Вторая русская революция в исторической перспективе

К. И. Сонин

Вторая русская революция не воспринимается как одна из великих революций в истории человечества ни в общественном сознании, ни в академическом дискурсе. Более того, часто она не воспринимается как революция вовсе. Между тем она, несомненно, таковой является. Трудно представить определение революции, под которое не подошли бы коллапс советского государства и плановой системы управления; выделение в качестве независимых стран частей, в которых проживала половина населения страны, 150 млн граждан; радикальная трансформация общественного уклада, структуры собственности и экономических отношений, произошедшие между 1989 и 1992 гг. Эти события удовлетворяют всем требованиям определений — и классических, и новых¹.

Более того, эта революция должна была по праву занимать место среди крупнейших радикальных трансформаций общества, государства и экономики в мировой истории. Только одна мировая революция — из десятков, если не сотен — произошла в стране с большим населением (Китайская революция, 1911—1949). Ни одна революция не происходила в стране с армией или аппаратом внутренней безопасности такого размера, абсолютного или относительного. Ни одна революция такого масштаба не происходила в стране с таким уровнем жизни, образования и технологического развития.

Причин, по которым Вторая русская революция не воспринимается в историческом контексте в ряду самых важных в истории революций, много². В отличие от Французской, Китайской и Первой русской революции (1917—1922), она не сопровождалась ни гражданской войной, ни послевоенным террором в главных городах страны. Хотя старая политическая элита утратила власть, ее члены не были казнены или вынуждены эмигрировать — некоторые даже сохранили свое место в «широкой элите». Она не сопровождалась насильственным отъемом значительной частной собственности у узкой элиты: не было элиты, сложившейся по имущественному признаку, не было сословной структуры общества в целом. Более того, за пределами небольшого круга лиц, непосредственно находившихся у власти в предреволюционный период, не было никакой социальной группы, пострадавшей от революции непосредственно³. Власти на местах, правоохранительные и судебные органы были на большей части исходной территории реформированы мирным образом; не нарушалась работа транспорта, образовательных учреждений и т. и. Наконец, политическая риторика новой власти была последовательно «реформаторской», обновляющей существующую систему, а не отменяющей ее.

Однако главная, возможно, причина, по которой академический мир не спешит ставить Вторую русскую революцию в ряд мировых революций, состоит в том, что такое восприятие противоречит представлению о смене общественных формаций как поступательном прогрессе⁴. Современному историку или политологу не нужны новые аргументы против теории о постоянном прогрессе: прекрасно понятно и много раз описано, что нет универсальных законов развития стран, которые гарантировали бы постоянное улучшение институтов, материальных условий, качества жизни или защиты прав личности. Тем не менее любая известная теория революций опирается, явно или неявно, на смену общественных формаций в одном направлении. События 1989—1992 гг. в России, если считать их революцией, прямо противоречат этому принципу: они по большому счету отменили результаты революции 1917—1922 гг., вернув прежде всего частную собственность и рыночные отношения. Таким образом, признание событий 1989—1992 гг. революцией предлагает выбор: либо революция 1917—1922 гг. не была настоящей революцией, либо результаты революции могут быть в значительной степени, в ее ключевых элементах, отменены десятилетия спустя.

Парадоксальным образом общая точка зрения на Вторую русскую революцию соответствует взглядам тех, кто воспринимал «проект СССР» как «социалистический эксперимент», девиацию нормального развития, пусть и неслыханных масштабов. В этой картине мира эксперимент, провалившись, вернул страну и общество на прежний путь. Конечно, те, кто говорил про «эксперимент», не имели в виду ограниченность во времени — скорее подчеркивали новизну выбранного курса, особенно в сравнении с курсом, ожидавшимся для страны догоняющего развития. Однако очевидная слабость такого подхода состоит в том, что он позволяет объявить ex post любой временной интервал в развитии страны «экспериментом». А если поставить вопрос в реальном времени: как определить, идет сейчас, в 2022 г., в Китае эксперимент или нет? Социалистический строй в России просуществовал 70 лет — значительный интервал в исторической перспективе. Таким образом, более естественно считать и первую революцию, 1917—1922 гг., и вторую, 1989—1992 гг., событиями, не связанными между собой напрямую как начало и конец «эпохи СССР», а, напротив, обновить наше представление о том, что такое революция — в той части, в которой это понятие подразумевает движение вперед (или вверх) по воображаемой «лестнице развития».

Особенности второй революции

Любой исследователь революций обязательно сталкивается с проблемой невероятного многообразия эпизодов смены власти, структуры собственности, общественных формаций в мировой истории. Даже если сосредоточиться только на важных эпизодах, многообразие велико. Может случиться так, что радикальное изменение политических институтов оказывается краткосрочным. Падение Веймарской республики и приход к власти Гитлера в Германии в 1933 г. — важный пример радикальных, но нежизнеспособных изменений. Принципиально новый политический режим успел сформироваться в течение нескольких лет, но быстро рухнул в результате развязанной им же мировой войны. Наоборот, может случиться так, что радикальная экономическая трансформация не приводит к смене политического режима. Два важнейших эпизода фундаментальных экономических изменений, не сопровождавшихся хоть сколько-нибудь заметными политическими потрясениями — появление регуляторного государства в США во второй половине XIX — начале XX в. и появление рыночной экономики в Китае во второй половине XX в., — соответствовали революционным изменениям в экономике. В обоих случаях это происходило при неизменной, стабильной политической системе, в одном случае в демократической, в другом — в авторитарной. Мы обсудим оба случая ниже.

В то же время крах политического режима не обязательно сопровождается столь же радикальной экономической трансформацией. Падение Французской четвертой республики в результате неудавшегося военного переворота и создание пятой в 1961 г. тому пример. Американская революция (1765—1783), которую мы будем подробно обсуждать ниже, — еще более важный пример. Фундаментальные и долгосрочные изменения политических институтов, произошедшие в результате революции, не сопровождались никакими принципиальными изменениями в отношении собственности.

Хотя революции и сопровождающие их гражданские войны дали примеры самого устрашающего зверства, кровавых внутриэлитных расправ и массовых репрессий, реальное насилие не есть необходимый признак революции. Славная революция в Англии (1688 г.) — пример тектонических изменений в средне- и долгосрочной перспективе, не сопровождавшихся в момент революции насилием⁵. Иранская революция (1979 г.) и «бархатные революции» в Восточной Европе (1989—1990 гг.) — примеры того, как радикальная смена власти, включающая полное обновление политических элит, изменение экономического и общественного строя, может не сопровождаться хоть сколько-то массовым насилием в момент трансформации⁶.

Тем не менее можно выделить следующие необходимые признаки революции. Во-первых, результатом должна стать смена институтов — политических или экономических. Во-вторых, должна произойти смена политического руководства — не только высшего, но и среднего звена. По существу, эти два признака отвечают за долгосрочность последствий (смена институтов) и за резкость изменений (единовременная смена лиц во власти). В-третьих, изменения должны происходить за пределами политических институтов предыдущего режима: изменения, принятые в результате реформ, одобренных предыдущим режимом, даже если они приводят к новому режиму, или смена власти с помощью какой-то институционализированной процедуры не являются революциями.

Принципиальное отличие революции 1989—1992 гг. от революций прошлого в том, что старый режим обладал значительно большим государственным аппаратом, чем все предыдущие свергнутые режимы. Соответственно, еще большую, чем в предыдущих революциях, роль играла прогрессирующая неспособность государственного аппарата выполнять свои базовые функции. В случае предыдущих революций можно было говорить об индивидуальной некомпетентности или других личных свойствах монарха или министра. В данном случае, наоборот, даже индивидуальная компетентность, договороспособность и целеустремленность тех или иных лиц не помогала в ситуации, когда система в целом работала все хуже и хуже. Это относится к целым структурам — например, органам безопасности. В исторических революциях имело смысл обсуждать интересы и действия отдельных акторов и даже движения отдельных полков в решающие моменты; имеет ли смысл такое обсуждение при нарастающей общей дисфункции огромного государственного аппарата — непонятно.

Второе принципиальное отличие в том, что во Второй русской революции, в отличие от Первой русской, Французской и Китайской революций, невозможно выделить «классы» или даже социальные группы, объединенные интересом продвижения (или, наоборот, противостояния) революции. Одни важные изменения происходили спонтанно (фактическая смена власти в центре и в республиках в августе 1991 г.); другие — при столь широкой поддержке, что невозможно выделить социальные группы, как-то сопротивлявшиеся изменениям (массовая приватизация жилья). В некоторых конфликтах можно выделить стороны, не являющиеся социальными группами: например, конкретная форма российской приватизации в значительной степени была продиктована доминированием руководителей предприятий в парламенте, но в масштабе страны руководители предприятий недостаточно многочисленны, чтобы восприниматься как социальная группа, а интересы других социальных групп (рабочих) они выражали в минимальной степени⁷.

Возникает естественное искушение поставить Вторую русскую революцию в ряд национально-освободительных революций, от Американской до постколониальных революций XX в. Это искушение тем сильнее, что для многих советских республик события 1989—1991 гг., приведшие к формированию независимых государств, действительно были национально-освободительными революциями, во многом схожими с освобождением колоний после Второй мировой войны⁸. Такой подход мог бы применяться в отношении остальных союзных республик (и был успешно применен), но не представляет никакой ценности в отношении собственно России. Отношения России с республиками после 1991 г. похожи на отношения Великобритании с бывшими колониями Британской империи после 1945 г.: утрата колоний не сказалась никаким революционным образом на британской метрополии. Даже в случае Франции, в которой утрата Алжира в 1958 г. привела к переформатированию политической системы в метрополии, изменения не коснулись общественных и экономических отношений.

Возможно, необходимо добавить несколько слов о «внешнем влиянии». Влияние внешней обстановки, взаимоотношения с соседями и геополитическими конкурентами может быть фактором революционных изменений. Нередко именно внешние факторы приводятся в качестве основных и занимают значительную часть обсуждения той или иной революции. Сложность в том, что практически у каждой страны есть внешнее окружение, и ослабление государственной власти, экономический или общественный кризис всегда сопровождаются обострением внешнеполитической обстановки. И то и другое может быть причиной, а может — следствием. Теоретически можно предположить, что внутриполитическое обострение (массовое недовольство, усиление репрессий, экономический кризис) вызвано внешними причинами. Те, кто находится у власти, с удовольствием распространяют это объяснение, снимающее с них ответственность и мобилизующее граждан. Однако чаще работает обратный причинно-следственный механизм: обострение ситуации внутри страны ведет к ухудшению ее международного положения, вынужденным уступкам или даже интервенции со стороны соседей. Хотя делались попытки привязать революционные события 1980—1990-х годов к внешним воздействиям или к геополитической обстановке в целом, ни одна из них не выдерживает хоть сколько-нибудь пристального критического рассмотрения.

Новая политическая экономика революций

Развитие новых методов политической экономики в последние 40 лет, с начала 1980-х, многое дало теории революций. Современные инструменты стратегического анализа, прежде всего теории игр и теории информации, позволяют кратко изложить то, на что у исследователей предыдущих поколений уходили целые главы и тома⁹. Появилась возможность моделировать коллективные действия агентов, не объединенных общим (например, классовым) интересом, и учитывать информационные, а не физические шоки. Прогресс в методах статистического анализа данных показал бесплодность целых направлений в анализе революций. В некоторых теориях предыдущих поколений явно или неявно подразумевались причинно-следственные связи, которые невозможно корректно идентифицировать. Например, если речь идет о роли внешнего воздействия, то невозможно установить: в стране ослабла власть из-за проблем на фронте или проблемы на фронте возникли из-за того, что ослабла власть?

Но прежде: что было понятно про революции в общественных науках к концу XX в.? От Аристотеля до де Токвиля и Маркса в теории общественного развития революциям давалось простое и внятное абстрактное объяснение. Революция происходила, когда система политического управления переставала соответствовать оптимальному механизму взаимодействия между субъектами экономики. В. Ленин, один из лидеров Первой русской революции, глава российского правительства в 1917—1924 гг. и автор сотен политических статей и памфлетов, в 1913 г. сформулировал условия наступления революции: «для революции недостаточно того, чтобы низы не хотели жить, как прежде. Для нее требуется еще, чтобы верхи не могли хозяйничать и управлять, как прежде» (Ленин, 1973. С. 300). Можно считать, что вся дальнейшая дискуссия о природе революций — попытка придать этим абстрактным соображениям более точный смысл.

Марксистская интерпретация русской истории первой половины XX в. преподавалась в советской школе как объективное знание, но, по существу, требовала серьезных натяжек даже на самом общем уровне. Конфликт, сложившийся в обществе перед революцией 1917 г., разумно интерпретировать как классовый прежде всего потому, что четко видны противоречия между интересами крестьянского большинства и сохраняющей политическую власть и собственность аристократией. Также можно проследить менее явный, но видимый конфликт между интересами быстрорастущего рабочего класса, новой финансовой буржуазии, которую марксисты ошибочно объединяли с правящим аристократическим классом, и архаическим политическим устройством¹⁰. Однако здесь же, на идентификации истоков, польза от марксистского подхода заканчивается. Революция не привела к обещанному контролю производителей («рабочего класса») над средствами производства. В стране сложилась диктатура, в которой интересы всех социальных групп были подчинены личным интересам то небольшой группы лиц, то вообще одного лидера. Другой класс, самый крупный до революции, крестьяне, который был в неразрешимом конфликте с классом крупных землевладельцев — наследственной аристократией, был уничтожен — прежде всего, как класс — в результате революции.

Забегая вперед, Вторая русская революция нанесла двойной удар по тем, кто пытался вписать российский опыт XX в. в марксистскую теорию общественного развития. Во-первых, она, с точки зрения последовательного марксиста, двигала историю вспять: от более прогрессивной общественной формации к менее прогрессивной. Сама возможность такой «обратной» революции — опровергающий пример для марксистского подхода. Во-вторых, она дала пример — к этому моменту уже очередной — революции, в которой невозможно идентифицировать какие-то классы как акторов или даже просто бенефициаров.

Вовсе не случайно марксистский анализ революций был заброшен в конце 1970-х. Последней фундаментальной работой, в которой в явном виде использовалась марксистская классовая терминология, была книга Т. Скочпол (Skocpol, 1979), самая, возможно, важная работа о природе революций в XX в. Однако из марксистского в анализе Скочпол — только указание на единые, то есть классовые, интересы крестьян, противоречие которых с элитой, неразрешимое в рамках старых политических систем, было движущим механизмом великих революций во Франции, Китае и России. В главном анализ опирается на концепцию политических изменений в результате борьбы организованных групп, объединенных общим интересом¹¹. У этого подхода есть два преимущества. Во-первых, он позволяет анализировать и мирные, и немирные трансформации в рамках одной модели. Революции происходят, когда конфликт групп невозможно разрешить мирно внутри существующей политической системы. Второе преимущество в том, что он снимает проблему коллективного действия или, как минимум, переносит ее на уровень ниже, чем общество в целом. Группа интересов по определению организованна; проблема коллективных действий для нее по определению решена¹².

Для полноты картины следует упомянуть поколение теорий революции, предполагавших ключевую роль массовой психологии (Сорокин, 2005; Brinton, 1938; Gurr, 1970). В самой экстремальной форме в таких теориях предполагается, что фундаментальные противоречия в системе, накопленные перед революцией, могут существовать независимо от объективных условий. Безусловно, психологические аспекты — в том числе массовые истерии и фобии — могут играть значимую роль во время революции. В частности, они помогают преодолеть проблему коллективного действия. Тем не менее в каждой из крупных мировых революций противоречие между существующими институтами и экономическими интересами граждан легко идентифицируется и специфицируется. Революций, при которых основные практические действия по свержению старого и конструированию нового мира основывались на сугубо психологических механизмах, пока не происходило¹³.

Что дает нашему пониманию революции современная политическая экономика? В прикладном анализе с использованием динамических игр была внятно сформулирована «проблема связывающих обязательств¹⁴. Актор, претендующий на власть, после ее получения не будет связан никакими обязательствами, которые он дал до этого. Из-за этого актор, обладающий властью, ее не передает, ожидая, что все гарантии, которые ему были даны, не будут ничего стоить после того, как он расстанется с властью. Соответственно, теперь имеется аналитически внятный ответ на вопрос: почему в период, предшествующий революции, те, кто обладал властью до, не могли осуществить частичную демократизацию? Почему монархи в итоге политического конфликта отправлялись на плаху, а не плавно и частично делились своей исходно неограниченной властью? В этих моделях предлагается ответ на один из центральных вопросов теории революций: почему изменения происходят радикально, а не плавно? Эпизод радикального, относительно быстрого политического и экономического изменения — «прогрессивная революция» в США в конце XIX — начале XX в., который обсуждается ниже, иллюстрирует важность связывающих обязательств, ключевого элемента моделей динамической политической экономики.

Кроме того, с появлением новых теоретико-игровых моделей преодолен логический разрыв, который обезоруживал поколения исследователей. С одной стороны, революционные изменения требовали масштабных коллективных действий и, по факту, всякий раз сопровождались ими. Однако невозможно просто так предполагать участие граждан в протестах и тем более в массовом вооруженном противостоянии властям, даже если эти граждане в принципе заинтересованы в смене власти. Во многих ситуациях выгодно, приятно, нестрашно участвовать в протесте или революционной борьбе, если в ней участвует много других граждан, и невыгодно, неприятно и страшно, если участников мало. С другой стороны, хороших моделей, не обязательно формальных, в которых субъекты-граждане принимали бы участие в коллективных действиях в соответствии с собственными рациональными предпочтениями, поначалу не было. В первоначальных теориях революции игнорировался тот факт, что в ситуации, когда множество индивидов принимают решение об участии или неучастии в каком-то действии, наряду с равновесием, в котором большинство принимает участие, всегда существует равновесие, в котором все остаются дома. Но то, что проблема коллективных действий была в ходе каждой случившейся революции решена, нужно не предполагать, а объяснять.

Поначалу марксистское понятие класса включало и множество людей, имеющих сходные интересы, и предположение о том, что они могут действовать скоординированно. Потом появились первые модели механизмов, осуществляющих координацию, — например, модель «революционного авангарда»¹⁵. Новейшие модели позволяют анализировать коллективные действия в ситуациях, в которых, как во Второй русской революции, невозможно выделить классы и даже выделение четко очерченных групп интересов выглядит искусственным¹⁶.

Революция требует комбинации двух элементов. Во-первых, необходимо, чтобы граждане воспринимали существующий политический режим или общественное устройство как фундаментально противоречащие их жизненным интересам. Противоречие между политическим режимом и интересами граждан может быть результатом разных историй, в том числе относительно длинных. В теоретическом чистом случае граждане терпят до момента какого-то внешнего шока и перестают терпеть после. Шоком может быть технологический прорыв, изменение мировой конъюнктуры, обострение регионального конфликта, внешняя угроза. Ресурсов в распоряжении власти становится недостаточно, чтобы одновременно поддерживать прежнюю стабильность и реагировать на шок.

Второй элемент, необходимый для революции, — жесткость политической системы, не позволяющая ей превратить запрос на серьезные изменения в практические реформы в рамках существующих институтов. Достаточно гибкая политическая система позволяет быстро, в историческом времени, трансформировать запрос на изменения в реальные изменения. Если недовольство граждан, вызванное, например, изменившимися обстоятельствами, учитывается при проведении реформ, то правильно проведенные реформы снимают напряжение и отдаляют угрозу насильственных изменений. В этом случае революции, разрывной трансформации общества и государства не происходит.

Рассмотрим пример. Как возникло регуляторное государство в США? До середины XIX в. регуляторные функции выполняли суды: пострадавший, скажем, в результате потребления некачественного товара мог подать иск к продавцу, требуя компенсации ущерба. Быстрый рост и технический прогресс во второй половине века привели к возникновению первых крупных корпораций — например, железнодорожных. Потребление товаров и услуг, производимых этими фирмами, стало массовым, а судебные тяжбы с ними — практически безнадежными из-за неравенства политической и экономической силы сторон. Возникшее в обществе недовольство новым положением вещей привело к появлению энтузиастов и лидеров общественного мнения на местном уровне, превращению их местных «боевых листков» в полноценные газеты, а их последователей — в активистов избирательных кампаний, избранию новых конгрессменов, губернаторов и президентов, поддерживавших введение, впервые в мире, местного и федерального регулирования, и, в конечном счете, к институциональным реформам. «Прогрессивная революция» в США — классический пример того, как гибкая политическая система мирно трансформирует последствия шока, в данном случае преимущественно технологического, в глубокие институциональные изменения¹⁷. Заметим, что это внешний шок, который не смогла абсорбировать российская абсолютная монархия во второй половине XIX в.: реформы, которые могли бы учесть новые обстоятельства, не были проведены; конфликт интересов между растущим рабочим населением городов и капиталистами только усиливался¹⁸.

Пример появления регуляторного государства в США — это, конечно, пример функционирования демократической политической системы, конкурентных выборов всех уровней, свободной прессы и не зависимых от политиков судов. Однако гибкие политические системы не обязательно демократические, не обязательно включают свободные выборы и не обязательно сосуществуют со свободной прессой.

Экономическая трансформация Китая, начавшаяся в конце 1970-х годов, — не просто реформы сферы производства и потребления, а глубокие изменения структуры общества и, неявно, политических отношений в обществе, — представляет собой пример мирных, поступательных, но радикальных изменений. Несмотря на преемственность государственных институтов и сохранение многих внешних атрибутов коммунистической диктатуры времен Мао, окончательное исчезновение крестьянского класса, появление новой имущественной элиты, теперь неразрывно связанной с элитой политической, и массового среднего класса, интеграция в мировую экономику, неслыханная ни при имперском, ни при коммунистическом режимах, — маркеры изменений, в чем-то сходных со Второй русской революцией, только произошедших без разрывной трансформации, то есть собственно революции.

Четыре исторические революции

Историческую перспективу для анализа Второй русской революции задают четыре великие революции прошлого — Американская, Французская, Китайская и Русская, которую теперь естественно называть Первой русской революцией¹⁹. В каждой из них легко выделяется конфликт между сложившейся системой государственного управления и интересами граждан, изменившимися в результате каких-то внешних шоков или органического развития. В каждой хорошо прослеживаются признаки жесткости политических институтов, не позволивших превратить запрос на изменения, складывающийся в результате неоптимальности текущих институтов, в реальные изменения²⁰. В каждой выделяется исторический нарратив, показывающий, каким образом решалась в итоге проблема коллективных действий. Сравнение с этими революциями позволяет лучше понять значение отдельных действий — реформ, деклараций, выступлений — во время Второй революции в России.

Американская революция (1765—1783)

Американская революция началась на периферии Британской империи серией местных протестов против налогов, косвенных и прямых, которые устанавливались имперскими властями. Поскольку жители колоний не были представлены напрямую в парламенте империи, основной канал трансляции запросов тех, кого облагали налогами, не работал. Когда британское правительство попробовало перейти на систему, при которой зарплату чиновникам колоний в Северной Америке платили бы из центральной казны напрямую, это только ослабило связь между интересами граждан и решениями государственных органов. Начиная с середины XVIII в. жители колоний начали объединяться вокруг избираемых органов местной власти и по мере обострения отношений с центром — исключать из этих органов сторонников британской королевской власти. Поскольку эти процессы происходили параллельно в 13 североамериканских колониях, следующим естественным шагом стало объединение местных волонтерских отрядов, финансируемых добровольными пожертвованиями или займами, под единое командование и вслед за созданием единой армии — принятие Декларации независимости, вводной части будущей конституции, в 1776 г. и подписание федерального договора в 1781 г. Объединенная армия под командованием Дж. Вашингтона в конечном счете победила королевскую армию; мир был подписан в 1783 г., а в 1789 г. был избран первый президент.

Важность Американской революции состоит в следующем. Во-первых, установилась система политических институтов, которые на фундаментальном уровне остаются неизменными уже более 200 лет. Конституция, принятая в конце XVIII в., определяла избрание президентов каждые четыре года и членов парламента каждые два года в течение этого времени. Та же самая конституция стала образцом или прямым прототипом для конституций многих стран. Более того, в ней были не просто провозглашены, но и введены в действие, по результату уже первых десятилетий, принципы республиканизма, при котором органы власти подотчетны гражданам и регулярно переизбираются ими. Это относится не только к нормам, непосредственно закрепленным в законодательных актах, но и к институтам неформальным: например, к институту сменяемости высшего политического руководства, который был, по существу, без отклонений от писаной нормы нарушен лишь один раз за 230 лет, и к принципу разделения властей, также сохранившемуся в максимально неизменном виде. Эта исключительная стабильность несравнима со стабильностью никакой другой демократической политической системы и никакой другой политической системы вообще, если речь идет о новейшей истории.

Не только конституция оказала фундаментальное влияние на конституции будущего. Американская революция стала вдохновляющим прообразом для Французской революции, центрального события европейской истории XVIII—XIX вв., и множества национально-освободительных революций — от Латинской Америки XIX в. до Азии и Африки XX в.

Вторая основная причина, почему Американская революция необходимый элемент в «ряду великих революций»: она, по сравнению со многими, была ясно артикулирована. Политические трактаты столпов Американского просвещения — Т. Джефферсона, Дж. Джея, А. Гамильтона, Дж. Мэдисона, Б. Франклина — задали и философские, и прагматические рамки для политического движения и новой страны. Соображения, сформулированные ими во время обсуждения политического устройства создаваемых Соединенных Штатов, например, о соотношении полномочий трех ветвей власти, двухпалатном устройстве федерального парламента, распределении полномочий между федеральным центром, — служат основой для дискуссий при подготовке новых конституций до сих пор.

Справедливости ради есть как минимум две причины сомневаться в исторической важности Американской революции. Во-первых, результатом революции стала радикальная смена политического и государственного устройства на новом федеральном уровне, но экономические отношения граждан поменялись в минимальной степени. Оборотной стороной устойчивости нового политического режима стала его консервативность: оставив штатам, вошедшим в союз, практически суверенные полномочия, конституция закрепила, среди прочего, рабство в южных штатах. Во-вторых, революция произошла на периферии Британской империи, не затронув принципиально систему власти в метрополии²¹.

В отношении Второй русской революции Американская революция интересна прежде всего контрастом. В отличие от США, где штаты делегировали имевшиеся полномочия создаваемому центральному правительству, в России происходило резкое движение в противоположном направлении: сначала республики СССР получили независимость, после чего «собственно Россия», РСФСР в составе СССР, стала федерацией. В отличие от Американской революции, в России дискуссия об изменениях следовала за ними; минимальное и краткое обсуждение предшествовало только принятию новой конституции в декабре 1993 г. Еще одним крупным отличием было резкое изменение структуры собственности в России и ее сохранение (за исключением собственности британской короны) в Америке.

Несмотря на контрасты, сходства тоже имеются: результатом обеих революций стала значительная демократизация политического процесса и увеличение подотчетности власти. И в Америке, и в России результатом революции стало появление поста президента и федерального парламента, избираемого гражданами. Кроме того, обе революции избежали целенаправленного террора против оппонентов революции — и в Америке, и в России. Это заметно контрастирует с опытом Французской, Китайской и Первой русской революций.

Французская революция (1789 — 1799)

Французская революция, остающаяся предметом научных дискуссий на протяжении двух столетий, важна по нескольким причинам. Во-первых, она произошла в одной из стран — лидеров мирового развития — и в экономическом, и в интеллектуальном смысле, в самом центре мира с точки зрения европоцентричной истории. Французская революционная конституция была в некоторых отношениях инновационной по сравнению с американской. Как в американской, в ней суверенитет приписывался совокупности всех граждан, которые наделялись неотъемлемыми правами. Однако создатели французской конституции 1793 г. считали американский вариант недостаточно демократическим: американская конституция не только не запрещала рабство, но и предоставляла отдельным штатам возможность определять, кто имеет право голоса. Французская конституция давала всем мужчинам право голоса. Одной из причин большего акцента на равенстве во Франции по сравнению с Америкой было то, что во Франции революционеры последовательно пытались поменять структуру собственности, а в Америке — сохранить. Принятая в 1789 г. Декларация прав человека и гражданина была преамбулой во французских конституциях в 1791 г., 1870—1940 гг. и после 1958 г. и до сих пор остается основополагающим документом о правах человека.

Насколько вдохновители и лидеры Французской революции были способны сформулировать абстрактные принципы, которые стали основой для будущих деклараций и конституций по всему миру, настолько же они ни на каком этапе не были способны создать устойчивые институты государственной власти или хотя бы сформировать правительство, которое продержалось бы дольше нескольких месяцев. За первые пять лет революции было принято пять конституций, каждый раз определявших новую систему политического устройства. Жертвой изменений стали сначала абсолютная монархическая власть, потом сам Людовик XVI и его окружение, потом — все более широкие слои бенефициаров старого режима, прежде всего аристократии и священнослужителей. На четвертый год революции начался террор, в результате которого погибли десятки тысяч людей по всей Франции, практически все идейные лидеры первых лет революции и, в конечном счете, сами идеологи и организаторы репрессий. Политическая стабильность восстановилась только с укреплением абсолютной монархии Наполеона Бонапарта, который за десять лет до этого, в начале революции, был лейтенантом артиллерии в провинциальном гарнизоне²².

Как и в случае двух других «великих» революций, Китайской и Первой русской, фундаментальной проблемой перед революцией был конфликт между интересами крестьян и появляющейся финансовой буржуазии и политической системой, в которой власть принадлежала наследственной аристократии — крупным землевладельцам и церкви. Первый стабильный послереволюционный режим был снова абсолютной монархией (Наполеона вместо династии Бурбонов), но распределение собственности на землю, отменившее права прежних владельцев и сделавшее круг землевладельцев гораздо более широким, было совершенно другим. Навсегда была отменена сословная структура общества, — это изменение, наряду с новым устройством государственного управления, распространилось вслед за победами наполеоновских армий по континентальной Европе. Изменения привели к быстрому экономическому прогрессу, и непосредственно после прекращения революционной нестабильности и наполеоновских войн, и на протяжении следующего века; политическая система при этом оставалась нестабильной на протяжении почти 150 лет.

Китайская революция (1911 — 1949)

Китайская революция традиционно стояла в марксистском анализе особняком: в марксистских терминах, Китай перешел от феодализма к социализму, минуя стадию капитализма. Это место в классификации было вызвано тем, что, несмотря на наличие заметного образованного слоя, игравшего ключевую роль на начальной стадии революции, революционное движение, которое победило в итоге, через 40 лет, было в основном крестьянским. На первой стадии революции, в 1911 г., завершилась — после двух тысяч лет существования и нескольких десятилетий бесплодных попыток частных реформ, местных бунтов, крестьянских и этнических, и унизительных военных поражений — история китайской имперской монархии. В следующие три десятилетия никакой политической организации — ни революционной, ни реставрационной, ни националистической — не удалось полностью консолидировать власть, и конфликт между массой крестьянства и экономической системой, при которой большей частью земли владела относительно небольшая социальная группа, никак не был разрешен. Только с созданием революционного движения, опиравшегося на крестьянские массы и противостоявшее и японским оккупантам (потерпевшим поражение во Второй мировой войне), и «националистам», победителям первого этапа революции, в стране появилась сила, способная радикально изменить структуру собственности.

Однако после окончательной победы Китайской коммунистической партии в 1949 г. новое государственное устройство, однопартийная диктатура, и практическая политика не выражали интересов класса крестьянства, из которого победившая партия вышла. Предыдущая, дореволюционная структура собственности была отменена, а экономические отношения принципиально изменились: и земля, и производственные активы принадлежали теперь на бумаге всем гражданам коллективно, а управлялись узкой политической элитой. Когда со смертью революционного вождя и лидера Китая после революции Мао Цзэдуна началась обратная экономическая трансформация в сторону капиталистического устройства, мирная и плавная экономическая революция, которую мы обсуждали выше, частные активы стали появляться заново, а не в результате возвращения того, что было раньше.

Русская революция (1917—1922)

Временные границы Первой русской революции определяются так: в феврале—марте 1917 г. произошла насильственная смена правительства и вынужденное, под давлением военных и при широком согласии политической элиты, отречение императора. К 1923 г. правительство коммунистов во главе с Лениным консолидировало власть на большей части дореволюционной территории страны²³. Как и Французская, Первая русская революция последовала за несколькими неудачными попытками старого режима с помощью выборов с ограниченным доступом и по сложным формулам организовать собрание, которое могло бы осуществлять функции законодательной власти. Первая такая попытка была предпринята в 1906 г. после подавления восстания. Как и во Франции, основной проблемой была диспропорция разных групп населения, когда любая демократическая процедура выборов давала преимущество в собрании противникам правящих классов, аристократии и крупной буржуазии, контролировавших кабинет министров.

Непосредственной причиной революции стала серия военных поражений, некомпетентность высшего руководства, определяемого императором и его двором, перебои с продовольствием, катастрофические потери на фронте, которые привели к деморализации армии и падению популярности войны в обществе. Русская армия, традиционно многочисленная, состояла в основном из крестьян. Конфликт между крестьянами и крупными землевладельцами получил еще одну ипостась — теперь это был конфликт между солдатами, не хотевшими воевать, и их командирами.

Первый послереволюционный институт — первые в мире выборы на национальном уровне со всеобщими избирательными правами — был отменен сразу, в январе 1918 г. В ходе гражданской войны сформировался авторитарный режим, в котором ключевую роль играла коммунистическая партия. Номинально партия представляла интересы рабочих и крестьян, но в реальности через 20 лет после революции рабочие не оказались в преимущественном положении по сравнению с рабочими в ведущих экономических державах. Оно улучшилось по сравнению с другими социальными группами в стране — прежде всего, с крестьянством, чье положение ухудшилось по сравнению с последними десятилетиями империи, с дворянством и буржуазией, которые перестали существовать вовсе, и с интеллигенцией, которая пострадала от эмиграции и репрессий. В отличие от других революций, уничтожение крестьянства в России можно считать непосредственным результатом революции²⁴.

Как и во Французской революции, смена политического устройства сопровождалась физическим уничтожением прежней элиты. Как и во Французской революции, убиты или изгнаны были не только участники, в самом широком смысле, государственного управления и их семьи, но и интеллектуальные, культурные, научные элиты.

Вторая русская революция ставит под вопрос важность Первой в историческом масштабе, поскольку к концу XX в. ее основные результаты были, по существу, отменены. В политической сфере результатом революции после завершения Гражданской войны был автократический режим, однопартийная диктатура, временами переходившая, de facto, в диктатуру личную. В течение трех десятилетий после 1991 г. в России существует другой политический режим. Отдельные периоды можно охарактеризовать как несовершенную демократию, отдельные — как разные виды автократии, но никакой из этих режимов не является прямым наследником партийной диктатуры советского времени. Можно представить себе аргументацию о преемственности номенклатуры, но эта преемственность — не личная, а институциональная, — если и существует, то восходит к временам империи и родовой аристократии, а значит, не есть результат революции 1917 г.

Краткая история Второй революции в России

Как и в любом масштабном историческом эпизоде, в событиях 1989 — 1991 гг. участвовали сотни значимых фигур и миллионы, если не десятки миллионов, принимали участие в массовых акциях. Даже самая простая хронология, включающая только важнейшие события, потребовала бы как минимум большой статьи. Наша задача — сравнение ключевых элементов этой революции с характеристиками важных революций прошлого, и, соответственно, нет никакой возможности обсуждать что-то, кроме этих нескольких элементов²⁵.

Пленум ЦК КПСС 12 октября 1964 г. завершился отстранением Н. Хрущева, возглавлявшего страну в качестве руководителя партии и правительства в течение почти десяти лет. Смена власти была не только переходом от очередного периода личного руководства к коллективному, но и переходом к власти нового поколения руководителей — людей, которые были детьми или подростками во время первой революции. К этому моменту советская плановая экономика уже столкнулась с проблемами, которые были предсказаны теоретически еще в «Дороге к рабству» Ф. Хайека в 1944 г.: в отсутствие цен, сигнализирующих в рыночной экономике о предпочтениях потребителей и возможностях производителей, принимаемые плановыми органами решения об использовании ресурсов становились все менее эффективными (Hayek, 1944). Новое руководство наметило комплекс экономических реформ («косыгинские реформы»), но они были быстро свернуты — возможно, потому что после открытия газовых месторождений Сибири и резкого скачка цен на нефть в 1973 г. у правительства появилась возможность компенсировать отсутствие реформ закупками продовольствия и производственных линий за границей. Тем не менее экономическая неэффективность народного хозяйства только росла: 1970—1980-е годы характеризовались высоким уровнем инвестиций, низкими темпами роста экономики и — с середины 1970-х — стагнацией уровня жизни.

В первой половине XX в. однопартийная диктатура казалась прогрессивным вариантом авторитарного управления. Во всяком случае и китайская, и российская коммунистические партии успешно справились с вызовами гражданских войн. Проблема российской партии оказалась в том, что ей не удалось за почти вековую историю выработать механизм сменяемости высшего руководства. В теории, разделение ответственности на самом высоком уровне иерархии, принятое в 1964 г., должно было предотвратить консолидацию всей власти в руках узкой группы несменяемых лиц. На практике к середине 1970-х произошло именно это: одному из лидеров смещения Хрущева, Л. Брежневу, удалось сосредоточить всю власть в своих руках. Важно, что это поставило крест на идее регулярных кадровых изменений: в следующем десятилетии основной причиной выбытия из высшего руководства страны стала тяжелая болезнь, заканчивавшаяся смертью. Это стало физическим выражением негибкости политической системы, одного из необходимых условий любой революции.

В этой ситуации хоть сколько-нибудь серьезные реформы в области экономики не только не проводились, но и не обсуждались, даже когда в начале 1980-х проблемы стали заметны — прежде всего в виде дефицита, все более острого, потребительских товаров и продуктов питания. Не проводились не только реформы, затрагивающие основы плановой экономики, но и такие реформы, которые, казалось бы, этих основ не затрагивали. Например, требовалось, и все более настоятельно, существенное сокращение военных расходов, которые не были оправданы ни внешними угрозами, ни, что более важно, экономическими возможностями. Требовалось сократить расходы на мирную внешнеполитическую деятельность. В аналогичной ситуации фискальных трудностей французский и российский монархи пытались в период, предшествовавший революциям, собрать представительные органы, которые могли бы дать согласие на повышение налогов от имени граждан. В СССР 1980-х согласие граждан на сокращение военных расходов, конечно, не требовалось. Требовалось политическое решение, которое в рамках сложившейся системы не мог единолично принять лидер, пусть и реформаторски настроенный. Эти решения не были приняты: нереальные, неоправданные расходы на оборону и внутреннюю безопасность были приведены к норме только «по факту», в результате бюджетной катастрофы 1990—1991 гг.

Экономические реформы, включающие элементы перехода к рыночной экономике, упорядочивающие стимулы для производителей и потребителей и призванные повысить эффективность распределения ресурсов и производственных активов, начались в 1985 г., с приходом нового руководства. М. Горбачев не просто сменил К. Черненко, предыдущего лидера, на высшем посту — была ясно обозначена необходимость глубоких реформ. Эти реформы, как и в предреволюционных эпизодах Французской, Китайской и Первой русской революций, были либо откровенно неправильными («ускорение»), либо неполными, непоследовательными и усиливающими противоречия вместо того, чтобы их снимать («кооперативы»). Пытаясь повысить подотчетность бюрократического аппарата, Горбачев и его соратники начали «гласность», политику плавной отмены жесткой цензуры и репрессивного контроля над публичными высказываниями. Поскольку эти реформы опирались на более явно сформулированный общественный запрос, чем реформы экономические, они и шли быстрее. (Впрочем, тоже очень медленно: цензура была отменена только на шестой год реформ, а полноценное создание политических партий стало возможным только после коллапса советской системы при новой, послереволюционной власти.) Анализ многочисленных и неудачных попыток что-то поменять в экономической сфере, ограниченных жесткостью политической системы, ясно показывает: постреволюционные сожаления о том, что экономические реформы не были проведены до утраты авторитарным режимом политического контроля, суть то же, что и сожаления о не проведенных или не доведенных до конца реформах в преддверии Французской, Китайской и Первой русской революций. Каждая из этих реформ, возможно, могла быть слегка улучшена и проведена более последовательно, но никакая из них в одиночку не имела шансов поменять ход событий²⁶.

Пример еще одной принципиальной реформы, которая могла бы, теоретически, сохранить стабильность режима, — это выход части республик, прежде всего Балтийских стран, из состава большой страны²⁷. Отрицательную роль сыграла и «мина замедленного действия»: включение в состав Украины областей, принадлежавших Польше и Венгрии до Второй мировой войны. Украина без этих областей обладала бы устойчивым доминирующим ядром русскоязычного населения, что резко снизило бы центробежную силу между Киевом и Москвой в конце 1980-х — начале 1990-х годов. В целом конструкция страны в виде объединения национальных республик оказалась мало пригодной в ситуации кризиса. Напротив, в последние годы явно обозначился процесс, предсказанный за 20 лет до этого А. Амальриком (1969), — сращивание партийной и националистической элиты в союзных республиках и создание местных элит, ориентированных на суверенное существование. Этот процесс не был похож на коллапс старой государственной системы во Франции и России 1910—1920-х годов, но имеет параллель в истории Китайской революции.

Как и во Французской и Первой русской революциях, период, непосредственно предшествовавший революционному, был заполнен попытками властей «расширить избирательную франшизу», то есть частично увеличить подотчетность власти гражданам. Исторически это делалось для того, чтобы увеличить налоговое бремя или собираемость налогов и получить поддержку по другим важным вопросам. В СССР попытки расширить круг тех, кто влиял на власть, предпринимались в связи с необходимостью поддержать реформы, которые были вызваны быстрым ухудшением экономического положения. В 1987 г. была собрана внеочередная партийная конференция, в 1989 г. избран, в основном на неконкурентной, контролируемой основе представительный съезд народных депутатов, в 1990—1991 гг. проведены выборы в субфедеральные органы власти. Как и в преддверии Французской и Первой русской революций, основной проблемой для властей было то, что контролируемые выборы не расширяли уровень поддержки, а неконтролируемые, свободные выборы привели бы к утрате власти. В итоге динамика создания новых выборных органов стала хорошей иллюстрацией к тезису о невозможности частичной демократизации из-за проблемы связывающих обязательств, о которой подробно говорилось выше.

Важным скрепляющим элементом властной конструкции в СССР было отсутствие отдельной партийной иерархии в РСФСР (Россия в нынешних границах в составе СССР). Соответственно, появление на самом раннем этапе демократизации республиканских партийных органов стало шагом в сторону разрушения федеральных структур. Интересно, что их создание было инициировано партийными политиками националистически-консервативного толка (в остальном — противниками реформ); только позже повестка «Россия — это отдельная страна» была перехвачена политиками либеральной и реформаторской ориентации. После проведения полусвободных (в условиях цензуры и официального контроля со стороны единственной политической партии) выборов парламента в марте 1990 г., избрания Б. Ельцина его председателем именно вокруг субфедерального правительства РСФСР стало формироваться ядро оппозиции федеральному правительству. Этот процесс, быстротечный и неструктурированный, существенно отличался от долгого и сложного формирования партий как инструментов захвата и консолидации власти в России и Китае в первой половине XX в.

В отличие от Американской и Первой русской, но аналогично Китайской и Французской революциям, новая послереволюционная власть имела слабое отношение к тем, кто вдохновлял и направлял революцию в ее начале. Реформаторы в высшем руководстве коммунистической партии и националисты среднего руководящего звена были представлены в высшем послереволюционном руководстве, но в минимальной степени. Президент Ельцин был единственным человеком, которого можно было, и то с определенной натяжкой, назвать членом высшего руководства в период, предшествовавший революции. Определенно можно сказать, что новая власть в России 1990-х не опиралась на какую-то предреволюционную структуру, как коммунистические партии в Китае 1950-х и России 1920-х.

Построение новых органов государственного управления в начале 1990-х было, в отличие от Американской революции, не продуманным и организованным, а спонтанным. Даже по сравнению с тремя другими революциями новая структура власти была в большей степени результатом хаотического, неартикулированного процесса с большим количеством независимых акторов. Более осознанным был процесс подготовки и принятия на всенародном референдуме конституции 1993 г., которая относительно долгое время, как минимум на протяжении двух десятилетий, определяла структуру государственной власти в России²⁸.

Непосредственным триггером краха старого режима, символической «точкой перелома», аналогичной принятию Декларации независимости в июле 1776 г., взятию Бастилии в июле 1789 г., отречению императоров в феврале 1912 г. в Китае и марте 1917 г. в России, стала попытка вооруженного захвата власти группой высших руководителей страны в августе 1991 г. Когда попытка, сопровождавшаяся публичными декларациями о необходимости отмены реформ, с треском провалилась, власть на центральном, «федеральном» уровне фактически перестала существовать. Все 15 советских республик, независимо от того, насколько популярны были сепаратистские настроения, сформировали собственные суверенные правительства, в некоторых случаях впервые в своей истории. В России новая власть объявила, еще до формального роспуска СССР в декабре 1991 г., о новых реформах (после шести лет частичных реформ при старом режиме), радикально меняющих экономические отношения: переход от плановой экономики к рыночной.

Несмотря на реформаторскую риторику, в значительной степени ключевые экономические реформы не были осмысленными, продуманными и законодательно оформленными действиями. Например, никто не принимал решения об отмене государственного планирования в момент, когда оно еще существовало. Госплан был закрыт после того, как подчиненные органы и предприятия перестали выполнять его указания, а правоохранительные органы перестали обеспечивать исполнение законов в этой сфере. Сам отказ от исполнения указаний был в значительной степени вызван тем, что в условиях острого экономического кризиса выполнение каждого отдельного указания только усугубляло ситуацию²⁹. Никто не проводил специально политику радикального сокращения расходов на оборону и безопасность — реформы, которая могла бы спасти прежний режим и страну в прежнем виде, если бы была осуществлена, самое позднее, в середине 1980-х годов.

В то же время был целенаправленно осуществлен ряд важных реформ. Например, в экономической сфере были отменены ограничения на импорт, что радикально, в первые же месяцы 1992 г., изменило набор продовольственных продуктов и товаров в магазинах. Эти продукты и товары, физически недоступные для большей части населения до коллапса советской экономики, теперь стали недоступны из-за инфляции, вызванной сначала выходом наружу «скрытой инфляции» советского времени и финансированием растущего бюджетного дефицита печатанием денег в 1988—1991 гг., а потом и неспособностью нового правительства справиться с нарастающим спадом производства. Важной реформой была организация единого валютного рынка: доступ к разным валютным курсам, возможность валютного арбитража стали источником состояний для тех, кто этот доступ имел, за счет всех остальных граждан. Следующим шагом, уже заложенным в момент перехода к рыночной экономике, была приватизация — массовая и популярная приватизация жилья, не вызывавшая особого напряжения приватизация малых предприятий и значительно более сложная и конфликтная приватизация производственных активов³⁰.

Конец XX в. ознаменовался серией революционных изменений: распались десятки диктаторских режимов, на месте которых сформировались новые. Эти новые режимы по итогам первых десятилетий своего существования дают примеры разнообразного политического устройства — от устойчивых, конкурентных демократий до персоналистских авторитарных режимов. Первые десятилетия XXI в. пополнили коллекцию примеров. Резкие смены политического устройства, радикальные экономические изменения дали серию новых примеров и, значит, открыли пути для нового анализа и синтеза. Более того, новый опыт — и новые аналитические инструменты, появившиеся в последние десятилетия, — требует критического пересмотра наших знаний об исторических революциях.

В отдельных случаях новый опыт принципиально меняет классические интерпретации революций прошлого. Не так просто сформулировать, к какому политическому режиму привела Вторая русская революция (1989—1992 гг.), но через три десятилетия можно определенно сказать, что она завершила историю Первой русской революции (1917—1922). Завершила фактически полной отменой ее результатов: с поправкой на столетие, легко представить совершенно другие траектории институционального и экономического развития, которые привели бы страну из той же точки 1914 г. в 2014-й. Соответственно, современная оценка Первой русской революции как на ключевой фактор должна опираться на то, что ее политические и экономические итоги оказались в исторической перспективе недолговечными и оставили, как выясняется, ограниченный след в истории.

Вторая русская революция представляет большой интерес как важный эпизод радикальной трансформации общества и государства. Ее место в ряду аналогичных исторических эпизодов — Американской, Французской, Китайской и Первой русской революций — оправдано размером страны и масштабом произошедших изменений. Прошедшие с ее окончания три десятилетия создали, наконец, временную дистанцию, позволяющую анализировать события если не беспристрастно, то хотя бы имея представление о том, что оказалось мимолетным, сиюминутным, а что — важным и устойчивым.

¹ Определение социальных и политических революций см. в: de Tocqueville, 1856; Маркс, 1961; Сорокин, 2005; Brinton, 1938; Moore, 1976; Gurr, 1970; Skocpol, 1979; Goldstone, 1980; Tilly, 1995; Katz, 1997; Goodwin, 2001 и др. Краткое описание четырех поколений теорий революции см., например, в: Goldstone, 2001.

² Книга В. Мау и И. Стародубровской (2001), в которой Вторая русская революция помещается в контекст Английской, Французской, Мексиканской и Первой русской, является редким исключением.

³ Конечно, крах СССР привел к значительному перераспределению имущества и доходов, в том числе между целыми социальными группами. Существенно, однако, что эти потери не осознавались и не ожидались по ходу революции (отчасти из-за инерционных ожиданий в ее преддверии, см.: Юрчак, 2014) и, соответственно, не стали базой для формирования организованного сопротивления изменениям на начальной стадии.

⁴ Например, см. популярную теорию Ф. Фукуямы о «конце истории» (Fukuyama, 1992).

⁵ Исторические подробности Славной революции см. в: Pincus, 2009. Ключевая роль Славной революции в развитии английского капитализма была впервые подчеркнута в: North, Weingast, 1989. Д. Асемоглу и Дж. Робинсон (Acemoglu, Robinson, 2012) подробно объясняют фундаментальную важность процесса мирного перехода от экстрактивных к инклюзивным институтам в Великобритании в результате Славной революции.

⁶ Современный анализ иранской революции см., например, в: Shadmehr, 2018.

⁷ Анализ российских реформ после 1992 г. как смены институтов, ренту от существования которых получают разные коалиции до и после реформ, см. в: Shleifer, Treisman, 2000. Попытки реформ в 1985 — 1991 гг. также рассматриваются как преодоление сопротивления групп интересов, организованных по хозяйственному принципу (Miller, 2016), см. ниже.

⁸ Вопрос о том, какие республики и в какой степени были полноценными колониями России (Российской империи, а потом СССР), а какие скорее естественными частями, в которых появление национального государства стало результатом, а не причиной распада советской империи, требует отдельного обсуждения. См., например: Плохий, 2015.

⁹ Краткий обзор политической экономики недемократических режимов, включающий современные работы по теории и эмпирике революций, приведен в: Egorov, Sonin, 2020; обзор формальных моделей есть в: Gehlbach et al., 2016.

¹⁰ История отношений между рабочим классом и финансовым капиталом в XX в. показала, что они принципиально отличаются от отношений между аристократией и крестьянами. Есть множество примеров — практически из всех стран — лидеров экономического развития —  мирного и взаимовыгодного решения конфликтов между рабочими и капиталистами.

¹¹ Теория, в которой политическая и институциональная динамика объясняется борьбой «групп интересов», была сформулирована в современном виде у Ч. Тилли (Tilly, 1978), хотя восходит, по существу, к де Токвилю (De Tocqueville, 1856). Формальную модель см., например, в: Acemoglu et al., 2015.

¹² Несколько разделов в книге Скочпол (Skocpol, 1979) посвящены процессу формирования централизованных партий в Китае и России, которые играли ключевую инструментальную роль в консолидации авторитарных режимов.

¹³ Детальный анализ нарастающего разочарования в коммунистических идеалах во всех слоях советского общества см. в.: Hollander, 1999; это недовольство предлагается, среди прочего, в качестве объяснения снижающейся производительности труда в 1970 —1980-е.

¹⁴ Ключевая роль, которую играет неспособность экономических агентов брать на себя связывающие обязательства, была продемонстрирована в: North, Weingast, 1989 (в контексте Славной революции в Англии) и в: Acemoglu, Robinson, 2001, 2005 (в контексте перехода к демократии и расширения избирательных прав соответственно). Самую общую теоретическую модель изменения конституции (например, расширения избирательных прав) в рамках действующей см. в: Acemoglu et al., 2012.

¹⁵ «Авангард» в качестве решения проблемы коллективных действий предложил Ленин (1902); современная теоретическая модель революционного авангарда предложена в: Bueno de Mesquita, 2010.

¹⁶ Теоретические модели массовых политических действий, протестов и революций, не требующие существования единой координирующей силы, построены в: Persson, Tabellini, 2009; Shadmehr, 2018; Egorov, Sonin, 2021.

¹⁷ Эта теория появления регуляторного государства в США сформулирована в: Glaeser, Shleifer, 2003.

¹⁸ Этот контраст между реакцией политических систем США и России на сходные технологические шоки упомянут в: Glaeser et al., 2003. Полная теория еще ждет своего создателя, но можно предложить объяснение, опирающееся на связывающие обязательства. В России они были невозможны из-за того, что в абсолютной монархии одна уступка делает монарха менее сильным и, значит, увеличивает вероятность, что от него потребуются новые уступки. В США роль внешнего механизма, обеспечивающего исполнение обязательств, то есть делающих обязательства «связывающими», могло играть федеративное устройство (Weingast, 1995).

¹⁹ Список «важных революций прошлого» различается в зависимости от целей и аналитических инструментов авторов. Анализ Английской, Американской, Французской и (Первой) Русской революций см. в: Brinton, 1938; анализ Французской, Китайской и Русской революций в: Skocpol, 1979.

²⁰ Мау и Стародубровская (2001) считают неспособность предреволюционных властей провести необходимые реформы «слабостью» власти. Наш подход, объясняющий неудачные попытки реформ, во-первых, жесткостью политической системы, не позволяющей реформаторам (или любым лидерам, осознающим опасность статус кво) провести необходимые изменения в ее рамках, и, во-вторых, невозможностью частичных реформ из-за невозможности дать связывающие обязательства, представляется более продуктивным. Во всяком случае, больше не требуется говорить про «слабость» режима, обладающего большими репрессивными возможностями и не связанного демократическими институтами.

²¹ Конечно, Американская революция имела прямые последствия на европейском континенте, во Франции: когда там началась революция, идеи и конструкции, уже воплощенные в США, были, наряду с идеями европейского Просвещения, основой для новых политических систем (Israel, 2014). Кроме того, использовался и непосредственный опыт: например, маркиз де Лафайет, игравший значительную роль в первый год Французской революции, до этого был генералом революционной армии в Америке. Джефферсон, посол США в Париже, консультировал Лафайета при подготовке Декларации прав человека и гражданина.

²² Событийную историю Французской революции в современном изложении см., например, в: Popkin, 2019; классический анализ террора дан в: Palmer, 1941.

²³ Как и в случаях других революций, точные временные рамки могут зависеть от точки зрения исследователя. В частности, после окончания открытых военных столкновений в 1922 — 1923 гг. гражданская война продолжалась, с разной интенсивностью, в виде массового террора вплоть до Второй мировой войны и внутриэлитных репрессий середины 1950-х. Ш. Фицпатрик (Fitzpatrick, 1982) выделяет «четыре революции» в России в 1917 — 1932 гг.; для наших целей удобнее считать революцией единый промежуток между двумя стабильными режимами. С таким определением Первая русская революция происходила в промежутке между 1905 г., когда прошли крупные протесты и вооруженные выступления против монархии, и концом 1930-х годов, когда новый режим можно считать полностью консолидированным.

²⁴ Асемоглу и Робинсон (Acemoglu, Robinson, 2012) обсуждают Первую русскую революцию как пример перехода от одних экстрактивных институтов к совершенно другим, но не менее экстрактивным. Одним из важнейших дореволюционных институтов было помещичье землевладение, отбиравшее в качестве ренты большую часть прибавочного продукта, производимого крестьянами. После революции были созданы новые институты изъятия ренты у крестьян, основанные на прямом или непрямом насилии. На протяжении всей советской истории происходило значительное перераспределение ресурсов из сельского хозяйства в остальные секторы экономики. Экономический кризис, начавшийся в 1990 г., был во многом результатом распада советских экстрактивных институтов. В ожидании перехода к рынку продовольствие резко подорожало по сравнению со всеми остальными товарами; заниженная плановая цена стала меняться в сторону рыночной. Из-за резкого увеличения (относительных) цен на еду не стало хватать денег на все остальное.

²⁵ История перехода от плановой экономики к рыночной описана во множестве источников. Событийную политико-экономическую историю см. в: Treisman, 2011; Плохий, 2015; историю экономических реформ 1990-х в: Ясин, 2002.

²⁶ В монографии К. Миллера (Miller, 2016) провал попыток Горбачева реформировать советскую экономику (и поворот к политическим реформам после того, как экономические застопорились) объясняется сопротивлением сильных и организованных групп интересов — военно-промышленного, топливно-энергетического и агропромышленного комплексов; критический разбор подхода Миллера см. в: Guriev, 2019.

²⁷ Справедливости ради, выделение части страны в качестве независимой единицы в результате мирного процесса — скорее исключение, чем правило.

²⁸ Вопрос о том, в какой мере конституция 1993 г. определяет политическую систему в России в 2022 г., требует, несомненно, отдельного обсуждения.

²⁹ Е. Гайдар в монографии «Гибель империи» (Гайдар, 2006) приводит обширные свидетельства критической дисфункции органов госуправления в сфере экономики в годы и месяцы, непосредственно предшествовавшие коллапсу старого режима.

³⁰ Анализ ситуации до реформ и самих реформ реформаторами см. в: Гайдар, 2006; Авен, Кох, 2013. Обзор работ о результатах приватизации см. в: Brown et al., 2013.

---

Список литературы / References

Авен П., Кох А. (2013). Революция Гайдара: История реформ 90-х из первых рук. М.: Альпина Паблишер. [Aven Р., Koch А. (2013). Gaidar’s revolution: Firsthand history of the reforms of the 1990s. Moscow: Alpina Publisher. (In Russian).]

Амальрик A. (1969). Просуществует ли Советский Союз до 1984 года? Амстердам: Фонд имени Герцена. [Amalrik А. (1969). Will the Soviet Union survive until 1984? Amsterdam: Herzen Foundation. (In Russian).]

Гайдар E. (2006). Гибель империи. M.: РОССПЭН. [Gaydar Е. (2006). The death of an empire. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).]

Ленин В. (1902). Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения. Штутгарт: Verlag von J. Н. W. Dietz. [Lenin V. (1902). What to do? Painful questions of our movement. Stuttgart: Verlag von J. H. W. Dietz (In Russian).]

Ленин В. И. (1973 [1913]). Маёвка революционного пролетариата Ленин В. И. Полное собрание сочинений. 5-е изд. Т. 23. М.: Политиздат. С. 296 — 305. [Lenin V. I. (1973 [1913]). The May Day of the revolutionary proletariat. In: Lenin V. I. Collected works, 5^th ed., Vol. 23. Moscow: Politizdat, pp. 296—305. (In Russian).]

Маркс К. (1961 [1875]). Критика Готской программы К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. 2-е изд. Т. 19. С. 9—32. [Marx К. (1961 [1875]). Critique of the Gotha programme. In: K. Marx and F. Engels. Selected Works, 2^nd ed., Vol. 19. Moscow: Politizdat, pp. 9 — 32. (In Russian).]

May M., Стародубровская И. (2001). Великие революции. От Кромвеля до Путина. М.: Вагриус. [Mau М., Starodubrovskaya I. (2001). Great revolutions. From Cromwell to Putin. Moscow: Vagrius. (In Russian).]

Плохий C. (2015). Последняя империя. Падение Советского Союза. М.: Corpus. [Plokhy S. (2015). The last empire. Fall of the Soviet Union. Moscow: Corpus. (In Russian).]

Сорокин П. (2005 [1923]). Социология революции. M.: РОССПЭН. [Sorokin Р. (2005 [1923]). Sociology of the revolution. Moscow: ROSSPEN. (In Russian).]

Юрчак A. (2014). Это было навсегда, пока не кончилось. М.: Новое литературное обозрение. [Yurchak А. (2014). Everything was forever, until it was no more. Moscow: Novoe Literaturnoe Obozrenie. (In Russian).]

Ясин E. Г. (2002). Российская экономика. Истоки и панорама рыночных реформ: Курс лекций. М.: ГУ ВШЭ. [Yasin Е. G. (2002). Russian economy. The lectures on the origins and panorama of market reforms. Moscow: HSE (In Russian).]

Acemoglu D., Robinson J. A. (2012). Why nations fail: The origins of power, prosperity and poverty. New York: Crown.

Acemoglu D., Robinson J. A. (2001). A theory of political transitions. American Economic Review, Vol. 91, No. 4, pp. 938 — 963. https: doi.org 10.1257 aer.91.4.938

Acemoglu D., Robinson J. A. (2005). Economic origins of dictatorship and democracy. New York: Cambridge University Press.

Acemoglu D., Egorov G., Sonin K. (2012). Dynamics and stability of constitutions, coalitions, and clubs. American Economic Review, Vol. 102, No. 4, pp. 1446 — 1476. https: doi.org 10.1257 aer.102.4.1446

Acemoglu D., Egorov G., Sonin K. (2015). Political economy in a changing world. Journal of Political Economy, Vol. 123. No. 5, pp. 1038 — 1086. https: doi.org 10.1086 682679

Brinton C. (1938). The anatomy of revolution. New York: Vintage Books.

Brown D., Earle J. S., Gehlbach S. (2013). Privatization. In: M. Alexeev, S. Weber (eds.). The Oxford handbook of the Russian economy. Oxford; New York: Oxford University Press, pp. 161 — 188.

Bueno De Mesquita E. (2010). Regime change and revolutionary entrepreneurs. American Political Science Review, Vol. 104, No. 3, pp. 446 — 466. https: doi.org 10.1017 S0003055410000274

De Tocqueville A. (1856). The old regime and the French Revolution. New York: Anchor Books.

Egorov G., Sonin К. (2020). The political economics of non-democracy. NBER Working Paper, No. 27949. https: doi.org 10.3386 w27949

Egorov G., Sonin K. (2021). Elections in non-democracies. Economic Journal, Vol. 131, No. 636, pp. 1682 — 1716. https: doi.org 10.1093 ej ueaal23

Fitzpatrick S. (1982). The Russian Revolution. Oxford; New York: Oxford University Press.

Fukuyama F. (1992). The end of history and the last man. New York: Free Press.

Gehlbach S., Sonin K., Svolik M. W. (2016). Formal models of nondemocratic politics. Annual Review of Political Science, Vol. 19, No. 1, pp. 565 — 584. https: doi.org 10.1146 annurev-polisci-042114-014927

Glaeser E. L., Shleifer A. (2003). The rise of the regulatory state. Journal of Economic Literature, Vol. 41, No. 2, pp. 401 — 425. https: doi.org 10.1257 002205103765762725

Glaeser E., Scheinkman J., Shleifer A. (2003). The injustice of inequality. Journal of Monetary Economics, Vol. 50, No. 1, pp. 199—222. https: doi.org 10.1016 S0304-3932(02)00204-0

Goldstone J. A. (1980). Theories of revolution: The third generation. World Politics, Vol. 32, No. 3, pp. 425-453. https: doi.org 10.2307 2010111

Goldstone J. A. (2001). Toward a fourth generation of revolutionary theory. Annual Review of Political Science, Vol. 4, No. 1, pp. 139 —187. https: doi.org 10.1146 annurev.polisci.4.1.139

Goodwin J. (2001). No other way out: States and revolutionary movements, 1945 —1991. Cambridge: Cambridge University Press.

Guriev S. (2019). Gorbachev versus Deng: A review of Chris Miller’s The struggle to save the Soviet economy. Journal of Economic Literature, Vol. 57, No. 1, pp. 120 — 146. https: doi.org 10.1257 jel.20171470

Gurr T. R. (1970). Why men rebel. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Hayek F. (1944). The road to serfdom. Chicago: University of Chicago Press.

Hollander P. (1999). Political will and personal belief: The decline and fall of Soviet communism. New Haven; London: Yale University Press.

Israel J. (2014). Revolutionary ideas: An intellectual history of the French Revolution from the rights of man to Robespierre. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Katz R. S. (1997). Democracy and elections. New York: Oxford University Press, https: doi.org 10.1093 acprof:oso 9780195044294.001.0001

Miller C. (2016). The struggle to save the Soviet economy: Mikhail Gorbachev and the collapse of the USSR. Chapel Hill: The UNC Press.

Moore B. (1966). Social origins of dictatorship and democracy: Lord and peasant in the making of the modern world. Boston, MA: Beacon Press.

North D. C., Weingast B. R. (1989). Constitutions and commitment: The evolution of institutions governing public choice in seventeenth-century England. Journal of Economic History, Vol. 49, No. 4, pp. 803 — 832. https: doi.org 10.1017 S0022050700009451

Popkin J. D. (2019). A new world begins: History of the French Revolution. New York: Basic Books.

Palmer R. R. (1941). Twelve who ruled: The year of terror in the French Revolution. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Persson T., Tabellini G. (2009). Democratic capital: The nexus of political and economic change. American Economic Journal: Macroeconomics, Vol. 1, No. 2, pp. 88 — 126. https: doi.org 10.1257 mac.1.2.88

Pincus S. (2009). 1688: The first modern revolution. New Haven, CT; London: Yale University Press.

Shadmehr M. (2018). Khomeini’s theory of Islamic state and the making of the Iranian Revolution. Available at SSRN: https: doi.org 10.2139 ssrn.3037793

Shleifer A., Treisman D. (2000). Without a map: Political tactics and economic reform in Russia. Cambridge, MA: MIT Press.

Skocpol T. (1979). States and social revolutions: A comparative analysis of France, Russia and China. New York; Cambridge: Cambridge University Press.

Tilly С. (1978). From mobilization to revolution. New York: Random House.

Tilly C. (1995). Popular contention in Great Britain, 1758—1834. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Treisman D. (2011). The return: Russia’s journey from Gorbachev to Medvedev. New York: The Free Press.

Weingast B. R. (1995). The economic role of political institutions: Market-preserving federalism and economic development. Journal of Law, Economics, & Organization, Vol. 11, No. 1, pp. 1-31.