулирование под руководством просвещенной бюрократии, принимающей модернизацию как свою историческую миссию и долг перед обществом. Однако присутствие такой теории характерно для всех российских реформаторов нового и новейшего времени: ключевую роль сыграли философские теории Лейбница (для Петра), Вольтера и других просветителей (для Екатерины), Бентама (для Александра I и Сперанского), Гегеля (для инициаторов Великой реформы Александра II), экономические и политические теории немецкого либерализма (для Витте и конституционалистов начала XX в.), Маркса и Энгельса (для ленинско-сталинской концепции модернизации), либеральные экономические теории Фридмена—Хайека (для реформ Ельцина—Гайдара) (Stolleis et al.. 1996; Сенявский, 2013; Медушевский, 2014).

Во-вторых, есть реформы, которые не меняют информационную парадигму (принятые ценности), но способствуют трансформации системообразующих норм в определенной сфере — например, земская и городская реформы, вводившие самоуправление, военная реформа, построившая армию на бессословной основе (поскольку призыв стал осуществляться от всех социальных слоев), судебная реформа, отменившая сословные суды и вводившая единые критерии подсудности для всех социальных слоев (в 1860-е годы), аграрные реформы Столыпина или их антитеза — коллективизация (в XX в.). Новейший пример преобразования такого уровня — принятие Земельного кодекса в 2001 г., вводившего частную собственность на землю.

Наконец, в-третьих, следует отметить реформы, которые направлены на изменение отдельных важных институтов или порядка их функционирования. Имеются в виду периодические преобразования центрального и местного управления, связанные с процессами централизации и децентрализации, например реформы избирательной системы, корректировка по линии горизонтального и вертикального разделения властей, административные реформы, неоднократное изменение порядка формирования Совета Федерации и создание Государственного совета в постсоветской России (Bodin et al., 2013).

Фиксация смысла (программы преобразований) в доминирующем проекте

Фиксируя программу преобразований, мы можем понять установленные правила игры и порядок их изменения. Данный процесс актуализирует различение динамичной (подвижной) и статичной (фиксированной) информации, а также анализ перехода от одного типа информации к другому в процессе создания интеллектуального продукта. Если первый вид информации выражает общую способность системы интерпретировать внешнее проявление окружающей среды как сигнал ее внутреннего состояния (недоступного непосредственному восприятию), то второй выступает как результат когнитивного осмысления информационной ситуации (Медушевская, 2013). Превращение динамичной информации в статичную выражается в фиксации смысла процессов в определенном интеллектуальном продукте — доминирующем проекте реформ. Это открывает новые информационные возможности: а) для сохранения и передачи информации (учет опыта предшествующих реформ); б) для самопознания (точного определения задач реформаторских элит); в) для совершенствования движения к цели (корректировка курса реформ по мере их осуществления). В ходе всех крупных реформ фиксация информации предполагает переход от неопределенного «брожения умов» к созданию и реализации программы целенаправленной деятельности, подчиненной определенной стратегии — установлению соотношения идеологии и права, неписаного и писаного права, незафиксированного обычая (или прецедента) и фиксированного закона, неформальной и формальной институционализации, рутинизации новых институциональных практик.

С этих позиций принципиален ответ на вопрос юридического конструктивизма: осуществляется модернизация правовым или неправовым путем, то есть на основе действующих норм позитивного права или с их радикальным (внеправовым) пересмотром. Данный подход позволяет не только противопоставить революционные и собственно реформационные модели преобразований (по определению опирающиеся на существующую правовую легитимность), но и понять специфику отношения к правовому регулированию на разных стадиях реформ (и контрреформ как их частного случая).

Показательна эволюция публично-правовой системы российского абсолютизма от его утверждения в первой четверти XVIII в. до Февральской революции 1917 г., которая включала качественные изменения отношений собственности, сословного строя и политической власти, но в целом шла по линии расширения правовых основ гражданского общества и прав человека. Кодификация гражданского права наиболее четко выражает этот вектор в России XVIII — начала XX в. После большевистской революции преобразования велись уже полностью на неправовой основе: доминирующий проект (программа партии и основанные на ней политические конституции советского периода) носил идеологический характер и отрицал старую правовую легитимность — отношения собственности в XX в. трижды пересматривались с разрывом правовой преемственности (в 1917, 1929 гг. и в 1990-е годы), а политическая система однопартийной диктатуры не предполагала каких-либо реальных конституционных ограничений (только номинальные). В постсоветский период с принятием нового либерального доминирующего проекта преобразований (Конституция 1993 г.) влияние старых стереотипов правового сознания не было полностью преодолено. Выражением этой ситуации стал правовой релятивизм — сохранение квазиправовых методов регулирования отношений собственности, федерализма и конституционализма, что снижает их стабильность (Медушевский, 2014).

Фиксация смысла реформационной деятельности осуществляется в понятиях, интеллектуальных продуктах и различных системах кодирования. Создание понятий — выделение предметов по общим признакам (например, понятие реформы как таковой). Другое направление фиксации смысла — создание продукта на материальном носителе (проекта реформы, кодекса или политической конституции). Третье направление — создание кодирующей системы (правовых принципов, знаков и символов, выражающих изменившуюся реальность и закрепляющих новые правила игры). Три направления фиксации смысла в ходе реформ схематично прослеживаются в движении от ценностных категорий (естественное право) к созданию текста — правового кодекса (нормативизм) и от него — к системе кодирования (аксиология и семантика) и социальной практике — судебным решениям и их обоснованию (юридический реализм).

В ходе Великой реформы ценностные категории были выражены Манифестом 19 февраля 1861 г.; основу нормативного регулирования представляли «Положения» о крестьянах, вышедших из крепостной повинности; правовые принципы регламентировали трансформацию институтов — отношений собственности (тогда это была помещичья собственность на землю) путем перераспределения земли в пользу крестьян (они получали усадьбы и полевые наделы за выкуп); правоприменительная практика выражалась в Принятии уставных грамот — документов, принимаемых сторонами с участием внешних независимых арбитров — мировых посредников, с возможностью обжалования их условий в судебно-административном порядке (в губернских по крестьянским делам присутствиях) (Дживилегов и др., 1911; Захарова и др., 1992). Иной тип фиксации информации представлен социальными реформами советского периода, где он опирался на информационный ресурс номинального права — системы, где норма не действует реально, юридические гарантии прав и свобод не могут быть осуществлены, а власть полностью бесконтрольна, что открывает неограниченные возможности когнитивно-информационного манипулирования.

Структура коммуникаций. Механизм осуществления информационных связей системы по вертикали (между обществом и государством) и горизонтали (между субъектами социального конструирования) — один из важнейших классификационных признаков реформ. В России представлено три модели коммуникативных отношений. Во-первых, преобразования, проводимые исключительно сверху (петровские и столыпинские реформы, сталинская модель социального конструирования): модернизация внешне чрезвычайно эффективна (в смысле мобилизации ресурсов для быстрого достижения непосредственных экономических, военных и политических задач), однако этот рывок сопровождается разрушением коммуникаций между обществом и государством, резким отделением власти от общества, что ведет к их взаимному отчуждению, утрате обратных связей, информационному блокированию, а в перспективе создает основу усиления консервативных черт системы (Шевырин, 1996; Сахаров, 2011; Сенявский, 2013). Во-вторых, совместное участие общества и государства в осуществлении программы модернизации (Великая реформа 1860-х годов, либеральные конституционные реформы начала XX в., перестройка).

Сбалансированное соотношение общества и государства в период реформы 1861 г. позволило обеспечить адекватность коммуникаций: информационный обмен шел по горизонтали и вертикали, предусматривая профессиональный характер обсуждения целей и инструментов реформ — юридического содержания крепостного права и оснований власти помещиков над крестьянами; условий и форм освобождения (договор или указ; освобождение с землей или без земли; с сохранением правовой преемственности или с отказом от нее; степень включенности государства и общества в процесс реформ; содержание переходного периода и пр.); соотношения обсуждения и принятия решений; сохранения тайны выработки условий реформы (во избежание популизма) и гласности в ходе ее реализации. Было достигнуто взаимодействие профессионализма и результативности. В результате удалось избежать срыва преобразований, подобного Гражданской войне в США, где она завершилась принятием XIV поправки к Конституции (1866 г.) с последующей длительной историей корректировки ее смысла Верховным Судом. В начале и конце XX в., однако, данный тип коммуникативных отношений в России не удалось обеспечить, что привело к крушению системы (Ганелин и др., 1996).

В-третьих, преобразования, инициированные снизу (русские революции начала XX в.): имеет место срыв двусторонних коммуникаций, отказ от модернизации в правовых формах, ведущий к крушению и распаду государства, как это имело место в России в начале XVII в., а затем повторялось в начале и конце XX в. В этом случае цена преобразований оказывается слишком высокой: правовые основания для изменений отсутствуют (это всегда «конституционная революция»), а институциональные результаты оказываются непрочными и вскоре начинают деформироваться. Результатом разрушения правовой системы в ходе русской революции (как и большинства аграрных революций XX в.) стали: ретрадиционализация общества, приведшая к восстановлению в XX в. ключевых атрибутов абсолютистской власти: возрождение государственности имперского типа; национализация и огосударствление собственности; установление контроля государства над обществом; соединение власти и собственности в руках номенклатуры; замена институтов представительной демократии архаичными формами советской демократии при полном подавлении неконтролируемых институтов социальной активности (церкви, партий, профсоюзов и других общественных организаций); установление неограниченной власти партийной олигархии и вождя. Следствие — срыв модернизации в ее аутентичном понимании, нереформируемость системы, возникновение на ее руинах «треугольника недоверия между бюрократией, бизнесом и обществом» (Ясин, 2012. С. 258). Поэтому отказ от этой системы на исходе XX в. актуализировал компоненты информационного обмена и коммуникативных отношений, связанные с демократическим процессом — преодолением абсолютизма и плюрализацией центров информационного обмена и вдохновленные западными экономическими и политическими моделями, а также российскими преобразованиями второй половины XIX — начала XX в. (Президентский центр, 2011).

Качество информации

Качество информации — критерий и условие рациональности выбора элитами реформ. Теория общественного (рационального) выбора представляет этот выбор как вполне осознанный процесс — результат своеобразного «общественного договора» между индивидами, различными социальными группами или обществом в целом и государством. В результате его заключения стороны договариваются об установлении или изменении правил игры, порядке и условиях пересмотра этих правил, а также о процедурах разрешения возможных конфликтов. Они готовы отдать часть своих прав государству для обеспечения стабильности правовой системы и отношений собственности, основных этических ценностей. Становится возможен математически точный «расчет согласия» сторон при выборе правовых рамок деятельности (Бьюкенен, 1997). Критики теории рационального выбора, однако, справедливо указывали, что она может действовать лишь при наличии ряда допущений — абсолютной свободы участников договора, их полной информированности об условиях и последствиях его заключения, наконец, способности сторон эффективно (и на основе консенсуса) осуществлять пересмотр соответствующих договоренностей в будущем — в случае изменения первоначальных условий.

Проиллюстрируем проблему рациональности, обратившись к ошибочным стратегиям преобразований (так называемым модернизационным «ловушкам»), принятие которых разрушает достижения предшествующего этапа реформ, порождает феномен завышенных (и нереализуемых) ожиданий и таит угрозу утраты страной конкурентных преимуществ в глобальной системе. Декларативные принципы коммунистического проекта преобразований внешне соответствуют тем, которые фиксируются теорией рационального выбора. Данный выбор формально опирался на всю полноту доступной обществу информации («научная» теория); включал неписаный (но подразумеваемый) «договор» между обществом и властью (партией); фиксировал права и обязанности сторон на определенный период времени (от установления диктатуры до построения коммунизма); определял этапы движения по этому пути (стадии построения социализма и коммунизма); предоставлял гарантии реализации фундаментальных целей проекта и способы возможной тактической корректировки движения к нему; вводил систему обратных связей между обществом и элитой («всенародные обсуждения»); предполагал определенные ограничения прав во имя достижения цели; закреплял образцы приемлемого и неприемлемого (преступного) поведения; наконец, делегировал властные полномочия по достижению цели государству, то есть правящей партии и ее лидеру. На практике этот выбор оказался совершенно иррациональным, поскольку основывался на утопической картине мира, включал ложные когнитивные ориентиры, не содержал механизмов их промежуточной корректировки и вообще не мог в аутентичной форме быть реализован на практике. Примером обратного служат проекты государственных преобразований русского либерализма, представлявших научно обоснованный рациональный выбор для переходного общества (Шелохаев и др., 2010). Это подтверждается тем фактом, что конституционные проекты русского либерализма в их содержательном наполнении и стилистике оказались информационной основой постсоветских демократических реформ (Медушевский, 2010).

Информационный потенциал системы определяет процесс переработки информации в ней и результаты «информационного управления» (Винер, 1958). Степень рациональности выбора определяется, следовательно, прежде всего качеством информации, то есть степенью ее достоверности, полноты и репрезентативности в отношении целей реформы. Первый из этих критериев позволяет разделить информацию на истинную и ложную, но одновременно выявить промежуточную категорию мнимой информации².

Другой критерий — деление информации на явную (доступную всем) и скрытую (являющуюся уделом элиты или группы, принимающей решение). Ограничение открытой информации путем табуирования определенных знаний и придания им «сакрального характера» характеризует стратификацию общества по линии информационного ресурса, появление особой касты «мудрецов», жречества или партийных идеологов, наделенных (в силу «святости» или идеологической компетентности) исключительной способностью «творить чудеса» толкования подлинного смысла соответствующих понятий, недоступной профанному суждению.

Репрезентативность информации определяется интенсивностью контроля над коммуникациями — возможностями направленной корректировки информационной картины (кодирования информации) по мере реализации замысла преобразований. Это возможности, которые имеются у элиты для манипулирования информационным ресурсом — разъяснения или навязывания обществу определенной картины мира, интерпретации смысла в целях обеспечения своего когнитивного доминирования.

Данный подход позволяет разделить реформы по характеру использования информационного ресурса, упорядочив их по степени адекватности управления им — идет речь о рациональном/иррациональном выборе либо имеют место различные гибридные варианты, когда в целом иррациональный выбор предполагает использование рациональных технологий информационного управления. Неадекватность информационного ресурса (например, ложность когнитивных установок советского доминирующего проекта) не отменяет реальности его вклада в трансформацию общества и ценности полученного социального опыта. Напротив, адекватность данного ресурса (например, в постсоветский период) не исключает имитации реформационного процесса, основанной на манипулятивных технологиях. Это объясняет особенности реформ в обществе, где отсутствуют все три условия рационального выбора: несвободное (ранее, как правило, и неграмотное) общество плохо представляет смысл происходящих изменений и часто относится к ним враждебно (в силу неприятия целерациональной мотивации); кроме того, правовые механизмы разрешения конфликтов действуют очень слабо и опосредованы государственным патернализмом.

Осуществить «расчет согласия» чрезвычайно трудно (если вообще возможно), что актуализирует проблему информационного манипулирования — сокрытия информации, табуирования или селекции определенных знаний, подмены смысла понятий. Реакцией становится информационная агрессивность социальных групп, выведенных за рамки познавательной деятельности и в силу этого испытывающих дефицит качественной информации, — традиционалистски мотивированный социальный протест против реформ (от аграрных или студенческих беспорядков до протестов пенсионеров против «монетизации льгот»).

Механизм реформационного процесса

Механизм реформ запускается при столкновении реального мира и познавательных рецепторов системы, что инициирует появление идей и представлений о желательных изменениях. Далее индивид или группа актуализирует (преобразует) информационный ресурс, создавая чертеж или доминирующий проект реформ. Наконец, этот импульс угасает в связи с достижением цели реформ (принятие обществом установленных новых правил игры и их рутинизация) либо отказом от них. Этот механизм определяет интенсивность процессов когнитивной адаптации — психологические ожидания от реформ в общественном сознании (их адекватный или завышенный характер); позитивную реакцию на обретение нового смысла — эмоциональный подъем в ситуации преобразования информационного ресурса, фиксируемого в доминирующем проекте; фрустрацию — негативную реакцию на отстранение от полноценного информационного ресурса и управления им (информационная агрессивность); наконец, угасание реформационного импульса («разочарование» реформами)³.

На первой стадии в обществе формируется когнитивный диссонанс, выражением которого становится противопоставление философской теории мейнстрима и национальной социальной практики (идея «нового мышления» как отправная точка преобразований). Мотивация начала реформ — их первоначального импульса (военное поражение, экономический кризис, социальное недовольство и проч.) — конвертируется в определенные настроения («так жить нельзя»), ожидания («нужны перемены»), концепцию, позволяющую трансформировать социальный опыт в знание и алгоритм действий по достижению цели.

Второй этап — когнитивный раскол внутри элиты на сторонников реформ, их противников и умеренных («болото») — большую неопределившуюся часть бюрократии, ожидающей исхода противостояния. В процессе этого противостояния происходит селекция основных концепций, программ и проектов преобразований (подобный раскол элиты характерен для всех крупнейших российских реформ и особенно четко выражен в эпоху перестройки, когда он привел к институционализации соответствующих фракций внутри правящей партии).

Третья стадия — это время когнитивного поворота, консолидации реформационного ядра вокруг доминирующего проекта реформы и начала ее практического осуществления на основе выработанных стратегий и технологий. На этой стадии возможна частичная корректировка идей доминирующего проекта, например уточнение правовых норм, дифференциация этапов и времени их осуществления (осознание элитой «границ» возможных изменений, принципов, которыми «нельзя поступиться», за отказом от которых следует неконтролируемый срыв ее когнитивного доминирования). Обратной стороной когнитивного поворота элиты становится консолидация групп, вытесненных на периферию реформационного процесса (правых и левых оппонентов) — радикализация требований к политической власти и порядку удовлетворения их чаяний — немедленному или растянутому во времени.

Четвертая стадия — когнитивное закрепление, то есть фиксация результатов изменений в новых идеологических и правовых документах, институтах и символах — от принятия новых идеологических терминов, легитимирующей формулы и государственной символики до переноса столицы, изменения герба и гимна (как это произошло в период реформ Петра, революционных преобразований советского периода и постсоветских реформ).

Наконец, на стадии когнитивного смещения происходит постепенная эрозия принципов реформ, которая может обернуться частичным или полным искажением смысла преобразований вплоть до противоположного. Эта стадия (известная также как «контрреформы») связана с кризисом завышенных ожиданий под влиянием трудностей, с искажением смысла преобразований, с подменой ключевых понятий на логическом и семантическом уровне или с отказом от них, с растущим несоответствием целей и средств преобразований, а в конечном счете — с утратой реформаторским ядром когнитивного доминирования в обществе⁴.

Контрреформы как феномен информационного управления предполагают не просто реставрацию дореформенных порядков, но такую корректировку доминирующего проекта, которая позволяет сохранить когнитивное доминирование элиты в изменившейся социальной ситуации. Масштаб этой корректировки может быть очень значительным, соответствуя масштабу самих реформ, и привести к срыву системы (как, например, контрреформы последней четверти XIX — начала XX в., или ситуация, возникшая после августовского путча в 1991 г.), но может иметь секторальный характер, затрагивая отдельные «неудобные» элементы системы либо порядок их функционирования (например, регулирование деятельности прессы, «судебные контрреформы» или правовой режим акций гражданского неповиновения в современной России). Смена стадий реформационного процесса, как и его антитезы — контрреформ, может проходить с различной степенью интенсивности и осознания элитой реальности реформ.

Когнитивно-информационная адекватность выбора стратегии реформ

Информационная адекватность — мера возможности системы распознавать в динамике окружающей среды изменения, влияющие на ее функционирование. В этом смысле информация выступает как контролируемая самой системой совокупность данных, представляющих для нее интересу то есть востребованных на данный момент для достижения определенной цели. В условиях утраты социального равновесия, сопровождающей все значимые преобразования, информационная адекватность элиты в конечном счете определяет когнитивный выбор общества (который, как было показано, может иметь как рациональный, так и иррациональный характер). Стратегия и тактика реформ и контрреформ предстает как вариативное соотношение и результирующая комбинация социальных инициатив, отражающих борьбу за информационную картину мира, когнитивное доминирование, власть и контроль над коммуникациями в обществах переходного типа. С этих позиций объясним выбор реформаторами одной из моделей общественного переустройства в качестве приоритетной (Шелохаев и др., 2004; Гаджиев, 2009; Шкаратан, 2015). Каким может быть этот выбор?

Определение масштаба реформ в пространственной, социальной и временной перспективе. Пространственная перспектива определяет ответ на вопрос о том, должны ли преобразования осуществляться в масштабах всей страны, группе регионов или в отдельных регионах. В социальной перспективе — распространяются положения реформ на все общество, отдельные социальные слои или отдельные группы. Во временной перспективе — осуществляются реформы единовременно или растянуты во времени с указанием конкретных периодов их проведения. В истории России нового и новейшего времени радикальные реформы осуществлялись, как правило, в масштабах всего государства, охватывали все общество и задумывались как единовременная акция (в отличие, например, от стран англосаксонской культуры, где преобразования были более прагматичными и все указанные параметры могли различаться). Исключение составляет Великая реформа, когда были предприняты усилия по разделению всех трех параметров. Подобная стратегия социальных преобразований определила их успех, получила развитие в ходе последующих столыпинских реформ, оказав влияние на проведение сходных преобразований в ряде аграрных стран в XX в. (например, аграрная реформа в Японии 1946 г.). Но она оказалась не востребована в советское время, обусловив трудности реформ в постсоветский период (Медушевский, 2005).

Планомерный или спонтанный (импульсивный) характер осуществления реформы и существование принятого плана действий. Все реформы подразумевают определенную планомерность как условие и выражение целенаправленной деятельности. Однако степень ее осознания может быть различной. Известен тезис Ключевского—Милюкова об отсутствии плана петровских реформ, осуществлявшихся под влиянием внешнего импульса — необходимости военного противостояния (Милюков, 1905). Однако этот тезис, возникший в условиях противостояния либералов с самодержавием, не следует абсолютизировать: у Петра, безусловно, существовал если не четкий план, то, во всяком случае, общая концепция идеального политического устройства, которую он последовательно проводил в рамках отдельных крупных преобразований (губернская и коллежская реформы, создание армии и бюрократии нового рационального типа) (Медушевский, 1994). Напротив, широко распространенное представление о плановом характере экономических реформ советского периода не выдерживает критики с позиций фактического материала: ни один экономический план не был выполнен полностью, а плановая экономика постоянно корректировалась внешними импульсами со стороны государственной власти (Грегори, 2008). Планомерный характер реформ отсутствовал и в постсоветский переходный период. Необходимо, следовательно, скорректировать само понятие планомерности преобразований — им является последовательное осуществление положений доминирующего проекта реформ (в наибольшей степени данному идеальному типу соответствует Великая реформа).

Определение приоритетов и порядок выстраивания целей реформы — еще одна разделительная линия в их проведении. В литературе успех в реализации целей реформ, как правило, связывается с их экономическим обеспечением: отсутствие или исчерпание финансовых ресурсов деформирует изначальные установки реформаторов или заводит их в тупик. Не отрицая важности данного фактора, следует подчеркнуть, что с позиций информационного подхода как раз объем финансирования определяется прежде всего когнитивными установками реформаторов, выбором приоритетов, причем приоритет отдается чаще всего не экономическим, а социальным целям, главной из которых является поддержание социальной стабильности и сохранение власти у действующей элиты (Damm, 2006). Все радикальные социальные преобразования, начиная с петровских реформ и заканчивая рыночными реформами постсоветского периода, иллюстрируют эту закономерность. Великая реформа (как и отмена рабства в США и странах Латинской Америки) не имела очевидного позитивного экономического эффекта, даже приводила к экономическому спаду в краткосрочной перспективе. Это тем более верно применительно к преобразованиям советского времени: лучший пример — коллективизация, приведшая к экономической деградации аграрного сектора при укреплении государственного контроля, последовавшие за ней аграрные эксперименты (Рогалина, 2010). Отсутствие четкой системы приоритетов ведет к конфликту между ними в ходе реформ, когда противоречия различного типа соединяются, что может закончиться кризисом власти (как это имело место, например, в ходе перестройки). Выходом из тупика становится одно из трех решений: разделение реформ во времени с перенесением центра тяжести с одного приоритета, например социального, на другой — скажем экономический (и тогда реформы растягиваются на длительный срок); разделение их в географическом отношении (что ведет к усилению региональных диспропорций); корректировка курса реформ по мере их проведения с неизбежной деформацией установок доминирующего проекта (что может привести к подмене одних целей другими и завершиться контрреформами).

Осуществление контроля над ходом реформ. Информационный компонент этой дилеммы выражается в различной структуре коммуникаций и информационного обмена: идет он исключительно сверху вниз (в виде приказов и инструкций) или предполагает движение информации снизу вверх, в частности по вопросам, которые актуальны для периферии административной системы.

Для российских реформ характерна централизация, что вполне объяснимо историческими традициями отношений общества и государства, слабостью гражданского общества и институтов местного самоуправления. Тем интереснее примеры корректировки этого вектора.

Один из них представлен в период Великой реформы созданием двух Редакционных комиссий, одна из которых, представлявшая имперский административный центр, занималась разработкой общих положений реформы, другая, представлявшая скорее экспертное начало, концентрировалась на региональной проблематике, аккумулируя информацию губернских редакционных комиссий. Со временем обе комиссии были объединены в Редакционную комиссию, действовавшую под руководством энергичного Я.И. Ростовцева и самого царя, однако общий принцип сочетания централизма и децентрализации в проведении реформы был сохранен. Социологической формулой этого решения стал компромисс основных акторов реформы — дворянства, просвещенной бюрократии и либеральной интеллигенции (Дживилегов и др., 1911; Захарова и др., 1992). Другой пример — попытка Временного правительства доверить проведение земельной реформы земским учреждениям в центре и регионах под руководством Главного земельного комитета, которая, однако, не имела последствий в силу крушения демократической республики. Третий пример: эфемерная административно-экономическая реформа Хрущева — создание совнархозов с целью децентрализации и дебюрократизации экономического управления — также оказалась безуспешной в условиях однопартийной диктатуры.

Институциональные и процедурные параметры осуществления реформ позволяют разделить их на две большие группы, отдающие приоритет формальным или неформальным методам институционализации. В реформах дореволюционной России приоритет однозначно отдавался формальной институционализации новых социально-правовых отношений — стремлению преодолеть традиционный правовой дуализм (связанный с существованием обычного крестьянского права сельской общины) и последовательно распространить на все общество рациональные нормы европейского гражданского права. В этом состоял общий смысл работ по созданию единого гражданского кодекса, начиная как минимум с Уложенной комиссии 1767 г. и включая проекты реформ Сперанского и его последователей по созданию Свода законов империи в XIX в. (Сафонов, 1988), концепции аграрных реформ Витте и стратегии их осуществления Столыпиным. Раскол права и правосознания общества достиг наивысшей степени в период революции, найдя выражение в судьбе Учредительного собрания (Шевырин, 1996; Сахаров, 2007; Медушевский, 2014). В советский период противоречие формальных и неформальных норм определило институциональную динамику системы — от полного отрицания формальных правовых норм во имя неформальной революционной целесообразности в период создания советского государства к их жесткому когнитивному размежеванию в период консолидации сталинской диктатуры — превращению первых в полностью декоративные, вторых — в реально действующие; и далее — к осторожным попыткам найти компромисс между ними в рамках ограниченной правовой позитивации основополагающих неформальных норм в поздний советский период (важнейшей из которых стало конституционное закрепление принципа руководящей роли партии в Конституции 1977 г.). Однако попытка рассматривать утопические ценности и нормы номинального конституционализма как реально действующие (лозунг о «передаче власти от партии к советам» в эпоху горбачевских реформ) сопровождалась потерей управляемости и крушением однопартийной диктатуры, поскольку выяснилась практическая неэффективность номинальных институтов.

В постсоветский период, с принятием доктрины правового государства, влияние неформальных практик осталось значительным и должно быть преодолено (ИППП, 2013). Это заставляет задуматься об еще одной стороне реформ — проведении их на процедурном и вербальном уровне, последний из которых может выражать исключительно популистские цели. Конфликт между подлинным и мнимым информационным ресурсом, соотношение реальных и косметических преобразований важны при анализе альтернативности их результатов — сохранения системы, ее модернизации или срыва (неудавшаяся реформа как детонатор революции). Выбор стратегий определяется общим информационным ресурсом реформаторов, их когнитивными установками (доминирующим проектом) и степенью когнитивного доминирования элиты реформ в обществе.

Технологии реформ

Технологии реформ призваны обеспечить когнитивную адаптацию общества к социальным изменениям. Эти технологии выражают, во-первых, способность реформаторов предложить убедительные формулы преодоления когнитивного диссонанса — преодолеть исторически сложившийся конфликт права и правосознания (идеи справедливости), когда различные слои общества не могут договориться о ценностных основах и ключевых принципах — собственности, демократии, федерализма. Устойчивой формой конфликта становится правовой плюрализм — существование различных правовых подсистем в одной правовой системе. В истории России это явление отражено в существовании правового дуализма — параллельного существования двух качественно различных правовых систем — гражданского права и обычного крестьянского права — и попытках (более или менее успешных) разрешить эту дилемму на уровне институционального проектирования.

Во-вторых, с технологиями связана способность реформаторской элиты переформулировать существо вопроса, раскалывающего общество, в иных, ценностно-нейтральных и более прагматичных понятиях, осуществить вытеснение негативных стереотипов, их когнитивное замещение, например подменить коллективистские мифологемы «социализма» представлениями о рациональном рыночном хозяйстве. Решение проблемы предполагает введение в общественное сознание новых основ легитимности права и судебных решений. Для реформ в традиционалистских аграрных обществах это был вопрос о десакрализации земли и полноценном включении ее в коммерческий оборот — проблема, сохраняющая в России актуальность до настоящего времени (Skyner et al., 2005).

В-третьих, значимую роль играет возможность использовать объективное различие между формально-правовой и реальной (социологической) характеристикой традиционных институтов для изменения их функций в обществе. Традиционная (и закрепленная в сознании) форма институтов более консервативна, нежели социальная практика. Сама возможность осуществления направленных социальных изменений при сохранении традиционных правовых форм — одно из условий их принятия традиционалистским сознанием.

Примером может служить интерпретация такого фундаментального института, как крепостное право в ходе его отмены в период Великой реформы. Ученые того времени показали, что крепостное право в силу неопределенности его исторического возникновения можно интерпретировать двояким образом: с одной стороны, как закрепление крестьянина за помещиком (и тогда это, по существу, основа рабства, близкого к его римской интерпретации); с другой — как крепость крестьянина земле (тогда это основа превращения крестьян в полноценных земельных собственников) (Ключевский, 1990). Принятие второй модели открывало путь к освобождению крестьян с землей и осуществлению этого с сохранением правовой преемственности. Таким образом, различная этимологическая и историческая трактовка одного института — крепостного права — вела к противоположным векторам реформы.

В-четвертых, технологически важна способность провести разделение социальных и инструментальных параметров реформ (например, наделение крестьян правом выхода из общины или колхозов без их формально-юридической ликвидации). В-пятых, необходима готовность осуществить дифференциацию положений проекта реформ с позиций объекта, субъекта и целей его реализации (например, разделение процессов секуляризации и аграрной реформы в обществе традиционного типа во избежание наложения и взаимного усиления качественно различных форм традиционалистски мотивированного социального протеста). В-шестых, важно обеспечить поэтапное проведение общей программы реформ, откладывая на время ту их часть, которая представляется нереализуемой в краткосрочной перспективе — введение ограничений на реализацию отдельных положений доминирующего проекта для определенных регионов и групп населения, как это имело место в ходе крестьянской реформы 1861 г. (сохранение общины, выкупной операции, сервитутов, введение моратория на сделки купли-продажи крестьянской земли), а отчасти и в ходе принятия Земельного кодекса 2001 г., когда введение в действие его положений было доверено субъектам РФ (с учетом экономической, национальной, конфессиональной специфики регионов).

В-седьмых, «расчет согласия» в ходе реформ всегда предполагает определенный компромисс — явный (зафиксированный в договоре) или подразумеваемый (принимаемый «по умолчанию»). Обсуждение рамок этого договора (доминирующего проекта), условий и прав его сторон может вестись в закрытом информационном режиме (что важно для преодоления популизма и поддержания профессионального уровня экспертного обсуждения) или в открытом, что позволяет придать большую демократическую легитимность принятым решениям. Но в обоих случаях необходима последующая легитимация принятых установок в обществе. Соблюдение этого контракта в расколотом обществе — основа стабильности и предсказуемости реформ и успешного дезавуирования оппозиции, в частности — со стороны экстремистских сил различной направленности, стремящихся либо остановить реформу, либо превратить ее в революционный коллапс системы. Балансируя между консерватизмом и радикальным популизмом, реформаторы неизбежно выражают формулу политического центризма, демонстрируя искусство политического лавирования.

Психические параметры информационно-коммуникативного процесса кристаллизуются в социальных (правовых) нормах и выполняемых ими функциях — социального контроля, разрешения конфликтов, воспроизводства преемственности развития, адаптации индивида, легитимации власти, определения типологии позитивных и негативных стереотипов поведения (конформного, девиантного, делинквентного), наконец, в формировании поведенческих установок в отношении собственно информационного обмена.

Результаты реформ

Успех реформ определяется установлением оптимальных масштабов желательных исторических изменений (научный уровень доминирующего проекта); расчетом степени социального согласия (напряжения); адекватностью форм социального контроля, мобилизации и нейтрализации оппонентов (в частности, популистского и экстремистского характера); достижением необратимости когнитивного поворота — закрепления ценностей, норм и установок поведения, которые становятся основой устойчивого социального развития. Кроме того, этот успех зависит от адекватных каналов коммуникации между властью и обществом — диалога с социальными группами, критически важными для целей реформаторов; и от эффективности институтов обеспечения консенсуса на центральном и региональном уровне (судебная реформа, административная реформа, преобразования в области просвещения, экологии, медицины, особенно с акцентом на гражданские инициативы, местное самоуправление и административную юстицию).

Великая реформа — это едва ли не единственный в истории России пример успешной демократической модернизации традиционного общества, осуществленной правовым путем, по плану, в соответствии с первоначальным замыслом и в установленные сроки, а главное — с сохранением права собственности, социального консенсуса и правовой преемственности. Современная наука едина в констатации огромного социального значения Великой реформы 1861 г. и последующих реформ 1860-х годов, а также реформ Витте и Столыпина начала XX в. как продолжения логики Великой реформы. Это была полноценная альтернатива социальной революции в России и других аграрных странах. После различных аграрно-коммунистических экспериментов все они пришли к отрицанию уравнительно-коллективистских форм аграрного мышления, признанию рыночных отношений конкуренции в аграрном секторе экономики, к важности индивидуального трудового вклада и необходимости дифференциации форм собственности (в виде современных форм кооперации индивидуальных производителей, длительной семейной аренды или частной собственности на землю). Такой вектор развития, в свою очередь, предполагал демократизацию политической системы, намечая контуры политического плюрализма, разделения властей и гарантий прав личности.

Важными критериями успеха преобразований выступают природа политического режима, качественные характеристики реформаторской элиты и адекватность ее лидеров. Природа политического режима России пережила в XX в. значимую трансформацию, включавшую пять этапов эволюции легитимирующей формулы: переход от абсолютизма (самодержавия) к дуалистической монархии с выраженным феноменом мнимого конституционализма (Манифест 17 октября 1905 г.); от этой последней формы — к парламентской республике (которая была провозглашена Временным правительством и Учредительным собранием, но так и не стала реальностью); установление архаичной советской системы при режиме однопартийной диктатуры, стадии развития которой выражались эвфемизмами («трудовая республика», «республика советов», «советский парламентаризм», «общенародное социалистическое государство»); переходный режим периода перестройки, определявшийся как «социалистический парламентаризм» и «советская система с президентской властью»; принятие в современной России дуалистической системы (смешанной формы правления), в реальности означающей установление суперпрезидентской власти. Таким образом, начало и конец революционного цикла практически совпадают и характеризуются фактически неограниченной властью главы государства. Единственное реальное достижение революции в этой области состоит в том, что по сравнению с поздним монархическим режимом в настоящее время власть — не наследственная, но (теоретически) избираемая (ИППП, 2013). Несмотря на все изменения формы правления, фактическая власть главы государства остается практически неизменной в монархической системе, однопартийном режиме и современном президентском режиме, определяя параметры информационного контроля и централизованный характер всех реформаторских инициатив.

Гомогенность реформаторской элиты — условие последовательности в проведении реформ и предсказуемости их результатов. Имеет значение социальный профиль исполнителей реформ: служилая бюрократия петровского абсолютизма; либеральное дворянство Просвещенного абсолютизма; «просвещенная бюрократия» эпохи Великой реформы; профессиональные революционеры большевистского периода; номенклатура эпохи сталинизма; либеральные коммунисты — «прорабы перестройки»; либеральные экономисты эпохи приватизации 1990-х годов; так называемые «силовики» и «эффективные менеджеры» — прагматики на современном этапе. Социологический профиль реформаторской элиты характеризуется степенью ее открытости (или закрытости), социальным и институциональным статусом, характером рекрутирования и профессиональной подготовкой. Он определяет когнитивные установки, общую стилистику и символику реформ, используемые коммуникации, стратегии и технологии, в том числе заимствуемые извне.

Основная проблема российской реформаторской элиты в сравнительной перспективе состоит в недостаточной институционализации, в отсутствии стабильных процедур рекрутирования и, как следствие, в непрочности позиций в системе государственного управления (Дука, 2012). В отличие от ряда авторитарных режимов XX в., где элита постепенно готовилась к демократической трансформации, в России ее приход к власти был возможен, как правило, только в результате непредвиденного кризиса власти, а стабильность положения была связана едва ли не исключительно с поддержкой главы государства (как в период абсолютизма, так и во времена реформ Горбачева или Ельцина). Эта элита была плохо подготовлена к решению проблем постсоветского периода, включавших не только демократизацию, но и переход от плановой экономики к рыночной, причем в многонациональной стране. Соответственно утрата ею когнитивного доминирования (в ситуации контрреформ) и уход от власти определялись не столько достижением программных целей реформ, сколько элементарной сменой лидера.

Адекватность лидерства характеру перемен выражается в понятиях его легитимности (исторической, правовой и функциональной), в мотивации (идеологической, рационалистической или прагматической), в стиле руководства (патерналистском, демократическом или авторитарном), в уровне когнитивного контроля в ходе преобразований. Фактор случайности играет здесь наибольшую роль, определяя степень понимания лидером смысла, целей и методов реформ (контрреформ). С точки зрения контрфактического моделирования актуален вопрос о гипотетической адекватности лидерства одного типа для проведения реформ, исторически реализовавшихся при другом типе лидерства (например, перемещение фигуры Горбачева в контекст реформ Петра или наоборот). Это позволяет выявить вариативность моделей модернизации в условиях острых социальных кризисов и интерпретировать деятельность реформаторов как науку и искусство, а ее результат — как сочетание рационального предвидения, интуиции и воли.

Когнитивно-информационная адекватность лидерства связана с выбором стратегии и тактики реформ, с решением проблемы лавирования, стиля правления, риторики и символики власти. Повторение тактических приемов (например, использование столыпинских приемов лавирования в период ленинского нэпа или программы и риторики реформ «оттепели» в эпоху перестройки) не случайно, но выражает типологические особенности лидерства в переходном обществе. Решение проблемы преемственности лидерства в расколотом обществе выступает важным условием последовательности курса реформ и избежания контрреформ. Уничтожение Петром своего сына, способного стать знаменем контрреформ, убийство Александра II и Столыпина террористами, свержение Хрущева партийной номенклатурой, отстранение Горбачева в результате августовского путча — примеры фактической корректировки лидерства, способной обеспечить когнитивный поворот в пользу реформ или контрреформ, ставивших страну на грань катастрофы. В условиях неустойчивого равновесия подобный поворот оказывается чрезвычайно деструктивным фактором не только для судьбы реформ, но и для процесса модернизации в целом.

Стилистика российского реформаторства

Стилистика реформаторства — его интегральная характеристика как культурно-исторического явления. Стиль, по словам А. Кребера, «во-первых, характерен, во-вторых, своеобразен, в-третьих, соотносится с определенной манерой, модальностью, модой» (Кребер, 2004. С. 804). Он определяется устойчивыми параметрами религиозной, правовой и социальной традиции, позволяя выявить определенные «константы» социальной и когнитивной адаптации общества, типичные институты и механизмы информационной саморегуляции системы. Представляет интерес вопрос о своеобразии российской стилистики реформ, степени влияния исторических прецедентов реформ на их последующее осуществление (Шкаратан, 2015).

В литературе широкое распространение получили различные фаталистические концепции решения этой проблемы — «исторической колеи», «цивилизационной матрицы», особой «русской системы», предполагающие будто бы неизбежное возвращение к архетипам исторического сознания (Паин, 2010; Шкаратан, 2014. С. 73-83). Все они основаны на гипертрофированном представлении о роли так называемой социальной или исторической памяти, гипнотизирующей сознание общества и реформаторов каждой эпохи. В отличие от кратковременной памяти (которая удерживает информацию в течение секунд), долговременная память интегрируется в имеющуюся информационную картину в течение длительного времени. Однако с позиций когнитивной психологии память — плохой ориентир для социального конструирования: память (индивидуальная, а тем более «коллективная») крайне неопределенна и изменчива, формы фиксации информации в ней чрезвычайно различны — выделяют семантическую память (по значению), эпизодическую, лексическую и др., а ее основная функция (символическая) вытесняет функцию полноценного информационного ресурса, подменяя смысл исторических процессов искаженными представлениями о них. Закрепляя в сознании определенные стереотипы исторического опыта, память противостоит знанию — достоверной, фиксированной и верифицируемой информации.

Целенаправленная реформаторская деятельность (в отличие от ее имитации) предполагает именно знание, масштаб которого, фиксируемый в доминирующем проекте, определяется не памятью, а пониманием смысла, уровень которого зависит от качества информации. Деятельность (в отличие от одномоментных актов мышления-действия) — это последовательность развернутых во времени действий, направляемых не отдельными импульсами окружающей среды, а заранее осознанной целью. Она отличается, во-первых, возможной неограниченностью во времени; во-вторых, возможностью неоднократной коррекции промежуточных результатов (поэтапной фиксации и коррекции); в-третьих, уточнением цели по ходу осмысления проблемной ситуации.

Механизм реформ связан поэтому с селекцией программных установок, институциональных и функциональных практик в процессе реализации целей реформ. Определяющее значение имеет выбор реформаторов между научными стратегиями и импровизацией, хотя на практике часто возникают их комбинации. Научность стратегии определяется доказательностью установок, а также возможностью их промежуточной эмпирической верификации и корректировок; импровизация, напротив, апеллирует к абстрактным и эмоциональным аспектам выдвигаемых установок. Именно состояние этого ресурса определяет колебания реформаторов, вынужденных балансировать между сохранением стабильности системы и необходимостью ее изменений (как правило, имеющих внешний, навязанный характер). В этом состоит объяснение цикличности российских реформ, смена реформ контрреформами, тенденция к когнитивному редукционизму элиты (выражающая политический центризм).

Даже наиболее успешные российские преобразования (петровские реформы начала XVIII в., Великая реформа 1861 г., реформа Столыпина в начале XX в. и, возможно, рыночные реформы Ельцина-Гайдара) не избежали этих редукционистских тенденций, что делало их результаты непрочными и амбивалентными в глазах общества. Сталинская реформа, формально соответствовавшая критерию успешной реализации доминирующего проекта, функционально была скорее контрреформой, поскольку опиралась на ложный (имитационный) информационный ресурс. Критериям успешной реформы в наибольшей степени соответствует только одна из них — Великая реформа 1861 г., поскольку результаты соответствовали ожиданиям реформаторов.

Значительно больше список неудачных реформ, которые могут быть разделены следующим образом:

• реформаторский импульс не получил последовательного выражения в доминирующем проекте и адекватной стратегии (все реформы Просвещенного абсолютизма XVIII и отчасти начала XIX в.);
• реформы были прерваны на начальной стадии (реформы периода «оттепели» или косыгинская реформа);
• преобразования изначально задумывались как тактический прием (нэп) или вообще привели к крушению системы (программа реформ Временного правительства в начале XX в. и перестройка в его конце).

На исходе XX в. в ходе либеральных рыночных преобразований удалось добиться «решительного, но мирного, эволюционного по сути, хотя и революционного по форме, изменения» (Гайдар, 2010. С. 239). Каков же результат? Характерно признание современных реформаторов: «Мы не решили тех фундаментальных задач, которые стояли перед Россией сто лет назад... ни экономических, ни политических, ни социальных» (May, 2013. С. 121). После всех экспериментов постсоветского периода перспективной задачей по-прежнему выступает «модернизация страны путем реформ на основе универсальных ценностей гуманизма, прав и достоинства человека, доверия, сотрудничества и солидарности граждан», а споры касаются концепции реформ, их приоритетов и информационной повестки (Фонд Кудрина, 2015. С. 1).

Определяющей чертой российских реформ в исторической ретроспективе нового и новейшего времени следует признать самоопределение общества с позиций когнитивного редукционизма: провозглашая с четкой периодичностью (примерно раз в 50 лет) радикальные изменения общества в направлении глобального мейнстрима, российские реформаторы сводят его к пересмотру отношений общества и государственной власти, последовательно воспроизводя суть легитимирующей формулы последней. Феномен цикличности российских реформ выражается в последовательном воспроизведении этатистской модели социального регулирования (осмысленной государственной школой русской историографии), сходных теоретических и институциональных конструкций, в жесткой смене фаз когнитивного доминирования сторонников и противников преобразований (маятниковые колебания реформ и контрреформ), в оторванности реформаторов от общества, в общей тенденции к когнитивному смещению — постепенной подмене одних принципов другими или замещению целей средствами их достижения. В результате когнитивный масштаб реформ ограничивается интересами правящих групп; возникает скептицизм в отношении правовой преемственности, заимствования носят поверхностный (технократический) характер, преобразования следуют по пути догоняющего развития, импровизация преобладает над планированием, реформаторы склонны к аутизму, стремясь выдавать желаемое за действительное и проводя соответствующую селекцию стратегий и технологий осуществления преобразований. Этим объясняется ограниченность качественных инноваций, имеющих устойчивый характер с позиций когнитивной адаптации общества.

Смысл новейшего этапа российских реформ

Современное состояние российского реформаторства, несмотря на новые задачи, воспроизводит преемственность стилистики и характеризуется сходными признаками. Россия в XX в. решила большинство проблем, связанных с выходом из исторической ситуации традиционного общества, но не преодолела в полной мере элементы ретрадиционализации советского периода при реализации основных параметров постсоветского доминирующего проекта реформ. Во-первых, базисные ценности российской культуры остались практически неизменными, отторгая идеи либеральной демократии, правового государства и приоритеты свободы личности. Во-вторых, основные конституционные принципы (справедливость, демократия, равенство, социальное государство, собственность, федерализм, разделение властей, местное самоуправление, независимость судебной власти, права и свободы личности) далеки от полноценной практической реализации, а в трактовке таких понятий, как свобода и равенство, и связанных с ними социальных и политических прав сохраняется устойчивое влияние советских правовых стереотипов. В-третьих, основная причина дисфункции конституционных положений усматривается в сохранении разрыва формальных и неформальных институциональных практик, увеличении значения последних (в том числе антиконституционных), в нарастании отклонений реализации принципов по основным областям конституционного регулирования — в законодательстве, судебных и административных решениях (ИППП, 2014b).

Современная фаза социально-политического развития России представляет собой посткоммунистическую реставрацию, но вместе с тем и ответ на вызовы глобализации и многообразия мира. В настоящее время в российском обществе конкурируют два типа реставрации — по отношению к советскому и досоветскому прошлому. Первый тип связывает перспективы общества с возвращением к ценностям и институтам советской системы, второй предполагает восстановление досоветских (дореволюционных) традиций, включая традиции русского имперского либерализма. Стабилизирующая роль реставрационных процессов может быть обеспечена при условии, что они сопровождаются изменениями или, во всяком случае, не исключают их полностью, выражением чего становятся ожидания «новой перестройки» (Шейнис, 2014).

Цель современных реформ — добиться уничтожения исторического отчуждения общества и власти, выстроить стабильную правовую и институциональную систему, преодолевающую разрыв формально-правовых и неформальных антиконституционных практик, которые воспроизводят авторитарную систему власти. Приоритеты демократических конституционных реформ вполне очевидны. На этом пути необходимо отказаться от стереотипов номинального и мнимого конституционализма и заменить его реальным; от имитационной многопартийности и заменить ее функционирующей системой политической конкуренции; отказаться от партийных амбиций и заменить их национальными приоритетами; отказаться от коррупционно-бюрократической системы управления и заменить ее ответственным правительством; отказаться от режима неограниченной власти главы государства и заменить ее подконтрольным обществу национальным лидерством с понятной правовой процедурой сменяемости власти; в целом — перейти от режима имперского президентства к режиму аутентично функционирующей смешанной формы правления (ИППП, 2014а). Это означает становление новой политической культуры «мыслящей демократии», приоритетом которой должен стать переход от популистских деклараций к реализации этических ценностей и принципов правового государства, основанных на интеллектуальной и политической свободе личности. Решение усматривается по линии создания новой публично-правовой этики, расширения социального контроля за стабильностью стратегии реформ в длительной перспективе, профессионализации реформаторов, организации независимого прогнозирования и мониторинга реализации важнейших конституционных принципов.

Провозгласив движение к инновационной экономике, демократии и правовому государству как общий когнитивный ориентир, российские реформаторы столкнулись с воспроизведением исторической модели ограниченного плюрализма (мнимого конституционализма), которая стала доминирующей в постсоветский период. Но проведение структурных экономических преобразований при сохранении данной модели вновь порождает угрозу когнитивного смещения — подмены доминирующего проекта реформ средствами обеспечения консолидации власти и политического контроля, профессиональной реформаторской элиты — ее бюрократическим эрзацем. Выход состоит в отказе от подобной когнитивной редукции — в создании механизма инновационных реформ, основным элементом которого стало бы автопрограммирование элит на последовательное осуществление фундаментальных целей доминирующего проекта реформ. Подобное автопрограмирование может быть обеспечено четкой фиксацией целей реформ в доминирующем проекте, заключением договора о неизменности соблюдения его базовых принципов в длительной перспективе, введением в действие процедур общественного контроля и посредничества в разрешении конфликтов, созданием автономных от государственной власти институтов мониторинга. Общей предпосылкой, безусловно, будут обеспечение преемственности реформаторской элиты и понятных способов ее формирования и мобильности состава в направлении меритокрагии, а также предсказуемость процедур смены лидерства.

Когнитивно-информационная теория создает новую перспективу в изучении реформ как выражения информационного обмена в обществе. Каждый новый виток такого обмена идет не по кругу, а постоянно наращивает общий объем информационного ресурса реформаторов, закрепляя его в определенной картине мира и трансформируя в целенаправленную социальную деятельность. Решающей фазой в ходе этой деятельности становится постижение смысла, выраженное в понимании — состоянии сознания, при котором рождается идея реформы и, исходя из нее, формируется цель деятельности. Ключевым моментом на этой стадии выступает переход от опыта к знанию и фиксация последнего в особом интеллектуальном продукте — доминирующем проекте реформ, кодирующем информацию в новых понятиях, программных документах и символах.

Качество информационного ресурса определяет степень адекватности доминирующего проекта реформы, принятых на его основе программы, стратегии и технологий осуществления. На этом пути решается вопрос о разграничении подлинной и мнимой информации, степени открытости информационного обмена и контроля над коммуникациями для направленного информационного управления. Данный подход позволяет проанализировать динамику реформ как смену основных состояний информационной саморегуляции системы в ходе ее трансформации — от возникновения особого типа информационной энергетики в начале реформ к фиксации их смысла и последующему затуханию, что позволяет раскрыть внутреннюю связь реформ и контрреформ, выявить механизмы и фазы этого процесса, границы и возможности управления и текущей корректировки.

С этих позиций можно определить особую стилистику российских реформ — интегральную характеристику, которая выявляет устойчивые и повторяющиеся когнитивные стереотипы в их проведении, позволяя выстроить типологию реформ по линии когнитивно-информационной адекватности их проведения. Информационная адекватность реформаторской элиты определяется ее общими социальными характеристиками — местом в политической системе, степенью гомогенности и каналами социальной мобильности, характером лидерства. Но эти общие параметры могут дать разный эффект с учетом профессионализма и искусства — используемых стратегий и технологий, определяющих сохранение когнитивного доминирования реформаторской элиты в обществе. Аналитика реализованных в ходе исторического процесса вариантов развития событий становится инструментом упреждающего прогнозирования. Успех или провал преобразований определяется тем, в какой мере элите удалось реализовать стратегические цели доминирующего проекта или, напротив, редуцировать их к частным параметрам либо полностью отказаться от их осуществления.

Наш анализ реформаторской деятельности показывает необходимость перехода от импровизации к планированию, основанному на прогнозировании, в котором ведущую роль играет экспертное начало институционального проектирования. Главный вывод применительно к современным реформам состоит в необходимости обеспечить устойчивость их курса и преодолеть когнитивный редукционизм, способствуя последовательной реализации элитами фундаментальных целей доминирующего проекта демократических реформ.

¹ Основы данного подхода представлены в книгах создателя теории когнитивной истории: Медушевская, 2008; 2010; 2013.
² Особенности последней: а) информационный продукт представляется в готовом для потребления виде; 6) его формирование не содержит индивидуального деятельностного компонента (отсутствует полноценное усилие познания, связанное с индивидуальным отбором, проверкой и актуализацией данных); в) предлагается имитация познавательной деятельности («всенародное обсуждение» советских конституций).
³ Все пять стадий четко представлены в период перестройки, когда каждая из них сопровождалась интенсивной полемикой о выборе пути.
⁴ Показателен меняющийся баланс когнитивных ориентиров в ходе внутренних и внешних трудностей режима, используемых как сторонниками, так и противниками изменений для легитимации своей позиции (например, военные поражения, ставшие катализатором практически всех радикальных реформ в России, или, напротив, внутренние социальные и национальные конфликты, катализаторы контрреформ нового и новейшего времени).

Список литературы / References

Бьюкенен Дж. (1997). Избранные труды. М.: Таурус Альфа. [Buchanan J. (1997). Selected works. Moscow: Taurus Alfa. (In Russian).]

Винер H. (1958). Кибернетика и общество. M.: Наука. [Viener N. (1958). Cybernelir.<?and society. Moscow: Nauka. (In Russian).]

Гаджиев Г. А. (ред.) (2009). Гражданское общество и правовое государство как факторы модернизации российской правовой системы. СПб.: Астерион. [Gadjiev G. А. (ed.) (2009). Civil society and rule of law as factors of Russian legal system modernization. St. Petersburg: Asterion. (In Russian).]

Гайдар E. T. (2010). Смуты и институты. Государство и эволюция. СПб.: Норма. [Gaidar Е. Т. (2010). Times of troubles and institutions. State and evolution. St. Petersburg: Norma. (In Russian).]

Ганелин P. Ш. и др. (ред.) (1996). Власть и реформы. От самодержавной к Советской России. СПб.: Наука. [Ganelin et al. (eds.) (1996). The power and reforms. From czarist to Soviet Russia. St. Petersburg: Nauka. (In Russian).]

Грегори П. (2008). Политическая экономия сталинизма. М.: РОССПЭН. [Gregory Р. (2008). Political economy of Stalinism. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).]

Дживилегов А. К. и др. (ред.) (1911). Великая реформа: Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем. М.: Сытин. [Djivilegov А. К. et al. (ed.) (1911). The Great Reform. Russian society and the peasant question in past and present. Moscow: Sytin. (In Russian).]

Дука А. В. (ред.). (2012). Властные структуры и группы доминирования. СПб.: Интерсоцис. [Duka А. V. (ed.) (2012). Power structures and groups of domination. St. Petersburg: Intersocis. (In Russian).]

Журавлев В. В. и др. (ред.) (2013). Революционная мысль в России XIX — начала XX века. М.: РОССПЭН. [Juravlev V. V. et al. (eds.) (2013). Revolutionary thought in Russia XIX — the beginning of XX centuries. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).]

Захарова Л. Г. и др. (ред.) (1992). Великие реформы в России. 1856 — 1874. М.: Наука. [Zacharova L. G. et al. (eds.) (1992). Great reforms in Russia, 1856—1874. Moscow: Nauka. (In Russian).]

ИППП (2013). Основы конституционного строя России: двадцать лет развития. М.: ИППП. [ILPP (2013). Fundamentals of the Russian constitutional settlement: twenty years of development. Moscow: ILPP. (In Russian).]

ИППП (2014a). Конституционные принципы и пути их реализации: российский контекст. Аналитический доклад. М.: ИППП. [ILPP (2014а). Constitutional principles and ways for their implementation. The Russian context. Moscow: ILPP. (In Russian).]

ИПГІП (2014b). Конституционный мониторинг: концепция, методика и итоги экспертного опроса в России в марте 2013 года. М.: ИППП. [ILPP (2014b). Constitutional monitoring: the concept, methods and results of the expert inquiry at Russia in the March of 2013. Moscow ILPP. (In Russian).]

Ключевский В. О. (1990). Право и факт в истории крестьянского вопроса // Ключевский В. О. Соч. М.: Мысль. Т. 8. С. 50-58. [Kluchevskiy V. О. (1990). Law and fact in the history of the peasant question. In: Kluchevskiy V. O. Writings. Moscow: Mysl. Vol. 8, pp. 50 — 58. (In Russian).]

Кребер A. (2004). Стиль и цивилизация // Кребер А. Избранное: Природа культуры. М.: РОССПЕН. [КгоеЬег А. (2004). Style and civilization. In: Kroeber A. Selected works. The nature of culture. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).]

May B. A. (2013). Логика российской модернизации: исторические тренды и современные вызовы // Сенявский А. С. (ред.). История России. Теоретические проблемы. М.: ИРИ РАН. [Mau V.A. (2013). The logic of the Russian modernization: historical trends and contemporary challenges. In: Seniavskiy A. S. (ed.) History of Russia: Theoretical problems. Moscow: Institute of Russian History, RAS. (In Russian).]

Медушевская O.M. (2008). Теория и методология когнитивной истории. М.: РГГУ. [Medushevskaia О. М. (2008). Theory and methodology of the cognitive history. Moscow: RSUH. (In Russian).]

Медушевская O.M. (2010). Теория исторического познания: Избранные произведения. СПб.: Университетская книга. [Medushevskaia О. М. (2010). Theory of historical knowledge. Selected works. St. Petersburg: Universitetskaia Kniga. (In Russian).]

Медушевская O.M. (2013). пространство и время в науках о человеке: Избранные труды. М.-СПб.: Центр гуманитарных инициатив. [Medushevskaia О. М. (2013). Space and time in human sciences: Selected works. Moscow, St. Petersburg: Center for Humanitarian Initiatives. (In Russian).]

Медушевский A. H. (1994). Утверждение абсолютизма в России. Сравнительное историческое исследование. М.: Текст. [Medushevsky А. N. (1994). The foundation of absolutism in Russia. A comparative historical study. Moscow: Text. (In Russian).]

Медушевский A. H. (2005). Проекты аграрных реформ в России XVIII — начала XXI века. М.: Наука. [Medushevsky А. N. (2005). The projects of agrarian reforms in Russia in the 18th — the beginning of the 20th centuries. Moscow: Nauka. (In Russian).

Медушевский A. H. (2009). Когнитивно-информационная теория как новая философская парадигма гуманитарного познания // Вопросы философии. № 10. С. 70 — 92. [Medushevsky А. N. (2009). Cognitive-information theory as a new philosophical paradigm in human sciences. Voprosy Filosofii, No. 10, pp. 70 — 92. (In Russian).]

Медушевский A. H. (ред.) (2010). Конституционные проекты в России XVIII — начала XX в. М.: РОССПЭН. [Medushevsky А. N. (ed.) (2010). Constitutional projects in Russia of the 18th — the beginning of the 20th century. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).]

Медушевский A. H. (2011). Когнитивная теория права и юридическое конструирование реальности // Сравнительное конституционное обозрение. № 5. С. 30 —42. [Medushevsky А. N. (2011). Cognitive theory of law and the legal construction of reality. Comparative constitutional review, No. 5, pp. 30 — 42. (In Russian).]

Медушевский A. H. (2014). Ключевые проблемы российской модернизации. М.: Директ-Медиа. [Medushevsky А. N. (2014). Key problems of the Russian modernization. Moscow: Direct-Media. (In Russian).]

Милюков П. H. (1905). Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. СПб.: Типография Стасюлевича. [Miliukov Р. N. (1905). The state economy of Russia in the first quarter of the XVIII century and reform of Peter the Great. St. Petersburg: Stasyulevich printing house. (In Russian).]

Паин Э. А. (ред.) (2010). Идеология «особого пути» в России и Германии: истоки, содержание, последствия. М.: Квадрат. [Pain Е. А. (2010). The ideology of a "special way" in Russia and Germany: Origins, content, consequences. Moscow: Kvadrat. (In Russian).]

Президентский центр (2011). Эпоха Ельцина. Очерки политической истории. М.: Президентский центр. [Presidential centre (2011). The epoch of Yeltsin. Studies in political history. Moscow: Presidential centre. (In Russian).]

Рогалина Н. Л. (2010). Власть и аграрные реформы в России XX века. М: МГУ. [Rogalina N. L. (2010). State power and the agrarian reforms in Russia of the 20th century. Moscow: MSU. (In Russian).]

Румянцева М.Ф. и др. (ред.) (2011). Когнитивная история: концепция, методы, исследовательские практики. М.: РГГУ. [Rumiantseva М. F. et al. (eds.) (2011). Cognitive history: concept, methods, research practices. Moscow: RSUH. (In Russian).]

Сафонов M. M. (1988). Проблема реформ в правительственной политике России на рубеже XVIII и XIX вв. Л.: Наука. [Safonov М. М. (1988). The problem of reform in the governmental policy of Russia of 18th—19th centuries. Leningrad. Nauka. (In Russian).]

Сахаров A. H. (ред.) (2007). Управление Россией: опыт, традиции, новации. М.: Наука. [Sakharov А. N. (ed.) (2007). The governance in Russia: experience, traditions, innovations. Moscow: Nauka. (In Russian).]

Сахаров A. H. (ред.) (2011). Российская империя от истоков до начала XIX века. М.: Русская панорама [Sakharov A.N. (ed.). The Russian empire from origins till ^tke beginning of the 19th century. Moscow: Russkaia Panorama. (In Russian).]

Сенявский А. С. (ред.) (2013). История России: теоретические проблемы. Вып. 2. М.: ИРИ РАН. [Seniavskiy A. S. (cd.) (2013). History of Russia: theoretical problems. Iss. 2. Moscow: Institute of Russian History, RAS. (In Russian).]

Скворцов Л. В. и др. (ред.) (2014). Человек: образ и сущность. Когнитология и гуманитарное знание. М.: ИНИОН РАН. [Skvortsov L. V. et al. (eds.) (2014). The human: Image and essence. Cognitology and human knowledge. Moscow: INION RAS. (In Russian).]

Фонд Кудрина (2015). Предложения III Общероссийского гражданского форума 21—22 ноября 2015 г. М.: Фонд Кудрина. [Kudrin Fund (2015). Proposals of the III All-Russian civil forum of November 21—22, 2015. (In Russian).]

Шевырин В. M. (ред.) (1996). Реформы и реформаторы в истории России. М.: ИРИ РАН. [Shevyrin V. М. (ed.) (1996). Reforms and reformers in the history of Russia. Moscow: Institute of Russian History, RAS. (In Russian).]

Шейнис В. Л. (2014). Власть и закон. Политика и конституции в России в XX-XXI веках. М.: Мысль. [Sheinis V. L. (2014). State power and the Law. Politics and constitutions in Russia of the 20th—21st centuries. Moscow: Mysl. (In Russian).]

Шелохаев В. В. и др. (ред.) (2004). Модели общественного переустройства России: XX в. М.: РОССПЭН. [Shelokhaev V. V. et al. (eds.) (2004). T he models of social reconstruction in Russia of the 20th century. ROSSPEN. (In Russian).]

Шелохаев В. В. и др. (ред.) (2005). Общественная мысль России XVIII — начала XX века. М.: РОССПЭН. [Shelokhaev V. V. et al. (eds.) (2005). The social thought in Russia XVIII — the beginning of the 20th centuries. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).]

Шелохаев В. В. и др. (ред.) (2010). Российский либерализм середины XVIII — начала XX века. М.: РОССПЭН. [Shelokhaev V. V. et al. (eds.) (2010). The Russian liberalism from the middle of the 18th to the beginning of the 20th century. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).]

Шкаратан О. И. (2014). Евразийский вектор русского цивилизационного транзита /V Общественные науки и современность. №. 3. С. 73 — 83. [Shkaratan О. I. (2014). The Eurasian vector of the Russian civilization transit. Obschestvennye Nauki і Sovremennost, No. 3, pp. 73-83. (In Russian).]

Шкаратан О. И. (ред.) (2015). Россия как цивилизация: материалы к размышлению. М.: ВШЭ. [Shkaratan О. I. (ed.) (2015). Russia as civilization. Materials for rethinking. Moscow: HSE. (In Russian).]

Ясин E. Г. (2012). Сценарии развития России на долгосрочную перспективу/, Ясин Е. Г. Экономика России накануне подъема. М.: ВШЭ. [Yasin Е. G. (2012). The scenarios of Russian development in the long-term perspective. In: Yasin E. G. The Economy of Russia on the eve of growth. Moscow: HSE. (In Russian).]

Bodin P.-A. et al. (eds.) (2013). Power and legitimacy — challenges from Russia. L.; N.Y.: Routledge.

Damm К. W. (2006). The law-growth nexus. The rule of law and economic develop ment. Washington, DC: Brookings Institution.

Skyner L. et al. (eds.) (2005). The transformation and consolidation of market legislation in the context of constitutional and judicial reform in Russia. Analitical Report 2003. Moscow; L.: ILPP.

Stolleis M. et al. (eds.) (1996). Reformen im Russland des 19. und 20. Jahrhunderts. Westliche Modelle und Russische Erfahrungen. Frankfurt am Main: Klostermann.