Трансплантация экономических институтов: расширенная (постинституциональная) теория

Д. И. Фролов

Трансплантация экономических институтов — одна из самых «долгоиграющих» тем в области институциональных исследований. Начало этому направлению анализа было положено во второй половине XX в.¹ С 1990-х годов формируется междисциплинарное множество перекликающихся концепций, связанных с институциональной трансплантацией и трансфером, импортом институтов, их диффузией и имитацией, циркуляцией норм, трансплантацией права и «правовым смешиванием» (legal mixing), мобильностью, мутациями, путешествиями и переводом регулятивных политик (policy travel/ translation), извлечением уроков (lesson drawing), институциональным и политическим обучением и т. д. (обзоры см. в: De Jong et al., 2002; Evans, 2010; Frankenberg, 2010; Hadjiisky et al., 2017; Delcour, Tulmets, 2019; Porto de Oliveira, 2021).

Эти исследования разворачивались на фоне критики идеологии Вашингтонского консенсуса с его универсалистскими рекомендациями и игнорированием роли местных институтов. Тем не менее и в начале XXI в., несмотря на смену риторики и отказ от основных принципов Вашингтонского консенсуса, ведущие глобальные организации и площадки продолжали курс на трансплантацию развивающимися странами институтов англо-американского типа (критику данного курса см. в: Rodrik, 2008; Chang, 2011). Кристаллизованное выражение эти идеи получили в содержательно близких теориях порядков открытого доступа и инклюзивных институтов (North et al., 2009; Acemoglu, Robinson, 2012). Такие институты и порядки позиционируются фактически (хотя и с оговорками)^{1 2} как универсальные рецепты экономического роста для любых стран, проблема состоит лишь в определении способа их бережной трансплантации. Полемика вокруг данной теоретической линии и, в частности, ее массированная критика, отражает новый виток роста внимания к проблематике трансплантации институтов.

Так или иначе, в основе этого широкого фронта исследований лежит набор методологических принципов и теоретических положений, который, с известной долей условности, обобщенно можно назвать классической теорией трансплантации институтов (далее — классическая теория). Кратко суть классической теории состоит в следующем. Трансплантация институтов рассматривается как копирование формальных правил и механизмов принуждения к их соблюдению (enforcement), то есть нормативно-правового «каркаса» эталонных институтов, доказавших свою высокую эффективность в другой стране (странах). Речь идет, безусловно, не о наивном копировании методом шоковой терапии; трансплантация (в идеале) должна проводиться в логике проектного управления, поэтапно и вариативно (не в едином формате), начинаясь с экспериментов (пилотных проектов) и продолжаясь путем выстраивания траектории промежуточных институтов³. Результат трансплантации — воссоздание копируемого института в виде, максимально приближенном к его реальному состоянию (не к нормативно-правовой форме, а к функциональному содержанию) в стране происхождения. Трансплантируемый институт адаптируется к новой институциональной среде (в первую очередь к неформальным институтам)⁴, следствием чего часто становятся дисфункциональные проявления — провалы, разрывы, мутации, атрофия, перерождение и т. д.⁵, — собирательно называемые трансплантационным эффектом (transplant effect; см.: Berkowitz et al., 2003; Seidler, 2014). Среда выступает главным фактором отбора и успешной адаптации нового института: ключевую роль при этом играют схожие неформальные нормы и в целом культурная близость страны-донора и страны-реципиента⁶. В случаях трансплантации институтов из развитых стран в развивающиеся дисфункции встречаются повсеместно⁷. Их предотвращение или, как минимум, сокращение негативных последствий от них — важнейшая задача, решаемая в ходе трансплантации. Государство рассматривается в качестве главного актора трансплантации институтов. При этом особое значение имеют независимая экспертиза и общественный контроль реформ во избежание риска захвата и подчинения скопированных институтов группами интересов. Эмпирическую базу классической теории в основном составляют случаи достаточно крупных институциональных трансплантаций, проводившихся под патронатом государства⁸. Конечно, классическая теория не является полностью согласованным и унифицированным исследовательским полем; здесь мы фиксируем наиболее распространенные позиции, конвенционально разделяемые большинством работающих в этой области ученых.

Сделаем терминологическое уточнение. Мы используем понятие «трансплантация институтов» как метатермин, который обобщает многочисленные частные термины, применяемые для описания международного движения институтов, но менее распространенные или содержательно более узкие (трансфер институтов, их импорт, копирование, диффузия, имитация, мобильность, смешивание, институциональное обучение и т. д.). Это не означает принципиального отказа от их употребления, однако комплексный анализ исследовательского поля побуждает задействовать максимально «вместительный» и наиболее широко используемый термин. Связанные с указанными частными терминами направления исследований различаются акцентами, методами, научными традициями и т. д., но в целом они образуют единое (хотя и неоднородное) поле. К тому же метафорой трансплантации и «трансплантационной» терминологией явно или неявно оперируют практически все исследователи в данной области.

Классическая теория, несмотря на ее широкое распространение, не свободна от внутренних проблем, которые вызваны не изначальной некорректностью ее методологических установок, а их обнаружившейся ограниченностью в контексте очередного витка быстрого качественного усложнения экономических институтов и всей социальной реальности. Многие позиции классической теории в современных условиях оказываются односторонними или излишне упрощенными. Это позволяет нам поставить вопрос о переходе к расширенной теории трансплантации институтов (далее — расширенная теория). В расширенной теории акцент сделан на аспектах трансплантационных процессов, которые в классической теории традиционно недооцениваются или игнорируются, что позволяет ввести набор дополнительных объясняющих факторов. В предлагаемом варианте расширенной теории ее основу составляет комплекс сложностно-ориентированных подходов, относящихся к методологическому арсеналу постинституционализма (подробнее см.: Фролов, 2020; Frolov, 2021а). Постинституционализм объединяет альтернативные линии теоретизирования об институтах, выходящие за рамки современного институционального мейнстрима в область междисциплинарных исследований институциональной сложности⁹. При этом новый институционализм критикуется постинституционалистами за встроенный редукционизм и механицизм, в том числе за сведение институтов к «правилам игры», оценку их эффективности по единственному критерию минимизации трансакционных издержек и явный акцент на рациональном дизайне институциональных механизмов. Но постинституционалистов не устраивает и методология оригинального (традиционного) институционализма с ее холистической прямолинейностью и экстерналистским (отводящим среде главную роль в отборе) взглядом на экономическую эволюцию. Постинституционализм нацелен на разработку методологии изучения институциональной сложности, отказываясь от упрощенных односторонних представлений об институциональных процессах и стремясь к преодолению привычных дихотомий типа система — среда или макро — микро («правила игры» — «игроки»). Сравнительный анализ классической и расширенной теорий институциональной трансплантации приведен в таблице. Подчеркнем: это первая, рамочная версия расширенной теории, открытая изменениям и дополнениям.

Таблица

Сравнение классической и расширенной теорий трансплантации институтов

Источник: составлено автором.

Расширенная теория необходима для того, чтобы изучать трансплантацию экономических институтов в их реальной сложности, избегая редукционистских подходов. Именно поэтому она носит выраженный междисциплинарный характер, представляя собой интегративную концептуальную и методологическую рамку изучения трансплантационных процессов разного типа и масштаба. Задача объединения различных дисциплинарных традиций здесь очень важна. Сейчас центр активности сместился из экономики и юридической науки в исследования регулятивной политики (policy studies), международные отношения и экономическую географию, где развиваются и тестируются новые методологии. Изучаемые в этих дисциплинах вопросы институциональных трансплантаций сильно пересекаются, и их разграничение — не более чем условность¹⁰. Например, копирование инструментов или моделей зарубежной регулятивной политики неизбежно ведет к изменению соответствующих институтов страны-реципиента как объектов регулирования¹¹. Имеет ли смысл разделять исследования трансплантации собственно институтов и регулирующих их политик — вопрос по большей части риторический, тем более что обычно речь идет о переносе моделей политики (policy models; см.: Pal, 2014; Porto de Oliveira, 2020), а они явно представляют собой институциональные конструкции. Однако для классической теории это разграничение, основанное на конвенционально проведенных границах между дисциплинами, имеет значение. В расширенной же теории от искусственного разделения трансплантации институтов и регулятивных политик предлагается отказаться.

Игнорирование факторов, которые важны для успеха (или неудачи) трансплантации институтов, — следствие завышенных междисциплинарных барьеров, которыми представители классической теории постепенно себя окружили. Поэтому, несмотря на встроенные и порой глубокие различия дисциплинарных направлений изучения институциональных трансплантаций, задача наведения концептуального моста между ними для расширенной теории приоритетна¹². Не отрицание наследия классической теории, а междисциплинарное приращение ее предметного поля и инструментария — такова логика расширенной теории. Формирование расширенной теории важно еще и в связи с фрагментированностью сложившихся частных теорий, объясняющих трансплантацию институтов в разных дисциплинах. Попытки построить единую методологическую рамку на основе одной из таких теорий непродуктивны из-за неизбежного сужения предмета и метода. На наш взгляд, нужна гораздо более широкая концептуальная рамка, интегрирующая и обобщающая частные теории трансплантации институтов.

Метафора «кораллового рифа»

Чем плоха ключевая для классической теории метафора пересадки органов? Как и любая научная метафора — акцентами, которые в ней расставляются¹³. Это, во-первых, однонаправленность процесса трансплантации, во-вторых, идентичность пересаживаемых органов, в-третьих, имплицитная фокусировка на отторжении трансплантатов.

Хирургическая операция по трансплантации органа — процесс односторонний, участие реципиента в нем исключительно пассивное (его иммунитет даже специально подавляется), а органы донора и реципиента идентичны, в связи с чем главная цель состоит в том, чтобы пересаженный орган прижился, то есть стабильно, без дисфункций «заработал» в новом организме. Напротив, успешная трансплантация институтов — это всегда интерактивный и мультисубъектный процесс, в ходе которого разнообразные акторы экономики-реципиента активно участвуют в адаптации нового института. Причем перенесенный в новую среду институт неизбежно отличается от своего эталонного образца¹⁴, а его расхождения с оригиналом чаще всего имеют адаптивный характер. В этом смысле трансплантационная метафора задает довольно искаженные ориентиры и для исследователей, и для политиков.

Метафора трансплантации вызывает вполне конкретные негативные ассоциации: «Трансплантированные институты часто „не приживаются" или „болеют"» (Полтерович, 2001. С. 25), а «попытки экспортировать институты из одной страны в другую и легитимизировать их в последней часто неудачны, как и трансплантация органов» (Эггертссон, 2011. С. 6)¹⁵. Как следствие, реакция отторжения трансплантированных институтов выдвигается на первый план и неявно создается впечатление, что это наиболее распространенный «ответ» со стороны экономики-реципиента¹⁶. В реальности отторжение институтов и их серьезные дисфункции наблюдаются в достаточно ограниченном классе случаев. Это практически всегда случаи плохо подготовленного и излишне быстрого переноса сложных институтов слаборазвитыми странами из высокоразвитых. Такой формат институциональных реформ уже давно вызывает негативные оценки экспертов и в мировой практике используется все реже. Вообще говоря, трансплантационная аналогия фокусирует внимание на централизованных изменениях, оставляя в стороне постоянно происходящие горизонтальные взаимодействия институциональных систем, свободный обмен институтами в разных сферах экономики и общественной жизни. В экономической и социальной истории гораздо больше распространены случаи успешного заимствования институтов, хотя они преимущественно относятся к инкрементным изменениям, модификациям, улучшающим инновациям, внедрению лучших практик¹⁷. К таким случаям метафора трансплантации не вполне применима, так как никаких болезненных реакций (отторжения или дисфункций) практически не наблюдается. Сама концентрация на негативных аспектах копирования институтов, задаваемая «хирургической» метафорой, подталкивает исследователей к выбору определенного класса институциональных трансплантаций — радикальных и по большей части неудачных. Отметим, что отказываясь от «хирургической» метафоры, мы продолжаем применять термин «трансплантация институтов» как получивший наибольшее распространение и не требующий уточнений, однако используем данный термин исключительно нейтрально, не вкладывая в него ассоциации с пересадкой органов¹⁸.

В расширенной теории предлагается использовать новую метафору — искусственные коралловые рифы, вокруг которых формируются рифогенные сообщества. Поскольку под влиянием антропогенных факторов площадь естественных рифов неуклонно сокращается, получает все большее распространение практика затопления различных конструкций в качестве каркасов для последующего образования искусственных рифов. Важно, что «рифогенное сообщество — сложная экосистема» (Заварзин, Рожнов, 2011. С. 8), развивающаяся во взаимодействии разнообразных растений (бентосных водорослей и т. д.) и организмов (губок, моллюсков, червей, иглокожих, ракообразных, рыб).

Все они выполняют взаимосвязанные функции в развитии рифовых экосистем. Основа для искусственных рифов — технологические объекты: списанные и затопленные суда, вагоны, военная и бытовая техника, старые автомобили и покрышки, бетонные сооружения, специальные ЗВ-напечатанные модели и т. д. Постепенно эти искусственные конструкции «присваиваются» и колонизируются (обживаются) морскими обитателями — обрастают водорослями и заселяются беспозвоночными, вокруг них возникают динамичные скопления рыб, расширяются межвидовые взаимодействия в формах конкуренции и симбиоза, образуется сложная пищевая сеть. Спустя некоторое время на искусственном рифе формируется рифогенное сообщество с высокой плотностью и богатым видовым разнообразием (см.: Paxton et al., 2019).

В метафоре искусственных рифов акцент сделан на заселении, освоении, модификации, взаимодействии, становлении экосистемы. Это позволяет расширить предмет анализа классической теории трансплантации институтов, перенеся внимание на активную роль разных (не только элитных или наиболее мощных) групп акторов в адаптации трансплантатов к новой среде. Центральное место в расширенной теории занимают не статичные институциональные каркасы, перемещаемые из одних стран в другие, а институты, пересобираемые своими сообществами, или даже точнее — сообщества акторов, динамично пересобирающие в новой среде трансплантированные институты, рекомбинируя их элементы и дополняя их новыми. Показательно, что Т. Веблен ставил в пример экономистам своего времени морских биологов, которые перенаправили свои исследования со структуры коралловых рифов на структуру и образы жизни полипов, живущих на них и рядом с ними (Veblen, 1898. Р. 384). Аналогичный шаг предлагается сделать и в расширенной теории. В терминах рифовой метафоры классическая теория (в нормативном смысле) основана на том, чтобы сделать искусственный риф максимально похожим на настоящий и затопить его в выбранном месте, а расширенная теория — на его последующем обживании и развитии рифогенного сообщества. Таким образом, метафора рифа связывает классическую и расширенную теории, демонстрируя, что расширенная теория трансплантации институтов не отвергает классическую теорию, а достраивает ее новыми аналитическими фокусировками и теоретическими подходами.

Институциональные комбинации и логики

В классической теории трансплантации институты понимаются классически, как формальные и неформальные нормы поведения (в связке с соответствующими механизмами принуждения), выступающие «правилами игры» для экономических акторов — индивидов и организаций¹⁹. Расширенная теория основана на расширенной (комбинаторной) трактовке: институты — это неосязаемые социальные факторы упорядочения человеческой деятельности; при этом они представляют собой комбинации разнотипных факторов, лишь одним из которых являются правила. Можно выделить как минимум пять основных типов таких факторов (их обычно называют институтами) — нормативные (нормы и правила с механизмами принуждения к их соблюдению), поведенческие (типовые модели поведения: социальные практики, рутины и др.), когнитивные (общие ментальные модели: коллективные представления, убеждения, нарративы, дискурсы и др.), статусно-функциональные (статусные функции с деонтической логикой, лежащие в основе социальных идентичностей и ролей, прав и обязательств), структурные (модельные организационные формы, задающие организациям типовые схемы разделения и кооперации труда, форматы распределения власти, принципы управления и коммуникации и другие институциональные черты). Безусловно, каждый из этих типов институтов можно изучать в отдельности, но при этом важно понимать, что в реальности они действуют только совместно, как гетерогенная институциональная комбинация (см.: Фролов, 2020). Такая расширительная трактовка расходится с «каноническим» (точнее, редукционистским) пониманием институтов в мейнстримной институциональной экономике. Исследователи трансплантации, как и институционалисты в целом, не должны «зацикливаться» на одной из типичных форм проявления институтов в ущерб изучению других и осмыслению взаимосвязи этих форм.

С точки зрения расширенной теории трансплантируются не отдельные правила и даже не их наборы, а институциональные комбинации — комплексы взаимосвязанных институциональных факторов разного типа. Комбинаторное понимание институтов позволяет высветить аспекты трансплантации, которые в классической теории не привлекали особого внимания. Так, формирование когнитивных институтов неотделимо от интерпретаций и коммуникаций, которые в классической теории обычно игнорировались. Поведенческие институты определяют конкретные способы использования трансплантированных нормативных структур через сопряженные с ними социальные практики и рутины, в том числе связанные с обходом новых правил и институциональным экспериментированием²⁰. В классической теории они всегда оставались в тени изучения самих правил, а формирование новых паттернов мышления и поведения рассматривалось как неуправляемый, стихийный процесс, на который проектировщики трансплантации не могут повлиять. Кроме того, в расширенной теории акцент сделан на том, что трансплантация институтов — процесс неизбежно запутанный и многоитерационный. В удачных случаях трансплантируется большая часть исходной комбинации институциональных факторов, а многие ее элементы (не только неформальные нормы) поступательно «достраиваются» акторами уже на новом месте. Это связанные с заимствованным институтом организационные формы, практики действий и взаимодействий, статусы и роли акторов, коллективные представления и нарративы и др., то есть все то, что отличает «прижившийся» институт от его иностранного аналога. Но специального внимания в трансплантационной литературе им обычно не уделяется: «правила игры» заслоняют всю «игру».

Трансплантируемые институты — это, образно говоря, не конечные, а промежуточные продукты, которые нуждаются в содержательной доработке и перекомплектации. Институты не герметичны, а погружены в среду и подвергаются многосторонним воздействиям. Поэтому в ходе адаптации трансплантированного института к новой среде всегда возникает уникальная комбинация институциональных факторов, которая постоянно дополняется и переструктурируется. В случае сложных институтов такая комбинация уже изначально представляет собой неоднородный и часто противоречивый набор элементов, выбор из которого перед стартом трансплантации часто осуществляется на основе избирательного подхода²¹. В результате конкретные институциональные комбинации практически любых копируемых институтов значительно различаются в разных странах уже в начале трансплантационного процесса. Однако в основе этой комбинаторной динамики лежит наиболее статичная часть любого института — его логика. Институциональная логика — это набор фундаментальных ценностей, представлений и принципов, конституирующих идентичность института²². На базе одной логики могут сложиться разнообразные институциональные комбинации, отражающие особенности взаимовлияния данного института, его акторов и среды. Логика — это «ядро» однотипных институтов, в концентрированной форме воплощающее их суть и объединяющее их акторов. Институциональные логики в совокупности с базирующимися на них институтами образуют социальные порядки различных областей экономической деятельности, поэтому трансплантация любого элемента конкретного социального порядка неизбежно предполагает трансплантацию соответствующей логики. Трансплантация институтов — внешняя форма трансплантации институциональных логик.

Пример внутренней сложности институциональных трансплантаций — трансплантация по всему миру мезоэкономических институтов нового урбанизма, человекоцентричной модели развития городской среды во взаимодействии с горожанами. Институциональная комбинация нового урбанизма включает: нормативные институты — принципы и правила стратегического мастер-планирования, дизайна городской среды, вовлечения горожан в принятие стратегически значимых решений; поведенческие — социальные практики городского активизма, краудсорсинга, инклюзивного развития, пеших прогулок и использования велосипедов и др.; когнитивные — ценности и постулаты идеологии нового урбанизма; структурные — горизонтальные модели организации взаимодействий различных городских сообществ; статуснофункциональные — набор профессий и социальных ролей, связанных с городским планированием, дизайном, аналитикой, управлением проектами и событиями и т. д. Все блоки неоурбанистических институтов взаимосвязаны, поэтому игнорирование любого блока трансплантируемой комбинации ведет к сбою трансплантации. Однако конкретное «наполнение» этих блоков зависит от направленности действий сообщества акторов-реципиентов, с чем и связана высокая вариативность институциональных форм нового урбанизма в разных странах и даже разных городах (Moore, Trudeau, 2020). Новый урбанизм внедряется именно как институциональная логика, на основе которой в разных средах собираются специфические комбинации. Это не просто копирование лучших практик, которое обычно представляется как легкий и беззатратный процесс, что затемняет сложности социального укоренения новых институтов.

Таким образом, далее под трансплантацией институтов мы будем подразумевать копирование институциональных комбинаций и их пересборку «на местах».

Анализ трансплантации с точки зрения логик сфокусирован не на институтах, а на их «популяциях», объединенных общей логикой. Это позволяет увидеть, каким образом в сложных институциональных системах, с одной стороны, происходит размывание границ между логиками (что ведет к их гибридизации), а с другой — идет усиление их конкуренции вплоть до конфронтации. Такой агрегированный взгляд направлен на понимание институциональных изменений в любой сфере деятельности с позиций коэволюции институциональных логик, «носителями» которых являются конкретные акторы — индивиды, организации, сообщества и др. В основе конкуренции институтов лежит конкуренция институциональных логик, успешность трансплантации институтов в значительной степени зависит от того, насколько лежащие в их основе логики «встраиваемы» в полилогичную институциональную структуру реципирующей (принимающей) среды. Поэтому объектами трансплантации являются не столько конкретные передовые институты, сколько лежащие в их основе институциональные логики. Принятие акторами новой институциональной логики открывает возможности выстраивания на ее базе разных институциональных комбинаций, тогда как отторжение логики чаще всего блокирует внедрение любых трансплантируемых институтов. При этом целенаправленная трансплантация логик — процесс гораздо более «тонкий» по сравнению с трансплантацией правил: здесь принципиально важны отказ от доминирующей роли государства, акцент на вовлечении заинтересованных сообществ, расширение возможностей для изменений «снизу».

Институтогенные сообщества

В классической теории все внимание обращается на трансплантацию институтов по модели «сверху вниз». Это объясняется тем, что свободный «рынок институтов», то есть саморегулирующийся механизм обмена ими между экономическими системами, искажен, поэтому нуждается в активном участии государства (см., например: Полтерович, 2001. С. 29). Обычно трансплантации «сверху» проектируются и осуществляются политическими акторами: уполномоченными государственными служащими, политиками, лоббистами, группами интересов и их коалициями, а также экспертами и консультантами, в том числе международными организациями. Скопированные из зарубежного опыта комплексы формальных правил в адаптированном виде внедряются в экономическую практику страны-реципиента с расчетом на то, что на основе этой правовой рамки стихийно сложатся комплементарные ей неформальные нормы и модели поведения. Но имплицитно главная цель трансплантации «сверху» — это именно клонирование оригинального института в другом контексте (De Jong, Mamadouh, 2002. Р. 20), поскольку дальнейшая стадия внедрения скопированного института разработчиками контролируется слабо и фактически мало их интересует. В связи с приоритетным вниманием к роли государства частный сектор находится на дальней периферии изучения институциональных трансплантаций, под объектами которых в классической теории практически всегда понимаются «правила игры» общенационального действия. В стороне остаются микроинституты (в том числе частные стандарты, кодексы и регламенты), а также институты муниципального, регионального и отраслевого масштаба.

Поэтому в классической теории проводится разграничение между собственно трансплантацией (импортом, трансфером) и диффузией²³ институтов, построенное на критерии наличия/отсутствия вышестоящего субъекта изменений. С такой позиции международная диффузия институтов рассматривается как неуправляемый «естественный» процесс, а в центре внимания оказываются лишь проводимые государством институциональные заимствования. В расширенной теории предлагается отказаться от искусственного противопоставления этих форм копирования институтов. Наряду с централизованными трансплантациями не меньшее внимание должно уделяться трансплантации институтов «снизу»²⁴, а также смешанным, государственно-частным трансплантационным процессам.

Современное положение дел в области международной динамики институтов и регулятивных политик можно охарактеризовать как революцию, вызванную цифровыми технологиями (Legrand, 2021). Упрощение и ускорение обмена институциональным опытом, расширение возможностей для коллабораций и формирования экспертных сетей вызывают качественный рост мобильности институтов, позволяя говорить о новой парадигме быстрой политики (fast policy; см.: Peck, Theodore, 2015) и, шире, быстрых институциональных трансплантаций. Возможно, из-за того, насколько легко и стремительно успешные институциональные инициативы в государственном и коммерческом секторах распространяются по всему миру, создается впечатление, что трансплантация институтов в привычном смысле исчезла, а ее место занимают спонтанные диффузии институтов и обмены институциональными идеями. И это действительно так: трансплантация институтов в традиционном централизованном формате, привычном классическим теоретикам, становится все более редким явлением, что, однако, не означает отсутствия необходимости развивать соответствующую теорию. Наоборот, теория трансплантации институтов должна расширить свою предметную область и набор лежащих в ее основе методологий, чтобы адекватно изучать весь континуум современных трансплантационных процессов.

Так же как новые идеи и технологии, институты лучше всего распространяются из одних стран в другие на основе бенчмаркинга и добровольных инициатив, в формах свободных имитаций и экспериментов, которые лежат в основе процессов стихийной диффузии социальных практик или «путешествий» (Lehtonen, 2021) регулятивных моделей. Государство в таких путешествиях в лучшем случае выступает проводником. Так, фирмы во всем мире присоединяются к международным институциональным инициативам в области устойчивого развития, социальной ответственности, бережливого производства, безопасности, инклюзивности, прозрачности и т. д., принимая добровольные кодексы поведения. Тем самым они копируют и внедряют зарубежные ценности, нормы, правила, практики, принципы и порядки, способствуя трансплантации соответствующих институтов и их экспансии в своих странах. Огромное распространение получил регуляторный/ политический бенчмаркинг — целенаправленный поиск и внедрение лучших мировых институциональных практик в разных масштабах — от организаций и государственных структур до отраслей и территориальных образований. Акторами трансплантаций «снизу» являются главным образом частные фирмы, некоммерческие структуры, местные сообщества, инициативные группы. Регуляторы на всех уровнях управления все активнее ориентируются на мировые практики — и при этом вынужденно отходят от традиционных принципов проведения трансплантации «сверху»²⁵. В частности, множество лучших практик во всем мире копируется из институционального опыта ведущих глобальных городов (см.: Ward, 2018; Shefer, 2019), однако этот «пласт» трансплантации выпадает из поля зрения классической теории. Конечно, в современной реальности четкое разграничение централизованной и децентрализованной институциональной деятельности, «жесткого» (императивного) и «мягкого» (диспозитивного) права, нормотворчества и добровольного установления стандартов становится все более затруднительным²⁶. И все же внимание расширенной теории связано в большей степени с восходящими «снизу вверх» трансплантационными процессами.

Важность такого методологического сдвига обусловлена еще и тем, что в среднем масштаб институциональных трансплантатов имеет выраженную тенденцию к снижению²⁷. Хотя можно привести примеры сравнительно недавнего внедрения заимствованных макроинститутов развивающимися странами (Goldbach, 2019)²⁸, в основном трансплантируемые институты становятся все более ограниченными по сфере действия и специализированными по содержанию²⁹. Поэтому теперь отторжение институтов и их радикальные мутации — мало распространенные последствия трансплантаций, а роль государства устойчиво сокращается.

В классической теории помимо политических акторов — заказчиков и разработчиков проектов реформ — выделяются две агрегированные группы влияния: силы поддержки/давления и силы сопротивления/противодействия (Watson, 1974; Полтерович, 2001; Кузьминов и др., 2005). Трансплантации, как любые другие изменения, порождают победителей и проигравших (De Jong, Mamadouh, 2002. Р. 20), соотношение которых играет ключевую роль в успешной адаптации заимствуемого института. С позиций расширенной теории представляется сомнительным дихотомичное восприятие отношения акторов к трансплантируемым институтам по схеме «принять или отвергнуть», в связи с чем и возникают силы поддержки и сопротивления. От этой редукционистской схемы следует переходить к глубокому изучению институциональной деятельности акторов в отношении заимствуемых институтов, ведущей к многоаспектным и разнонаправленным изменениям со множеством итераций. Кроме того, силы поддержки и сопротивления в содержательном институциональном смысле — это такие же гомогенные абстракции, как силы спроса и предложения. Внутри каждой из этих сил складывается сложная сеть взаимодействующих групп с разными ресурсами, сплоченностью, ценностями, интересами, ожиданиями, стратегиями и т. д.³⁰ В случаях новых институтов обычно все стороны получают разные наборы положительных и отрицательных эффектов, многие из которых проявляются со временем, поэтому однозначно оценить, кто победит, а кто проиграет вследствие трансплантации, бывает крайне затруднительно³¹. Нелегко провести четкую границу между силами поддержки и сопротивления, поскольку их состав нестабилен во времени. Более того, в ходе трансплантации могут возникать даже параллельно действующие силы поддержки с разными представлениями о будущем скопированного института и расходящимися целями³². Реальность не вмещается в бинарное прокрустово ложе классической теории.

Кроме того, в классической теории основной акцент делается на напрямую связанных с трансплантируемым институтом акторах, к которым относятся «активные социальные слои или группы, заинтересованные в применении данного института» (Кузьминов и др., 2005. С. 25). Но в современных условиях усложнения межинституциональных связей многие акторы связаны с трансплантируемыми институтами косвенно, через их влияние на другие институты. В сложной институциональной системе новый институт может создавать многочисленные побочные, неявные и отложенные эффекты для акторов «отдаленных» институтов. Такие опосредованно связанные с заимствованным институтом внешние акторы образуют гетерогенные сети влияния, которые оказывают значимое воздействие на доверие к этому институту, его легитимность и устойчивость, а также в любой момент могут перейти к активной поддержке или сопротивлению. Институты нашего времени сильно зависимы от внешних «аудиторий». Поэтому в расширенной теории внешние (косвенно связанные с трансплантируемыми институтами) акторы не рассматриваются лишь как пассивное большинство, нейтрально относящееся к трансплантации.

С точки зрения расширенной теории в качестве «действующих лиц» трансплантации следует рассматривать не только силы поддержки и сопротивления, а в целом институтогенное сообщество — неоднородную сеть внутренних и внешних по отношению к трансплантируемому институту акторов, прямо или косвенно связанных с ним своими интересами и/ или ценностями. Такое сообщество представляет собой широкое множество в разной степени затрагиваемых трансплантацией лиц и групп реального и потенциального влияния³³. При трансплантации институтов поддержка сообщества важнее точности копирования. Отчасти организованное, отчасти дисперсное сообщество связанных с новым институтом акторов в ходе его адаптации к новой среде неизбежно будет модифицировать различные элементы институциональной комбинации, дополнять и устранять их, менять набор функций, формировать новые нормы, статусы, практики, представления и т. д. Разные группы акторов на разных этапах процесса трансплантации могут выполнять различные функции в отношении внедряемого института — и эта картина нуждается в серьезной детализации. Анализ функций и ролей акторов институциональных трансплантаций, как признают эксперты (Seidler, 2018. Р. 306), остается слепой зоной исследовательской программы классической теории³⁴.

В классической теории принимается во внимание по большому счету только один вид групп — элиты. Именно элитные группы инициируют трансплантацию институтов. Дихотомия интересов общества и элит приводит к тому, что последние при благоприятных условиях захватывают и подчиняют себе заимствованные институты с целью изъятия ренты. В расширенной теории переносится акцент с элит и, шире, организованных групп интересов на социальные движения, сети и сообщества, то есть на дисперсные группы акторов с общей идентичностью, роль которых в трансплантации институтов явно недооценена. Такая недооценка диссонирует с реалиями усложнения современных институтов, которые становятся все более расплывчатыми в разрезе конкретных бенефициаров и лоббистов изменений, все более текучими и нефиксируемыми, все более «движениеподобными» (movement-like; термин см. в: Scott, 2010. Р. 14). В этой связи в расширенной теории трансплантации рассматриваются не сквозь призму действий элит и лобби, а через оптику сетевой самоорганизации.

Например, в случае трансплантации макроинститутов речь должна идти не о двусторонних отношениях отдельных стран, а о транснациональных трансферных сетях (Stone, 2012). Наряду с активным развитием межправительственных сетей, связанных с совместной выработкой регулятивных политик в разных областях (policy regulatory networks), огромное значение приобретают эпистемические сообщества — международные неформальные сети экспертов с общим мировоззрением (Legrand, 2021. Р. 71 — 102). Рост влияния таких сообществ на трансплантацию институтов следует признать реакцией на качественно новый уровень сложности возникающих институциональных проблем. Транснациональные муниципальные сети — пример эпистемических сообществ, получивших бурное развитие в последнее десятилетие и создавших множество каналов трансплантации мезоинститутов (Haupt et al., 2020).

В классической теории важную роль играют институциональные предприниматели (инициаторы, визионеры и лоббисты трансплантации), но они позиционируются как своего рода герои-одиночки. В расширенной теории институциональные предприниматели — это новаторская часть институтогенного сообщества, за которой следуют раннее и позднее большинство. Обычно роль таких предпринимателей наиболее ярко проявляется в радикальных изменениях регулирования каких-либо рынков или видов деятельности. Но глубокие институциональные изменения могут порождаться и дисперсным сообществом. Так, все более многочисленны примеры международных изменений законов, практик и убеждений вследствие хештег-активиз-ма³⁵. Большинство трансплантаций институтов в современном мире происходит без участия явных институциональных предпринимателей. Обычно, в духе классической теории, это объясняется тем, что изменившаяся среда «способствует» привнесению новых норм и практик, их распространению и массовому использованию³⁶. На наш взгляд, здесь проявляется селекционистская ошибка, связанная с недооценкой активной роли различных групп институтогенного сообщества, поступательно трансформирующих действующие институты «снизу»³⁷.

Приведем показательный пример. Законодательное закрепление обязательного для крупного бизнеса соответствия стандартам корпоративной социальной ответственности, осуществленное во Франции в 2017 г., справедливо считается беспрецедентным, эпохальным решением (подробнее см.: Evans, 2020). Но еще невероятнее тот факт, что за несколько лет этот новый институт не просто был трансплантирован в ряде европейских стран, но соответствующий правовой акт решено ввести в масштабе всего Евросоюза³⁸. Ключевую роль в столь быстром и радикальном институциональном сдвиге сыграло дисперсное сообщество активистов — ученых, юристов, политиков, профсоюзных деятелей, журналистов, экологов, антиглобалистов и др. Это сообщество действовало в формате распределенного институционального предпринимательства. Значение институтогенного сообщества еще сильнее возрастет в ходе широкого применения данного институционального решения, когда транснациональные компании будут отрабатывать способы ухода от резко возросшей ответственности (см.: Schilling-Vacaflor, 2021). В целом акцент на неоднородности институтогенных сообществ позволяет повысить реалистичность понимания трансплантационных изменений.

Конструирование институциональной ниши

Классическая теория базируется на традиционной адаптационист-ской парадигме: изменения, происходящие с трансплантируемым институтом, рассматриваются односторонне — в аспекте его приспособления к новой институциональной среде³⁹. С точки зрения расширенной теории адаптацию скопированного института не следует понимать лишь как пассивный процесс, в результате которого среда чаще всего отторгает или деформирует «чужеродные» институциональные структуры⁴⁰. Адаптация — это еще и активный процесс перенастраивания/ перестраивания среды, конструирования институциональной ниши. Под нишей имеется в виду относительно подконтрольная акторам трансплантируемого института часть принимающей институциональной среды, в которой они создают благоприятные условия для его успешного внедрения. Акторы, образующие институтогенное сообщество, используют новый институт на практике и осуществляют в его отношении пользовательские инновации. Они вырабатывают связанные с институтом практики и модели поведения, тестируют социальные роли и формы организации взаимодействий, коммуницируют по поводу института, создавая общие ментальные модели, и «достраивают» его нормативную структуру неформальными нормами. Как следствие, вокруг трансплантированного института возникает своего рода защитная зона (ниша), в которой происходят стихийные институциональные эксперименты, поступательно меняющие институциональную среду.

Концептуальной основой расширенной теории в плане понимания преобразующей роли институтогенных сообществ в трансплантациях является теория институционального бриколажа. Бриколаж — это процесс стохастического формирования институтов «снизу» неоднородной массой акторов из разнообразных элементов — идей, норм, практик, ролей, представлений, организационных моделей и т. д. (Cleaver, 2012; Cleaver, de Koning, 2015). В процессе трансплантации институтов бриколаж выражается в мультисубъектном «наполнении» заимствованной «символической» формы местным институциональным содержанием, взятым из повседневной практики или из прошлого опыта. В результате многие зарубежные институциональные инновации на деле оказываются реактивированными локальными институтами в новой «упаковке». Бриколажный подход дистанцируется от наивной идеи рационального дизайна трансплантации, оперируя логикой экологической рациональности, когда главным критерием эффективности институциональных изменений является выживание института в конкретной среде. Тем самым преодолеваются узкие технократические взгляды на институциональные трансплантации⁴¹.

Теория обитаемых институтов (inhabited institutionalism) также родственна расширенной теории. Согласно ей, институты представляют собой не просто ограничительные рамки поведения, а, в первую очередь, «материал» для трансформирующей деятельности акторов (Hallett, Ventresca, 2006; Hallett, Hawbaker, 2019)⁴². Метафора обитания, как и метафора колонизации искусственных коралловых рифов, сдвигает фокус анализа трансплантации на развивающееся множество сосуществующих и взаимодействующих акторов, осмысливающих и «обживающих» свои институциональные рамки. Трансплантация любого института запускает процессы активной институциональной работы (institutional work) использующих этот институт людей, включенных в организации и сообщества (Gestel et al., 2020). Теория институциональной работы изначально развивалась в организационных науках и только недавно начала применяться к изучению трансплантации (см. пионерную статью: Pemer, Skjolsvik, 2018). Под институциональной работой понимаются как индивидуальные, так и коллективные действия, направленные на создание, изменение или сохранение институтов, но при этом осуществляемые в рамках рутинных практик (Lawrence et al., 2011). Акцент при этом смещен на обыденные, обычные способы воплощения институтов на микроуровне и то, как акторы взаимодействуют с ними в своей повседневной деятельности (Lawrence et al., 2013. Р. 1029). Работая с заимствованным институтом, люди становятся сопроизводителями новых элементов связанной с ним институциональной комбинации — конвенций, норм, социальных практик, представлений, идентичностей, обязательств, ролей и др., — внося инкрементные корректировки в действующий порядок в ходе каждодневных действий. Иными словами, институциональные «рабочие» внедряют новые институты и при этом прекрасно обходятся без институциональных предпринимателей. Но ни теория обитаемых институтов, ни теории институциональной работы и бриколажа пока широко не применяются для изучения трансплантации институтов⁴³.

Конечно, ниши для трансплантированных институтов конструируют и крупные игроки — мощные группы влияния: результатом может быть захват институтов, их подчинение и использование в качестве источника ренты. Именно на это обращено основное внимание в классической теории. Напротив, в расширенной теории внимание в большей степени привлечено к массовым процессам конструирования ниш⁴⁴, когда разнообразные акторы «заселяют» и «обживают» трансплантированные институты, внося в них множественные инкрементные изменения в ходе использования — и постепенно трансформируя тем самым институциональную среду, делая ее все более «пригодной для жизни» новых институтов. Таким образом, стрела эволюции разворачивается от институтов к среде. Конструирование ниши («заселение») скопированных институтов сочетает стихийные и относительно планомерные процессы. В любом случае результатом становятся постоянные «ремонты», «перепланировки», «достройки» и другие модифицирующие изменения. В этой связи принципиальное значение имеет отказ от статичного понимания трансплантируемых институтов. В ходе трансплантации они непрерывно меняются и, по сути, представляют собой текучие объекты, находящиеся в состоянии постоянной пересборки своими акторами. Поэтому важно преодолеть свойственный классической теории излишний акцент на зависимости от «колеи» предшествующего развития институтов (path dependence)⁴⁵. В расширенной теории центр внимания смещается на path creation, то есть на формирование различными группами акторов новых траекторий будущего развития трансплантированных институтов. Ведь в сконструированной нише акторы могут не просто играть по уже имеющимся «правилам игры», а вводить и распространять новые правила, статусы, практики действий, убеждения, формы организации и др.⁴⁶

Успешная трансплантация японских институтов организации производства в США в 1980 —1990-х годах — случай, явно выходящий за рамки классической теории. Размещение в Северной Америке автомобильных заводов, принадлежавших японским корпорациям⁴⁷, сопровождалось переносом широкого набора микроэкономических институтов — норм, стандартов, ценностей, организационных моделей и др. Кардинальные различия институциональных матриц и, в частности, деловых культур этих стран, казалось бы, должны были заблокировать внедрение новых институтов. И все же трансплантация прошла удачно: хотя идеального копирования не случилось, но по факту японские институты «заработали» в американской среде и получили очень широкое распространение. Более того, на их основе позднее возникли agile-институты координации бизнес-процессов, которые, в сущности, представляют собой новое поколение ранее укоренившихся японских институтов.

С точки зрения классической теории этот пример достаточно сложно объяснить. Да, трансплантация японских институтов потребовала некоторых модификаций⁴⁸, однако в целом их американские версии сохранили функциональное подобие своим эталонам. Причем речь идет не просто о переносе отдельных организационных форм и управленческих практик несколькими крупными производителями. В результате этой трансплантации произошло глубокое изменение предпринимательской культуры и в целом реципирующей институциональной среды. Японские институты содержательно трансформировали американский бизнес. Как показали исследования, акторы этих трансплантированных институтов смогли преобразовать новую среду в соответствии со своими интересами и создать условия для успешного внедрения новых принципов, правил, порядков и моделей организации производства. Можно даже сказать, что крупные японские корпорации добились содержательной «перепрошивки» институциональной матрицы деловой среды США (Florida, Kenney, 1991. Р. 395) за счет трансплантации новой производственной парадигмы (Hiraoka, 1989. Р. 30). Таким образом, трансплантация институтов в этом случае связана как с определенной адаптацией к новой среде, так и — что гораздо важнее — с ее целенаправленным изменением «снизу» (Florida, Kenney, 2001. Р. 301 — 302). Фактически это пример успешного конструирования ниши в чужой институциональной среде: японские компании в США нашли способы уменьшить влияние их новой среды на внутренние операции (Pil, MacDuffie, 1999а. Р. 68) и на трансплантированные из Японии институты. Масштаб ниши при этом явно вышел за пределы отрасли.

«Шумные» рифы: роль коммуникаций

Ключевой компонент успешной трансплантации — когнитивные институциональные факторы, то есть связанные с внедряемым институтом общие ментальные модели его внутренних и внешних акторов, разделяемые ими представления, убеждения, стереотипы, объяснения, ожидания, сценарии и т. д. В классической теории когнитивные институты заданы экзогенно в качестве инвариантов культурной среды, в которую «встраивается» заимствованный институт. В расширенной теории они интенсивно формируются в ходе коммуникаций гетерогенной сети акторов, прямо или косвенно взаимодействующих с трансплантируемым институтом. Коммуникации сопровождают все этапы трансплантации (а не только завершающий этап, массовую социальную легитимацию) и на каждом из них значимо влияют на ее результаты. В современных условиях глобальных социальных сетей и генерирования подавляющей доли контента обычными пользователями трансплантируемые институты сразу «погружаются» в интерактивную коммуникационную среду и становятся медиа-институциональными формами (Knorr Cetina, 2015). Внутренние акторы «транслируют» свой институт внешним, выступая соавторами мнений, представлений, убеждений, историй о нем; внешние акторы занимают позиции комментаторов, сторонников или критиков, вступают в многочисленные дискуссии. Так вокруг трансплантируемого института возникает насыщенное и динамично меняющееся коммуникационное поле.

Интересный факт: метафора кораллового рифа включает и коммуникационный аспект. Здоровые рифы обладают сложным и насыщенным аудио ландшафтом, представляя собой удивительно «шумные» места⁴⁹. Активно развивающиеся институты сильно «шумят», ведь человек — единственное существо, которое обсуждает окружающие его институты. В этой слаборазвитой области изучения институциональных трансплантаций расширенная теория опирается на разработки таких направлений, как нарративная экономика и дискурсивный, риторический, коммуникативный институционализм.

Нарратив — повествовательное изложение фактов и событий в форме историй, неявно выступающих инструкциями по интерпретации реальности. Это эффективный инструмент коммуникаций, обеспечивающий одной стороне экономию когнитивных ресурсов понимания (за счет упрощенного описания сложных процессов), а другой — привлечение дополнительных ресурсов внимания (за счет эмоциональной насыщенности и сюжетности повествования). К нарративам относятся и истории, связанные с различными экономическими ситуациями и процессами (Akerlof, Snower, 2016; Shiller, 2019), погруженными в институциональный контекст. Однако внимание этому контексту нарративные экономисты уделяют пока по остаточному принципу. При этом отдельным типом нарративов оказываются институциональные нарративы — способы закрепления групповой идентичности акторов тех или иных институтов в связанных с ними историях (например, см.: Linde, 2009; O’Toole, 2018). Они помогают людям понять суть и логику институциональных изменений, специфику различных институтов, преодолевая множество встроенных ограничений человеческой рациональности⁵⁰. Речь идет, конечно, о коллективно признанных историях. Конкуренция институциональных нарративов — широко распространенное явление, на которое следовало бы обратить специальное внимание. Новые, пока еще непривычные институты особенно нуждаются в создании и распространении позитивных историй, а также в конструировании нарративов идентичности, которые позволяют различным акторам, связанным с этими институтами, решать задачи их понимания, оценки и легитимации⁵¹.

С позиций дискурсивного институционализма, ключевыми акторами институциональных изменений выступают не столько группы интересов, интересы которых в основном материальны, сколько дискурсивные коалиции — реальные и виртуальные сообщества одинаково мыслящих (по определенным вопросам) людей, которые, оперируя коммуникационными практиками, поддерживают, развивают и защищают «свой» дискурс, параллельно критикуя, ставя под сомнение, оспаривая альтернативные дискурсы (подробнее см.: Schmidt, 2019). Трансплантируемые институты также подвергаются дискурсивному (ре)конструированию, в основе которого находятся институциональные дискурсы — способы мышления о тех или иных институтах и их восприятия, задающие поле связанных с ними образов и смыслов, представлений и объяснений, запретов и ориентиров, нарративов и идентичностей⁵². Институты не образуют дискурсивных единств, они, скорее, представляют собой «ансамбли дискурсов» (М. Фуко), конкурирующие между собой. Поэтому импульсом институциональных трансплантаций может быть перевоображение институтов (reimagining), то есть конструирование их альтернативных образов, сопутствующих им нарративов и сценариев дальнейшего развития, в том числе предвосхищающих будущее прообразов (Cooper, 2020; Cooper et al., 2020). Новые образы институтов собираются из новаторских концепций и интерпретаций, переосмысленных элементов общепринятого здравого смысла, представлений о прошлом и версий будущего, коллективных фантазий и неврозов и других когнитивных «строительных блоков». Образы и другие идеационные модели трансплантируемых институтов становятся «каркасами» для их сборки в новой среде (Johnson, Hagstrom, 2005). Воображаемые черты институтов не менее важны, чем реальные, поэтому коммуникации играют важнейшую роль в успехе институциональных трансплантаций. Особое значение они имеют в тех случаях, когда внедрение нового института связано с увеличением затрат и на первый план выходит убеждение связанных с данным институтом групп акторов в его полезности, преимуществах и выгодах, то есть в генерируемой им трансакционной ценности.

Нарративы и образы — лишь часть интерактивного коммуникационного поля, окружающего любые, в том числе трансплантированные институты. С точки зрения коммуникативного институционализма большее внимание к динамике коммуникаций открывает возможности повысить насыщенность и объяснительную силу наших теорий и моделей институтов (Cornelissen et al., 2015. Р. И). Такая точка зрения пока не получила распространения среди институциональных экономистов. В значительной степени это связано с общепринятым нейтралистским пониманием коммуникаций как изолированных каналов распространения информации, не оказывающих никакого воздействия на передаваемый контент, в том числе на информацию об институтах. Напротив, ключевой принцип коммуникативного институционализма состоит в том, что именно в ходе коммуникаций (обсуждений «своих» и «чужих» институтов) люди постоянно создают, меняют и пересобирают коллективные представления о них. Это типичные бриколажные процессы. «Населяя» и «обживая» трансплантированные институты, люди «обживают» и связанные с ними ментальные конструкции — нарративы, интерпретации, ожидания, образы, сценарии и т. д., в том числе внося в них инкрементные изменения. В этих коммуникациях участвует широкий круг акторов — от пенсионеров, таксистов и домохозяек до блоггеров, активистов и политиков. Массовые коммуникации «обтачивают» новые институты, сглаживая их излишне «острые» черты, но могут и заострять внимание на дефектах и противоречиях. Множественные малозаметные изменения ведут к имплицитной рекомбинации всей трансплантированной институциональной структуры.

Поэтому необходимо признать фундаментальную роль языка в развитии институтов, в том числе в институциональных трансплантациях. Согласно Дж. Серлу, язык выполняет конституирующую функцию в отношении всех институтов в том смысле, что любые институты должны быть социально признаны, а для этого должны сложиться коллективные Представления О НИХ, которые требуют специфических ЯЗЫКОВЫХ средств (Searle, 2008. Р. 28 — 38). В частности, для успеха трансплантации имеют значение связанные с копируемыми институтами слова, словари и сложные языковые структуры (Loewenstein et al., 2012)⁵³. Причем в трансплантации институтов важны не только используемые термины, их интерпретации, коннотации и т. д., но даже риторика обсуждения институциональных изменений (Green, Li, 2011)⁵⁴.

В расширенной теории ставится задача понять, каким образом разнообразные акторы трансплантируемых институтов осмысляют их, выстраивают дискурс и формируют коммуникационное поле, в котором возникают, конкурируют и меняются связанные с этими институтами термины, представления, интерпретации, слухи, оценки, аргументы, смыслы, образы, истории и т. д. На начальном этапе внедрения скопированного института главную роль играют эксперты и посредники, в том числе послы («амбассадоры») и проповедники («евангелисты») новых норм, моделей поведения, коллективных убеждений, социальных порядков. Эти акторы создают коммуникационное поле нового института и разворачивают обмен мнениями о нем⁵⁵. К ним подключаются «хейтеры» (деструктивные критики) и консерваторы, развивающие контраргументацию. Трансплантируемые институты в понимании расширенной теории выступают коммуникационно конструируемыми феноменами (Meyer, Vaara, 2020). Связанные с институциональными трансплантациями коммуникационные процессы влияют не просто на субъективное восприятие новых институтов разными лицами и группами, но, главное, на ход и результаты их рекомбинирования в принимающей среде⁵⁶. Коммуникационное поле трансплантируемого института составляет часть институциональной ниши, конструируемой его сообществом.

Трансплантация институтов требует высококачественного «перевода» институциональных изменений на «языки» вовлеченных сообществ. Пример игнорирования данного фактора — внедрение в России института нового государственного менеджмента (НГМ). В его основе лежит неолиберальная идея оптимизации механизмов функционирования науки, образования, здравоохранения, культуры и других сфер государственного сектора путем их переориентации на рыночную институциональную логику. В частности, речь идет об активизации конкуренции, сокращении размеров государственного обеспечения, переводе организаций этих сфер в статус поставщиков услуг, управлении на основе количественных показателей результативности. Консолидированное мнение экспертов состоит в том, что трансплантация института НГМ привела не только к снижению эффективности регулируемых им видов деятельности, но и к развитию практик манипулирования показателями, то есть фактически результатом стало многостороннее искажение скопированного института. Причина кризиса — неэффективность коммуникаций с профессиональными сообществами. Причем случай России не уникален, аналогичный дефицит коммуникаций стал причиной дисфункций НГМ в Европе и США (Reiter, Klenk, 2019). В результате вокруг этого института сложился устойчиво негативный информационный фон, сокращающий его социальную поддержку и ослабляющий позиции в межинституциональной конкуренции⁵⁷.

Показательный пример внутренней сложности дискурсивного конструирования — институциональная трансплантация в ФРГ англо-американской модели частных пенсионных фондов (ЧПФ) на рубеже 1990—2000-х годов. Этот институт имел бенефициаров (инвестиционные компании, позже к ним присоединились банки) и оппонентов (страховщики), баланс сил и интересов которых был довольно сложным. В ходе длительной дискурсивной конкуренции страховщикам пришлось перейти от открытого противодействия новому институту к его реинтерпретации в выгодном для себя качестве — с расширенными страховыми функциями. Страховщики стали активно лоббировать трансплантацию ЧПФ в якобы «оригинальном» виде, отличном от модели, которую изначально отстаивали бенефициары этого института. Бенефициарам также пришлось менять дискурсивную стратегию, позиционируя трансплантацию института ЧПФ как синтез англосаксонской и континентальной традиций пенсионного страхования. В результате трансплантация завершилась в пользу «агентов преемственности»: возникшие в Германии ЧПФ имели очень мало общего с их первоначальным иностранным прообразом (Roper, 2021). Это стало результатом бриколажной пересборки представлений о данном институте в ходе конкуренции и «подстройки» дискурсивных стратегий разными акторами.

Ассамбляж и рефункционализация

В классической теории результатом трансплантации считается монопольное доминирование скопированного института в его функциональной области, в том числе вытеснение им местных субститутов. Конечно, еще в 1990-х годах эксперты подчеркивали необходимость отказа от идеи внедрения эталонных институтов в неизменном виде, призывая к переносу акцента на сближение и конвергентную синергию трансплантируемых и локальных институтов (например, см.: Dia, 1996). Ориентация на рост комплементарности привнесенных и местных институтов, а не на их интеграцию в единую гомогенную систему, все чаще заявлялась в качестве принципа проведения институциональных трансплантаций (Wollack, Hubli, 2010)⁵⁸. На этом принципе базируется и градуалистская стратегия промежуточных институтов (Полтерович, 2001, 2007). Выстраивание траектории (цепочки) таких институтов в конечном счете приводит к тому, что трансплантированный институт, на стартовом этапе сосуществуя со своим местным аналогом, постепенно вытесняет и замещает его. Промежуточные институты учитывают специфику новой среды и ведут к эволюционной адаптации к ней скопированного института, к его все большей рутинизации и росту масштабов использования.

Для расширенной теории идея промежуточных институтов достаточно механистична. Такая стратегия может сработать в случае трансплантации простых институтов или институтов с высокой культурной близостью стране-реципиенту. Но с точки зрения практики институциональных трансплантаций это все же достаточно узкий класс случаев, которые поддаются описанию при помощи линейной модели прогресса. Гораздо чаще наблюдаются ситуации, когда трансплантированные институты значительно отличаются от местных, причем последние глубоко укоренены в институциональной среде. В таких ситуациях целенаправленно выстроить траекторию промежуточных институтов крайне сложно. Длительное сосуществование принципиально разных, альтернативных институтов далеко не всегда приводит к их содержательному сближению. Не случайно новым трендом в исследованиях трансплантации регулятивных политик становится изучение политических ассамбляжей (policy assemblages; см.: Briassoulis, 2019; Savage, 2020)⁵⁹. Традиционный подход к копированию зарубежных моделей и практик регулирования критикуют за линейность, редукционизм и избыточный рационализм, переносимые на реальные трансплантационные процессы. Такой подход, неявно базирующийся на классической теории, фактически уподобляет трансплантацию институтов движению поезда, везущего заданный груз из пункта А в пункт В по заранее утвержденному маршруту и расписанию (Clarke et al., 2015. Р. 15). Конечно, концепция промежуточных институтов не столь прямолинейна (в ней, образно выражаясь, поезд на каждой станции дозагружается), но механицизм ей органично присущ. Как минимум, он связан с игнорированием эволюции окружающей любой промежуточный институт институциональной среды (что приводит к необходимости постоянно корректировать всю их цепочку, меняя и добавляя звенья), а также с эффектом path dependence — каждый промежуточный институт укореняется, и издержки его замены следующей версией возрастают.

Расширенная теория опирается на ассамбляжный подход (или, шире, ассамбляжное мышление)⁶⁰, что предполагает описание институциональных трансплантаций в аспектах высокой гетерогенности, непрерывной изменчивости и относительной автономности взаимосвязанных (местных и заимствуемых) институтов. Ассамбляжное мышление ставит в центр внимания несогласованность как способ осмысления того, каким образом «работают» институциональные механизмы, состоящие из качественно разнородных, но сосуществующих логик, норм, представлений и практик (Allen, 2011. Р. 154). Трансплантированный институт функционирует не изолированно, а во взаимодействии со связанными с ним местными институтами, образуя сложную полилогичную систему — ассамбляж. Институты, базирующиеся на принципиально различных, несводимых друг к другу институциональных логиках, не могут «слиться» в монолитное целое⁶¹. Институциональные ассамб-ляжи представляют собой гетероцентричные системы, объединенные совместным функционированием, но тяготеющие к внутреннему разнообразию. Суть ассамбляжа — симбиоз, но не синтез трансплантированного и местных институтов; ассамбляж предполагает не параллельные, а перемешанные и при этом окончательно не объединяемые институциональные логики⁶².

Изучение трансплантаций в аспекте возникновения и пересборки институциональных ассамбляжей означает прежде всего акцент на том, как множество разнородных институциональных элементов, постоянно рекомбинируясь, образует достаточно целостные и при этом внутренне противоречивые системы упорядочения экономической деятельности. Принципиальная несводимость институциональных логик в ассамбля-же порождает противоречия, конфликт, фрагментарность нормативного поля, но также функциональную избыточность и повышенную адаптивную эффективность. При этом многие трансплантируемые институты исходно ассамбляжны по своей природе⁶³. Трансплантация содержательно неоднородных институтов с еще большей вероятностью приводит к возникновению ассамбляжей.

Трансплантированная институциональная логика в ассамбляже не вытесняет предшествующую логику, а гибридизируется с ней, формируя полилогичную систему. Под влиянием ассамбляжности траектории институциональных трансплантаций полны неоднозначности, вариативности и скрытых противоречий. Например, вследствие глобальных трансплантаций НГМ произошла рекомбинация всех институтов в общественном секторе — от больниц и библиотек до университетов и музеев, которые превратились в институциональные ассамбляжи с противоречивыми логиками. Сочетание предпринимательской и профессиональной логик не статично: логики коэволюционируют, они влияют друг на друга и меняют свои ассамбляжи, приводя к разнообразию их моделей в здравоохранении, образовании, культуре и других областях (подробнее см.: Mannion, Exworthy, 2017; Andersson, Lift, 2018; Pietila, Pinheiro, 2021; Berge, Torsteinsen, 2021). Ассамбляжи, вызванные трансплантацией института НГМ, характеризуются высокой внутренней напряженностью и (чаще всего невысказываемыми) трениями: несмотря на вынужденное сближение акторов, представляющих в ассамбляжах разные логики, их взаимное недоверие, этический конфликт и неприятие сохраняются (например, см.: Hogan, Thompson, 2019; Ekstrom, 2020)⁶⁴.

Важным моментом размежевания классической и расширенной теорий является их отношение к отклонениям трансплантированных институтов от своих эталонных моделей. В медицинской науке сложились две традиции восприятия болезней: нозоцентричная, трактующая их как патологии (деструктивные отклонения от норм идеально здорового организма), и нормоцентричная, рассматривающая болезни как вариации индивидуальной траектории здоровья. Классическая теория основана на нозоцентричной традиции, воспринимая отклонения от эталонных институтов как трансплантационные дисфункции. Напротив, расширенная теория при анализе таких отклонений опирается на нормоцентричную парадигму, трактуя их как следствия активной или пассивной адаптации. Соответственно, расширенная теория ориентирует ученых и практиков на отказ от дихотомичного восприятия результатов трансплантации как или однозначного успеха, или полного провала⁶⁵. Ведь любая институциональная логика (содержание трансплантируемого института) в разных средах выражается в различных институциональных комбинациях (конкретных формах данного института), которые непрерывно эволюционируют, качественно меняются и рекомбинируются. Потенциальное многообразие этих комбинаций образует континуум альтернативных траекторий развития трансплантируемого института. Поскольку точное копирование всей институциональной комбинации эталонного института объективно невозможно, любая траектория развития заимствованного института в новой среде должна рассматриваться в первую очередь с позиций нормальности, как специфическая форма воплощения его институциональной логики.

Нормоцентричное мышление исходит из принципиального отказа от универсалистских подходов к трансплантации институтов, игнорирующих специфику реципирующих сред (стран, регионов, городов, секторов, отраслей и т. д.), их историю, культуру, ресурсы и сообщества. Как минимум, речь идет об отказе от бессознательных фильтров, созданных на основе опыта Западной Европы или Северной Америки (Stone et al., 2020. Р. 3). В любом случае трансплантированный институт будет развиваться по уникальной и слабо предсказуемой траектории, под многомерным влиянием множества акторов и факторов новой среды. И то, что принимается за трансплантационные дисфункции (негативно оцениваемые отклонения от эталонной модели копируемого института), в реальности обычно представляет собой результат рефункционализации — целенаправленных, а чаще всего стихийных изменений функций института различными группами его институтогенного сообщества⁶⁶. Безусловно, захват институтов, их функциональная деформация и монополизация выгод от них — явления негативные. Но хотя они привлекают повышенное внимание, наиболее часто в ходе трансплантации имеют место адаптивные изменения, которые внешне могут выглядеть как дисфункции, хотя, по сути, являются рефункционализацией, задающей трансплантированным институтам «индивидуализированные» траектории развития. Посредством рефункционализации акторы институтогенного сообщества адаптируют институты к своим интересам, возможностям, опыту, специфике сопряженных институтов и т. и. Так, складывающиеся общие представления о новом институте могут вести к коллективному приписыванию ему определенных функций, которые, вполне возможно, не были его органичной частью в стране происхождения. В результате «обживания» трансплантированного института акторами изменяются его функции и состав институциональной комбинации, но неизменной остается институциональная логика. В этом смысле для расширенной теории важен не маршрут, а вектор институционального развития. Расширенная теория в плане нормативных рекомендаций смещает ориентир с конкретных эталонных институтов на передовые институциональные логики, на основе которых в разных экономических и социокультурных условиях могут формироваться и пересобираться продуктивные институциональные комбинации.

Проводя межтеоретическую аналогию, отметим, что невозможно построить реалистичную теорию инноваций, если рассматривать только их отторжение или узурпацию преимуществ от них крупными игроками, если игнорировать инновации со стороны пользователей или изучать только радикальные инновации. И в рамках классической теории трансплантации институтов становится все затруднительнее воспринимать этот процесс во всей его реальной сложности. Слишком большое внимание в классической теории сосредоточено на проводимых государством крупномасштабных институциональных реформах. Как следствие этого, за скобки выносятся не менее важные и массово распространенные формы трансплантации — диффузия институтов, мобильность регулятивных политик, институциональное обучение, внедрение лучших мировых практик и т. д. Слишком мало места в исследовательской программе классической теории отводится роли акторов и коммуникаций в трансплантационных процессах; слишком переоценивается значение институциональной среды страны-реципиента как фактора отбора институтов; слишком сильный акцент делается на идеальном копировании и предотвращении отклонений трансплантированных институтов от их зарубежных прототипов. Безусловно, не может быть и речи о полном отказе от достижений классической теории трансплантации институтов. Но приведенные выше теоретические позиции позволяют значительно расширить ее исследовательскую программу, сделав более целостной, но при этом плюралистичной и междисциплинарной. Нельзя сказать, что обсуждаемые нами вопросы полностью игнорировались в классической теории. Однако если они и поднимались, то лишь в единичных работах, да и то, как правило, «на полях». В расширенной теории этим вопросам уделяется особое внимание.

Расширенная теория «призывает» исследователей институциональных трансплантаций сосредоточить свой анализ на моментах, выходящих за рамки программы и методологии классической теории. Во-первых, следовало бы отталкиваться от метафоры искусственного кораллового рифа с задаваемыми ею акцентами на «заселении» и «обживании» трансплантируемых институтов, на их рекомбинации и рефункционализации, на развитии неоднородного институтогенного сообщества. Во-вторых, нужно исходить из понимания институтов как сложных комбинаций институциональных факторов разного типа (в том числе нормативных, поведенческих, когнитивных, статуснофункциональных и структурных), значительная часть которых формируется непосредственно в процессе внедрения и затем находится в процессе постоянной содержательной пересборки. В-третьих, необходимо уделять приоритетное внимание анализу различных групп институтогенного сообщества, их ролей и функций на разных этапах трансплантации. При этом важно аналитически «распаковывать» силы поддержки и сопротивления, детализировать состав образующих их социальных групп, особое внимание обращая на группы внешних акторов и на дисперсные сообщества/движения/сети. В-четвертых, целесообразно исследовать процессы массового конструирования ниш трансплантируемых институтов их акторами, исходя из теорий брико-лажа, обитаемых институтов и институциональной работы. В-пятых, надо активнее изучать коммуникационные поля переносимых извне институтов, структуру и динамику связанных с ними инструментов, каналов, языковых средств, риторики, дискурсов, стратегий и моделей коммуникаций, опираясь на разработки в области нарративной экономики, дискурсивного, риторического и коммуникативного институционализма. В-шестых, важно использовать ассамбляжное мышление, анализируя взаимодействие заимствуемых и местных институтов как сложную гетероцентричную систему с несводимыми друг к другу институциональными логиками. В-седьмых, правильно рассматривать возникающие у трансплантируемых институтов отклонения от их прототипов (эталонов) в первую очередь как следствие адаптивной рефункционализации, а не как трансплантационные дисфункции. В целом, оценивать результаты трансплантаций институтов следовало бы с нормоцентричной (выраженно релятивистской) точки зрения.

В любом случае расставание с простотой классической теории и, шире, нового институционализма неизбежно: при всей элегантности теоретических построений заложенный в них редукционизм не позволяет полноценно изучать современные институциональные изменения. Предложенный нами вариант расширенной теории трансплантации институтов — в большей степени эскиз ее перспективной междисциплинарной исследовательской программы. В основу этой программы положены новые теоретические подходы (теории бриколажа и ассамбляжей, конструирования ниши и институтогенных сообществ, комбинаторная концепция институтов и нормоцентричная парадигма), которые относятся к методологии постинституционализма, позиционирующегося в качестве альтернативы мейнстримной (новой) институциональной теории. Но это не означает, что продвинутые подходы новой или традиционной (оригинальной) институциональной экономики не могут быть интегрированы в программу расширенной теории. Расширенная теория, на наш взгляд, должна быть антиредукционистской и достаточно эклектичной методологической рамкой, поскольку фокус ее внимания обращен на трансплантацию сложных институтов в условиях роста нередуцируемой институциональной сложности экономических и социальных систем.

¹ Теория правовых трансплантатов возникла в области сравнительного права (Watson, 1974) и базировалась на понятии трансплантации права, впервые использованном в юридическом дискурсе в 1920-х годах (Walton, 1927). В политологии термин «институциональный трансфер» появился в исследовании трансплантации в Гану британских институтов парламентской демократии (Apter, 1955). В экономической науке первые работы по институциональной трансплантации относятся к 1960-м годам (Spitz, 1966; Whyte, 1968), а на рубеже XX—XXI вв. появились первые диссертация и монография в этой области (De Jong, 1999; De Jong et al., 2002). В России наибольшую известность получили пионерные работы В. Полтеровича (2001, 2007).

² Так, неохотно признается, что эталонные «правильные» институты неэффективны для стран, экономика которых далека от технологического фронтира (Acemoglu et al., 2006. Р. 63 — 65), то есть для абсолютного большинства развивающихся стран.

³ «Постепенность дает возможность населению приспособиться к новым правилам, а правительствам — вовремя обнаружить ошибки и своевременно исправить их, минимизировав ущерб» (Даниелян, Полтерович, 2019. С. 190).

⁴ Главный упрек в адрес теории инклюзивных институтов Д. Аджемоглу и Дж. Робинсона — приуменьшение роли неформальных институтов и в целом культуры стран-реципиентов.

⁵ Например, в России институт банкротства применялся для маскировки рейдерских захватов бизнеса, институт благотворительности — для легализации коррупционных доходов, а институт корпоративной социальной ответственности — для прикрытия незаконных сборов с предпринимателей региональными властями.

⁶ Международный трансфер социальных механизмов с большей вероятностью будет успешным, если общие социальные условия в передающей и целевой странах схожи (Eggertsson, 2010. Р. 724).

⁷ Поэтому стратегия имитации передовых институтов развивающимися странами постоянно подвергалась и подвергается критике: об этом институционалисты писали еще в 1960-х годах (см.: Whyte, 1968). В принципе, сложился консенсус о том, что типовой, универсалистский подход к трансплантации институтов неэффективен. И все же эталонные институты продолжают активно копироваться в надежде на возможность их воссоздания в оригинальном виде.

⁸ М. де Йонг и В. Мамаду в первой монографии по трансплантации экономических институтов отмечали, что в фокусе их внимания находятся процессы копирования институтов государствами (государственными органами), хотя аналогичные процессы наблюдаются и в частном секторе. В качестве примера они приводили трансплантацию в США японских институтов организации производства (De Jong, Mamadouh, 2002. Р. 20), но специально его не анализировали. Этот пример будет рассматриваться далее.

⁹ Постинституционализм был создан Ф. Кливер и ее научной школой в начале 2000-х годов. В рамках постинституционализма развивались теоретические идеи Э. Остром: в частности, ее теория крафтинга институтов легла в основу теории институционального бриколажа, которая в раннем постинституционализме занимала центральное место (Cleaver, 2001). Изначально постинституционализм позиционировался в качестве методологической альтернативы институциональному мейнстриму в области управления общими ресурсами (Cleaver, Franks, 2005). В дальнейшем методологические амбиции постинституционализма были умерены, его предметное поле ограничилось экономикой природопользования, а сам он был переименован в критический институционализм (Cleaver, 2012; Cleaver, Whaley, 2018). Мы настаиваем на необходимости дальнейшего развития широкой программы постинституционализма.

¹⁰ В юридическом сообществе также начинается обсуждение междисциплинарной парадигмы трансплантации норм права (Delcour, Tulmets, 2019; Goldbach, 2019).

¹¹ Так, реформа семейной политики ФРГ в 2000-х годах в значительной степени основывалась на заимствовании скандинавской модели семьи и элементов «мягкого» права Евросоюза. Ее результатом стала трансформация германского института семьи, который до этого имел выраженный патриархальный характер (Windwehr, Fischer, 2021).

¹² Объединительная логика расширенной теории в этом смысле «перекликается» с идеями общего социального анализа (Полтерович, 2011), но не в его экстремально унифицированных версиях. Внутреннее разнообразие и даже некоторая эклектичность методологии — важная черта идентичности расширенной теории.

¹³ В строгом смысле все термины, которые описывают международное движение институтов, представляют собой метафоры. Скажем, говоря об институциональном политическом обучении, мы уподобляем институциональные процессы образовательным, рассматривая их в терминах учителей, обучающихся и извлеченных уроков, а используя понятие «трансфер институтов» — прибегаем к аналогии с транспортными перевозками.

¹⁴ Это отмечали и критики теории трансплантации правовых институтов. По их мнению, «хирургическая» метафора ведет к недооценке встроенности институтов в общую правовую культуру общества (см., например: Legrand, 2001).

¹⁵ В терминологии, описывающей перенос институтов из одних стран в другие (импорт, трансфер, имитация, диффузия и т. д.), понятие трансплантации наиболее часто связывается именно с неадаптивным и неудачным заимствованием (Seidler, 2014. Р. 372).

¹⁶ Интересно, что в исследованиях международной мобильности регулятивных практик преобладает уклон в сторону успешных примеров (success bias), а случаи неудач практически не изучаются (Lovell, 2019). Возможно, это следствие неиспользования трансплантационной метафоры. Хотя метафора мобильности вносит не всегда корректный акцент на легкости перемещения практик между странами (Stein et al., 2017. Р. 38).

¹⁷ Поэтому «большинство институтов во всех государствах мира возникли преимущественно путем трансплантации» (Полтерович, Старков, 2005. С. 6), но, добавим, не путем трансплантации «сверху».

¹⁸ Похожая ситуация сложилась в области исследований науки и технологий (science and technology studies), где современные ученые вынужденно используют устоявшийся термин «трансфер технологий инноваций», но в нейтральном смысле, игнорируя непродуктивную аналогию с транспортной перевозкой и следующую из нее линейную модель инноваций (Flink, Kaldewey, 2018).

¹⁹ «Под институтом обычно понимают совокупность норм, образующих определенную целостность» (Полтерович, 2007. С. 51) или институциональный комплекс, состоящий из формальных и неформальных норм (De Jong, Mamadouh, 2002. Р. 22). Эти нормы тесно переплетены и комплементарны (Кузьминов и др., 2005. С. 9), поэтому «не следует смешивать трансплантацию института и имитацию формальных правил, обеспечивающих его функционирование» (Полтерович, 2001. С. 47).

²⁰ Новые институционалисты чаще всего недооценивают роль поведенческих практик, рутин, привычек и вообще локальных процессов, которые происходят «на местах» внедрения трансплантируемых институтов (Burchardt, Swidler, 2020). Их внимание больше обращено на уже сложившиеся формальные и неформальные нормы.

²¹ Описание начального этапа трансплантации нового государственного менеджмента, например, см. в: Pollitt et al., 2007.

²² Это авторская интерпретация данного понятия. Обзор терминологических дискуссий в теории институциональных логик см. в: Thornton et al., 2012, 2015.

²³ К диффузионным процессам относят также институциональное политическое обучение, мобильность политики (policy mobility) и извлечение уроков (lesson drawing).

²⁴ В области исследований политики (policy studies) также обсуждается идея о том, что несмотря на длительное и упорное противопоставление трансфера и диффузии, именно объединение этих подходов, даже несмотря на их явные методологические различия, способно привести к комплексному пониманию международных институциональных процессов (Bazbauers, 2018; Roper, 2021). Аналогично в юридической науке говорят о трансплантационных и диффузионных исследованиях как общем предметном поле (Bignami, Zaring, 2016. Р. 431).

²⁵ Разработка регулятивных политик и проектирование институтов в результате принимают интерактивный, итерационный и рефлексивный характер (Torfing et al., 2012. Р. 46). Образно говоря, следуя духу трансплантации «снизу», регуляторы выходят из своих башен на городские улицы в поисках идей и поддержки.

²⁶ Повторим: трансплантационные процессы следует рассматривать как континуум. Например, трансплантации «сверху» сильно различаются по степени «принуждения» к институциональным инновациям со стороны государства (см.: Evans, 2009). В свою очередь трансплантации «снизу» (особенно на городском и региональном уровне) в различной степени вовлекают государство, поэтому в некоторых случаях принимают сложные гибридные формы. В итоге на практике чаще всего сложно разграничить централизованные и стихийные трансплантации институтов.

²⁷ Такая тенденция фиксировалась уже в 2000-х годах (Cohn, 2010. Р. 596 — 597).

²⁸ Но и в случае макроинститутов восходящие процессы также часто более эффективны, чем традиционные трансплантации «сверху вниз». Пример — провал попытки трансплантировать систему антитабачного регулирования в Швейцарии на национальном уровне и ее внедрение более длительным путем, через региональные институциональные инициативы (см. подробнее: Mavrot, 2017).

²⁹ Правда, при этом «трафик» институциональных обменов увеличился, а сами трансплантации усложнились, став мультисубъектными и высокоизменчивыми.

³⁰ Полезным шагом была бы замена важной для классической теории метафоры культурной близости стран — участниц трансплантации институтов метафорой культурных трений, сдвигающей акцент на сложные взаимодействия разных групп акторов, асимметрию власти и социальное конструирование культуры (см.: Shenkar et al., 2008).

³¹ Результаты действия институтов не всегда проявляются напрямую, часто имеют отложенный характер, с трудом поддаются количественной оценке.

³² Причем эти силы (сети акторов) трансформируются на разных этапах трансплантационного процесса. На примере трансплантации института промышленных парков Китаем и Сингапуром это показано в работе: Miao, 2018.

³³ В рамках конкретных трансплантационных процессов мотивации акторов могут варьировать в широком диапазоне — от извлечения прибыли, повышения политической популярности и коррупционных ожиданий до следования религиозным ориентирам, солидарности с сообществом и ухода от ответственности (описание кейса см. в: Alba et al., 2020).

³⁴ Аналогичная ситуация сложилась в исследованиях трансфера политики (policy transfer), где в последнее время участились призывы к серьезному расширению круга изучаемых акторов (обзор см. в: Boren, Young, 2021).

³⁵ Достаточно упомянуть движение #МеТоо, фактически отменившее презумпцию невиновности в западных странах путем быстрой трансплантации новых норм (Fileborn, Loney-Howes, 2019).

³⁶ Например, см. объяснение экспансии рыночно-ориентированных институтов в американской академической науке без отсылок к концепции институционального предпринимательства (Berman, 2012).

³⁷ Трансплантация разворачивается сразу во многих масштабах, и все они имеют значение. Например, исследования показывают важную роль рядовых управленцев и вырабатываемых ими социальных практик в трансплантации институтов неолиберального типа (Nunn, 2020. Р. 950-953).

³⁸ https: www.euractiv.com section energy-environment news lawmakers-pu-sh-for-eu-due-diligence-law-on-environmental-human-rights

³⁹ «При удачной трансплантации... происходит позитивная адаптация института к новой институциональной и культурной среде: институт выполняет в стране-реципиенте ту же роль, что и в экономике-доноре» (Полтерович, 2001. С. 29).

⁴⁰ «Институты, обеспечивающие устойчивый рост в одних странах, не дают желаемых результатов в других, что обычно объясняется „несоответствием" (bad fit) институтов местным условиям» (Полищук, 2008. С. 28).

⁴¹ В процессе трансплантации моделей регулятивной политики бриколаж охватывает беспорядочные процессы возникновения гибридных политик из множества источников и беспорядочные процессы интерпретации, когда страны-импортеры транслируют и изменяют копируемые политики (Stone, 2017. Р. 55). Даже трансплантации институтов под эгидой государства, часто начинаясь как внутренне логичные проекты, постепенно превращаются в спонтанные, а подчас хаотичные процессы согласования интересов множества акторов и внесения разноплановых, часто слабо согласованных изменений. Как следствие, цели, сценарии и критерии эффективности меняются прямо в ходе трансплантации, особенно если она принимает долгосрочный характер.

⁴² Передовые исследования в области перевода политики (policy translation) идут в сторону фокусировки на сложности, все большее внимание уделяется влиянию акторов на трансплантируемые институты, в том числе через реинтерпретации, эксперименты и создание нарративов (Draude, 2017; Mukhtarov, 2018). В бурно развивающейся теории политических мобильностей (policy mobilities) также сделан акцент на том, что копируемые регулятивные практики — не статичные объекты, а эволюционирующие социальные конструкты, подвергающиеся на новом месте активной доработке (Peck, Theodore, 2012; McCann, Ward, 2013).

⁴³ Исключениями являются отдельные работы (см., например: De Jong, 2013; McKague, Oliver, 2016; Koppenjan, de Jong, 2018), в которых анализируются китайский, голландский и африканские примеры институционального бриколажа. Близкая по сути концепция глобального бриколажа используется в международных отношениях для объяснения взрывного роста институционального плюрализма, в частности, того, как политические акторы стран глобального Юга делегитимизируют неолиберальные нормы, выстраивая новые нарративы мирового порядка (Mittelman, 2013) или используя стратегию параллельного встраивания в «северо-центричную» институциональную систему и развития альтернативных институтов за ее пределами (Cooper, Stolte, 2020).

⁴⁴ В исследованиях трансфера и мобильности регулятивных политик также намечается сдвиг от элитных акторов (им сейчас уделяется практически все внимание) к неэлитным, обычным и даже маломощным, знания о роли которых крайне ограничены (Shu, Lewin, 2017; Baker et al., 2020).

⁴⁵ В работе: Maseland, 2018, эмпирически подвергнуто сомнению значение эффекта path dependence на примере влияния трансплантированных колониальных институтов на институциональное развитие африканских стран после обретения ими независимости.

⁴⁶ Регулятивные песочницы (regulatory sandbox) — свежий пример искусственно конструируемых ниш для апробации новых, в том числе трансплантируемых институтов.

⁴⁷ К концу 1990-х годов в США было уже И японских автозаводов, а в наши дни их количество достигло 24.

⁴⁸ Эти модификации коснулись организации командной работы, взаимодействий с поставщиками и системы оплаты труда (Pil, MacDuffie, 1999b. Р. 380, 384, 387).

⁴⁹ https: www.washingtonpost.com climate-environment 2019 12 01 scientists-used-loudspeakers-make-dead-coral-reefs-sound-healthy-fish-flocked-them . Напротив, деградация рифов делает их все более тихими. Британские ученые провели эксперимент по так называемому звуковому обогащению мертвых рифов: они установили динамики на деградировавших участках Большого Барьерного рифа и в течение 40 суток транслировали звуки здоровых рифов. В результате такие «шумные» рифы привлекли вдвое больше рыбы, чем тихие участки, причем видовое разнообразие рыб увеличилось на 50°о (Gordon et al., 2019).

⁵⁰ В классической теории на это иногда обращалось внимание. Отмечалось, что в расширении сил поддержки и преодолении ими барьера большинства «большую роль играют позитивные прецеденты использования новых институтов, или истории успеха» (Кузьминов и др., 2005. С. 25). Но это, скорее, редкое исключение из общей практики игнорирования коммуникационного аспекта трансплантации институтов.

⁵¹ Вместе с тем вопрос о более высокой эффективности нарративов в сравнении с другими инструментами коммуникаций по поводу институтов остается дискуссионным (Тамбовцев, 2020. С. 18 — 19). Отметим, что в форме нарративов институты легче всего становятся мемами, быстро распространяясь в масштабе сообщества и формируя общие ментальные модели (подробнее о правилах-мемах см. в: Schlaile, 2021).

⁵² Возросшее внимание экономистов к нарративам следует признать только первым шагом в исследованиях институциональных дискурсов, поскольку создание новых историй — отдельная дискурсивная практика.

⁵³ В теории культурного трансфера в первую очередь «речь идет об интерпретации чужого объекта, его интеграции в иную референциальную систему, которая прежде всего есть система лингвистическая» (Эспань, 2018. С. 60).

⁵⁴ Один из немногих описанных с точки зрения коммуникаций примеров трансплантации — внедрение института фондовой биржи в КНР, в ходе которого применялись различные риторические жанры и стили (Li et al., 2018). Пример описания в коммуникационном аспекте трансплантации мезоинститута платного проезда по перегруженным участкам города в Швецию и Великобританию см. в: Park et al., 2014.

⁵⁵ Роль амбассадоров в трансплантации Бразилией институтов партиципаторной демократии обсуждается в пионерной работе: Porto de Oliveira, 2020.

⁵⁶ Детальный разбор внутренней механики коммуникаций вокруг нового института на примере трансплантации в Швецию системы государственных закупок, основанной на рыночной (конкурентной) логике, см. в: Pemer, Skjolsvik, 2018. Авторы показывают, что в ходе более чем 20-летнего процесса адаптации этого института к шведским условиям формы и стратегии связанных с ним коммуникаций постоянно менялись, отражая изменение баланса сил акторов, представляющих альтернативные институциональные логики — бюрократическую и рыночную.

⁵⁷ На смену НГМ уже приходит новое поколение институциональных моделей, обозначаемых как «пост-НГМ» (Lapuente, van de Walle, 2020) или «новая государственная служба» (new public service; Denhardt, Denhardt, 2015; Boruvka, Perry, 2020).

⁵⁸ Реформаторам «необходимо добиваться комплементарности институтов», в противном случае возрастает «опасность возникновения институциональных разрывов с присущими им отторжением, извращением новых правил и консервацией половинчатых реформ» (Кузьминов и др., 2005. С. 26).

⁵⁹ Предлагается даже интегративный подход к анализу трансфера политики с точки зрения политических ассамбляжей, мобильностей и мутаций (policy assemblages, mobilities and mutations approach; McCann, Ward, 2012, 2013).

⁶⁰ Об институциональных ассамбляжах подробнее см. в: Фролов, 2020; Frolov, 2021а.

⁶¹ Ассамбляж — это продукт множественных детерминаций, не сводимый к единственной логике (Collier, Ong, 2005. Р. 12).

⁶² Поэтому в трансплантации институтов отношения власти проявляются прежде всего в практиках композиции и перекомпоновки ассамбляжей (Prince, 2017. Р. 336).

⁶³ Так, институт корпоративной социальной ответственности в принципе базируется на наборе конфликтующих между собой ценностей, норм и представлений: именно в связи с этим ему трудно дать однозначное определение (Guthey, Morsing, 2014).

⁶⁴ Любопытно, что новое поколение институтов «пост-НГМ» уже исходно имеет ассамбляж-ный характер, сочетая логику НГМ и неовеберианскую логику (Lapuente, van de Walle, 2020. P. 463).

⁶⁵ Подробнее об этой тенденции см. в: Stone, 2017.

⁶⁶ Исторический пример — пересборка коренными жителями функций трансплантируемых институтов во времена испанской колонизации Америки: «Ничего не отвергая и не меняя, индейцы подрывали все это изнутри самим способом использования, связанным с целями и референциями, чуждыми той системе, от которой они не могли ускользнуть» (Серто, 2013. С. 41). Это не искажение нового института, а его рефункционализация, которую можно понимать как «вторичное производство» (термин М. де Серто) институтов, скрытое в процессах их использования, а потому вездесущее и незаметное, как своего рода «муравьиная деятельность» (Серто, 2013. С. 43), бриколаж.

Список литературы / References

Даниелян В. А., Полтерович В. М. (2019). Приключения пенсионной реформы в России: где ошибки? Журнал Новой экономической ассоциации. № 2. С. 186 — 194. [Danielyan V. A., Polterovich V. М. (2019). The adventures of pension reform in Russia: Where are the mistakes? Journal of the New Economic Association, No. 2, pp. 186 — 194. (In Russian).]

Заварзин Г. А., Рожнов С. В. (2011). Рифы в эволюции гео-биологических систем. Постановка проблемы Рифогенные формации и рифы в эволюции биосферы. М.: ПИН РАН. С. 4—25. [Zavarzin G. A., Rozhnov S. V. (2011). Reefs in evolution of geo-biological systems. Formulation of the problem. In: Reef formations and reefs in the evolution of the biosphere. Moscow: Borissiak Paleontological Institute, RAS, pp. 4—25. (In Russian).]

Кузьминов Я., Радаев В., Яковлев А., Ясин Е. (2005). Институты: от заимствования к выращиванию (опыт российских реформ и возможности культивирования институциональных изменений) Вопросы экономики. № 5. С. 5—27. [Kuzminov Y., Radaev V., Yakovlev A., Yasin Е. (2005). Institutions: From import to raising (Lessons from the Russian reforms and opportunities for cultivation of institutional change). Voprosy Ekonomiki, No. 5, pp. 5—27. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2005-5-5-27

Полищук Л. (2008). Нецелевое использование институтов: причины и следствия. Вопросы экономики. № 8. С. 28 — 44. [Polishchuk L. (2008). Misuse of institutions: Its causes and consequences. Voprosy Ekonomiki, No. 8, pp. 28 — 44. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2008-8-28-44

Полтерович В. M. (2001). Трансплантация экономических институтов. Экономическая наука современной России. № 3. С. 24—50. [Polterovich V. М. (2001). Transplantation of economic institutions. Economics of Contemporary Russia, No. 3, pp. 24 — 50. (In Russian).]

Полтерович В. M. (2007). Элементы теории реформ. М.: Экономика. [Polterovich V. М. (2007). Elements of the theory of reforms. Moscow: Ekonomika. (In Russian).]

Полтерович В. M. (2011). Становление общего социального анализа. Общественные науки и современность. № 2. С. 101 — 111. [Polterovich V. М. (2011). The rise of general social analysis. Social Sciences and Contemporary World, No. 2, pp. 101 — 111. (In Russian).]

Полтерович В. M., Старков О. Ю. (2005). Создание массовой ипотеки в России: проблема трансплантации (Научный доклад № R2-2005). СПб.: НИИ менеджмента СПбГУ. [Polterovich V. М., Starkov О. Y. (2005). Building mortgage market in Russia: A problem of transplantation (Discussion paper No. R2-2005). St. Petersburg: Institute of Management, St Petersburg University. (In Russian).]

Серто M. де (2013). Изобретение повседневности. T. 1: Искусство делать. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге. [Certeau М. de. (2013). The practice of everyday life. Vol. 1: The art of practice. St. Petersburg: European University at St. Petersburg Publ. (In Russian).]

Тамбовцев В. Л. (2020). Нарративный анализ в экономической теории как восхождение к сложности. Вопросы экономики. № 4. С. 5 — 30. [Tambovtsev V. L. (2020). Narrative analysis in economics as climbing complexity. Voprosy Ekonomiki, No. 4, pp. 5 — 30. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2020-4-5-30

Фролов Д. П. (2020). Постинституционализм: за пределами институционального мейнстрима. Вопросы экономики. № 5. С. 107—140. [Frolov D. Р. (2020). Postinstitutionalism: Beyond the institutional mainstream. Voprosy Ekonomiki, No. 5, pp. 107-140. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2020-5-107-140

Эггертссон T. (2011). Знания и теория институциональных изменений. Вопросы экономики. № 7. С. 4 — 16. [Eggertsson Т. (2011). Knowledge and the theory of institutional change. Voprosy Ekonomiki, No. 7, pp. 4 — 16. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2011-7-4-16

Эспань M. (2018). История цивилизаций как культурный трансфер. М.: Новое литературное обозрение. [Espagne М. (2018). The history of civilizations as a cultural transfer. Moscow: Novoe Literaturnoe Obozrenie. (In Russian).]

Acemoglu D., Aghion P., Zilibotti F. (2006). Distance to frontier, selection, and economic growth. Journal of the European Economic Association, Vol. 4, No. 1, pp. 37—74. https: doi.org 10.1162 jeea.2006.4.1.37

Acemoglu D., Robinson J. (2012). Why nations fail: The origins of power, prosperity, and poverty. New York: Crown Publishers.

Akerlof G. A., Snower D. J. (2016). Bread and bullets. Journal of Economic Behavior & Organization, Vol. 126, Part B, pp. 58—71. https: doi.org 10.1016 j.jebo. 2015.10.021

Alba R., Kooy M., Bruns A. (2020). Conflicts, cooperation and experimentation: Analysing the politics of urban water through Accra’s heterogeneous water supply infrastructure. Environment and Planning E: Nature and Space, https: doi.org 10.1177 2514848620975342

Allen J. (2011). Powerful assemblages? Area, Vol. 43, No. 2, pp. 154 — 157.

Andersson T., Liff R. (2018). Co-optation as a response to competing institutional logics: Professionals and managers in healthcare. Journal of Professions and Organization, Vol. 5, No. 2, pp. 71 — 87. https: doi.org 10.1093 jpo joyOOl

Apter D. A. (1955). The gold coast in transition. Princeton: Princeton University Press. Baker T., McCann E., Temenos C. (2020). Into the ordinary: Non-elite actors and the mobility of harm reduction policies. Policy and Society, Vol. 39, No. 1, pp. 129 — 145. https: doi.org 10.1080 14494035.2019.1626079

Bazbauers A. R. (2018). The World Bank and transferring development: Policy movement through technical assistance. Cham: Palgrave Macmillan.

Berge D. M., Torsteinsen H. (2021). Corporatization in local government: Promoting cultural differentiation and hybridity? Public Administration, pp. 1 — 18. https: doi.org 10.1111 padm.12737

Berkowitz D., Pistor K., Richard J.-F. (2003). The transplant effect. American Journal of Comparative Law, Vol. 51, No. 1, pp. 163—203. https: doi.org 10.2307 3649143

Berman E. P. (2012). Explaining the move toward the market in US academic science: How institutional logics can change without institutional entrepreneurs. Theory and Society, Vol. 41, No. 3, pp. 261—299.

Bignami F., Zaring D. (eds.) (2016). Comparative law and regulation: Understanding the global regulatory process. Cheltenham: Edward Elgar Publishing.

Boren T., Young C. (2021). Policy mobilities as informal processes: Evidence from “creative city” policy-making in Gdansk and Stockholm. Urban Geography, Vol. 42, No. 4, pp. 551-569. https: doi.org 10.1080 02723638.2020.1735197

Boruvka E., Perry J. L. (2020). Understanding evolving public motivational practices: An institutional analysis. Governance, Vol. 33, No. 3, pp. 565 — 584. https: doi.org 10.1111 gove.12460

Briassoulis H. (2019). Governance as multiplicity: The assemblage thinking perspective. Policy Sciences, Vol. 52, No. 3, pp. 419 — 450. https: doi.org 10.1007 sll077-018-09345-9

Burchardt М., Swidler А. (2020). Transplanting institutional innovation: Comparing the success of NGOs and missionary Protestantism in sub-Saharan Africa. Theory and Society, Vol. 49, No. 3, pp. 335 — 364. https: doi.org 10.1007 slll86-020-09380-7

Chang H.-J. (2011). Institutions and economic development: Theory, policy and history. Journal of Institutional Economics, Vol. 7, No. 4, pp. 473 — 498.

Clarke J., Bainton D., Lendvai N., Stubbs P. (2015). Making policy move: Towards a politics of translation and assemblage. Chicago: Policy Press.

Cleaver F. (2001). Institutional bricolage, conflict and cooperation in Usangu, Tanzania. IDS Bulletin, Vol. 32, No. 4, pp. 26-35. https: doi.org 10.1111 j.1759-5436.2001. mp32004004.x

Cleaver F. (2012). Development through bricolage: Rethinking institutions for natural resources management. London and New York: Routledge.

Cleaver F. D., de Koning J. (2015). Furthering critical institutionalism. International Journal of the Commons, Vol. 9, No. 1, pp. 1 — 18. https: doi.org 10.18352 ijc.605

Cleaver E, Franks T. (2005). How institutions elude design: River basin management and sustainable livelihoods (BCID Research Paper No. 12). Bradford: Bradford Centre for International Development.

Cleaver E, Whaley L. (2018). Understanding process, power, and meaning in adaptive governance: A critical institutional reading. Ecology and Society, Vol. 23, No. 2, article 49. https: doi.org 10.5751 ES-10212-230249

Cohn M. (2010). Legal transplant chronicles: The evolution of unreasonableness and proportionality review of the administration in the United Kingdom. American Journal of Comparative Law, Vol. 58, No. 3, pp. 583 — 629. https: doi.org 10.5131 ajcl.2009.0048

Collier S. J., Ong A. (2005). Global assemblages, anthropological problems. In: S. J. Collier, A. Ong (eds.). Global assemblages: Technology, politics, and ethics as anthropological problems. Oxford: Blackwell, pp. 3—21.

Cooper A. E, Stolte C. (2020). Insider and outsider strategies of influence: The BRICS’ dualistic approach towards informal institutions. New Political Economy, Vol. 25, No. 5, pp. 703-714. https: doi.org 10.1080 13563467.2019.1584167

Cooper D. (2020). Towards an adventurous institutional politics: The prefigurative 'as if’ and the reposing of what’s real. Sociological Review, Vol. 68, No. 5, pp. 893 — 916. https: doi.org 10.1177 0038026120915148

Cooper D., Dhawan N., Newman J. (eds.) (2020). Reimagining the State: Theoretical challenges and transformative possibilities. New York: Routledge.

Cornelissen J. P., Durand R., Fiss P. C., Lammers J. C., Vaara E. (2015). Putting communication front and center in institutional theory and analysis. Academy of Management Review, Vol. 40, No. 1, pp. 10—27. https: doi.org 10.5465 amr.2014.0381

De Jong M. (1999). Institutional Transplantation — How to adopt good transport infrastructure decision-making ideas from other countries? Doctoral thesis. Delft: Eburon Publishers.

De Jong M. (2013). China’s art of institutional bricolage: Selectiveness and gradualism in the policy transfer style of a nation. Policy and Society, Vol. 32, No. 2, pp. 89 — 101. https: doi.org 10.1016 j.polsoc.2013.05.007

De Jong M., Mamadouh V. (2002). Two contrasting perspectives on institutional transplantation. In: M. de Jong, K. Lalenis, V. Mamadouh (eds.). The theory and practice of institutional transplantation: Experiences with the transfer of policy institutions. Dordrecht: Kluwer Academic Publishers, pp. 19 — 32.

De Jong M., Lalenis K., Mamadouh V. (eds.) (2002). The theory and practice of institutional transplantation: Experiences with the transfer of policy institutions. Dordrecht: Kluwer Academic Publishers.

Delcour L., Tulmets E. (eds.) (2019). Policy transfer and norm circulation: Towards an interdisciplinary and comparative approach. New York: Routledge.

Denhardt J. V., Denhardt R. В. (2015). The new public service revisited. Public Administration Review, Vol. 75, No. 5, pp. 664 — 672. https: doi.org 10.1111 puar.12347

Dia M. (1996). Africa’s management in the 1990s and beyond: Reconciling indigenous and transplanted institutions. Washington, DC: World Bank.

Draude A. (2017). Translation in motion: A concept’s journey towards norm diffusion studies. Third World Thematics: A TWQ Journal, Vol. 2, No. 5, pp. 588 — 605.

Eggertsson T. (2010). Mapping social technologies in the cultural commons. Cornell Law Review, Vol. 95, No. 4, pp. 711—732.

Ekstrom К. M. (ed.) (2020). Museum marketization: Cultural institutions in the neoliberal era. London: Routledge.

Evans M. (2009). Policy transfer in critical perspective. Policy Studies, Vol. 30, No. 3, pp. 243-268. https: doi.org 10.1080 01442870902863828

Evans M. (ed.) (2010). New directions in the study of policy transfer. London: Routledge.

Evans A. (2020). Overcoming the global despondency trap: Strengthening corporate accountability in supply chains. Review of International Political Economy, Vol. 27, No. 3, pp. 658-685. https: doi.org 10.1080 09692290.2019.1679220

Fileborn B., Loney-Howes R. (eds.) (2019). #MeToo and the politics of social change. Cham: Palgrave Macmillan.

Flink T., Kaldewey D. (2018). The new production of legitimacy: STI policy discourses beyond the contract metaphor. Research Policy, Vol. 47, No. 1, pp. 14—22. https: doi.org 10.1016 j.respol.2017.09.008

Florida R., Kenney M. (1991). Transplanted organizations: The transfer of Japanese industrial organization to the U.S. American Sociological Review, Vol. 56, No. 3, pp. 381-398. https: doi.org 10.2307 2096111

Florida R., Kenney M. (2001). Transfer and replication of organizational capabilities: Japanese transplant organizations in the United States. In: G. Dosi, R. Nelson, S. Winter (eds.). The nature and dynamics of organizational capabilities. Oxford: Oxford University Press, pp. 281 — 307.

Frankenberg G. (2010). Constitutional transfer: The IKEA theory revisited. International Journal of Constitutional Law, Vol. 8, No. 3, pp. 563—579. https: doi.org 10.1093 icon moq023

Frolov D. (2021a). Blockchain and the institutional complexity: An extended institutional approach. Journal of Institutional Economics, Vol. 17, No. 1, pp. 21 — 36. https: doi.org 10.1017 S1744137420000272

Frolov D. (2021b). Transplantation of economic institutions: A post-institutional theory (expanded version). MPRA Paper, No. 108707.

Gestel N. van, Waldorff S. B., Denis J.-L. (2020). (Mis)taking social responsibility? Implementing welfare state reform by private and non-profit organizations. Public Management Review, Vol. 22, No. 12, pp. 1739 — 1759. https: doi.org 10.1080 14719037.2019.1648696

Goldbach T. S. (2019). Why legal transplants? Annual Review of Law and Social Science, Vol. 15, No. 1, pp. 583 — 601. https: doi.org 10.1146 annurev-lawsoc-sci-101518-042617

Gordon T. A. C., Radford A. N., Davidson I. K., Barnes K., McCloskey K., Nedelec S. L., Meekan M. G., McCormick M. L, Simpson S. D. (2019). Acoustic enrichment can enhance fish community development on degraded coral reef habitat. Nature Communications, Vol. 10, article 5414. https: doi.org 10.1038 s41467-019-13186-2

Green S. E., Li Y. (2011). Rhetorical institutionalism: Language, agency, and structure in institutional theory since Alvesson 1993. Journal of Management Studies, Vol. 48, No. 7, pp. 1662-1697. https: doi.org 10.1111 j.1467-6486.2011.01022.x

Guthey E., Morsing M. (2014). CSR and the mediated emergence of strategic ambiguity. Journal of Business Ethics, Vol. 120, No. 4, pp. 555 — 569. https: doi.org 10.1007 S10551-013-2005-7

Hadjiisky M., Pal L. A., Christopher W. (eds.) (2017). Public policy transfer: Microdynamics and macro-effects. Cheltenham: Edward Elgar Publishing.

Hallett Т., Hawbaker А. (2019). Bringing society back in again: The importance of social interaction in an inhabited institutionalism. In: P. Haack, J. Sieweke, L. Wessel (eds.). Microfoundations of Institutions. Bingley: Emerald, pp. 317—336.

Hallett T., Ventresca M. (2006). Inhabited institutions: Social interactions and organizational forms in Gouldner’s patterns of industrial bureaucracy. Theory and Society, Vol. 35, No. 2, pp. 213—236. https: doi.org 10.1007 slll86-006-9003-z

Haupt W., Chelleri L., van Herk S., Zevenbergen C. (2020). City-to-city learning within climate city networks: Definition, significance, and challenges from a global perspective. International Journal of Urban Sustainable Development, Vol. 12, No. 2, pp. 143-159. https: doi.org 10.1080 19463138.2019.1691007

Hiraoka L. S. (1989). Japanese automobile manufacturing in an American setting. Technological Forecasting and Social Change, Vol. 35, No. 1, pp. 29 — 49. https: doi.org 10.1016 0040-1625(89)90045-0

Hogan A., Thompson G. (2019). The quasi-marketization of Australian public schooling: Affordances and contradictions of the new work order. Asia Pacific Journal of Education, Vol. 39, No. 3, pp. 391 — 403. https: doi.org 10.1080 02188791 .2019.1598849

Johnson B., Hagstrom B. (2005). The translation perspective as an alternative to the policy diffusion paradigm: The case of the Swedish methadone maintenance treatment. Journal of Social Policy, Vol. 34, No. 3, pp. 365 — 388. https: doi.org 10.1017 S0047279405008822

Knorr Cetina K. (2015). What is a financial market? Global markets as media-institutional forms. In: P. Aspers, N. Dodd (eds.). Re-imagining economic sociology. Oxford: Oxford University Press, pp. 103 — 125.

Koppenjan J., de Jong M. (2018). The introduction of public-private partnerships in the Netherlands as a case of institutional bricolage: The evolution of an Anglo-Saxon transplant in a Rhineland context. Public Administration, Vol. 96, No. 1, pp. 171 — 184. https: doi.org 10.1111 padm.12360

Lapuente V., van de Walle S. (2020). The effects of new public management on the quality of public services. Governance, Vol. 33, No. 3, pp. 461 — 475. https: doi.org 10.1111 gove.12502

Lawrence T. B., Leca B., Zilber T. B. (2013). Institutional work: Current research, new directions and overlooked issues. Organization Studies, Vol. 34, No. 8, pp. 1023-1033. https: doi.org 10.1177 0170840613495305

Lawrence T., Suddaby R., Leca B. (2011). Institutional work: Refocusing institutional studies of organization. Journal of Management Inquiry, Vol. 20, No. 1, pp. 52—58. https: doi.org 10.1177 1056492610387222

Legrand P. (2001). What legal transplants? In: D. Nelken, J. Feest (eds.). Adapting legal cultures. Oxford: Hart.

Legrand T. (2021). The architecture of policy transfer: Ideas, institutions and networks in transnational policymaking. Cham: Palgrave Macmillan.

Lehtonen P. (2021). Policy on the move: The enabling settings of participation in participatory budgeting. Policy Studies, https: doi.org 10.1080 01442872. 2021.1895981

Li Y., Green S. E., Hirsch P. M. (2018). Rhetoric and authority in a polarized transition: The case of China’s stock market. Journal of Management Inquiry, Vol. 27, No. 1, pp. 69-95. https: doi.org 10.1177 1056492616682620

Linde Ch. (2009). Working the past: Narrative and institutional memory. New York: Oxford University Press.

Loewenstein J., Ocasio W., Jones C. (2012). Vocabularies and vocabulary structure: A new approach linking categories, practices, and institutions. Academy of Management Annals, Vol. 6, No. 1, pp. 41 —86. https: doi.org 10.5465 19416520. 2012.660763

Lovell H. (2019). Policy failure mobilities. Progress in Human Geography, Vol. 43, No. 1, pp. 46-63. https: doi.org 10.1177 0309132517734074

Mannion R., Exworthy М. (2017). (Re) Making the procrustean bed? Standardization and customization as competing logics in healthcare. International Journal of Health Policy and Management, Vol. 6, No. 6, pp. 301 — 304. https: doi.org 10.15171 ijhpm.2017.35

Maseland R. (2018). Is colonialism history? The declining impact of colonial legacies on African institutional and economic development. Journal of Institutional Economics, Vol. 14, No. 2, pp. 259-287. https: doi.org 10.1017 S1744137417000315

Mavrot C. (2017). Concerted horizontal policy transfer: How local action can drive national compliance to international norms. In: M. Hadjiisky, L. A. Pal, W. Christopher (eds.). Public policy transfer: Micro-dynamics and macro-effects. Cheltenham: Edward Elgar, pp. 101 — 124.

McCann E., Ward K. (2012). Policy assemblages, mobilities and mutations: Toward a multidisciplinary conversation. Political Studies Review, Vol. 10, No. 3, pp. 325-332. https: doi.org 10.1111 j.1478-9302.2012.00276.x

McCann E., Ward K. (2013). A multi-disciplinary approach to policy transfer research: Geographies, assemblages, mobilities and mutations. Policy Studies, Vol. 34, No. 1, pp. 2-18. https: doi.org 10.1080 01442872.2012.748563

McKague K., Oliver C. (2016). Network bricolage as the reconciliation of indigenous and transplanted institutions in Africa. Africa Journal of Management, Vol. 2, No. 3, pp. 300-329. https: doi.org 10.1080 23322373.2016.1210952

Meyer R. E., Vaara E. (2020). Institutions and actorhood as co-constitutive and coconstructed: The argument and areas for future research. Journal of Management Studies, Vol. 57, No. 4, pp. 898 — 910. https: doi.org 10.1111 joms.12561

Miao J. T. (2018). Parallelism and evolution in transnational policy transfer networks: The case of Sino-Singapore Suzhou Industrial Park (SIP). Regional Studies, Vol. 52, No. 9, pp. 1191-1200. https: doi.org 10.1080 00343404.2017.1418979

Mittelman J. H. (2013). Global bricolage: Emerging market powers and polycentric governance. Third World Quarterly, Vol. 34, No. 1, pp. 23 — 37. https: doi.org 10.1080 01436597.2013.755355

Moore S., Trudeau D. (2020). New urbanism: From exception to norm — the evolution of a global movement. Urban Planning, Vol. 5, No. 4, pp. 384—387. https: doi.org 10.17645 up.v5i4.3910

Mukhtarov F. (2018). Reflexivity, positionality and normativity in the ethnography of policy translation. In: T. Berger, A. Esguerra (eds.). World politics in translation: Power, relationality, and difference in global cooperation. London: Routledge, pp. 114-131.

North D. C., Wallis J. J., Weingast B. R. (2009). Violence and social orders: A conceptual framework for interpreting recorded human history. Cambridge: Camdridge University Press.

Nunn A. (2020). Neoliberalization, fast policy transfer and the management of labor market services. Review of International Political Economy, Vol. 27, No. 4, pp. 949-969. https: doi.org 10.1080 09692290.2019.1625424

O’Toole J. (2018). Institutional storytelling and personal narratives: Reflecting on the Value’ of narrative inquiry. Irish Educational Studies, Vol. 37, No. 2, pp. 175 — 189. https: doi.org 10.1080 03323315.2018.1465839

Pal L. A. (2014). Introduction: The OECD and policy transfer: Comparative case studies. Journal of Comparative Policy Analysis: Research and Practice, Vol. 16, No. 3, pp. 195-200. https: doi.org 10.1080 13876988.2014.910910

Park C., Wilding M., Chung C. (2014). The importance of feedback: Policy transfer, translation and the role of communication. Policy Studies, Vol. 35, No. 4, pp. 397-412. https: doi.org 10.1080 01442872.2013.875155

Paxton A. B., Peterson С. H., Taylor J. C., Adler A. M. , Pickering E. A., Silliman B. R. (2019). Artificial reefs facilitate tropical fish at their range edge. Communications Biology, Vol. 2, article. 168. https: doi.org 10.1038 s42003-019-0398-2

Peck J., Theodore N. (2012). Following the policy: A distended case approach. Environment and Planning A, Vol. 44, No. 1, pp. 21 — 30.

Peck J., Theodore N. (2015). Fast policy: Experimental statecraft at the thresholds of neoliberalism. Minneapolis: University of Minnesota Press.

Pemer F., Skjolsvik T. (2018). Adopt or adapt? Unpacking the role of institutional work processes in the implementation of new regulations. Journal of Public Administration Research and Theory, Vol. 28, No. 1, pp. 138 — 154. https: doi.org 10.1093 jopart mux020

Pietila M., Pinheiro R. (2021). Reaching for different ends through tenure track — institutional logics in university career systems. Higher Education, Vol. 81, No. 6, pp. 1197-1213. https: doi.org 10.1007 S10734-020-00606-2

Pil F. K., MacDuffie J. P. (1999a). Transferring competitive advantage across borders: A study of Japanese auto transplants in North America. In: J. K. Liker, W. M. Fruin, P. S. Adler (eds.). Remade in America: Transplanting and transforming Japanese management systems. Oxford: Oxford University Press, pp. 39—74.

Pil F. K., MacDuffie J. P. (1999b). What makes transplants thrive: Managing the transfer of “best practice” at Japanese auto plants in North America. Journal of World Business, Vol. 34, No. 4, pp. 372 — 391. https: doi.org 10.1016 S1090-9516(99)00024-3

Pollitt C., van Thiel S., Homburg V. (eds.) (2007). New public management in Europe: Adaptation and alternatives. New York: Palgrave Macmillan.

Porto de Oliveira O. (2020). Policy ambassadors: Human agency in the transnationalization of Brazilian social policies. Policy and Society, Vol. 39, No. 1, pp. 53 — 69. https: doi.org 10.1080 14494035.2019.1643646

Porto de Oliveira O. (ed.) (2021). Handbook of policy transfer, diffusion and circulation. Cheltenham: Edward Elgar.

Prince R. (2017). Local or global policy? Thinking about policy mobility with assemblage and topology. Area, Vol. 49, No. 3, pp. 335 — 341. https: doi.org 10.1111 area.12319

Reiter R., Klenk T. (2019). The manifold meanings of ‘post-New Public Management’ — a systematic literature review. International Review of Administrative Sciences, Vol. 85, No. 1, pp. 11-27. https: doi.org 10.1177 0020852318759736

Rodrik D. (2008). Second-best institutions. American Economic Review, Vol. 98, No. 2, pp. 100 — 104. https: doi.org 10.1257 aer.98.2.100

Roper N. (2021). Between substantive and symbolic influence: Diffusion, translation and bricolage in German pension politics. Review of International Political Economy. https: doi.org 10.1080 09692290.2020.1790405

Savage G. C. (2020). What is policy assemblage? Territory, Politics, Governance, Vol. 8, No. 3, pp. 319-335. https: doi.org 10.1080 21622671.2018.1559760

Schilling-Vacaflor A. (2021). Putting the French duty of vigilance law in context: Towards corporate accountability for human rights violations in the Global South? Human Rights Review, Vol. 22, No. 1, pp. 109 — 127. https: doi.org 10.1007 S12142-020-00607-9

Schlaile M. P. (ed.) (2021). Memetics and evolutionary economics: To boldly go where no meme has gone before. Cham: Springer.

Schmidt V. A. (2019). Where might the next generation of progressive ideas and programmes come from? Contemporary discontents, future possibilities for Europe. In: P. Diamond (ed.). The crisis of globalization: Democracy, capitalism and inequality in the twenty-first century. London: I. B. Tauris, pp. 167—186.

Scott W. R. (2010). Reflections: The past and future of research on institutions and institutional change. Journal of Change Management, Vol. 10, No. 1, pp. 5—21. https: doi.org 10.1080 14697010903549408

Searle J. R. (2008). Philosophy in a New Century: Selected essays. Cambridge: Cambridge University Press.

Seidler V. (2014). When do institutional transfers work? The relation between institutions, culture and the transplant effect: The case of Borno in north-eastern Nigeria. Journal of Institutional Economics, Vol. 10, No. 3, pp. 371—397. https: doi.org 10.1017 S1744137414000046

Seidler V. (2018). Copying informal institutions: The role of British colonial officers during the decolonization of British Africa. Journal of Institutional Economics, Vol. 14, No. 2, pp. 289-312. https: doi.org 10.1017 S1744137417000443

Shefer I. (2019). Policy transfer in city-to-city cooperation: Implications for urban climate governance learning. Journal of Environmental Policy & Planning, Vol. 21, No. 1, pp. 61—75. https: doi.org 10.1080 1523908X.2018. 1562668

Shenkar O., Luo Y., Yeheskel O. (2008). From “distance” to “friction”: Substituting metaphors and redirecting intercultural research. Academy of Management Review, Vol. 33, No. 4, pp. 905-923. https: doi.org 10.5465 amr.2008.34421999

Shiller R. J. (2019). Narrative economics: How stories go viral and drive major economic events. Princeton: Princeton University Press.

Shu E., Lewin A. Y. (2017). A resource dependence perspective on low-power actors shaping their regulatory environment: The case of Honda. Organization Studies, Vol. 38, No. 8, pp. 1039-1058. https: doi.org 10.1177 0170840616670432

Spitz A. (1966). Democratic transplantation: The case of land policy in Hawaii. Land Economics, Vol. 42, No. 4, pp. 473 — 484. https: doi.org 10.2307 3145405

Stein C., Michel B., Glasze G., Piltz R. (2017). Learning from failed policy mobilities: Contradictions, resistances and unintended outcomes in the transfer of “Business improvement districts” to Germany. European Urban and Regional Studies, Vol. 24, No. 1, pp. 35-49. https: doi.org 10.1177 0969776415596797

Stone D. (2012). Transfer and translation of policy. Policy Studies, Vol. 33, No. 6, pp. 483-499. https: doi.org 10.1080 01442872.2012.695933

Stone D. (2017). Understanding the transfer of policy failure: Bricolage, experimentalism and translation. Policy & Politics, Vol. 45, No. 1, pp. 55—70. https: doi.org 10.1332 030557316X14748914098041

Stone D., Porto de Oliveira O., Pal L. A. (2020). Transnational policy transfer: The circulation of ideas, power and development models. Policy and Society, Vol. 39, No. 1, pp. 1-18. https: doi.org 10.1080 14494035.2019.1619325

Thornton P. H., Ocasio W., Lounsbury M. (2012). The institutional logics perspective: A new approach to culture, structure, and process. Oxford: Oxford University Press.

Thornton P. H., Ocasio W., Lounsbury M. (2015). The institutional logics perspective. In: R. A. Scott, S. M. Kosslyn (eds.). Emerging trends in the social and behavioral sciences: An interdisciplinary, searchable, and linkable resource. New York: Wiley, pp. 1—22.

Torfing J., Guy Peters B., Pierre J., Sorensen E. (eds.) (2012). Interactive governance: Advancing the paradigm. New York: Oxford University Press.

Veblen T. (1898). Why is economics not an evolutionary science? Quarterly Journal of Economics, Vol. 12, No. 4, pp. 373 — 397.

Walton F. P. (1927). The historical school of jurisprudence and transplantations of law. Journal of Comparative Legislation and International Law, Vol. 9, No. 4, pp. 183-192.

Ward K. (2018). Policy mobilities, politics and place: The making of financial urban futures. European Urban and Regional Studies, Vol. 25, No. 3, pp. 266—283. https: doi.org 10.1177 0969776417731405

Watson A. (1974). Legal transplants: An approach to comparative law. Edinburgh: Scottish Academic Press.

Whyte W. F. (1968). Imitation or innovation: Reflections on the institutional development of Peru. Administrative Science Quarterly, Vol. 13, No. 3, pp. 370 — 385. https: doi.org 10.2307 2391048

Windwehr J., Fischer T. (2021). The limits of change: German family policy and the dynamics of policy transfer 2009—2017. German Politics, Vol. 30, No. 2, pp. 189-207. https: doi.org 10.1080 09644008.2020.1770228

Wollack K., Hubli K. S. (2010). Democracy support and development aid: Getting convergence right. Journal of Democracy, Vol. 21, No. 4, pp. 35 — 42.