Неравенство: как не примитивизировать проблему

Капелюшников Р.И.
член-корр. РАН, д. э. н.
главный научный сотрудник ИМЭМО РАН
замдиректора Центра трудовых исследований (ЦТИ)
Национального исследовательского университет
«Высшая школа экономики»

Обсуждение вопросов неравенства стремительно набирает популярность. По этой теме ежегодно публикуется множество книг и статей — как академических, так и публицистических. Широкой публике внушают мысль, что экономическое неравенство — это главное зло, с которым сталкиваются современные общества. Предпоследний президент США Б. Обама объявил неравенство ключевым вызовом для нации. Политики всех стран, чтобы привлечь голоса избирателей, рассуждают о недопустимости существующих контрастов между богатыми и бедными. Ведущие международные организации — Всемирный банк, МВФ, МОТ — заказывают и публикуют десятки специальных исследований, с разных сторон рассматривающих феномен экономического неравенства. В оборот вводятся все новые статистические данные о распределении доходов и богатства.

Книги о неравенстве становятся мировыми бестселлерами («Капитал в XXI веке» Т. Пикетти; Piketty, 2014). Известные экономисты выступают с предложениями ввести конфискационные налоги на доходы наиболее состоятельных групп граждан. Многие считают радикальное сокращение неравенства единственным способом оживить экономический рост. Ожесточенные дебаты но этой проблеме ведутся сегодня и в России.

Однако на волне поднявшейся ажитации легко утратить ориентиры и забыть об академических критериях научной строгости. Поэтому едва ли удивительно, что в новейших дискуссиях о неравенстве мы встречаем множество ошибок, вольных или невольных искажений, неоправданных преувеличений. Многие из них воспроизводятся из публикации в публикацию. Это заставляет предполагать, что они не случайны, а связаны с объективными трудностями, которые возникают при изучении такой сложной проблемы. В подобной ситуации, по-видимому, будет нелишним попытаться выявить и проанализировать наиболее типичные из этих ошибок, чтобы, насколько возможно, избегать их в дальнейших обсуждениях.

Удобный материал для такого анализа дает недавняя статья К. Джомо и В. Попова «Долгосрочные тенденции в распределении доходов» (Джомо, Попов, 2016), где представлена едва ли не большая часть таких типичных, кочующих из публикации в публикацию суждений и оценок. Специально оговорюсь, что предлагаемый комментарий не следует воспринимать как критику конкретно этой работы: у него значительно более широкий адресат, поскольку множество исследователей, публицистов и политиков мыслят примерно так же, как ее авторы.

Как видно из названия статьи Джомо и Попова, она посвящена анализу мировых долгосрочных тенденций в структуре распределения доходов. Сначала авторы приводят данные различных исследований, иллюстрирующих хорошо известные факты снижения показателей экономического неравенства в 1930/1940 — 1970/1980 гг. и их повышения в ряде развитых стран в более поздний период, а затем предлагают «возможные объяснения» такой динамики. Из их анализа вырисовывается устрашающая, если не сказать апокалиптическая, картина: глобальное неравенство растет; неравенство внутри отдельных стран достигло пиковых по историческим меркам значений; вознаграждение топ-менеджеров компаний в сотни раз превышает заработки среднего работника; в развитых странах реальная заработная плата стагнирует в течение уже нескольких десятилетий; безработица находится на высоком уровне; социальная мобильность остается низкой; доля капитала в национальном доходе непомерно высока, а доля труда неоправданно низка; растущее экономическое неравенство обескровливает экономический рост; по всему фронту идет контрнаступление капитала, а организованный социальный протест отсутствует; эскалация неравенства в странах Запада стала следствием исчезновения противовеса в виде системы мирового социализма; современный капитализм все больше теряет «человеческое лицо»; уже в ближайшее время дальнейшее нарастание неравенства чревато острыми социальными конфликтами, а в перспективе — даже революциями и разрушением целых наций; выйти из создавшейся ловушки можно только при условии проведения государством специальной политики, направленной на радикальное сокращение экономического неравенства.

Подобное описание проблемы представляется мне упрощенным и явно тенденциозным. И в исследовательском, и в нормативном смысле ситуация далеко не так однозначна, как пытаются ее представить Джомо и Попов. Здесь, наверное, надо сразу предупредить, что мои комментарии к их работе будут вынужденно носить несколько фрагментарный характер, поскольку, следуя за аргументацией авторов, мне придется все время перепрыгивать с предмета на предмет. Итак, по пунктам.

1. Измерение. Джомо и Попов оперируют различными показателями неравенства так, как если бы они означали одно и то же и всегда рассказывали одну и ту же историю. «Встык», сплошным потоком у них идут оценки неравенства в рыночных доходах, в располагаемых доходах (после вычета налогов и перечисления трансфертов) и в богатстве; показатели распределения доходов между индивидами никак не отделяются от показателей распределения доходов между домохозяйствами.

Но неравенство в рыночных доходах — это не то же самое, что неравенство в располагаемых доходах; неравенство в доходах — это не то же самое, что неравенство в расходах (потреблении); неравенство в богатстве (отражает различия в прошлых накоплениях) — это не то же самое, что неравенство в доходах (отражает различия в текущих поступлениях); неравенство в текущих доходах — это не то же самое, что неравенство в пожизненных доходах; неравенство в распределении доходов между индивидами — это не то же самое, что неравенство в распределении доходов между домохозяйствами (в последнем случае огромную роль играют демографические факторы — изменения в структуре семьи, в сортировке супругов по сходству (assortative mating), когда более состоятельные мужчины вступают в брак с более состоятельными женщинами, и т. д.) или между налогоплательщиками (tax-filing units), в качестве которых обычно выступают частично семьи, частично индивиды; проблема неравенства — это не то же самое, что проблема бедности (в последние десятилетия во многих странах неравенство росло, а бедность практически повсеместно сокращалась); персональное распределение доходов — это не то же самое, что функциональное распределение доходов (между факторами производства). Показатели, характеризующие различные формы экономического неравенства, могут отличаться не только по величине, но и по темпам и направленности изменений. Как следствие, картины, которые они рисуют, могут быть далеко не идентичными, и с этим необходимо считаться. Однако упоминания об этом критически важном обстоятельстве у Джомо и Попова отсутствуют.

Существуют веские теоретические основания считать наиболее корректными оценки неравенства в потреблении (о чем в рассматриваемой работе нет ни слона), поскольку аргументами в функциях полезности индивидов, как вполне понятно, выступают количества потребляемых ими благ, а не величины получаемых ими доходов (Attanasio, Pistaferri, 2016). Иными словами, исходя именно из этих оценок, можно наиболее точно представить, насколько велики различия в благосостоянии между отдельными людьми или домохозяйствами. Показатели доходов и потребления будут расходиться, во-первых, когда часть доходов сберегается, и, во-вторых, когда индивиды прибегают к заимствованиям. Это может существенно сглаживать неравенство в потреблении по сравнению с неравенством в доходах. Согласно оценкам, относящимся к США, уровень неравенства в потреблении примерно вдвое ниже уровня неравенства в доходах (Krueger, Реггі, 2006). Кроме того, динамика неравенства в потреблении, как правило, значительно более инерционна, чем неравенства в доходах. Так, в США за 1982-2005 гг. коэффициент вариации в доходах вырос на 0,27 лог-пункта, а в уровнях потребления — лишь на 0,10-0,18 лог-пункта (Attanasio, Pistaferri, 2016).

Хорошо известно также, что оценки неравенства в пожизненных доходах корректнее и информативнее оценок неравенства в текущих доходах (например, годовых). Это вызвано двумя причинами. Во-первых, у многих индивидов доходы сильно колеблются от года к году. Для более длительных периодов эти колебания в значительной мере взаимопогашаются (в прошлом году доход у индивида А вырос, а у индивида В снизился; в следующем году, наоборот, у А он упал, а у В увеличился). В результате такого сглаживания краткосрочных колебаний неравенство в пожизненных доходах оказывается на 20 — 30% меньше неравенства в текущих доходах (Bowlus, Robin, 2012). Во-вторых, неравенство в текущих доходах неизбежно превосходит неравенство в пожизненных доходах, так как при оценивании по состоянию на какой-либо данный момент времени мы сравниваем индивидов, находящихся на разных стадиях жизненного цикла: у каждой когорты доходы низки в молодости, возрастают в зрелые годы и снижаются в старости. Поскольку показатели неравенства в пожизненных доходах свободны от искажающего влияния фактора возраста, они, естественно, оказываются намного ниже. По оценкам для Швеции, дисперсия пожизненных доходов составляет лишь 35-40% дисперсии годовых доходов (Björklund, 1993).

Отметим также, что корреляция между двумя основными формами неравенства — в доходах и в богатстве, как ни странно, достаточно слабая. Оценки на микроданных по США свидетельствуют, что она составляет не более 0,55-,60 (Keister, 2000; Budria et al., 2002). Существует группа стран, отличающихся чрезвычайно низким неравенством в распределении доходов, но при этом сверхвысоким неравенством в распределении богатства: Дания и Швеция (Вегшап et al., 2016). Неудивительно поэтому, что, как показывают расчеты, даже очень сильное увеличение неравенства в распределении доходов почти не отражается на неравенстве в распределении богатства, изменения которого находятся под определяющим воздействием другого фактора — изменений в сберегательном поведении населения (Вегшап et al., 2016).

В недавней работе: Auerbach et al., 2016, на данных по США наглядно показано, что пожизненные расходы действительно распределяются гораздо более равномерно, чем богатство или текущие доходы. Так, в возрастной когорте 40-49 лет на долю верхнего 1% в настоящее время приходится почти 20% совокупного богатства этой группы, 13% совокупных текущих доходов, но менее 10% совокупных пожизненных расходов. Для нижнего квинтиля аналогичные оценки составляют соответственно 1,5%, 4 и 7%. Примерно такое же расхождение между показателями неравенства в распределении богатства, текущих доходов и пожизненных расходов наблюдается и по всем остальным возрастным когортам.

Отсюда видно, как опасно судить о неравенстве в благосостоянии людей по стандартным показателям, чаще всего попадающим в поле зрения исследователей. Они преувеличивают его реальные масштабы как минимум вдвое¹. Строго говоря, не вполне даже понятно, почему мы вообще должны обращать большое внимание на дисперсию такого промежуточного индикатора, как текущие денежные доходы.

2. Динамика. По мнению Джомо и Попова, «многие страны... либо уже достигли самого высокого неравенства за всю историю, либо быстро двигаются в этом направлении», а в развитых странах «доходное и имущественное неравенство из-за бурного роста в последние 30 лет уже приближается или даже превышает пиковые значения XIX — начала XX в.» (Джомо, Попов, 2016. С. 148). Но это безусловное преувеличение, поскольку подобный вывод не подтверждается даже данными, на которые ссылаются они сами (Джомо, Попов, 2016. С. 147-148). И на рисунке 1 (для доли самых богатых семей в совокупных доходах), и на рисунке 2 (для коэффициента Джини по доходам домохозяйств) в их работе мы видим примерно одну и ту же, хорошо известную картину: сохранение неравенства по доходам на высоком уровне где-то до начала 1930-х годов (с известными колебаниями), резкое снижение в 1930-1970-е годы и умеренный рост в последующие десятилетия. Никакого возврата к пиковым значениям конца XIX — начала XX в. на них не просматривается: очевидно, что по историческим меркам глубина неравенства в развитых странах остается в настоящее время относительно небольшой.

При этом в разных группах стран долговременные траектории изменения доходного неравенства (если судить о нем по доле верхнего 1% семей в совокупных доходах) существенно различались (Alvaredo, 2011). В англосаксонских странах оно снижалось примерно до середины 1970-х годов, а затем вновь стало расти, вернувшись в первой декаде XXI в. к показателям начала — середины 1950-х годов. В странах континентальной Европы и в Японии снижение продолжалось примерно до 1950 г. при отсутствии заметных изменений в течение всего последующего периода. В Скандинавии и странах Южной Европы очень сильное сокращение неравенства наблюдалось примерно до 1980-х годов, после чего в них обозначился небольшой повышательный тренд.

В большинстве развивающихся стран (Китай, Индия, ЮАР и др.) неравенство быстро снижалось до 1970-1980-х годов, выйдя затем на плато в одних странах и начав возрастать в других².

В США откат в показателях неравенства был, по-видимому, одним из самых сильных, но при этом, по данным американского Бюро цензов, тенденция к устойчивому повышению коэффициента Джини по доходам на протяжении нескольких последних десятилетий наблюдалась только для домохозяйств, а для индивидов после 1960 г. он удерживался практически на одном и том же уровне — чуть выше 0,5 (Kitov, Kitov, 2013). Это означает, что возросшее неравенство в распределении доходов, о котором обычно говорят, в первую очередь отражает изменения в структуре американских домохозяйств. Возникает вопрос: почему рост неравенства между домохозяйствами должен быть предметом особой озабоченности, если неравенство между индивидами уже несколько десятилетий почти не менялось (на деле — даже снижалось, поскольку оценки Бюро цензов США основаны на данных до вычета налогов)³?

Строго говоря, работа Джомо и Попова посвящена неравенству в распределении доходов, но поскольку они ссылаются и на рост неравенства в распределении богатства, имеет смысл сказать несколько слов и о нем. И в этом случае никакого возврата к пиковым значениям мы не наблюдаем. Так, по данным Пикетти, в США доля совокупного богатства, принадлежащего верхнему 1% семей, выросла примерно с 25% в 1800 г. до 45% в 1920 г., затем снизилась до 30% в 1970 г., после чего выросла до 35% в 2010 г. Аналогичные оценки по Великобритании: 1800 г. - примерно 55%; 1920 г. - 70; 1970 г. - 22; 2010 г. - 27%. Франция: 1800 г. - примерно 45%; 1920 г. - 60; 1970 г. - 22; 2010 г. -25% (Jones, 2015. Р. 35). Во всех трех случаях прирост за 1970-2010 гг. составил не более 3—5 п. п. В результате, несмотря на небольшое повышение, неравенство в распределении богатства в этих странах по-прежнему остается на невысоком по историческим меркам уровне.

Более того, возможно, что в случае США даже этот прирост на 5 п. п. является фикцией. Критики Пикетти обратили внимание, что при конструировании своих оценок он занимался активным «массажем» данных, используя странные усреднения и передатировки. Если обратиться к исходным данным, на которые он опирался, не подвергая их никаким «улучшениям», то для периода 1970-2010 гг. весь прирост доли богатства, принадлежащего верхнему 1% семей, исчезает (Magness, Murphy, 2015; Kopczuk, 2015). Любопытна реакция Пикетти на эту критику: он не стал защищать свои расчеты, а вместо этого начал ссылаться на новые, по его утверждению — более точные, оценки Э. Саеца и Г. Зюкмана, согласно которым за последние десятилетия доля верхнего 1% семей в совокупном богатстве США выросла даже сильнее, чем показано в его книге, — на 10 п. п. (Saez, Zucman, 2015).

Дело в том, что в статистической практике существует три альтернативных метода измерения богатства. Первый основан на данных выборочных обследований финансового положения домохозяйств (в США такие обследования раз в три года проводит ФРС). Второй опирается на информацию налоговых служб об уплаченных налогах на наследство (с помощью специальных статистических процедур эти данные, относящиеся к скончавшимся в том или ином году индивидам, распространяются затем на все население). Третий использует данные налоговых служб о доходах от капитала: оценки запасов богатства получаются путем капитализации текущего потока этих доходов. Каждый метод имеет свои достоинства и ограничения.

Оценки, которыми оперировал Пикетти, были получены с использованием первых двух методов — опросного и налогового. Саец и Зюкман использовали метод капитализации, и только он продемонстрировал значительный рост имущественного расслоения. Однако многие специалисты подвергают этот метод жесткой критике, считая его наименее надежным из всех (Kopczuk, 2015)⁴. В любом случае можно как минимум говорить, что в случае США два метода измерения богатства из трех вообще не фиксируют никакого роста неравенства в его распределении в конце XX — начале XXI в.

3. Возможные драйверы. Вопреки обещаниям Джомо и Попова, мы не находим в их работе развернутого анализа причин наблюдаемой динамики неравенства. В долгосрочном плане все их объяснения сводятся к указанию на один-единственный фактор: влияние социалистической системы (впрочем, в краткосрочном плане признается действие и некоторых других факторов — изменений в условиях торговли, переводов от мигрантов и т. д.). Нам сообщают, что рост мирового социализма заставил «многие капиталистические страны провести реформы, способствовавшие более равномерному распределению доходов», а исчезновение сдержек и противовесов в лице социалистических стран привело к развороту на 180 градусов (Джомо, Попов, 2016. С. 116). Таким образом, единственным агентом, от которого зависит долгосрочная динамика неравенства, оказывается государство: при желании (например, из страха перед социализмом) оно его ограничивает, при отсутствии желания (например, из-за исчезновения страха перед социализмом) позволяет расти.

Начнем с того, ч го предложенное объяснение не слишком согласуется с хронологией поворотных точек в динамике неравенства в развитых странах: понижательный тренд в ней обозначился не после революции в России, а после Великой депрессии 1930-х годов; понижательная траектория сменилась повышательной не после краха социализма, а за полтора десятилетия до этого. Еще важнее, что оно имплицитно предполагает, что ни с какими объективными процессами эволюция экономического неравенства заведомо не связана. Технологический прогресс, демографические сдвиги, изменения в структуре рабочей силы, глобализация мировой экономики — все это де-факто выносится за скобки.

Объяснение, пользующееся среди современных экономистов наибольшим авторитетом, апеллирует к идее технологического прогресса, смещенного в пользу высококвалифицированной рабочей силы (skill-biased technological change). Речь идет о том, что современные компьютерные технологии тесно связаны с процессом накопления человеческого капитала, поскольку для их внедрения и использования необходима квалифицированная рабочая сила с высоким формальным образованием (Katz, Murphy, 1992). Стимулируя спрос на работников с высоким образованием, смещенный технологический прогресс способствует опережающему росту их заработков, что увеличивает общее неравенство в распределении доходов.

Согласно этой точке зрения, динамика неравенства определяется, по существу, исходом «гонки» (выражение Я. Тинбергена) между технологическим прогрессом и развитием системы образования (Goldin, Katz, 2008). Когда система образования эту гонку проигрывает (рост спроса на образованную рабочую силу, порождаемый технологическим прогрессом, опережает рост ее предложения), тогда отдача от человеческого капитала неизбежно повышается, иными словами, увеличивается разрыв в заработках между более и менее образованными работниками. Но чем он больше, тем, естественно, выше и общее неравенство в доходах.

Это объяснение хорошо согласуется со многими известными фактами. В США рост общего неравенства был обусловлен в основном усилением неравенства в распределении трудовых доходов; имело место значительное повышение отдачи от образования (прежде всего высшего); вместе с тем с 1970-х годов в сфере образования наблюдался застой (повышение образовательного уровня рабочей силы практически замерло; охват молодежи средним образованием сократился, а высшим хотя н вырос, но незначительно), что совпадает с началом повышательного тренда в показателях неравенства.

Казалось бы, ссылка на действие смещенного технологического прогресса не может объяснить резкое увеличение доли верхнего 1% в совокупных доходах. Можно ли поверить, что производительность наиболее состоятельных индивидов выросла в той же пропорции, что и их доходы? Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что это вполне возможно, о чем говорит теория суперзвезд, разработанная Ш. Розеном (Rosen, 1981). Суперзвезды — это люди, обладающие редкими и уникальными способностями, ценность которых возрастает по мере увеличения размера рынков, где этим способностям находится применение. Предполагается, что развитие современных информационных технологий позволяет обладателям таких особых талантов расширять масштабы своей деятельности, распространяя ее на все более широкий круг людей. Когда суперзвезды собирают под своей эгидой больший пул ресурсов (например, благодаря технологическим нововведениям сверходаренные менеджеры получают возможность руководить более крупными компаниями) или когда их услуги достигают большего числа потребителей (например, благодаря технологическим нововведениям за игрой сверходаренных спортсменов начинает следить более многочисленная зрительская аудитория), резко повышается предельная производительность их труда — в полном соответствии с теорией. Как следствие, в условиях компьютерной революции обладатели таких «масштабируемых» (scaling) навыков начинают получать на них значительную дополнительную премию.

Идея суперзвезд хорошо описывает изменения в составе тех, кого можно считать сверхбогачами. Так, среди 400 наиболее состоятельных американцев, по версии журнала «Форбс», доля предпринимателей-первопроходцев, которые сами начали свой бизнес, выросла с 40% в 1982 г. до 69% в 2011 г., а доля богатых наследников сократилась. За тот же период среди тех, кто вошел в список «Форбс», доля родившихся в очень богатых семьях уменьшилась с 60 до 32% (Kaplan, Rauh, 2013). Об этом говорит и тот факт, что основной вклад в увеличение доли сверхбогатых людей в совокупных доходах внес рост их трудовых и предпринимательских доходов, а не доходов от капитала (Jones, 2015. P. 32)⁵. Так, в США вклад доходов от капитала постоянно снижался: в 1920-е годы они (без учета capital gains) составляли 55% совокупного дохода верхних 0,5% семей, в 1950-1960-е - уже 35, а в 1990-е - лишь 15% (Piketty, Saez, 2010).

Другие объяснения носят более частный характер. Одно из них — ссылка на ослабление профсоюзов (упоминание об этом факторе есть в статье Джомо и Попова), следствием чего могло стать изменение в соотношении переговорной силы работников и работодателей. Давление на работодателей с целью повысить заработную плату уменьшилось, выросли возможности менеджмента по перераспределению результатов повышения производительности в свою пользу или в пользу акционеров в ущерб работникам. Однако это объяснение не согласуется с фактом стабильного распределения доходов между трудом и капиталом (если отбросить рост доходов от «жилищного» капитала, о чем ниже). Кроме того, оно предполагает, что наиболее быстро доходы должны были расти у топ-менеджеров компаний (особенно публичных). Но на деле рост их доходов отставал от роста доходов богатых людей, принадлежавших к другим профессиональным группам, — спортсменов, юристов, врачей, руководителей хедж-фондов и т. д. (Kaplan, Rauh, 2013).

Гипотеза «финансиализации» связывает углубление экономического неравенства с бурным развитием финансовых рынков, с перераспределением плодов экономического роста в пользу финансового сектора в ущерб реальному. Нельзя отрицать, что «финансиализация» могла быть одним из драйверов увеличения неравенства, но едва ли ей могла принадлежать решающая роль. Как уже упоминалось, быстрый рост доходов в самой верхней части распределения наблюдался не только среди «финансистов», но и среди представителей других профессиональных групп, причем главным образом за счет трудовых доходов, а не доходов от капитала. Следует также иметь в виду, что доходы от повышения стоимости активов (capital gains), теснее всего связанные с деятельностью финансовых рынков, отличаются крайне высокой волатильностью, испытывая огромные колебания от года к году. Как следствие, их вклад в неравенство также подвержен чрезвычайно сильным краткосрочным колебаниям.

Еще одним часто упоминаемым фактором выступает глобализация. Речь идет о том, что в ее условиях высокооплачиваемые работники развитых стран вступают в конкуренцию с низкооплачиваемыми работниками развивающихся стран. Проигрыш в этой конкуренции оборачивается замедлением или даже остановкой роста заработков первых, что ведет к углублению неравенства, если заработки других групп, не испытывающих давление со стороны дешевой рабочей силы развивающихся стран, продолжают быстро расти. Кроме того, глобализация может вести к вымыванию из состава рабочей силы работников со средними заработками (в результате переноса производства в развивающиеся страны), что также должно вызвать рост неравенства. Однако из-за трудностей, связанных с вычленением собственно эффекта глобализации, вопрос о ее влиянии на неравенство остается открытым. Ограничусь несколькими замечаниями. Первое: тенденция к росту неравенства (например, в США) обозначилась значительно раньше, чем произошло резкое ускорение глобализационных процессов. Второе: если бы все определялось глобализацией, то рост неравенства наблюдался бы во всех или, по крайней мере, в большинстве развитых стран, а на деле он был достаточно избирательным. И последнее: даже если бы углубление неравенства в развитых странах действительно происходило главным образом под влиянием глобализации, то это было бы не более чем ценой за сокращение общемирового неравенства (за счет сближения доходов в развитых и развивающихся странах).

Среди возможных источников более неравномерного распределения доходов нередко называют активный приток в развитые страны малообразованных работников из развивающихся стран. Конкуренция с их стороны может обусловить снижение заработной платы местных работников с низкой квалификацией, а поскольку работники с высокой квалификацией не испытывают конкуренции со стороны мигрантов, результатом может стать рост доходного неравенства. Однако практически все эмпирические исследования показывают, что миграция оказывает незначительное воздействие на заработную плату местных работников с низкой квалификацией либо не оказывает его вообще. Для объяснения увеличения масштабов общего неравенства этого явно недостаточно. Кроме того, ссылки на миграцию не помогают понять, с чем связан ускоренный рост доходов в верхней части распределения. Наконец, даже если миграция в развитые страны увеличивает неравенство внутри них, то ясно, что одновременно она способствует сокращению масштабов общемирового неравенства.

Конечно, существует множество объяснений, отсылающих нас к тем или иным изменениям в политике государства (прежде всего налоговой и социальной). Однако ссылки на деятельность государства не помогают понять причины устойчивого повышательного тренда в показателях неравенства (если, конечно, он действительно имеет место). Кроме того, политика государства — это фактор, прямо и непосредственно влияющий на распределение располагаемых доходов, а его влияние на распределение рыночных доходов чаще всего бывает лишь косвенным и потому не всегда предсказуемым.

4. Глобальное неравенство. Со ссылкой на Б. Милановича Джомо и Попов утверждают, что «общее неравенство в мире ...не снижается» (Джомо, Попов, 2016. С. 150), а в последние годы даже растет (меж-страновое неравенство сглаживается, но это перекрывается усилением неравенства внутри отдельных стран). Но это как минимум противоречит оценке самого Милановича. Ситуацию конца 2000-х годов он описывает так: «Мы видим нечто, что может иметь огромную историческую значимость: похоже, впервые со времени Промышленной революции происходит снижение глобального неравенства. Впервые за два столетия — после длительного периода, в течение которого глобальное неравенство росло и затем находилось на очень высоком плато, — оно, по-видимому, перешло на нисходящую траекторию движения» (Milanovic, 2012. Р. 8). Он предсказывает, что если страны с формирующимся рынком продолжат расти быстрее, чем развитые, то в ближайшие 50 лет мир, возможно, вернется к ситуации с низким глобальным неравенством, в которой он пребывал в начале XIX в. (Milanovic, 2012. Р. 18).

В действительности же есть все основания полагать, что за последние десятилетия глобальное неравенство в экономическом благосостоянии не только не увеличилось, но и заметно сократилось. У нас нет данных о глобальном неравенстве в пожизненных доходах или пожизненных расходах. Но если бы они были, то наверняка показали бы резкое сжатие масштабов общемирового экономического неравенства. Почему? Потому что за эти десятилетия развивающиеся страны резко сократили отставание от развитых по ожидаемой продолжительности жизни. С 1970 по 2010 г. ожидаемая продолжительность жизни в развитых странах выросла лишь на 6 лет, а в развивающихся — на 20 лет и даже в беднейших странах мира — на 12 лет. Ясно, что это должно было значительно сократить разрыв в пожизненных доходах и пожизненных расходах их жителей⁶.

5. Вековые тренды. Казалось бы, раз работа посвящена долгосрочным тенденциям в динамике неравенства, то в ее фокусе должны находиться гипотеза С. Кузнеца и ее последующее обсуждение в литературе. Однако эта гипотеза упоминается в работе Джомо и Попова лишь однажды и мимоходом (Джомо, Попов, 2016. С. 152). Не обсуждаются в ней в явном виде и альтернативные попытки реконструировать долгосрочные траектории изменения неравенства.

Так, если Кузнец считал, что в длительной исторической перспективе динамику неравенства можно представить в виде перевернутой буквы U (Kuznets, 1955), то Пикетти доказывает, что по своей форме она напоминает скорее «нормальную» букву U (Piketty, 2014). А Миланович пытается совместить оба этих рисунка и утверждает, что существуют волны Кузнеца, в рамках которых подпериоды с П-образной динамикой неравенства сменяются подпериодами с U-образной динамикой, так что общая картина оказывается циклической. Внутренний механизм этих циклов связан, по его мнению, с действием трех фундаментальных факторов: технологии, открытость экономики и политика государства (Milanovic, 2016).

Впрочем, подавляющее большинство современных исследователей склоняются к выводу, что никаких универсальных закономерностей в долгосрочной динамике экономического неравенства не существует. Набор факторов, способных повлиять на нее, так велик, соотношение между ними может меняться настолько радикально, а ситуации, складывающиеся в разных странах в разные периоды, так уникальны, что попытки вписать ее в какую-либо единую вневременную схему едва ли могут оказаться убедительными⁷.

6. Неравенство и рост. В заключительном разделе работы Джомо и Попов обращаются к новой теме, которой в основной части обсуждени я они, строго говоря, не касались, — о связи неравенства с экономическим ростом. При этом они пытаются создать у читателя ложное впечатление, будто в современной эмпирической литературе существует полный консенсус об однозначно негативном влиянии неравенства на экономический рост (Джомо, Попов, 2016. С. 155-156). В действительности это не так, о чем свидетельствуют все новейшие обзоры по данной проблеме (см., например: Любимов, 2016).

Отношение к ней у большинства современных исследователей скорее «агностическое». Вопреки утверждениям Джомо и Попова, на самом деле нет никаких оснований говорить, что установлен «механизм хорошо подтверждаемого эмпирически отрицательного воздействия неравенства на рост» (Джомо, Попов, 2016. С. 156): разные исследователи приходят к прямо противоположным выводам. (Ссылки на мнение Дж. Стиглица, к авторитету которого апеллируют авторы, ничего не доказывают.) Неясно, положительно или отрицательно влияет неравенство на экономический рост (и есть ли между ними связь вообще); неясно также, что на что влияет больше: неравенство на рост или рост на неравенство. (Во всяком случае, по логике Кузнеца, именно экономический рост на ранних стадиях развития усиливает неравенство, а не оно стимулирует или тормозит экономический рост.)

Сошлюсь на две новейшие работы. Авторы одной (Halter et al., 2014) показывают, что на всей выборке анализируемых ими стран между экономическим ростом и неравенством обнаруживается статистически значимая положительная связь (неравенство подстегивает рост), но при ее разбиении на две группы стран — богатых и бедных — положительная связь сохраняется только для первой, а для второй она оказывается отрицательной. Авторы другой (Brueckner, Lederman, 2015) приходят к прямо противоположным выводам. Для всей выборки они получают значимый отрицательный эффект неравенства, который, однако, при выделении стран с высоким и низким подушевым ВВП подтверждается только для первых, а для вторых он из негативного становится позитивным. Иными словами, из первой работы следует, что неравенство стимулирует рост в развитых странах, но тормозит в развивающихся, а из второй — что оно стимулирует рост в развивающихся странах, но тормозит в развитых.

Один из ведущих исследователей проблемы неравенства Г. Зюкман (соавтор Пиккети) так суммирует сложившиеся в современной эмпирической литературе представления о взаимосвязи неравенства и экономического роста (Zucman, 2016): 1) ни на кросс-секционных, ни на панельных данных никакая простая однонаправленная связь не обнаруживается; 2) в долгосрочной исторической перспективе неравенство и экономический рост связаны отрицательно: в доиндустриальных обществах XVIII в. медленный рост сосуществовал с высоким неравенством, в индустриальных и постиндустриальных обществах второй половины XX в. быстрый рост сочетался с низким неравенством; 3) в кратко- и среднесрочной перспективе никакой явной зависимости не просматривается (Великобритания XIX в. — быстрый рост при растущем неравенстве; США XX в. — сильные колебания масштабов неравенства в сторону как понижения, так и повышения при незначительных изменениях темпов экономического роста); 4) некоторые исследователи находят, что развивающиеся страны с меньшим неравенством растут быстрее, чем с большим, но этого нельзя сказать о развитых странах и это ничего не говорит о направлении связи (напомним, что в ряде работ даже этот вывод ставится с ног на голову, см. выше).

7. Механизмы связи. Хотя Джомо и Попов твердо убеждены в отрицательных последствиях неравенства для темпов экономического роста (без достаточных на то оснований), они не посчитали нужным представить хотя бы краткий обзор основных теоретических идей о том, за счет каких передаточных механизмов подобное влияние вообще возможно. Все обсуждение сводится к упоминанию известной модели Алесины—Родрика (Alesina, Rodrik, 1994), которую авторы считают неработающей, и указанием на фактор, который, по их мнению, является главным, — рост социальной поляризации и напряженности в обществе (Джомо, Попов, 2016. С. 156)⁸. Это странно выборочный подход.

В первом приближении можно выделить четыре механизма, способных транслировать отрицательное воздействие неравенства на экономический рост, которые обсуждаются в теоретической и эмпирической литературе (конечно, эта классификация очень грубая). 1) Политико-экономический механизм: в условиях большего неравенства медианный избиратель оказывается относительно беднее, что побуждает его требовать от государства введения более обширных перераспределительных программ, но они подрывают стимулы к инвестированию, а меньшие инвестиции оборачиваются замедлением экономического роста (по этой логике строится, в частности, модель Алесины—Родрика). 2) Механизм, апеллирующий к несовершенству рынка капитала: чем выше неравенство, тем больше доля бедных семей, которые из-за недоступности кредитных ресурсов оказываются не в состоянии профинансировать инвестиции в человеческий капитал своих детей, а недоинвестирование в него становится препятствием на пути экономического роста. 3) Механизм, связанный с уязвимостью прав собственности: в обществах с высоким неравенством права собственности хуже защищены, так как в них выше преступность, риск экспроприации активов, вероятность социальных конфликтов, политическая нестабильность, а чем хуже защищены права собственности, тем больше ресурсов отвлекается на обеспечение их безопасности и тем слабее стимулы к инвестициям, что подрывает экономический рост. 4) Демографический механизм: в обществах с высоким неравенством больше доля бедных семей, делающих ставку не на качество детей (на вложения в их образование), а на их количество, отсюда — устойчиво высокая рождаемость, ограничивающая возможности экономического роста (Любимов, 2016).

Все эти предполагаемые механизмы выглядят достаточно правдоподобно, но только в теории. Как показывают существующие обзоры, ни один из них не находит надежных эмпирических подтверждений (Любимов, 2016). К этому следует добавить, что и политэкономическое объяснение, и объяснение через поляризацию и социальную нестабильность (к которому склоняются Джомо и Попов) сталкиваются с серьезными проблемами. Чтобы они могли работать, люди должны иметь адекватное представление о степени поляризации и неравенства в обществах, к которым они принадлежат. Но, как показано в работе В. Гимпельсона и Д. Трисмена, это далеко не так (Gimpelson, Triesman, 2015). В реальности подавляющее большинство людей имеют крайне смутное представление о размерах неравенства в их странах. Никакой явной корреляции между объективными и субъективными показателями неравенства по различным странам не прослеживается. Но если это так, то и политико-экономический механизм, и механизм поляризации и социальной нестабильности оказываются не более чем интересными теоретическими конструкциями. Если большинству людей существующее в их обществах неравенство кажется приемлемым, то каким бы высоким оно ни было фактически, у них не будет оснований требовать от государства более активного перераспределения доходов, и они не будут склонны к участию в социальных протестах . И наоборот: если существующее в их обществах неравенство воспринимается ими как нетерпимое, то каким бы низким оно ни было фактически, это будет подрывать политическую и социальную стабильность. Похоже, в данном случае мы сталкиваемся с классической проблемой пропущенной переменной: эта переменная — субъективное восприятие неравенства членами общества.

8. Стагнация реальной заработной платы? Как о чем-то само собой разумеющемся авторы пишут о многолетней стагнации реальной заработной платы в развитых странах (Джомо, Попов, 2016. С. 155). На самом деле это миф, причем уже многократно опровергнутый серьезными академическими исследователями (см., например: Feldstein, 2008; Anderson, 2007), и сложно понять, зачем возвращаться к нему вновь⁹. Статистическая иллюзия кажущегося расхождения в траекториях производительности труда и реальной заработной платы может возникать по нескольким причинам.

Обратимся к примеру США. Если пользоваться «сырыми» данными, то стагнация реальной заработной платы в американской экономике, казалось бы, неопровержимый факт: за четыре десятилетия — с 1973 по 2013 г. производительность труда выросла на 81%, а реальная заработная плата — только на 10% (de Rugy, 2016). Однако при ближайшем рассмотрении почти весь этот разрыв оказывается статистическим артефактом.

Во-первых, при оценке показателей заработной платы американская статистика оперирует данными только по денежной оплате, которая составляет лишь часть общей компенсации работников. Другая часть — различные дополнительные выгоды (fringe benefits), доля которых в общей компенсации работников выросла с 13% в 1973 г. до более чем 20% в настоящее время.

Во-вторых, данные Бюро статистики труда США о заработной плате охватывают только производственных и прочих рядовых работников (production and non-supervisoгу workers), исключая управленческий персонал и многие группы служащих, тогда как оценки производительности труда выводятся с учетом вклада в выпуск всех занятых.

В-третьих, данные Бюро статистики труда о заработной плате не включают премии, бонусы и другие нерегулярные выплаты, доля которых в общей компенсации работников в последние десятилетия непрерывно возрастала. Переход от показателей денежной оплаты части работников к показателям суммарной компенсации всех работников ликвидирует примерно 45% разрыва между динамикой производительности труда и динамикой реальной заработной платы.

В-четвертых, по сложившейся практике для перехода от номинальных показателей заработной платы и производительности труда к реальным используются разные дефляторы: в первом случае — индекс потребительских цен (Consumer Price Index), во втором — имплицитный дефлятор для делового несельскохозяйственного сектора экономики (Implicit Price Deflator). Кумулятивное расхождение между этими ценовыми индексами за последние четыре десятилетия достигло почти 40%. Все исследователи согласны с тем, что процедура оценки индекса потребительских цен сопряжена с многочисленными искажениями и это ведет к значительному завышению действительных темпов инфляции. Применение одного и того же дефлятора к номинальным показателям заработной платы и производительности труда ликвидирует еще 39% разрыва между траекториями изменения их реальных величин.

В-пятых, оценки заработной платы относятся только к наемным работникам и не охватывают самозанятых, тогда как оценки производительности труда рассчитываются с учетом вклада в выпуск всех занятых. Учет заработков самозанятых устраняет еще 12% разрыва между динамикой производительности труда и динамикой его оплаты. В конечном счете расхождение уменьшается до 3 п. п.: получается, что если производительность труда за 1973-2013 гг. выросла в США на 81%, то реальная заработная плата — на 78%. Но даже эта остаточная разница, возможно, объясняется статистическими погрешностями при измерении производительности труда, ведущими к завышению темпов ее прироста.

9. Пропасть в оплате труда топ-менеджеров и остальных работников? Еще одно неожиданное открытие авторов состоит в том, что, оказывается, в европейских странах соотношение оплаты труда высших менеджеров и остальных работников составляет 10-20 раз, а в США достигает 400-500 раз (Джомо, Попов, 2016. С. 151). Откуда взялась эта фантастическая цифра по США — сказать трудно, но можно предположить, что, скорее всего, это отголосок оценок, которые регулярно публикуются АФТ—КПП. Так, по выкладкам представителей американских профсоюзов, в 2014 г. соотношение средних заработков высших менеджеров (Chief Executive Officers) и заработной платы типичного американского рабочего составляло 373 раза. Как получена эта цифра? Очень просто: оплата топ-менеджеров 500 крупнейших американских компаний по индексу S&P поделена на среднюю заработную плату производственных и прочих рядовых работников по данным Бюро статистики труда США. Но достаточно взять среднюю заработную плату для всех, а не только для части занятых, и интересующее нас соотношение уменьшится до 283 раз. С учетом дополнительных выгод (см. выше) оно сократится еще сильнее — до 195 раз (Реггу, 2016).

Но главное даже не в этом, а в том, что за базу для сравнения при таком подходе берутся заработки топ-менеджеров крохотной горстки элитных американских корпораций (2,4% всей «популяции» исполнительных директоров компаний в США). Если мы возьмем за отправную точку среднюю величину заработков исполнительных директоров всех американских компаний (в настоящее время это около 21 тыс. человек), то, как показывают данные Бюро статистики труда, разрыв в оплате труда среднего топ-менеджера и среднего работника снизится до 4,56 раза¹⁰. Причем никакого повышательного тренда в последние годы это соотношение не демонстрировало и оставалось практически неизменным.

10. Контрнаступление капитала? Джомо и Попов отмечают, что с начала 1980-х годов рост доходного неравенства в развитых странах шел параллельно с увеличением доли капитала в национальном доходе за счет уменьшения доли труда (Джомо, Попов, 2016. С. 153, 155). Они считают, что эти процессы тесно связаны, заявляя о «контрнаступлении капитала» (Джомо, Попов, 2016. С. 155). Однако если два процесса протекают одновременно, то отсюда не обязательно следует, что один есть причина другого. М. Рогнайл подробно рассматривает предположение о том, что в развитых странах рост неравенства в распределении доходов мог быть следствием увеличения доли капитала в национальном доходе, и отвергает его (Rognile, 2015).

В последние десятилетия доля капитала в ВВП действительно почти повсеместно возрастала, а доля труда снижалась (в среднем по развитым странам примерно на 5 п. п.). Так, если в середине 1970-х годов доля труда в ВВП США составляла 64%, то в настоящее время - около 60%. С чем это могло быть связано?

Во-первых, если говорить о США, то необходимо учитывать изменения в практике измерения ВВП по доходам. В начале 2000-х годов Бюро статистики труда пересмотрело трактовку смешанных доходов, получаемых самозанятыми: если раньше смешанный доход распределялся между факторами труда и капитала в пропорции примерно 80:20, то с 2001 г. примерно 45:55. Эта корректировка объясняет примерно половину прироста доли капитала в ВВП (Armenier, 2015).

Во-вторых, в условиях компьютерной революции фирмы начали все активнее использовать оборудование с коротким и сверхкоротким сроком службы (скажем, программное обеспечение и другие виды интеллектуальной собственности могут морально устаревать за год). В результате резко увеличилась доля амортизационных отчислений в ВВП. По расчетам Рогнайла, за последние 60 лет доля валового дохода от капитала выросла в развитых странах (G7) примерно на 7 п. п., а доля чистого дохода от него только на 3 п. п. (Rognilc, 2015).

В-третьих, и это самое главное, как показал Рогнайл, рост доли капитала в ВВП произошел полностью за счет увеличения доли доходов от «жилищного» капитала, тогда как доля доходов от «бизнес»-капитала снизилась. По методологии СНС, владельцам жилья вменяется доход, как если бы они арендовали его у самих себя. Из-за непрерывного роста стоимости жилья этот вмененный доход также быстро увеличивался. По расчетам Рогнайла, доля «жилищного» капитала в чистой добавленной стоимости частного сектора стран G7 повысилась примерно с 3% в конце 1940-х годов до 9% в настоящее время, в то время как доля «бизнеса-капитала снизилась примерно с 23 до 20% (Rognile, 2015). (Для Франции аналогичный вывод о ключевой роли «жилищного» капитала был получен в работе: Bonnet et al., 2014.) О каком «контрнаступлении капитала» можно говорить в таком случае? Получается, что рост владения жильем и повышение его стоимости наступают на права трудящихся?

11. Неравенство и совершенный рынок. Под свои рассуждения о неравенстве Джомо и Попов пытаются подвести теоретическую базу, ссылаясь на модель совершенной конкуренции. Однако их представления о ней весьма неожиданны. Так, по их словам, «традиционная неоклассическая экономическая мудрость» состоит в том, что совершенный рынок сам по себе обеспечивает оптимальное распределение доходов: поскольку владельцы факторов производства «вознаграждаются в соответствии со своей предельной производительностью», постольку в условиях совершенного рынка «вся дифференциация в доходах является оправданной» (Джомо, Попов, 2016. С. 150-151).

Однако на самом деле ничего подобного модель совершенной конкуренции не предполагает. Авторам, похоже, неизвестно о различии между понятиями «размещение ресурсов» и «распределение доходов», а также о том, что рассуждать об «оптимальности», строго говоря, имеет смысл только по отношению к первому, но не ко второму. «Неоклассическая мудрость» учит, что в условиях совершенной конкуренции аллокация ресурсов будет оптимальной в том смысле, что они станут направляться туда, где их будут использовать с наибольшей эффективностью (где отдача от них окажется максимальной). Но она ничего не говорит о том, каким окажется распределение доходов, потому что оно определяется не только характером конкуренции между экономическими агентами, но и их первоначальной наделенностью ресурсами. Она утверждает лишь, что в условиях совершенной конкуренции при любой первоначальной наделенности ресурсами их использование будет наилучшим из возможных. При этом исходное распределение ресурсов не оценивается — ни как «оптимальное», ни как «справедливое», ни как какое-либо еще.

Тем не менее, позволив себе нормативные суждения, можно было бы сказать, что если, к примеру, первоначальная наделенность ресурсами отражает прошлые акты насилия и агрессии, то тогда и структуру распределения доходов, к которой в этих условиях приведет совершенная конкуренция, было бы вполне правомерно расценить как «несправедливую». В этом смысле, вопреки утверждениям Джомо и Попова, далеко не всякая теоретически возможная дифференциация доходов, которая могла бы возникнуть в условиях совершенной конкуренции, заслуживает того, чтобы называться «оправданной».

Еще поразительнее их тезис о том, что «тенденция совершенного рынка такова, что одна суперкомпания будет контролировать производство всего мира, а один индивидуум будет контролировать эту компанию» (Джомо, Попов, 2016. С. 152). Хотелось бы увидеть ссылки на модели совершенной конкуренции, из которых следует такой нетривиальный вывод (в работе их нет). Создается впечатление, что свои представления о совершенной конкуренции авторы почерпнули из марксистских учебников политэкономии. Ведь это известная «марксистская мудрость», что конкуренция автоматически рождает монополию! (Более того, их обсуждение общества «равных товаропроизводителей» (Джомо, Попов, 2016. С. 152) заставляет подозревать, что под совершенным рынком они имеют в виду не что иное, как простое товарное производство из «Капитала» К. Маркса.)

Трудно также понять, как они приходят к заключению, что даже «самый совершенный рынок» (Джомо, Попов, 2016. С. 151) при полном равенстве исходных возможностей не обеспечивал бы равного распределения доходов. На совершенном рынке, а значит, при обладании всеми экономическими агентами совершенной информацией, полное равенство в первоначальной наделенности ресурсами (будь то физический или человеческий капитал) автоматически предполагало бы полное равенство в доходах. Единственным источником, который в этих условиях мог бы порождать доходное неравенство, были бы различия в структуре предпочтений (отношение к риску, нормы предпочтения времени, соотношение ценности досуга и ценности потребления). Однако возникшее отсюда неравенство в доходах не означало бы неравенства в благосостоянии индивидов.

Попытки авторов с помощью ссылок на модель совершенной конкуренции «теоретически» обосновать тезис о том, что рынок обладает некоей врожденной тенденцией к «нарастающей дифференциации доходов» (Джомо, Попов, 2016. С. 151), выглядят неубедительно. Начиная с А. Смита, отношение большинства экономистов к рыночной конкуренции было иным: они видели в ней дисциплинирующее средство, которое ограничивает возможности тех, кто оказался на вершине доходной пирамиды, вечно пользоваться своими преимуществами; источник динамизма, который обеспечивает непрерывное «перетряхивание» индивидов, принадлежащих к разным классам и находящихся на разных ступенях материального достатка; наиболее эффективный способ подрыва сословных и прочих привилегий.

Позиция авторов в этом вопросе предстает как попытка усидеть на двух стульях. С одной стороны, они доказывают, что рынок ведет «к постоянному росту неравенства доходов» (Джомо, Попов, 2016. С. 151), а с другой — приводят в заключительном разделе цитаты из нескольких источников, в которых рассказывается, как владельцы крупных состояний стремятся воздействовать на государство и извлекают ренту в форме разнообразных льгот и привилегий, которыми оно их наделяет (Джомо, Попов, 2016. С. 156). В результате остается неясным: что же служит главным источником «неоправданного» экономического неравенства — рынок, как не устают повторять авторы, или антирыночный государственный интервенционизм? В данном контексте, наверное, нелишне напомнить, что сокращение глобального неравенства вследствие быстрого роста доходов в Китае и Индии было достигнуто не за счет конфискационного налогообложения и усиления контроля государства за экономикой, а прямо противоположным путем.

12. Нормативные аспекты. Изложение в работе Джомо и Попова строится исходя из неявной презумпции, что «экономическое неравенство (и тем более его рост) — это плохо по определению». Авторы с самого начала настойчиво пытаются внедрить эту установку в сознание читателя, хотя в действительности ничего самоочевидного в ней нет и далеко не все ее разделяют (см. ниже). Имплицитно предполагается, что по поводу понятия «справедливость» (в данном случае — справедливость неравенства) существует всеобщее согласие, но и это далеко не так. Справедливость — крайне неоднозначное, размытое понятие, в которое разные люди вкладывают разный смысл.

В работе много рассуждений о «пороговых значениях неравенства», «критическом (оптимальном, допустимом) уровне неравенства», об «оптимальном распределении доходов», о «справедливом распределении доходов», «нежелательных тенденциях в изменении неравенства» и т. д. (Джомо, Попов, 2016. С. 146, 151), хотя вопреки обещаниям, которые даются в начале работы, авторы так и не поясняют, что же представляют собой эти «критические уровни» и каковы критерии их «оптимальности». Ясно только, что вместе со многими современными экономистами они уверены, что в восприятии людей сами масштабы неравенства как таковые должны представать как справедливые либо несправедливые. Однако откуда берется такая уверенность — читателю остается неизвестным.

Как показывает опыт, одно и то же неравенство оценивается людьми как справедливое или несправедливое, приемлемое или неприемлемое прежде всего в зависимости от его происхождения (способа получения богатства). В самой комментируемой работе содержится выразительный пример, касающийся доходов самых богатых людей разных стран, включая США и Россию (Джомо, Попов, 2016. С. 149): хотя большинство американцев наверняка сочли бы доходы и богатство самого богатого человека США Б. Гейтса «справедливыми», но большинство россиян наверняка сочли бы доходы и богатство, имевшиеся в свое время у самого богатого человека России М. Ходорковского, «несправедливыми». Причина? Различия в источниках их получения. Предметом оценки большинства людей выступают вовсе не масштабы неравенства, а механизмы его возникновения. В этом смысле неравенство неравенству рознь. Высокие доходы, увеличивающие неравенство (например, А. Пугачевой или С. Джобса), не вызывают негативной реакции, если они получены, как выражался Ф. Хайек, при соблюдении «правил справедливого поведения». Однако доходы, полученные нечестным путем (скажем, в результате кражи), вызывают осуждение, даже если они уменьшают неравенство.

Рискну высказать предположение, что чисто количественный подход к оценке нормативной приемлемости неравенства — это детище экономистов. Поскольку в их распоряжении нет статистических данных, которые позволяли бы отделить «честные» способы получения богатства от «нечестных», они идут более простым путем, предпочитая судить о справедливости/несправедливости неравенства, исходя исключительно из его масштабов. Через средства массовой информации такой подход начал постепенно проникать в сознание сначала интеллектуалов, а затем и широкой публики, поэтому не исключено, что через какое-то время им может оказаться заражено и все общество. Если это произойдет, то на экономистов ляжет ответственность за возбуждение в нем одного из сильнейших антисоциальных чувств — чувства зависти.

Д. Аджемоглу и Д. Робинсон приводят выразительный пример, насколько рискованно видеть в неравенстве как таковом интегральный показатель справедливости (Acemoglu, Robinson, 2015). Они напоминают, что ЮАР при системе апартеида отличалась очень низким коэффициентом Джини по доходам, который затем резко вырос, когда та рухнула. Означает ли это, что система апартеида была намного более «справедливой», чем нынешнее социальное устройство ЮАР? Список подобных вопросов легко продолжить. Джомо и Попов не скрывают своего восхищения социалистическими странами, где коэффициент Джини оценивался на уровне 20-30% (Джомо, Попов, 2016. С. 147). Готовы ли они сделать отсюда вывод, что жизнь в сталинском СССР или маоистском Китае была предпочтительнее, чем в современных западных обществах, где он гораздо выше? В США коэффициент Джини по доходам в настоящее время больше, чем в Испании или Италии, а также чем в Афганистане, Пакистане или Бангладеш. Можно ли на этом основании утверждать, что из всех названных стран самое «несправедливое» общество существует в США?

Приведенные примеры ясно показывают, что с нормативной точки зрения неравенство — это псевдопроблема (оно никогда не выступает проблемой само по себе). Конечно, оно может быть симптомом каких-то иных серьезных проблем, но это уже совсем другая история. Именно потому, что болезни не лечатся устранением симптомов, сокращение дифференциации доходов не может быть самоцелью: усилия общества должны быть сосредоточены на решении глубинных проблем, которые могут за ней стоять и ее порождать. С этой точки зрения «специальная политика, направленная на сдерживание роста доходного неравенства» (Джомо, Попов, 2016. С. 151), за которую выступают авторы, представляется контрпродуктивной по определению.

13. Логика перераспределения. Извилистую логику сторонников «специальной политики, направленной на сокращение неравенства», детально проанализировал Дж. Кокрейн (Cochrane, 2014). Из его реконструкции хорошо видно, как устроено мышление тех, кто для борьбы с неравенством выступает с предложениями ввести конфискационные налоги и усилить государственный контроль за экономикой, поэтому я остановлюсь на ней подробнее. По наблюдениям Кокрейна, большинство из тех, кто так думает (П. Кругман, Дж. Стиглиц, Т. Пикетти и др.), вовсе не считают, что проблемой является неравенство как таковое, но озабочены его возможными отрицательными последствиями. Какими? Ответы на этот вопрос даются самые противоречивые.

С одной стороны, доказывается, что в условиях высокого неравенства низшие классы начинают слепо подражать потребительскому поведению высших (по принципу «быть не хуже Джонсов») и жить не по средствам, из-за чего залезают в неоплатные долги. (По словам Стиглица, эффект неравенства в том, что касается изменения образа жизни людей, надежно установлен.) Проблемой, таким образом, объявляется недосбережение из-за избыточного потребления низкодоходных групп. Но следует ли отсюда, что единственный способ научить эти группы жить экономно и не влезать в долги, единственное средство подтолкнуть их активнее сберегать — это резкое повышение налогов на богатых (дабы не вводить низшие классы во искушение)? Не существует ли более простых и прямых путей решения этой проблемы? Не вполне понятно также, каким образом, например, приобретение миллиардерами в собственность личных яхт или самолетов может вызывать у людей с невысоким достатком подражание в потребительском поведении.

С другой стороны, утверждается, что в условиях высокого неравенства богатые начинают сберегать слишком много. В таком случае проблема усматривается уже не в слишком высоком, а в слишком низком уровне потребления: из-за избытка сбережений у высокодоходных групп совокупный спрос оказывается недостаточным; вследствие этого долговременный рост затухает, и экономика скатывается в «вековую стагнацию». Соответственно перераспределение доходов от богатых к бедным преподносится как способ преодолеть чрезмерно высокую склонность к сбережениям. Но разве стандартных кейнсианских мер денежной и фискальной политики по стимулированию совокупного спроса недостаточно, чтобы справиться с этой проблемой?

Однако наибольшей популярностью, по-видимому, пользуется аргумент, согласно которому снижение неравенства необходимо, чтобы не допустить нарастания политической нестабильности: отказ от перераспределения богатства мирным путем грозит его насильственным перераспределением через революционные потрясения. Но мнению Кокрейпа, подобные лобовые умозаключения — не более чем пример любительской политологии (Cochrane, 2014). В современных обществах революции разжигают не бедняки, а интеллектуалы (как правило, выходцы из средних и высших слоев), заражающие своими идеями широкие слои общества. (По этому поводу Кокрейн саркастически замечает, что на ферме Т. Джефферсона царило ужасающее неравенство, но у истоков Американской революции стоял все-таки он, а не принадлежавшие ему рабы.) Напомним (см. выше, сноска 8), что аргументация Джомо и Попова также дает сбой в этом пункте: с одной стороны, нас предостерегают, что увеличение неравенства чревато ростом социальной напряженности, но с другой — констатируют, что, несмотря на его углубление, никакого нарастания протестных настроений в последние десятилетия почему-то не наблюдалось.

Как полагает Кокрейн, в конечном счете за всеми этими уклончивыми аргументами скрывается одна и та же общая установка: слишком большие деньги коррумпируют политику и для ее очищения их должно быть меньше. Конечно, никто не станет возражать, что предоставление льгот и привилегий экономически наиболее состоятельным и политически наиболее влиятельным группам — реальная проблема (возможно, самая главная проблема любого общества). Но может ли быть ответом на нее дальнейшее разрастание государства, которое само эти льготы и привилегии раздает? Кокрейн видит здесь явное отсутствие логики. (Опыт, например, показывает, что конфискационное налогообложение высокодоходных групп лишь сильнее подогревает спрос на услуги лоббистов и юристов, на поиск всевозможных законодательных лазеек и т. д., короче, еще больше активизирует рентоориентированное поведение.)

В данном вопросе он выделяет две противоположные позиции: условно «позицию Стиглица» и «позицию Стиглера». Если говорить упрощенно, то первая исходит из того, что богатство — главная детерминанта политической власти, а вторая — из того, что политическая власть — главная детерминанта богатства. В первом случае предполагается, что усиление государства позволит сделать его менее зависимым от экономически и политически влиятельных групп, во втором — что сужение сферы его деятельности ограничит возможности получения через него этими группами льгот и привилегий. Для тех, кто стоит на «позиции Стиглера», важно, имеем мы дело с честно или нечестно заработанным богатством. Для тех, кто стоит на «позиции Стиглица», это неважно, потому что даже честно заработанное богатство все равно способно так или иначе влиять на политическую власть.

Сам Кокрейн убежден в бесперспективности попыток истребить «кронизм» и погоню за извлечением ренты с помощью конфискационных налогов и дальнейшего усиления государственного контроля за экономикой. Сторонники подобной политики, отмечает он, используют разговоры о неравенстве, чтобы скрыть ее прошлые провалы, когда вместо того чтобы вести к сокращению разнообразных преференций, предоставляемых государством, она вела лишь к их разрастанию. Не на борьбу с неравенством, а на обеспечение экономического процветания должно быть направлено внимание общества (Cochrane, 2014).

Анализ, предложенный Кокрейном (независимо от того, убеждает он кого-то или нет), полезен потому, что четко обозначает ключевую нормативную развилку в спорах о неравенстве: какая картина мира более правдоподобна — стоящая за «позицией Стиглица» или стоящая за «позицией Стиглера»?

Как я упоминал в начале своего комментария, описание проблемы экономического неравенства, предложенное Джомо и Поповым, представляется мне не только упрощенным, но и тенденциозным, во многом мотивированным нормативными пристрастиями авторов. Основания для такого вывода, надеюсь, ясны. Д. Макклоски, откликаясь на «Капитал в XXI веке» Пикетти, среди прочего отмечала, что основу социальной философии этой книги составляет «узкая этика зависти» (McCloskey, 2014). Мне кажется, подобная характеристика вполне приложима и к нормативным представлениям авторов комментируемой работы.

¹ Различия в уровнях благосостояния зависят также от неравенства в распределении времени досуга. В США за последние десятилетия его продолжительность у низкодоходных групп выросла намного больше, чем у высокодоходных (Attanasio, Pistaferri, 2016).

² Динамика другого показателя неравенства — коэффициента Джини — еще менее однородная (Atkinson, Morelli, 2014). В США коэффициент Джини по доходам достигал 50% в 1930-е годы, снизился до 40% во время Второй мировой войны, колебался около этого уровня до начала 1980-х годов и вырос примерно до 45% к настоящему времени. Великобритания: довоенный период - 45%, период войны — 35, 1970-е годы - 25, настоящее время возврат на уровень 35%. Германия: снижение с 30% в 1950-е годы до 25% в 1970-е с постепенным приближением к отметке 30% в настоящее время. Дания: резкое снижение с 50% в конце 1940-х годов до 35% в настоящее время. Италия: снижение с 50% в 1900 г. до 30 в 1990 г. с последующим повышением до 35%, Нидерланды: снижение с 40% в 1960-е годы до 35% в 1970-е с последующей стабилизацией. Финляндия: начало 1960-х годов - 30%, середина 1970-х снижение до 20, рост до 25% к началу 2010-х годов. Франция: почти монотонное снижение с 40% в середине 1950-х годов до 30% в настоящее время. Швеция: в начале 1950-х годов примерно 30%, падение до 20 к концу 1980-х годов, рост почти до 30% в настоящее время. Япония: минимальный рост с 37% в начале 1960-х годов до 40% в настоящее время. (Оценки не пригодны для межстрановмх сопоставлений, так как рассчитывались исходя из разных определений дохода.)

³ Следует оговориться, что альтернативные оценки, рассчитываемые и публикуемые Бюджетным управлением Конгресса США, показывают рост неравенства в доходах в расчете па одного члена домохозяйства (СВО, 2014).

⁴ Любопытно, что М. Фридмен еще в конце 1930-х годов подверг метод капитализации развернутой критике (Friedman, 1939). По его мнению, такой метод измерения богатства обладает настолько фатальными неусгранимыми недостатками, что полученные с его помощью оценки просто не имеют смысла.

⁵ Все это плохо вяжется с идеей «патримониального капитализма» Пикетти (о ней кратко упоминается в статье Джомо и Попова), согласно которой в составе верхнего 1% непрерывно должна возрастать доля богатых наследников, выступающих в роли рантье (Piketty, 2014).

⁶ Параллельно с этим быстро сокращалось неравенство в полученном образовании. За шесть десятилетий глобальное неравенство в образовании для всего взрослого населения (коэффициент Джини) снизилось с 0,64 в 1950 г. до 0,34 в 2010 г., п том числе в развитых странах с 0,38 до 0,19, а в развивающихся с 0,73 до 0,36. Для группы 15 24 года снижение было еще более радикальным, сейчас по неравенству в полученном образовании молодежь в развивающихся странах почти сравнялась с молодежью в развитых: коэффициенты Джини для них соотносятся как 0,25 против 0,16 (Benaabdelaali et al., 2012).

⁷ В этом контексте Э. Аткинсоп замечает, что динамику неравенства лучше рассматривать в терминах эпизодов, чем в терминах трендов (Atkinson, 2015).

⁸ Впрочем, противореча самим себе, авторы замечают, что углубление неравенства в последние десятилетия не сопровождалось каким-либо ростом «организованного социального протеста» (Джомо, Попов, 2016. С. 155). Означает ли это, что оно, но их мнению, сопровождалось ростом неорганизованного социального протеста?

⁹ На российских данных анализ этой статистической иллюзии дан в работах: Капелюшников, 2009; 2014.

¹⁰ https://www.bls.gov/ors/current/oesl 11011 .htm

Список литературы / References

Джомо К. С., Попов В. В. (2016). Долгосрочные тенденции в распределении доходов // Журнал Новой экономической ассоциации. № 3. С. 146 — 160. [Jomo К. S., Popov V. V. (2016). Long-term trends in income distribution. Zhurnal Novoy Ekonomicheskoy Assotsiatsii, No. 3, pp. 146 — 160. (In Russian).]

Капелюшников P. (2009). Производительность труда и стоимость рабочей силы: как рождаются статистические иллюзии // Вопросы экономики. № 4. С. 59—79. [Kapeliushnikov R. (2009). Productivity and labor compensation in Russia: How to cope with statistical illusions. Voprosy Ekonomiki, No. 4, pp. 59—79. (In Russian).]

Капелюшников P. (2014). Производительность и оплата труда: немного простой арифметики // Вопросы экономики. № 3. С. 36 — 61. [Kapeliushnikov R. (2014). Labor productivity versus labor compensation: Some simple arithmetic. Voprosy Ekonomiki, No. 3, pp. 36 — 61. (In Russian).]

Любимов И. Л. (2016). Неравенство и экономический рост: теоретические аспекты зависимости. М.: РАНХиГС. [Lyubimov I. L. (2016). Inequality and economic growth: Theoretical aspects of dependence. Moscow: RANEPA. (In Russian).]

Acemoglu D., Robinson J. A. (2015). The rise and decline of general laws of capitalism. Journal of Economic Perspectives, Vol. 29, No. 1, pp. 3—28.

Alesina A., Rodrik D. (1994). Distributive politics and economic growth. Quarterly Journal of Economics, Vol. 109, No. 2, pp. 65—90.

Alvaredo F. (2011). Picture this: Inequality over the past century. Finance and Development, Vol. 48, No. 3, pp. 28-29.

Anderson R. (2007). How well do wages follow productivity growth? Federal Reserve Bank of St. Louis Economic Synopses, No. 7, p. 1.

Armenter R. (2015). A bit of a miracle no more: The decline of the labor share. Federal Reserve Bank of Philadelphia Research Department Business Review, No. 3, pp. 1—9.

Attanasio O. P., Pistaferri L. (2016). Consumption inequality. Journal of Economic Perspectives, Vol. 30, No. 2, pp. 3—28.

Atkinson A. B. (2015). Inequality: What can be done? Cambridge, MA: Harvard University Press.

Atkinson А. В., Morelli S. (2014). Chartbook of economic inequality. ECINEQ Working Papers, No. 2014-324.

Auerbach A. J., Kotlikoff L. J., Koehler D. (2016). U.S. inequality, fiscal progressivity, and work disincentives: An intragenerational accounting. NBER Working Paper, No. 22032.

Benaabdelaali W., Hanchane S., Kamal A. (2012). A new data set of educational inequality in the world, 1950 -2010: Gini index of education by age group. In: J. A. Bishop, R. Salas (eds.). Inequality, mobility and segregation: Essays in honor of Jacques Silber (Research on Economic Inequality, Vol. 20). Howard House: Emerald Group Publishing, pp. 337-366.

Berman Y., Ben-Jacob E., Shapira Y. (2016). The dynamics of wealth inequality and the effect of income distribution. PLoS ONE, Vol. 11, No. 4, e0154196.

Björklund A. (1993). A comparison of actual distributions of actual and lifetime incomes: Sweden 1951 -1989. Review of Income and Wealth, Vol. 39, No. 4, pp. 377 -386.

Bonnet O., Bono P.H., Chapelle G. C., Wasmer Ё. (2014). Capital is not back: A comment on Thomas Piketty's "Capital in the 21st Century". Sciences Po Economics Discussion Papers, No. 2014-07.

Bowlus A., Robin J. M. (2012). An international comparison of lifetime inequality: How continental Europe resembles North America. Journal of the European Economic Association, Vol. 10, No. 6, pp. 1236 — 1262.

Brueckner M., Lederman D. (2015). Effects of income inequality on aggregate output policy. World Bank Research Working Paper, No. 7317.

Budria S., Diaz-Gimönez J., Quadrini V., Rios-Rull J. V. (2002). New facts on the distributions of earnings, income and wealth in the US. Federal Reserve Bank Min tieapolis Quarterly Review, Vol. 26, No. 3, pp. 2 — 35.

CBO (2014). Distribution of household income and federal taxes, 2011. Washington, DC: Congressional Budget Office.

Cochrane J. (2014). Why and how we care about inequality [WWW page], http:// johnhcochrane.blogspot.ru/2014/09/why-and-how-we-care-about-inequality. html

de Rugy V. (2016). Contrary to White House claim, compensation has been in line with productivity [WWW page], http://mercatus.org/pubIication/contrary-white-house-claim-compensation-has-been-line-productivity

Feldstein M. (2008). Did wages reflect growth in productivity? Journal of Policy Modeling, Vol. 30, No. 4, pp. 591-594.

Friedman M. (1939). Discussion of "Income capitalization as a method of estimating the distribution of wealth by size groups", by Charles Stuart. In: Conference on research in national income and wealth, Studies in income and wealth. Cambridge, MA: NBER, Vol. 3, pp. 129-141.

Gimpelson V., Triesman D. (2015). Misperceiving inequality. NBER Working Paper, No. 21174.

Goldin C., Katz L. F. (2008). The race between education and technology. Cambridge, MA: Belknap Press of Harvard University Press.

Halter D., Oechslin M., Zweimüller J. (2014). Inequality and growth: The neglected time dimension. Journal of Economic Growth, Vol. 19, No. 1, pp. 81 — 104.

Jones С. I. (2015). Pareto and Piketty: The macroeconomics of top income and wealth inequality. Journal of Economic Perspectives, Vol. 29, No. 1, pp. 29—46.

Kaplan S. N., Rauh J. (2013). It's the market: The broad-based rise in the return to top talent. Journal of Economic Perspectives, Vol. 27, No. 3, pp. 35—56.

Katz L. F., Murphy К. M. (1992). Changes in relative wages 1963 — 1987: Supply and demand factors. Quarterly Journal of Economics, Vol. 107, No. 1, pp. 35—78.

Keister L. A. (2000). Wealth in America: Trends in wealth inequality. New York: Cambridge University Press.

Kitov I., Kitov O. (2013) The dynamics of personal income distribution and inequality in the United States. MPRA Paper, No. 48649. https://mpra.ub.uni-muenchen.de/ 48649/

Kopczuk W. (2015). What do we know about the evolution of top wealth shares in the United States? Journal of Economic Perspectives, Vol. 29, No. 1, pp. 47—66.

Krueger D., Perri F. (2006). Does income inequality lead to consumption inequality? Evidence and theory. Review of Economic Studies, Vol. 73, No. 1, pp. 163 — 193.

Kuznets S. (1955). Economic growth and income inequality. American Economic Review, Vol. 45, No. 1, pp. 1-28.

McCloskey D. N. (2014). Measured, unmeasured, mismeasured, and unjustified pessimism: A review essay of Thomas Piketty's Capital in the Twenty-First Century. Erasmus Journal for Philosophy and Economics, Vol. 7, No. 2, pp. 73 — 115.

Magness P. W., Murphy R. P. (2015). Challenging the empirical contribution of Thomas Piketty's Capital in the 21st Century. Journal of Private Enterprise, Vol. 30, No. 1, pp. 1—34.

Milanovic B. (2012). Global income inequality by the numbers: In history and now. An overview. World Bank Policy Research Working Paper, No. 6259.

Milanovic B. (2016) Global inequality: A new approach for the age of globalization. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Perry М. J. (2016). New BLS data show that for all 'chief executives,' the 'average CEO-to-average worker pay ratio' is less than 5-to-1 [WWW page]. http://www. aei.org/publication/new-bls-data-show-that-for-all-chief-executives-the-average-ceo-to-aVerage-worker-pay-ratio-is-less-than-5-to-l/

Piketty T. (2014). Capital in the twenty-first century. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Piketty Т., Saez E. (2010). Income and wage inequality in the United States, 1913-2002. In: A. B. Atkinson, T. Piketty (eds.). Top incomes: A global perspective. Oxford: Oxford University Press.

Rognile M. (2015). Deciphering the fall and rise in the net capital share: Accumulation or scarcity? Brookings Papers on Economic Activity, Spring, pp. 1 — 54.

Rosen S. (1981). The economics of superstars. American Economic Review, Vol. 71, No. 5, pp. 845-858.

Saez E., Zucman G. (2015). Wealth inequality in the United States since 1913: Evidence from capitalized income tax data. NBER Working Paper, No. 20625.

Zucman G. (2016). Global inequality and growth: The interplay between inequality and growth. Unpublished manuscript, http://gabriel-zucman.eu/files/econl33/2016/ Econ 133_Lecture8 .pdf