Постинституционализм: за пределами институционального мейнстрима

Д. И. Фролов
Волгоградский государственный технический университет (Волгоград, Россия)

Структура экономической науки чаще всего описывается с помощью дуалистической модели, в которой мейнстрим (или ортодоксия) в лице неоклассической экономики условно противостоит гетеродоксии во главе с институционализмом. Ограничения такого подхода очевидны и связаны в первую очередь с абстрагированием от внутренней неоднородности этих научных парадигм: с одной стороны, не учитываются различные «еретические» концепции в неоклассическом мейнстриме, с другой — игнорируется возникновение мейнстрима и гетеродоксии внутри гетеродоксальных направлений. Эти вопросы практически не привлекают внимания исследователей, что обедняет понимание реальной сложности и логики эволюции современного экономического знания. Случай институционализма в этом смысле показателен.

Институциональная экономика в ходе всей своей истории неизменно противопоставлялась неоклассике¹, а с 2000-х годов с полным основанием претендует на статус нового мейнстрима экономической науки. Однако «мейнстримизация» любого научного направления всегда приводит к формированию его согласованной, упрощенной и конвенционально поддерживаемой версии — назовем ее Стандартной моделью по аналогии с физикой элементарных частиц, — которая способствует привлечению неофитов, но принимается не всем исследовательским сообществом (хотя и его большинством)^{1 2}. В результате мейнстрим неизбежно порождает свою оппозицию (гетеродоксию), развитие которой ведет к пересмотру сложившейся аксиоматики и догматики и к смене доминирующей парадигмы. Институциональный мейнстрим не стал исключением.

Стандартная модель институциональной экономики (далее речь будет идти только о ней) — это устоявшаяся в научном сообществе система общепринятых представлений об институтах, институциональных системах и процессах их эволюции. Стандартная модель включает комплекс в различной степени догматизированных элементов жесткого ядра институционалистской исследовательской программы (предпосылок, положений, категорий, теорий и др.), вспомогательных гипотез³ и нормативных утверждений⁴, которые разделяются большинством институциональных экономистов и практически без изменений транслируются различным целевым аудиториям (от студентов и аспирантов до представителей других наук, экспертов, политиков и медиа).

Стандартная модель выделяется не по критерию опровержимости — неопровержимости (как у И. Лакатоса в его модели жесткого ядра и защитного пояса), а по критерию доминирования идей в интеллектуальном поле, то есть массовой распространенности, влиятельности и (неизбежной) догматичности. По сути, это обобщенная институциональная экономическая теория, какой она видится извне ее профессионального научного сообщества, то есть принимаемая «в готовом виде», без учета внутренних дискуссий, деталей и нюансов. Стандартная модель разрушает многие условные границы: например, она эклектично включает элементы методологии оригинального (старого/традиционного) и нового/неоинституционализма⁵, которые обычно считаются альтернативными⁶. Пластичность Стандартной модели особенно наглядно проявляется при ее адаптации в различных прикладных областях институционального анализа (см., например: Vargo, Lusch, 2016). При этом Стандартная модель не свободна от внутренних противоречий; она просто консервирует их и закрепляет в наборе конвенций, стереотипов и догм.

В каноническом тексте, базирующемся на Стандартной модели, институты — это экзогенно заданные правила и/ или убеждения, и/ или социальные структуры, и/ или способы координации, и/ или модели поведения (и т. д.), накладывающие ограничения на эгоистичное и оппортунистическое поведение индивидов. Институты — факторы инерции, с трудом поддающиеся управляющему воздействию, а их эволюция в целом описывается концепцией path dependence. Институты имеют ключевое значение для экономического развития, поскольку любые трансакции сопряжены с непроизводительными (трансакционными) издержками, в минимизации которых и состоит главная функция институтов. Организации рассматриваются как «игроки», действующие в рамках установленных правил своей «игры»; изменение этих правил находится вне компетенции «игроков» (за исключением случаев лоббирования группами интересов), взаимодействие «игроков» из разных «игр» малозначимо. Системное объяснение институциональных изменений невозможно, их можно интерпретировать с позиций микро- или макрооснований, то есть исходя из методологического индивидуализма или холизма. Все институты имеют некое оптимальное/нормальное состояние, от которого периодически отклоняются; институциональная экономическая политика направлена на коррекцию возникающих дисфункций (провалов) институтов и на возвращение их к начальным условиям. Эти и многие другие постулаты Стандартной модели в современных условиях все чаще обнаруживают свою несостоятельность и нуждаются в ревизии. Достаточно напомнить о серьезных затруднениях новой институциональной теории в объяснении долгосрочного экономического роста (Капелюшников, 2019b), трансформации развивающихся стран (Chang, 2011а; Perry, 2020), экономики социально-экологических систем (Cleaver, 2012), эволюции современных организаций (Alvesson, Spicer, 2019) или связи дисфункций рынка с трансакционными издержками (Fennell, 2013).

Безусловно, нельзя сказать, что приведенное выше представление институциональной реальности в корне неверно, но оно крайне упрощенно и неадекватно описывает сложные институты современных экономических систем. Стандартная модель в институциональной экономике не стала окончательной теорией, а ведущих ученых в основном интересуют явления, находящиеся за ее пределами (но и они испытывают давление ее аксиоматики)⁷.

Методологические дефекты институционального мейнстрима многочисленны, просто среди институционалистов на них обычно не принято обращать внимание. Это и моноаспектные определения институтов, противопоставляемые друг другу и служащие поводом для схоластических дискуссий, и монокаузальные концепции институтов как единственно важного фактора долгосрочного экономического роста, и одностороннее негативное восприятие трансакций как источника неустранимых издержек, минимизации которых служат институты, и упрощенные дихотомии типа микро- и макроанализа, «плохих» и «хороших» или формальных и неформальных институтов, и широко распространенные наивные концепции, например, идея о наличии у институтов оптимального («естественного») состояния, восприятие институциональных изменений исключительно в аспекте адаптаций к среде или сведение институциональной эволюции к эффекту колеи (path dependence).

«Призрак» постинституционализма и его признаки

Ответом на распространение Стандартной модели институциональной экономики стал постинституционализм. Пока это фантомное научное течение, находящееся на ранней стадии институционализации и характеризующееся размытой и фрагментарной исследовательской программой, аморфным предметным полем, практически не структурированным сообществом, неявными и маловлиятельными лидерами, периферийным (если не маргинальным) статусом в академической, образовательной и экспертной средах. Скорее постинституционализм представляет собой рабочую метафору, характеризующую массив альтернативных траекторий развития институциональной экономики, дистанцирующихся от методологических принципов, конвенций и догм мейнстримного институционализма. Главное, что объединяет всех постинституционалистов, — это явный акцент на институциональной сложности, предполагающий необходимость разработать новые методологии и теории за пределами Стандартной модели.

Впервые термин «постинституционализм» в экономическом дискурсе встречается в статье М. Сигала (Segal, 1986). В ней описывалось, как институционалисты середины XX в., работавшие в области экономики труда, значительно расходились с общепринятыми среди ранних институционалистов точками зрения на рынок труда; совокупность их взглядов автор и назвал постинституционализмом⁸. По стечению обстоятельств именно в 1986 г. вышла новаторская работа Уоллиса и Норта об измерении трансакционного сектора (Wallis, North, 1986), «перезапустившая» теорию трансакционных издержек, а годом ранее был издан бестселлер О. Уильямсона «Экономические институты капитализма» (Williamson, 1985), ставший манифестом новой институциональной экономики и придавший мощный импульс ее невероятно активной экспансии. Новый термин оказался несколько преждевременным.

Присуждение Нобелевской премии Р. Коузу и Норту дало старт «мейнстримизации» институциональной экономики — ее быстрому и триумфальному распространению в глобальном масштабе, проникновению практически во все академические дисциплины и использованию в разных областях прикладных разработок и экономической политики. Параллельно происходило формирование Стандартной модели.

Дифференциация многочисленных направлений институциональных исследований и их дисциплинарное разграничение привели к фрагментации институционалистского научного сообщества и отсутствию единой метатеоретической рамки, субститутом которой фактически стала Стандартная модель. Такая ситуация не уникальна: «,,[Т]ипичный“ современный экономист не чувствует потребности в общей консистентной картине мира» (Капелюшников, 2018. С. 115), да и в большинстве общественных наук «становится все сложнее уловить общую форму дисциплины» (Гидденс, Саттон, 2018. С. 9). В результате Стандартная модель не получает особого внимания⁹ и, следовательно, не встречает мощной и убедительной критики со стороны все более узких специалистов. Под действием эффекта path dependence устойчивость ее постулатов непрерывно растет.

Главным негативным следствием распространения Стандартной модели стала банализация терминологии и вульгаризация методологии институционального подхода. Содержательная «вместимость» термина «институт» одновременно представляет собой и эпистемологическое удобство, и проблему (поскольку многочисленные трактовки конфликтуют между собой), а его объяснительная сила вызывает все больше сомнений. Более того, этот термин (и вообще терминология институциональной экономики, как мантра «институты имеют значение») выступает скорее статусным маркером соотнесения с исследовательским сообществом, нежели сугубо аналитическим инструментом. В рамках Стандартной модели дихотомизация стала основным способом осмысления институциональной сложности, результатом чего оказываются многочисленные дилеммы теории институтов и институциональных изменений. Конвенции и стереотипы доминирующего институционального дискурса закрепили «эмпирический разворот» исследований и, по сути, блокировали крупные теоретические инновации. Поэтому формирование «движения сопротивления» Стандартной модели оказалось только вопросом времени. На протяжении 2000—2010-х годов институционализм уверенно и активно закреплялся в статусе мейнстрима гетеродоксальной экономики, параллельно сближаясь с неоклассикой и соревнуясь с ней в изощренности формальных моделей (Spiegler, Milberg, 2009). На этом фоне поступательно расширялся массив критических исследований, маркером которых стал термин «постинституционализм».

Первыми в XXI в. поставили вопрос о постинституциональной перспективе Л. Мехта с соавторами, используя этот термин как метафорическое собирательное название гетеродоксальных подходов к институциональному анализу экономики природопользования (Mehta et al., 2001). Особенно они критиковали невнимание мейнстримного институционализма к роли акторов в институциональных изменениях, традиционалистское понимание институтов как статичных и деконтекстуализированных явлений, а также ориентацию на выработку универсальных подходов к регулированию различных социально-экологических систем и природных ресурсов любого типа. Но наиболее активное развитие идеи постинституционализма, связанные с пересмотром теоретических позиций (нео)институционального мейнстрима, получили в работах представителей школы критического институционализма, основанной Ф. Кливер и в значительной степени пересекающейся с ранними идеями Блумингтонской школы Э. Остром.

Теоретическое ядро критического институционализма образует концепция институционального бриколажа (bricolage)^{10 11}, под которым понимается стохастическое рекомбинирование местными сообществами существующих и вновь создаваемых локальных институтов для адаптации к меняющимся жизненным ситуациям (Cleaver, 2001, 2002)¹¹. Важным моментом является принципиальный отказ школы Кливер от понятия оптимальности институтов и от попыток объективно оценить их эффективность. Не менее значим разрыв с идеей рационального выбора институтов и с функционалистскими объяснениями институциональных изменений (Cleaver, 2012). Принципиальное значение придается размытости границ и смешанности форм институтов, адаптационным способностям и импровизациям акторов, интерактивности взаимовлияния институтов и акторов (Cleaver, 2007; Arts et al., 2014). Представители школы критического институционализма часто называют свой подход постинституциональным (Cleaver, Franks, 2005) и всегда противопоставляют его мейнстримной институциональной экономике (De IConing, Cleaver, 2012). Но они развивают теорию постинституционализма в довольно редуцированной версии, ограничивая область ее применения только экологической сферой и не выходя на более общие методологические проблемы анализа экономических институтов¹².

Для сегодняшних постинституционалистов принципиально важен плюрализм теоретических позиций (Whaley, 2018. Р. 138), что затрудняет их сведение в единую систему. Кроме того, постинституционалистское сообщество на стадии его формирования в принципе не стоит ограничивать излишне четко и связывать только с учеными, которые сами позиционируют себя в качестве постинституционалистов. Многие исследователи фактически неявно работают в области постинституционализма, развивая новые концепции за рамками Стандартной модели. Аналогично, первые посткейнсианцы не имели согласованных и даже последовательных методологических взглядов, но все же их подходы в итоге сложились в единую методологию (King, 2002. Р. 181). Тем не менее уже сейчас можно выделить общие объединяющие принципы постинституционального дискурса', выраженный курс на изучение институциональной сложности; особое внимание к гибридности и подвижности границ институтов; сдвиг акцента в анализе институциональных изменений на бриколажные процессы и пространственную укорененность; отказ от функционализма и оптимизационного подхода к институтам; внимание к социальным группам и осознание многомерной идентичности индивидов. Безусловно, набор этих общих методологических принципов будет расширяться и уточняться по мере развития постинституционализма.

Повестка дня постинституциональных исследований

Рассмотрим наиболее значимые концептуальные возможности за рамками Стандартной модели, очерчивающие контуры перспективной исследовательской программы постинституциональной экономики. Приводимые ниже методологические идеи отчасти составляют консенсус в сообществе постинституционалистов: прежде всего, это касается бриколажа (вокруг которого, по сути, и образовалась школа Кливер) и интегративной трактовки институтов. Остальные идеи разработаны нами, хотя имеют предшественников, многих из которых можно считать имплицитными постинституционалистами. Предлагаемая повестка дня адресована не столько сегодняшним, сколько будущим постинституционалистам, а также широкому институционалистскому сообществу в качестве предмета для обсуждения назревших теоретических проблем.

1. От редукционистских трактовок институтов — к разгерметизации и интегративным подходам. В Стандартной модели парадоксальным образом сосуществуют различные моноаспектные и дихотомические интерпретации институтов, образующие экстремально широкий спектр и часто считающиеся взаимоисключающими. Центральная догма Стандартной модели — признание невозможности точного и при этом комплексного определения понятия «институт», из чего следует необходимость выбора какой-либо его редукционистской трактовки. Сложность институтов, выражающаяся в многообразии форм их проявления, воспринимается негативно, как барьер. Поэтому исследователи обычно сводят содержание институтов к их отдельным формам —  правилам, нормам, конвенциям, регулярностям/форматам поведения, практикам, порядкам, общим убеждениям, социальным структурам и т. д. Как правило, институты отождествляются с одной (институты —  «правила игры» по Норту) или несколькими из этих форм (институты — правила, убеждения и организации по А. Грейфу), причем такие суженные дефиниции позиционируются в качестве жестких альтернатив. Растущее множество противоположных трактовок институтов¹³ часто критикуется; высказывается озабоченность тем, что институт все больше превращается в туманный термин, теряющий содержательную определенность (Alvesson, Spicer, 2019), а масштаб множества явлений, рассматриваемых в качестве институтов, определенно не может считаться нормальным (Witt, 2014). Гораздо хуже, что при этом большая часть определений имеют крайне редукционистский характер.

В будущем постинституционалисты должны (в идеале) отказаться от самой идеи поиска простого, однозначного, унифицированного и универсального определения институтов.

Любые более или менее фундаментальные понятия сейчас, в условиях быстрого усложнения социальных и экономических систем, становятся чрезмерно широкими, зонтичными и расплывчатыми — не только институт, но и государство, класс, гендер, медиа, инновации, предпринимательство, индустрия, стратегия, культура, демократия, этничность, гражданское общество, цифровые технологии, кластер, коррупция и др. Даже близкородственный институтам термин «организация» стал «метаморфическим и пористым» (Meyer, Hollerer, 2014. Р. 1226). Реальное содержание понятий эволюционирует гораздо быстрее, чем их категориальные формы, и чтобы схватить и удержать расползающееся содержание сложных современных институтов, необходимы интегративные, плюралистичные, подчас эклектичные трактовки, объединяющие разные формы их проявления в единую, но гибкую теоретическую рамку¹⁴.

Постинституционализму нужно двигаться к осознанной разгерметизации понятия «институт», к расширительным определениям, интегрирующим редукционистские подходы¹⁵. Неизбежное снижение аналитической эффективности этого понятия будет с лихвой компенсировано повышением его объяснительного потенциала, поскольку адекватно понять интенсивно растущее разнообразие институциональных форм и процессов невозможно на основе узких, противостоящих друг другу точек зрения на институты¹⁶. Речь идет не об отказе от «бритвы Оккама», а об отказе от фетишизации этого принципа. Определения институтов должны стать более открытыми, свободными и пластичными, пригодными для исследования разных аспектов и форм проявления нередуцируемой институциональной сложности.

Разгерметизированные трактовки институтов должны по возможности объединять все основные подходы к их пониманию — нормативный (институты как правила, нормы, стандарты, конвенции, обычаи, традиции и др.), поведенческий (институты как поведенческие регулярности, форматы, практики действий, рутины и т.п.), статуснофункциональный (институты как статусные функции с деонтическойлогикой, определяющие статусы, роли, идентичности, права, обязательства и т. д.)¹⁷, когнитивный (институты как общие убеждения, стереотипы, эвристики, типизации, нарративы, идеологии и т. д.)¹⁸, структуралистский (институты как модели организационных форм/ структур/архитектур) и технологический (институты как социальные/трансакционные технологии)¹⁹. Эти подходы отражают главные измерения содержания институтов как многомерного континуума неосязаемых социальных факторов упорядочения человеческой деятельности. Именно поэтому важно отказаться от их противопоставления и перейти к шумпетерианскому по духу взгляду, признав, что институты — это (всегда) интерактивные комбинации институциональных факторов разного типа, созидательно действующих только в совокупности. В целом дефиниции и классификации институтов не должны превращаться в попытки проводить четкие границы там, где их в принципе не существует. Это касается, в частности, устойчивых дихотомий типов институтов — формальных и неформальных²⁰, жестких и мягких, быстро и медленно меняющихся, инклюзивных и экстрактивных и т. д., — которые обычно рассматриваются в качестве замкнутых поляризованных кластеров. Важнее перенести акцент на панораму их переходных и смешанных форм.

Комбинаторное восприятие институтов стимулирует вовлечение в постинституциональный анализ часто недооцениваемых институциональных факторов с акцентом на их взаимосвязанность, взаимодействие, коэволюцию. Например, можно ли рассматривать фирму только как систему правил и норм или сводить ее к пучку контрактов, как это принято в Стандартной модели? В принципе, можно. Но достаточно ли этого для понимания ее сложности? Какой смысл противопоставлять «правила игры» возникающим на их основе устойчивым моделям поведения акторов фирмы — их практикам действий, отношенческим рутинам, организационной культуре в целом?²¹ Разве не важен для изучения природы фирмы ее когнитивный аспект, в свете которого внутрифирменные институты выступают «когнитивными медиа», транслирующими акторам коллективные знания, убеждения, представления, эвристики и т. д. (Aoki, 2010). Насколько корректно при институциональном анализе фирмы «разводить» институты и модели организации трансакций, то есть структурные формы воплощения различных комбинаций институтов? Разве не имеют значения статусные функции, конституируемые разными группами влияния, если именно они фиксируют идентичности, полномочия, обязанности, зоны ответственности и отношения власти в экосистеме фирмы? Но в Стандартной модели все эти типы институтов рассматриваются лишь как второстепенные и малозначимые.

Рассмотрим другой пример. Достаточно ли для всесторонней институциональной теории рынка ограничиться его пониманием как комплекса правил и норм, регулирующих организованный обмен товарами и услугами? Очевидно, нет. Осмыслению рынка в качестве не только экономического, но и социального института будет способствовать изучение статусных функций различных категорий его акторов, их взаимного позиционирования, формирования идентичностей и статусных иерархий, концентрации власти и т. д. (Hindriks, 2011). Не менее значимы когнитивное измерение рынка, связанные с ним общие ментальные модели, в том числе представления акторов о рынке, их коллективные убеждения и нарративы, описания, ожидания, сценарии, объяснительные схемы, фреймы, ценности и т. д.²² Еще один традиционно игнорируемый в Стандартной модели аспект — «инкубирование» рынками организационных архетипов (Greenwood, Hinings, 1993), то есть институциональных форматов организаций, своего рода базовых ролевых моделей их структуры и поведения. Без учета взаимодействия этих институциональных факторов неоинституциональное понимание рынка остается как минимум поверхностным.

Идея разгерметизации термина «институт» парадоксальна: казалось бы, этот термин всеобъемлющ — «все, что угодно становится „институтом": от рукопожатия до корпорации, от правовой формы до западных концепций личности, от семейной фирмы до процедуры отчетности» (Alvesson et al., 2019. Р. 124). Но в случае разгерметизации речь идет не о содержательной экспансии термина, а о переходе от противопоставления его многочисленных редукционистских интерпретаций к объединительной парадигме, об отказе от герметичных, изолированных, самозамкнутых — и при этом всегда слишком узких — трактовок. Не расширение границ, а снос многочисленных внутренних перегородок —  вот в чем суть разгерметизации институтов. Разгерметизация в этом смысле не означает запрет на использование редуцированных определений в целях специальных исследований. Она лишь означает курс на преодоление теоретических условностей и настойчиво проводимых пуристами линий демаркации. Она означает принципиальную установку на плюрализм альтернативных подходов к пониманию институтов, их равнозначность и акцент на сближение и объединение.

В Стандартной модели сложилась устойчивая «сумма дихотомий» во взглядах на природу и эволюцию институтов, между которыми конвенционально проходит непреодолимая пропасть. Так, тотально доминирующему нормативному подходу, интерпретирующему институты как «правила игры»²³, все чаще противопоставляется равновесноориентированный подход (institutions-as-equilibria), в основе которого лежит теоретико-игровое понимание институтов как самоподдерживающихся равновесий в непрерывно повторяющихся стратегических играх, то есть как устойчивых моделей/форматов/регулярностей поведения. Крайне редкие попытки объединить эти подходы (Hindriks, Guala, 2015) или хотя бы сблизить их (Greif, Kingston, 2011) встречаются критикой с обеих сторон. Но в основе этой дихотомии лежит искусственное противопоставление причины и следствия, правил и результирующих моделей поведения, о сугубо аналитическом характере разграничения которых предупреждал еще Гурвиц (Hurwicz, 1993). Другая традиционная для Стандартной модели дихотомия — между экзогенной и эндогенной трактовками институтов²⁴.

Дихотомии могут быть удобны и иногда даже полезны в аналитических целях, но их не следует воспринимать буквально. Дуализм макро- и микроподходов, по сути, основан на абстракции высочайшего уровня, связанной с полным отрывом систем от их элементов. Противопоставление поведения акторов ограничивающим это поведение институтам сохраняет свою теоретическую ущербность, даже если заменить эту дихотомию другой, более нюансированной: например, можно говорить об антитезе микродействий, аккумулирующихся в макроструктуры, и макроструктур, задающих рамки микродействиям. Таковы, в частности, трактовки институтов как механизмов социального порядка, не только управляющих поведением акторов извне (экзогенный макроподход), но и формирующихся в ходе агрегирования индивидуальных форматов мышления и поведения (эндогенный микроподход) (Hindriks, Guala, 2015; Hashimoto, Nishibe, 2017). Конечно, подобные «диалектические» связки эвристически более продуктивны, чем однозначное понимание институтов лишь как экзогенных причин поведения. Но в любом случае это категоричные дихотомические суждения, сосредоточивающие внимание на различиях, разграничениях и контрастах. В этом смысле консервативное сохранение дуализма эндо- и экзогенных (микро — макро) интерпретаций ошибочно с любой точки зрения, поскольку механистическая причинно-следственная парадигма практически неприменима к изучению институциональной сложности²⁵. Постинституционалистам важно отвергнуть такие «стерильные» объяснения, особенно в их экстремальных версиях.

2. От институтов per se — к институциональным ассамбляжам и бриколажу. Редукционистские и изоляционистские представления в современных общественных науках стремительно утрачивают свое былое влияние. Наиболее перспективным становится изучение институтов в методологической оптике семейства теорий сложности. Более того, именно институциональная сложность должна стать исходным пунктом исследовательской программы постинституционализма. Анализ (особенно измерение и моделирование) институтов как обособленных факторов экономического развития — интереснейшая исследовательская задача, однако ее роль не стоило бы переоценивать. Напротив, следует поступательно отказываться от сильных допущений о (бесспорно, относительной) дискретности институтов и рассматривать их в качестве (и в контексте) сложных эволюционирующих систем.

Постинституционализм не должен опираться на шаткую дихотомию простых и сложных институтов (или институциональных систем). В фокусе внимания постинституционализма находятся не сложные институты, а институциональная сложность, сквозь призму которой рассматриваются любые институты. Подавляющее большинство современных институтов, институциональных структур и механизмов содержательно сложнее, чем институты индустриального («досетевого») капитализма²⁶ (причем их усложнение продолжается). Именно поэтому постинституционалисты смещают акценты на такие атрибуты институциональной сложности, как гетерогенность, полицентричность, избыточность, гибридность, напряженность, фрагментарность, пластичность, нефиксируемость, мультикаузальность и др. Сложностно-ориентированный постинституциональный анализ стремится избежать и редукционизма (предлагающего объяснять институты через поведение их акторов), и реификации (наделения институтов квазисубъектностью), и эмерджентизма (сведения институтов к их эмерджентным свойствам и синергическим эффектам), и экстернализма (критически значимая роль в развитии институтов отводится внешней среде), и многих других упрощающих методологических подходов.

Институциональная сложность на макроуровне чаще всего описывается с помощью понятий институциональных структур и систем, иногда архитектур, матриц и экосистем, причем обычно они используются как синонимы (эта традиция восходит к работе Норта: North, 1990). И практически всегда внимание ученых сконцентрировано только на системах одного типа — гомогенных, монолитных, унитарных, интегрированных. Такие «традиционные» системы — «тотальности» по Ж. Делезу и Ф. Гваттари — основаны на сильных связях элементов и их критической значимости для единства системы, когда ее части образуют «бесшовное целое», будучи буквально «сплавлены в единую массу» (Харман, 2017. С. И). Однако гораздо более перспективным представляется перенести акцент исследований на ассамбляжи (assemblages) — полилогичные институциональные системы модульного типа. В отличие от тотальности, ассамбляжам свойственна органичная гетерогенность, сочетание компонентов разной природы (Deleuze, Guattari, 2005; DeLanda, 2016), которые постоянно находятся в процессе пересборки. Институциональные ассамбляжи полилогичны в том смысле, что их «поведение» управляется не одной, а несколькими конкурирующими между собой институциональными логиками — связками фундаментальных принципов, ценностей и убеждений, лежащих в основе однотипных институтов (Greenwood et al., 2011; Thornton et al., 2012). Причем эти логики несводимы друг к другу: они могут образовывать смешанные формы, но никогда не интегрируются полностью, тем самым не позволяя ассамбляжу трансформироваться в относительно гомогенную систему²⁷. Логики в ассамбляже функционально пересекаются, создавая институциональную избыточность и повышая его устойчивость к шоковым воздействиям; при этом соотношение логик непрерывно меняется, генерируя внутренние противоречия и конфликты. Модульность ассамбляжа выражается в том, что его элементы — не дискретные институты, а динамичные сети институтов разного типа; они не «привязаны» к четким функциям, а имеют широкий и гибкий функционал в рамках своих институциональных логик.

Именно к ассамбляжам исследователи относят сложные системы институтов, координирующие деятельность государственно-частных и межсекторных партнерств, транснационального бизнеса (Sassen, 2018), коллабораций, кластеров, платформ (Lubell, 2015; Bodin, 2017), социальных предприятий, гибридных производств, инновационных экосистем и т. д. Но «ассамбляжность» проникает сейчас в подавляющее большинство частных компаний, некоммерческих организаций и государственных органов, которые все чаще совмещают конфликтующие или как минимум разнонаправленные институциональные логики²⁸. Внутреннее разнообразие институтов, их высокая автономность, функциональная избыточность и взаимозаменимость, вариативность, пластичность — эти преимущества институциональных ассамбляжей особенно важны в условиях неэргодичной (непрерывно меняющейся) и турбулентной внешней среды. Они сочетаются с негативными моментами — пересечением и дублированием функций, фрагментацией порядков, запутанностью межинституциональных взаимосвязей, кон-фликтогенностью, слабой предсказуемостью. Тем не менее ассамбляжи получают все большее распространение²⁹. Их исследования явно нуждаются в интегративной теоретической рамке, объединяющей альтернативные подходы. В целом ассамбляжное мышление означает переход к осмыслению институциональных структур в терминах нечетких границ, высокой гетерогенности и автономности элементов, несводимости друг к другу управляющих логик и перманентной напряженности. Постинституционалистам следовало бы принципиально отказаться от понимания институциональных систем как тотально интегрированных целостностей, состоящих из органично взаимосвязанных элементов.

Институциональный бриколаж³⁰ представляет собой адаптивный процесс формирования институтов «снизу» непрофессиональными акторами из разнообразных элементов в условиях перманентных ресурсных ограничений. В отличие от институционального предпринимательства, бриколаж осуществляется не лидерами или группами влияния, а неоднородной массой обычных акторов; в отличие от институционального проектирования, бриколаж предполагает изменение институтов непосредственно в процессе их использования, без планов и согласований, из «подручного» институционального «материала». Акцент на бриколаже означает переключение внимания на инкрементные институциональные инновации, встроенные в повседневные практики акторов, осуществляемые посредством практически незаметных, но массовых импровизаций, экспериментов, заимствований, модификаций, реинтерпретаций, рефункционализаций и рекомбинаций всех доступных институциональных ресурсов различного происхождения и назначения. К ресурсам бриколажа относят, в частности, нормы закона и обычного права, практики, представления и дискурсы (Cleaver, de Koning, 2015), культурные артефакты и символические ресурсы (Harrison, Corley, 2011), формы организации и модели организационной структуры (Perkmann, Spicer, 2014), существовавшие в прошлом институты (Cleaver, 2001; Greif, Kingston, 2011). Ограничение сферы действия бриколажа локальным масштабом было исключительно установкой школы Кливер. Бриколаж в среде Web 2.0³¹ выходит за узкие рамки местных сообществ и компактных отношенческих групп, связанных совместной деятельностью и общением. Теперь ожидания, представления, нарративы, практики, нормы и убеждения, связанные с любыми институтами, распространяются не столько в ходе локальных коммуникаций «лицом к лицу», сколько в виде генерируемого самими акторами и распространяемого в Интернете контента. Бриколаж «погружает» институциональные изменения в глобальное коммуникационное поле, распространяясь в разных масштабах, но в итоге воплощаясь в новых нормах, убеждениях, рутинах и практиках «на местах»; это «глокальный» институциональный процесс.

Бриколаж — органичная черта сложных институциональных систем, встречающаяся гораздо чаще, чем целенаправленное проектирование и лоббирование институтов профессиональными акторами. Это своего рода малое институциональное предпринимательство — креативный «кустарный» процесс шумпетерианских рекомбинаций имеющихся институтов, их частичного изменения и расширения функционала для использования в новых трансакционных ситуациях. Бриколажу подвергаются любые новые и уже существующие институты, поэтому в терминах концепции «обитаемых институтов» главный вопрос в том, какими способами акторы «заселяют» институциональные системы (Delbridge, Edwards, 2013). Добавим, что акторы постоянно «ремонтируют», «достраивают» и «перестраивают» свои институты, что требует использования бриколажного мышления при анализе любых институциональных явлений. Бриколаж не менее важен, чем реформы институтов «сверху» или лоббирование институциональных изменений «снизу» мощными группами интересов, однако в Стандартной модели ему пока нет места³².

3. От дисфункции институтов — к институциональным клуджам и аномалиям. Неразрывно связан с бриколажем клуджинг, то есть формирование институциональных «клуджей» (kludges), паллиативных институциональных решений сложных текущих проблем³³. По мнению их первых исследователей, клуджи «компенсируют, но не устраняют фундаментальную неэффективность дизайна» (Ely, 2011. Р. 210) сложных институциональных систем; это «половинчатые» и «дешевые» решения локальных задач, ориентированные только на краткосрочную перспективу. Институциональные клуджи — промежуточные, незавершенные институты, возникающие на основе быстрых решений, многочисленных итераций, проб и ошибок, доработок и отладок в ходе эксплуатации; это неоднородные, персистентные структуры, накапливающие преимущества и недостатки всех своих прошлых версий, далекие от логической завершенности и требующие постоянной коррекции³⁴.

В концепции клуджинга институты рассматриваются с точки зрения их приемлемости, а не эффективности или (тем более) оптимальности; акцентируется сам факт (а не лучший способ) осуществления институтами определенных функций в условиях множественных ограничений, а вопросы их экономичности, продуманности, системности и элегантности отходят на второй план. Основное внимание уделяется отзывчивости к изменениям, гибкости, пластичности, даже флюидности. Клуджинг не должен восприниматься негативно; этот процесс может быть в высокой степени творческим, экспериментальным и поисковым, вследствие чего он получает в современных условиях роста институциональной сложности широкое распространение. Более того, можно предположить, что в ближайшем будущем большинство институтов станут похожи на клуджи (kludge-like, см. термин в: O’Malley, 2009. Р. 383). Причем клуджи могут возникать не только «снизу», в ходе бриколажа, но и «сверху», вследствие институционального проектирования. Так, «полусырые» институциональные решения, принимавшиеся правительствами во всем мире в условиях пандемии COVID-19, продемонстрировали слабую юридическую проработку (включая массовые выходы за рамки правового поля), несогласованность регулятивных мер, непродуманность отложенных эффектов и т. д. Эти клуджеобразные институциональные изменения были нацелены на быстрое преодоление возникших трудностей — и только. Однако уже очевидно, что такие клуджи могут стать основой трансформации многих действующих институтов с далеко идущими последствиями.

Излишнее допущение о природе институтов — приписывание им идеализированной функциональности. Это не означает отказ от самого факта наличия у институтов различных функций. Но это означает отказ от статичной, гомогенной и телеологической интерпретации функций институтов. Важно, что эти функции не внутренне присущи институтам в силу их природы, а вменяются им различными группами акторов. Институты постоянно подвергаются явной и скрытой рефункционализации, то есть пересборке их функционала, добавлению, удалению и изменению функций. Поэтому функционал любого института непрерывно меняется (что, по сути, блокирует сравнительные оценки качества институтов во времени), а анализ эффективности институтов корректен только в разрезе интересов связанных с ними социальных групп. Однако Стандартная модель опирается на убежденность в существовании «естественного» эффективного состояния экономических и социальных институтов (например, рынка, демократии и др.). В результате среди институционалистов широко распространено одностороннее восприятие отклонений от идеального/ оптимального состояния институтов как дисфункций или патологий³⁵. Упрощенная дихотомия «плохих» и «хороших» институтов³⁶, как и сугубо негативная трактовка любых институциональных аномалий³⁷, обусловлена длительным доминированием подобного мышления в Стандартной модели.

В рамках постинституционализма необходимо перейти от нозоцентричной к нормоцентричной парадигме³⁸: с точки зрения последней, идеальные, эталонные или оптимальные институты — крайне грубая абстракция. В основной массе так называемые дисфункции и, шире, аномалии институтов — вариации их нормального состояния или формы проявления «индивидуализированной» траектории развития. Это не столько сбои или дефекты, сколько особенности или даже преимущества этих институтов³⁹. Более того, институциональные аномалии выступают основным продуктом институциональной сложности. Растущее усложнение институтов и институциональных систем объективно и закономерно превращает их в ассамбляжи, для которых нормальны и естественны бриколаж, клуджи и аномалии⁴⁰. И чем выше уровень сложности экономики и общества, тем больше число институциональных аномалий и тем многообразнее их конкретные формы. Именно поэтому так называемые «дисфункциональные» и «патологические» институты сейчас становятся типичным явлением в экономике, политике и других сферах (Richards et al., 2014; Prakash, Potoski, 2016). Конечно, нормоцентризм не следует путать с вульгарным функционализмом, утверждающим, что все институты существуют в силу потребности в них, а в долгосрочной перспективе «выживают» только полезные обществу институты. Это, безусловно, не так. Нормоцентричная парадигма связана, во-первых, с признанием мультисубъектности институтов, что означает отказ от оценок их эффективности с точки зрения интересов каких-либо отдельных групп акторов; во-вторых, с осознанием множественности вариантов развития институтов, что предполагает нейтральную оценку любых их эволюционных траекторий⁴¹; в-третьих, с пониманием непрерывности рефункционализации институтов, что стимулирует отказ от сравнения их реальных форм с воображаемыми идеальными эталонами. Учет этих принципов в институциональном анализе чаще всего будет приводить к выводу о том, что перед исследователем — сложный и странный, но не «плохой» институт.

4. От дихотомии «правил игры» и «игроков» — к институтам как сообществам стейкхолдеров. Сложные институциональные системы бессмысленно изучать как пустые «черные ящики», лишенные субъектности и четко отграниченные от среды; такой подход анти-системен и чрезмерно абстрактен. Попытки преодолеть догматику Стандартной модели в этом направлении существуют, однако их трудно признать успешными⁴².

Во-первых, фокус институционального анализа целесообразно сместить от индивидуальных агентов на социальные группы и, в частности, на сообщества. Если организации (группы, базирующиеся на разделяемых целях и интересах) в Стандартной модели обычно рассматриваются как «игроки», то сообществам — слабо структурированным группам, объединенным общими ценностями и идентичностью, — традиционно не уделяется особого (точнее, никакого) внимания. Вместе с тем экономика идентичности и стратификационная экономика уже позиционируют такие социальные группы в качестве ключевых объясняющих переменных (Akerlof, Kranton, 2010; Davis, 2015). Близка этому по духу идея интеграции социальных движений в институциональный анализ, причем важно, что авторы особо отмечают роль виртуальных движений (Schneiberg, Lounsbury, 2017). В идеале сообщества как дисперсные акторы институциональных изменений должны стать неотъемлемым компонентом любых исследований институтов⁴³.

Во-вторых, особое внимание необходимо уделять внешним акторам, что потребует содержательной ревизии традиционной дихотомии «правил игры» и «игроков». Да, многие институционалисты прекрасно осознают, что правила игры — это очень упрощенная метафора институтов, но она продолжает распространяться и оказывает деструктивное воздействие на исследовательское сообщество в целом. Поэтому сама метафора нуждается в пересмотре. Чтобы адекватно понимать логику эволюции «правил игры», нужно перестать изолировать их не только от своих «игроков», но и от «игроков», представляющих другие «игры», то есть сферы с альтернативными институциональными логиками и порядками. Институты должны рассматриваться как стейкхолдерские сообщества, включающие не только внутренних, но и внешних акторов⁴⁴, прямо и косвенно связанных с этими институтами. Ключевой методологический момент при этом — учет тесной сетевой взаимосвязанности и динамичности взаимодействия стейкхолдеров (в отличие от их традиционного дискретного и статичного представления; см.: Hillebrand et al., 2015). Каждому институту соответствует не просто «группа вовлеченных индивидов» (Hodgson, 2006b. Р. 7), а сообщество — гетерогенная сеть многочисленных, взаимодействующих между собой внутренних и внешних стейкхолдеров с разнообразными и изменяющимися интересами, ресурсами, стратегиями, убеждениями и ожиданиями.

В-третьих, институты и их стейкхолдерские сообщества должны изучаться как компоненты локализованных в пространстве экосистем, институциональных конфигураций. Конфигурации — развивающиеся вокруг определенных видов деятельности множества институтов и их (внутренних и внешних) стейкхолдеров, которые не только адаптируются к внешней институциональной среде, но и постоянно конструируют и реконструируют ее, формируя относительно подконтрольные им ниши. Конфигурации образуют полицентричный ландшафт институциональных изменений: усиление или ослабление, конкуренция или сотрудничество разных организаций и сообществ ведут к перманентным институциональным «смещениям» всей конфигурации (подробнее см.: Фролов, 2016)⁴⁵. Институциональные, агентские и средовые факторы рассматриваются в их непрерывном взаимодействии, акцент переносится на внутреннюю сложность институциональных систем и их интерактивную связь с акторами и средой. Такая аналитическая фокусировка позволяет преодолеть свойственную Стандартной модели дихотомию микро — макро (несводимость холизма и индивидуализма)⁴⁶. В отличие от институциональной среды, традиционно воспринимаемой в статичном и гомогенном ключе, институциональные конфигурации — системы интерактивные и гетерогенные. Они всегда имеют пространственно-специфичный характер и, как теоретический инструмент, обладают мощным эвристическим потенциалом, создавая возможность перехода от деконтекстуализированного анализа институтов (Martin, Sunley, 2015) к их пространственному «погружению», изучению процессов, форм и эффектов укорененности институтов на конкретных территориях и рынках. Среди перспективных научных задач в этом направлении выделяется переосмысление концепции институциональной плотности, поскольку именно локальный уровень устойчивости институтов имеет ключевое значение для эффективности всей институциональной системы⁴⁷.

5. От трансакционных издержек — к трансакционной ценности. В тесных рамках Стандартной модели трансакционные издержки по традиции рассматриваются как экономический аналог механического трения (Williamson, 1985. Р. 2), понимаемого в смысле вредного сопротивления, препятствующего развитию экономики, а подчас и полностью его блокирующего (Arrow, 1983). Минимизация этих издержек — главная функция экономических институтов (Williamson, 1985) и центральная проблема новой институциональной теории (Rosser, Rosser, 2017). При этом наблюдается странная традиция изучать трансакционные издержки «вообще», то есть отождествлять их общие (совокупные) и удельные виды⁴⁸, причем в отрыве от трансформационных издержек. Но очевидно, что снижение удельных трансакционных издержек может (парадоксальным для Стандартной модели образом) сопровождаться повышением уровня общих трансакционных издержек за счет роста сложности экономической системы, количества акторов и частоты трансакций. В свою очередь, курс на минимизацию общих трансакционных издержек обычно ведет к снижению адаптивной эффективности и институциональной сложности системы, тем самым создавая скрытые барьеры для ее развития в долгосрочной перспективе. Создание новых шумпетерианских комбинаций неизбежно влечет рост совокупных трансакционных издержек, и это отнюдь не результат дисфункции институтов, как иногда кажется с позиций Стандартной модели⁴⁹. Напротив, функция институтов состоит в минимизации удельных трансакционных издержек в краткосрочной перспективе и в активизации роста сложности системы в долгосрочной, что неизбежно сопровождается повышением уровня общих трансакционных издержек. Примитивное «минимизационное» понимание функциональности институтов должно быть изъято из постинституционального дискурса (и чем раньше это удастся сделать, тем лучше)⁵⁰.

Критикуя Стандартную модель в области теории трансакционных издержек, Э. Заяц и Ц. Олсен констатировали, что в ее основу заложено фундаментальное искажение — избыточный акцент на минимизации издержек при почти полном игнорировании максимизации трансакционной ценности (Zajac, Olsen, 1993)⁵¹, хотя на практике очень часто наблюдаются ситуации, когда логика принятия решений с позиций экономии на трансакционных издержках не срабатывает⁵². Более того, сейчас такая логика вообще становится неадекватной степени сложности экономики, когда цепочки создания стоимости сменяются экосистемами и платформами, фирмы трансформируются в дисперсные сообщества, а ключевую роль приобретают сетевые ресурсы. Но если Заяц и Олсен рассматривали свою концепцию лишь как альтернативную рамку для анализа стратегий межорганизационных взаимодействий, то постинституциональный подход предполагает целенаправленное расширение сферы ее действия и перенос акцента с минимизации трансакционных издержек на максимизацию институтами трансакционной ценности — совокупности различных позитивных эффектов для участников экосистемы трансакций. В Стандартной модели все внимание приковано к институтам, обеспечивающим низкозатратное осуществление трансакций (North, 1992. Р. 9), а в постинституциональной концепции важнейшая роль отводится институтам, повышающим качество сделок и отношений акторов. В частности, выживание институтов посредничества в эпоху блокчейна объясняется переориентацией их стейкхолдеров на стратегию максимизации трансакционной ценности, поскольку конкуренцию по минимальному уровню трансакционных издержек, очевидно, выиграют цифровые алгоритмы консенсуса, лежащие в основе блокчейн-систем (подробнее см. в: Фролов, 2019а). Конечно, рост качества экономических взаимодействий объективно требует затрат ресурсов, но они должны рассматриваться не как вынужденные расходы (трансакционные издержки), а прежде всего как выгодные трансакционные инвестиции⁵³. От краткосрочных минимизационных задач следует перейти к вопросам стратегической оптимизации объема и структуры такого рода вложений, направленных на стимулирование роста институциональной сложности экономики. При этом, безусловно, речь не идет об отказе от изучения трансакционных издержек, однако их минимизацию можно рассматривать в контексте создания институтами трансакционной ценности для своих стейкхолдеров.

6. От неодарвинизма — к эво-дево-парадигме институциональной эволюции. После пересмотра фундаментального для Стандартной модели постулата о статичности и инерционности институтов, давно уже ставшего общим местом в работах институционалистов (Olsen, 2009), важнейшим вызовом для постинституционализма стала утрата неодарвинистской парадигмой статуса монополии в объяснении эволюционных процессов. Неодарвинизм — собирательное название сложившегося в эволюционной биологии с середины XX в. консенсуса по поводу понимания эволюции, в основе которого лежит соединение дарвиновской теории изменчивости и естественного отбора с генетической теорией наследственности. Неодарвинистская парадигма неявно лежит в основе практически всех (за редчайшими исключениями) исследований эволюции экономических и социальных институтов. Однако быстрый прогресс эволюционной биологии развития (ее общепринятое сокращение — эво-дево, Evo-Devo, от evolutionary developmental biology) внес революционные коррективы в превалирующее понимание биологической эволюции. Эво-дево своими прорывными достижениями заложила основу перехода к новому консенсусу — так называемому расширенному эволюционному синтезу. Согласно новой парадигме, эволюция не сводится к плавным градуалистским изменениям, а генетические мутации — не единственный ее источник; организмы и популяции не только адаптируются к среде, но и активно меняют ее, конструируя ниши и передавая их будущим поколениям; приобретенные признаки наследуются, хотя и не напрямую; наследуются также модели поведения, социальные навыки и культура. Для постинституциональных экономистов эво-дево-парадигма предоставляет главным образом новую метафорику — набор концептуальных метафор, которые могут стать проводниками по новым путям эволюционного анализа институтов (подробнее см.: Фролов, 2019b). Оставив неодарвинизм неоинституционалистам, постинституционалисты могли бы приступить к разработке новой картины эволюционирующего мира институтов.

Во-первых, неодарвинисты считают макроэволюцию кумулятивным результатом микроэволюционных процессов и предлагают объяснять ее с микроаналитических позиций. С точки зрения эво-дево, микро- и макроуровни эволюционных изменений в высшей степени независимы и принципиально несводимы друг к другу. Поэтому реалистичное понимание эволюции невозможно на основе противопоставления микро- и макрометодологий, в терминах институциональной теории — методологического индивидуализма и холизма. Эво-дево стимулирует отказ от микроредукционистских идей, наиболее свойственных Стандартной модели, особенно теоретико-игровым концепциям институтов (Liagouras, 2017). Но эво-дево не отдает приоритет и холистическим концепциям в духе традиционного (старого) институционализма. Постинституционалисты должны опираться на многоуровневый анализ, учитывающий всю динамичную систему межуровневых связей, а не концентрирующийся на роли отдельных уровней (микро-, макро-, мезо- и т. д.). Образно говоря, принимая эво-дево, исследовать институциональные системы нужно не «сверху» и не «снизу», а «сбоку», не становясь на позицию какого-либо уровня, а постоянно аналитически смещаясь между ними и принимая во внимание всю многоуровневую структуру институтов. Соответственно, восходящие (bottom-up) и нисходящие (top-down) подходы к изучению и проведению институциональных изменений нуждаются в объединительной теории, что в полной мере соответствует парадигме постинституционализма.

Во-вторых, с точки зрения неодарвинизма, организмы как биосистемы имеют неразрывно интегрированный (монолитный, унитарный) характер. Напротив, одна из наиболее широких тем в эво-дево — изучение организмов как гибких систем; основной фактор этой гибкости — модульность, проявляющаяся на всех уровнях — от генно-регуляторных и метаболических сетей до клеток, органов и организмов в целом (Schlosser, Wagner, 2004). Модульность — принцип организации биосистем из многофункциональных автономных элементов — в эво-дево рассматривается как основной принцип эволюционного формирования сложных структур, причем рост сложности и разнообразия предполагает пластичность структуры, функциональную избыточность и высокую степень свободы образующих эти структуры элементов. Напрашивается явная аналогия с институциональными ассамбляжами, которые должны стать приоритетными объектами анализа в постинституционализме.

В-третьих, согласно неодарвинизму, эволюционные изменения возникают каждый раз «с чистого листа». В парадигме эво-дево инновации выступают главным образом результатом модификации существующих анатомических структур и «освоения» новых функций многофункциональными генами развития. Вновь стал актуальным тезис нобелевского лауреата Ф. Жакоба: эволюция подобна не инженерии, а ремесленничеству, у нее нет четкого плана, она ничего не создает с нуля, но имеет дело с тем, что уже есть, комбинируя разные элементы и меняя их функции (Jacob, 1977. Р. 1164). Это очень напоминает описание институционального бриколажа⁵⁴, включение которого в методологическую оптику способствовало появлению первых концепций постинституционализма.

В-четвертых, неодарвинизм страдает встроенным экстернализмом и селекционистским уклоном: роль ключевого фактора эволюции отдается внешней среде, оказывающей селекционное давление, а все изменения направлены на приспособление к меняющимся условиям. Стандартная модель имплицитно базируется на идеях неодарвинизма, используя в качестве главной объясняющей модели институциональной эволюции триаду изменчивость⁵⁵ — отбор — наследственность⁵⁶ (variation — selection — retention). Эво-дево провозглашает отказ от противопоставления организма и среды, объединяя их в единую концептуальную рамку, систему развития (developmental system), которая представляет собой организм, «укорененный» в среде, точнее, в широком «контексте развития», традиционно рассматриваемом как неподконтрольная, автономная, внешняя среда (Griffiths, Stotz, 2018). Более того, в теории конструирования ниши, одной из главных опор парадигмы эво-дево, организмы не просто пассивно подвергаются давлению отбора со стороны среды, но и сами активно влияют на ближнюю среду, трансформируя ее в соответствии со своими потребностями, ведя (на уровне популяции) отбор факторов среды и передавая сформированную экологическую нишу другим поколениям, тем самым меняя направленность эволюционных изменений (Laland et al., 2015). Курс на глубокую контекстуализацию, то есть «погружение» изучаемых институтов в пространственный контекст — еще одно важнейшее следствие парадигмы эво-дево для постинституционализма. Эти идеи отражены в концепции институциональных конфигураций, акцентирующей принципиальную неразделимость институтов, акторов и пространства, в котором они взаимодействуют и коэволюционируют, а также фокусирующейся на роли стейкхолдерских сообществ в конструировании и реконструкции своих институтов и их ниш в институциональной среде.

7. От квазинеоклассической — к (собственно) институциональной экономической политике. В области экономической политики институциональная экономика вплотную сближается с неоклассикой. Нормативные рекомендации, предусмотренные Стандартной моделью, можно укрупненно разделить на антидисфункциональные и минимизационные. Первый тип рекомендаций сводится к обоснованию необходимости государственных интервенций, направленных на корректировку провалов (дисфункций) рынка, государства и других институтов с целью их возвращения к исходному «идеальному» состоянию (Нагрет, 2018; Schmidt, 2018). Рекомендации второго типа задают курс на совершенствование институциональной среды путем выбора и внедрения институтов по критерию минимизации ими трансакционных издержек. В частности, это предполагает копирование эталонных институтов, чаще всего так называемых институтов глобального стандарта (Chang, 2011а), то есть инклюзивных институтов свободного рынка и демократии (Acemoglu, Robinson, 2012), относящихся к порядкам открытого доступа (Норт и др., 2011) и рассматривающихся в качестве универсальных «рецептов» для любой экономики. По существу, эти институционалистские рекомендации практически неотличимы от неоклассических.

Фактически, результатом многолетней (и уже ставшей ритуальной) критики институционалистами неоклассического мейнстрима за идеализм, редукционизм, статичность, игнорирование трансакционных издержек и т. д. стала содержательно аналогичная нормативная программа, предстающая теперь во всей своей величественной беспомощности. Мейнстримные институционалисты выработали убедительные теоретические модели для изучения институциональных явлений и процессов, но не предложили альтернативы неоклассике в плане хотя бы рамочного руководства по их регулированию. Поэтому перед постинституционализмом возникает серьезнейший вызов: сформировать независимую и альтернативную как неоклассике, так и другим гетеродоксальным направлениям нормативную программу — руководство к действию для всех участников политического процесса в широком смысле.

Какой будет постинституциональная экономическая политика, пока совсем неочевидно. Понятно только, что она не будет сводиться к одному универсализированному подходу, а должна включать богатую палитру гибко комбинируемых концептуальных вариантов. Бесспорно, она будет интерактивной и проактивной, направленной на своевременную поддержку самозарождающихся тенденций и добровольных институциональных инициатив. Безусловно, она должна базироваться на стейкхолдерской парадигме, предполагая разные модели регулятивных действий государства в отношении различных категорий акторов, признавая ведущую роль бриколажа и обеспечивая их (акторов) глубокую вовлеченность в стратегические процессы конструирования своих институциональных ниш. Скорее всего, она будет основана на разработке дизайна сложной архитектуры трансакций (по аналогии с архитектурой выбора в поведенческой экономике) с акцентом на ло

кальные ментальные модели и когнитивные нормы. По всей видимости, она будет нацелена на адаптивную эффективность и перенесет акцент на максимизацию институтами трансакционной ценности. Наконец, можно с уверенностью утверждать, что это будет политика стимулирования конструктивных девиаций, рассматривающая аномалии институтов прежде всего как драйверы эволюции, и политика поддержки роста институциональной сложности, признающая ее главным ресурсом, продуктом и ориентиром экономического развития.

Заключение

Постинституционализм не отвергает достижений традиционной и новой институциональной экономики, хотя и подвергает их сомнению. Стандартная модель со всеми ее достоинствами и недостатками — продукт эволюции институциональной мысли, но со временем дефекты и уязвимости обнаруживаются все чаще. Становится очевидным, что Стандартная модель — это громоздкая, плохо согласованная конструкция, покоящаяся на удобных и привычных теоретических схемах, экстраординарных допущениях и распространенных убеждениях, все хуже объясняющая усложняющуюся институциональную реальность. Преодолеть ее системные недостатки невозможно, оставаясь в респектабельных тисках представлений мейнстримного институционализма. В этом смысле постинституционализм — метафора нового этапа развития институциональных исследований, свободного от сложившихся методологических условностей, стереотипов и традиций. Постинституционализм — это институционализм, рефлексивно выходящий за пределы своей догматики, аксиоматики и в целом сложившегося институционалистского дискурса.

Как минимум, постинституциональная методология дает содержательно более насыщенные объяснения сложных институциональных фактов, которые могут (опять же как минимум) дополнить, а, возможно, и заменить объяснения мейнстримных институционалистов. Так, концепции бриколажа и конфигураций позволяют лучше понять внутреннюю «механику» институциональной эволюции — неоднородность акторов, изменчивость их ресурсов и стратегий, ключевую роль инкрементных инноваций и приемлемо функциональных институтов. В частности, эти концепции способны объяснить многочисленные примеры клуджей из области регулирования в ведущих странах (Teles, 2013; ICawai, Lang, Li, 2018), а также огромный разброс результатов и многообразие реальных траекторий развития трансплантированных институтов (например, кластеров) по всему миру. Концепция ассамбляжей — дополнительный ключ к пониманию институциональных гибридов, изучение которых испытывает заметные трудности (Johanson, Vakkuri, 2017). Если мейнстримный подход позиционирует такие гибриды как органично смешанные институциональные системы, то ассамбляжное мышление выявляет различия управляющих ими логик, их несводимость друг к другу и конфликтогенность. Тогда становится очевидным надуманный характер описывающих гибриды «синтетических» терминов типа «коопетиции». Наконец, концепция трансакционной ценности дает альтернативную интерпретацию институционализации блокчейна (Фролов, 2019а), значительно более реалистичную, чем версия неоинституционалистов (Davidson et al., 2018). Это лишь некоторые примеры объяснительных возможностей постинституционализма и его преимуществ перед институциональным мейнстримом.

Нередуцируемая институциональная сложность как стартовая линия анализа должна стать опцией по умолчанию для дизайна исследований любых институтов. Гибридность и многофункциональность институтов, гетерогенность и взаимосвязанность внутренних и внешних акторов, множественность и несводимость друг к другу институциональных логик, сочетание избыточности и фрагментарности сложных институциональных систем, важная роль непрофессионалов в генезисе институтов — лишь немногие причины, почему институциональные ассамбляжи, бриколаж, клуджи, аномалии и конфигурации должны играть центральную роль в постинституциональном анализе. Конечно, интегрировать их все в единую, универсальную теорию институтов и институциональных изменений — крайне амбициозная задача отдаленного будущего, но ее постановка и обсуждение, вероятно, безальтернативный вариант движения за пределы Стандартной модели.

¹ Конечно, было бы серьезной ошибкой сводить взаимодействие неоклассической и институциональной парадигм исключительно к конкуренции. Критика (иногда даже обструкция) неоклассики всегда была важной частью институционалистского дискурса, но при этом ранние институционалисты активно использовали элементы неоклассической методологии (Hodgson, 2014), а новая институциональная экономика порой рассматривается как часть поздней неоклассической теории (Madra, 2017) или «самуэльсоновская экономика в вечернем платье» (McCloskey, 2016. Р. 14). Неоклассические экономисты первыми стали массово изучать трансакционные издержки и даже интегрировали их в модели общего равновесия (Foley, 1970; Hahn, 1971); это было еще до создания неоинституциональной теории трансакционных издержек (Williamson, 1979). Под влиянием критики институционалистов неоклассика становилась все более плюралистичной, а институты уже давно составляют для нее привычный объект анализа. И все же взаимное дистанцирование и противостояние институциональных и неоклассических экономистов сохраняется (Menard, Shirley, 2014. Р. 554), в том числе проявляясь в форме конкуренции за интеллектуальное влияние и престиж, за место в социальной структуре и поле науки в качестве профессиональной элиты.

² Например, сложившаяся в рамках неоклассического направления «стандартная экономическая модель предполагает, что предпочтения индивида неизменны и его полезность зависит лишь от материальных выгод» (Акерлоф, Крэнтон, 2010. С. 108). Многие современные неоклассики уже не придерживаются столь однозначного подхода и разрабатывают модели, базирующиеся на более реалистичных допущениях.

³ Теорема Коуза (и ее нормативный вывод о минимизации трансакционных издержек) многократно критиковалась и опровергалась (как теорема, она явно относится к принципиально опровержимому защитному поясу институциональной экономики), но остается одним из главных догматов Стандартной модели институционального мейнстрима.

⁴ Составной частью Стандартной модели выступает так называемый доминирующий или мейнстримный институциональный дискурс, который Х.-Дж. Чанг связывает с методологией эмпирического анализа взаимосвязи институтов и экономического развития, а также с нормативными выводами новой институциональной экономики (Chang, 2011а), называемой им ортодоксальной (Chang, 2011b. Р. 599).

⁵ Здесь и далее неоинституциональная и новая институциональная теории рассматриваются в качестве синонимов. Их разграничение предложил Т. Эггертссон (Eggertsson, 1990. Р. 6) в самом начале становления нового институционализма — и оно оказалось ошибочным. Это странное деление следует навсегда оставить в прошлом.

⁶ В принципе, можно говорить о специфике Стандартных моделей в разных течениях институционализма, в частности в новой (NIE) и оригинальной (OIE) институциональной экономике. Однако внутри OIE нет единой «вебленовской традиции», а разные авторы, сходясь по одним вопросам, по другим придерживаются часто прямо противоположных позиций (Hodgson, 2006а. Р. 217). Скажем, лидер OIE Дж. Ходжсон защищает определение институтов как «правил игры», ключевое для NIE (Hodgson, 2019). При этом NIE также остается фрагментированной и децентрализованной областью исследований (Menard, Shirley, 2014. Р. 542). Между исследовательскими программами NIE и OIE есть значительные пересечения, а границы между ними довольно размыты (Hodgson, 2014), в связи с чем выделить их специфические Стандартные модели очень проблематично. Но поскольку неоинституционалисты доминируют в институционалистском сообществе, то именно они — в основном — олицетворяют институциональный мейнстрим.

⁷ Основоположники теории трансакционного сектора Дж. Уоллис и Д. Норт еще на заре новой институциональной экономики указывали на «распространенное, но ошибочное мнение экономистов и историков экономики о том, что трансакционные издержки не производят сопутствующей выгоды» (Wallis, North, 1988. Р. 654). После ряда критических выступлений, с 1995 г. эта проблема больше ими не затрагивалась, поскольку минимизация трансакционных издержек стала одной из основных догм Стандартной модели. Другой пример: признание двусторонней причинно-следственной связи институтов и экономического развития — казалось бы, совершенно очевидное, — до сих пор не стало общепринятым и не инкорпорировано в Стандартную модель. Доминирующим остается подход, при котором экономическое развитие является производным от качества институтов, а обратное влияние игнорируется или недооценивается (Chang, 2011b. Р. 601 — 602). Даже попытка Норта (North, 2005) изменить ситуацию в теоретическом плане не привела к пересмотру Стандартной модели.

⁸ Точнее, речь шла о постинституциональной модели рынка труда.

⁹ На возникновение концептуальных расхождений между ортодоксальным и гетеродоксальным направлениями институционализма обратил внимание М. Зафировски. К институциональной гетеродоксии он относил критический и оригинальный институционализм, а также институциональное течение в экономической социологии (Zafirovski, 2003). Однако в своих дальнейших работах Зафировски не касался этой темы, посчитав ее малоперспективной.

¹⁰ Термин одного из первых постструктуралистов К. Леви-Стросса, ставший универсальной мультинаучной метафорой (Johnson, 2012).

¹¹ Интересный факт: самая первая статья Кливер, специально посвященная институциональному бриколажу (Cleaver, 2001), была напечатана в номере журнала «IDS Bulletin», в котором опубликована редакторская статья Мехта и соавторов.

¹² Не случайно в своих последних работах Кливер вообще избегает термина «постинституционализм» (Cleaver, Whaley, 2018), главным образом по причине его интеллектуальной претенциозности.

¹³ Например, продолжается явно затянувшаяся и все больше приобретающая схоластический характер полемика, связанная с противопоставлением различных видов правил — регулятивных (Hindriks, Guala, 2015), конститутивных (Searle, 2015), когнитивных (Greif, Mokyr, 2017), согласованных (Wallis, 2017) и других, выдвигаемых на роль центрального звена теории институтов.

¹⁴ В пользу аналогичного подхода к определению рациональности поведения высказался Р. Нельсон (Nelson, 2016). На целесообразность избегать излишней точности в трактовке институтов указывал и К. Эрроу (Arrow, 1970). Шумпетерианскую трактовку инноваций как новых комбинаций следует считать разгерметизацией, поскольку акцент в ней был сделан на сложности технологического развития (Hagedoorn, 1996).

¹⁵ Со всей определенностью об этом писал Грейф: «Представление разных определений институтов как взаимоисключающих контрпродуктивно» (Greif, 2006. Р. 40). Хороший пример «всеобъемлющей» дефиниции, соединяющей внешне альтернативные концепции ведущих институционалистов, приведен в работе: Buchanan et al., 2014.

¹⁶ Ограничения такого подхода очевидны, но их необходимо сознательно принять, как это делает, например, Дж. Серл: «Понятие „коллективного принятия" намеренно нечеткое, поскольку я хочу выделить непрерывный континуум» (Серл, 2007. С. 14) различных форм его проявления.

¹⁷ Этот подход восходит к социальной онтологии Серла (2007).

¹⁸ Сделаны только самые первые попытки создать объединительную концепцию когнитивных экономических институтов (Petracca, Gallagher, 2020).

¹⁹ Концептуально данный подход сформулировал Нельсон (Nelson, 2002).

²⁰ Иногда излишне жесткое разделение формальных и неформальных институтов критикуют (например, см.: Greif, Kingston, 2011; Hodgson, 2019), в том числе первые постинституционалисты (Cleaver, 2012), но все же эта дихотомия продолжает широко применяться и в учебниках, и в научных работах, напоминая популярную псевдонаучную идею об автономной работе левого и правого полушарий головного мозга человека.

²¹ Например, ключевая роль практик и культуры в формировании так называемых «бирюзовых» организаций отмечена в: Laloux, 2014.

²² Такие исследования появляются, но пока что они немногочисленны (см., например: Beckert, 2010; Teraji, 2018).

²³ Достаточно напомнить, что нормативный подход к институтам проповедовали все институционалисты — нобелевские лауреаты (Коуз, Норт, Уильямсон, Остром); его придерживался даже Л. Гурвиц, идеи которого легли в основу теоретико-игровой концепции институтов, трактующей институты как равновесия. Современные неоинституционалисты сфокусированы на анализе институтов как правил и норм (Menard, Shirley, 2014. Р. 542; Hindriks, Guala, 2015. Р. 461 — 462), им вторят и многие представители оригинального институционализма (Hodgson, 2019).

²⁴ Эта дихотомия обозначается также как функционализм — структурализм, микро —  макро, структура — действие (structure — agency), хотя полного соответствия между ними, безусловно, нет.

²⁵ От анализа институциональных изменений через выявление цепочек причин и следствий постинституционалисты должны в перспективе перейти к мультикаузальным моделям, описывающим сложные динамичные сети причин в условиях фундаментальной неопределенности.

²⁶ Такие институты характеризовались внутренней стабильностью, четкими границами, иерархиями и ключевой ролью посредников. Они все более активно вытесняются гибкими, нечеткими, гибридными институциональными структурами, построенными вокруг цифровых сетей коммуникации (Castells, 2009).

²⁷ Несводимость управляющих логик отличает институциональные ассамбляжи от институциональных гибридов. Институционалистский подход к гибридным организациям основан на том, что альтернативные логики в конечном счете образуют некую синтетическую форму, устраняющую противоречия между ними (Haigh, Hoffman, 2014).

²⁸ К ним, в частности, относятся логики конкуренции и кооперации, бюрократического администрирования и предпринимательства, производства и маркетинга, процессного и проектного гибкого управления, экономической эффективности и социальной ответственности и др.

²⁹ Приведем показательный пример залива Сан-Франциско (Калифорния, США), использование водных ресурсов которого параллельно регулируется более чем 100 институтами (включая нормы обычного права) и десятками акторов — от местных и региональных властей до ассоциаций, партнерств и групп влияния (Lubell et al., 2014). Этот пример ассамбляжа совсем не уникален, а, скорее, репрезентативен.

³⁰ Идею крафтинга (Остром) следует признать первой постановкой вопроса об институциональном бриколаже. Остром выделяла две ключевые черты крафтинга институтов — кустарность (artisanship) этого процесса, то есть его осуществление обычными акторами (непрофессионалами), и его непрерывность, то есть эволюционный характер, постоянное повторение этапов проб, ошибок, их устранения и новых проб (Ostrom, 1992. Р. 41). Кливер критикует концепцию крафтинга, считая, что в ней акцент неявно сделан на целенаправленности и рациональности создания институтов, тогда как в реальности это беспорядочный, небрежный, даже «грязный» процесс (Cleaver, 2001. Р. 29). С этой критикой в целом можно согласиться, хотя уязвимость концепции крафтинга все же обусловлена ее пионерным и рамочным характером.

³¹ Web 2.0 — образное обозначение интернет-активности и технологий, связанных с самостоятельным созданием информационного контента пользователями Сети.

³² Это результат затянувшегося преобладания нисходящей парадигмы (top-down perspective) в теории институциональных изменений (Sotarauta, 2017).

³³ В терминах Стандартной модели клуджи — это институты с низкой или минимально допустимой эффективностью, своего рода функциональные дисфункции, сглаживающие какую-либо проблему, но не устраняющие ее.

³⁴ Наглядный пример институционального клуджа городского масштаба описан в: Chattaraj, Walton, 2017.

³⁵ Это типичный «нирванный» подход (Demsetz, 1969), в котором «слишком много отсылок к „естественному" и „нормальному"» (Veblen, 1898. Р. 381).

³⁶ Ее конкретные формы — это, например, противопоставление порядков открытого — ограниченного доступа и инклюзивных — экстрактивных институтов (Норт и др., 2011; Acemoglu, Robinson, 2012).

³⁷ К институциональным аномалиям относится широкий спектр явлений, негативно маркируемых в Стандартной модели, включая дефекты, провалы, коллапсы и захваты институтов, институциональные диссонансы, ловушки, вакуум, разрывы и т. д.

³⁸ Подробнее об этих парадигмах в медицинской науке см. в: Henly et al., 2011; Mezzich et al., 2016.

³⁹ Бесспорно, существуют откровенно «плохие» институты, невыгодные всем вовлеченным в них социальным группам, но связанные с запретительными издержками перехода к институциональной альтернативе. Хороший пример — институт солидарных пенсионных систем (Капелюшников, 2019а). Однако в основной массе институты не следовало бы оценивать с точки зрения их абсолютной эффективности (или неэффективности), поскольку ее критерии различаются для разных групп, связанных с функционированием любого института. С концепцией (не)эффективности институтов для общества в целом следовало бы расстаться.

⁴⁰ Как образно сформулировал Н. Луман, социальная эволюция «питается отклонениями от нормального воспроизводства» (Luhmann, 1990. Р. 180).

⁴¹ Например, концепция частичной демократии предполагает изучение широкого спектра промежуточных институциональных форм в диапазоне между «чистой» демократией и «чистым» авторитарным режимом (Levitsky, Way, 2010). Это пример неявного применения нормоцентричной парадигмы: акцент смещается с дихотомизации институтов (деления на эталонные и дисфункциональные) на их «спектральный» анализ.

⁴² К ним можно отнести, например, мезоаналитическое принятие во внимание групп носителей институтов и акцент на их коэволюции со своими институтами (Elsner, 2007; Dopfer, Potts, 2008) или проникновение «внутрь институтов» и изучение агентских факторов их развития (Figart, 2017).

⁴³ При этом важно внимательно отнестись к критике группизма в некоторых социальных науках, которая связана с перекосом в трактовке групп как однородных систем с едиными интересами и четкими границами (Брубейкер, 2012. С. 22—23).

⁴⁴ Содержательно стейкхолдеры (заинтересованные стороны) не отличаются от акторов (см., например: Harrison et al., 2019), однако этот термин нагружен полезной коннотацией: в него исходно «вшита» неразрывность внутренних и внешних акторов. Добавление в аналитическую рамку внешних стейкхолдеров могло бы придать новый импульс развитию институциональной теории. Неявно этот процесс уже начался. Так, роль внешних стейкхолдеров в трансплантации институтов хорошо иллюстрирует пример британских колоний в Африке в период деколонизации, когда оставшиеся на административной работе британские колониальные служащие стали ключевым фактором успешной «приживаемости» импортированных институтов, поскольку способствовали распространению соответствующих традиций, практик и убеждений среди местного населения. В. Зейдлер констатирует, что роли и функции акторов в процессе копирования институтов, по сути, остаются «белым пятном» в институционалистской литературе (Seidler, 2018). Этот вывод в полной мере относится и к пониманию роли стейкхолдеров в других институциональных процессах.

⁴⁵ Отметим, что множественность центров влияния на изменение институтов — в традиции школы Кливер (Cleaver, Whaley, 2018. Р. 6), берущей свое начало от теории полицентричных систем Остром.

⁴⁶ Аналогичный прием используется в междисциплинарной концепции действия в ситуации (situated agency), получившей распространение в психологии и других когнитивных науках. В ней на первый план выдвигается анализ когнитивных ситуаций — отношенческих доменов, включающих как действующих агентов, так и среду их действий (McGann, 2014; Weichold, 2018). В основе методологии IAD-анализа (институционального анализа и развития), разработанной школой Остром, лежит понятие ситуации действия (action situation), которое связывает ресурсную систему, систему управления, взаимодействующих акторов и средовой контекст (McGinnis, Ostrom, 2014. Р. 4). В критическом институционализме школы Кливер ситуация действия преобразовалась в социальную ситуацию, которая также аналитически объединяет системные (средовые) и агентские факторы: с одной стороны, набор участников, социальных позиций и практик; с другой стороны, их частные цели, способности, знания, ценности, стратегии и т. д. (Whaley, 2018). Родство этих концепций с постинституциональным подходом связано со стремлением объединить микро- и макроаналитические факторы в единую объяснительную модель.

⁴⁷ Эта концепция сегодня стала ключевым инструментом анализа институциональных характеристик экономического пространства. Пересмотр изначального подхода (Amin, Thrift, 1994) уже начался в экономической географии: авторы пионерной статьи в этой области доказывают необходимость выйти за рамки статичных интерпретаций плотности и развития ее многомерных трактовок, а также интегрировать ее институциональные и организационные параметры в общую аналитическую рамку (Zukauskaite et al., 2017).

⁴⁸ На особой важности анализа удельных трансакционных издержек (per unit transaction costs) настаивали Норт и Уоллис (North, Wallis, 1994. Р. 618 — 620). Их призыв не был поддержан. Только Д. Аллен в своем обзоре (Allen, 2000) упомянул этот вид издержек, но почему-то рассматривал их как аналог переменных, меняющихся пропорционально изменению объема трансакций.

⁴⁹ Например, рост уровня трансакционных издержек в системе иногда объясняется скачком уровня ее сложности, к которому в краткосрочном периоде не успевают адаптироваться сложившиеся институты (Hartwell, 2017. Р. 176).

⁵⁰ Впервые идея производительности трансакционной функции, объединяющей разнообразные трансакционные виды деятельности, была сформулирована в работе: Wallis, North, 1986, но затем подверглась радикальному упрощению в целях развития методик измерения и моделирования трансакционных издержек. Следствием этого стало закрепление в Стандартной модели логически противоречивой позиции: с одной стороны, признается позитивная роль трансакционных профессий и отраслей, с другой — они же позиционируются в качестве генераторов роста трансакционных издержек.

⁵¹ Вплотную примыкают к теории трансакционной ценности влиятельные работы в области сравнительного институционального анализа международных институтов (Sandler, Cauley, 1977; Komesar, 1994) и институциональных реформ (Eggertsson, 2005), в которых особое внимание уделялось связанным с институтами трансакционным выгодам.

⁵² Поэтому иногда приходится даже разделять повседневные (или добровольные) и оппортунистические (или вынужденные) трансакционные издержки, говоря о минимизации лишь последних (Baldwin, 2008; Попов, 2015).

⁵³ Как и в случае теории инвестиций в человеческий капитал, для преодоления стереотипного мышления потребуется критическая масса эмпирических исследований.

⁵⁴ В статье «Эволюция и ремесленничество» Жакоб прямо ссылался на работу Леви-Стросса о бриколаже.

⁵⁵ Речь не идет только о случайных, спонтанных изменениях. На первый взгляд, централизованные институциональные изменения «сверху» (в том числе политический выбор между альтернативными институтами в ходе конкуренции групп интересов) противостоят эволюционным (децентрализованным и градуалистским) изменениям «снизу». Однако эти режимы изменений взаимосвязаны в том смысле, что их результаты неизбежно проходят стадию селекции с последующей «отбраковкой» или «укоренением» (Greif, Kingston, 2011. Р. 17), то есть отлично вписываются в неодарвинистскую логику.

---

Список литературы / References

Акерлоф Дж. А., Крэнтон Р. И. (2010). Идентичность и экономика организаций Российский журнал менеджмента. Т. 8, № 2. С. 107 — 130. [Akerlof G. А., Kranton R. Е. (2010). Identity and the economics of organizations. Russian Journal of Management, Vol. 8, No. 2, pp. 107—130. (In Russian).]

Брубейкер P. (2012). Этничность без групп. M.: Изд. дом Высшей школы экономики. [Brubaker R. (2012). Etnicity without Groups. Moscow: HSE Publ. (In Russian).]

Гидденс Э., Саттон Ф. (2018). Основные понятия в социологии. М.: Изд. дом ВШЭ. [Giddens A., Sutton Р. W. (2018). Essential Concepts in Sociology. Moscow: HSE Publ. (In Russian).]

Капелюшников P. И. (2018). О современном состоянии экономической науки: полусоциологические наблюдения. Вопросы экономики. № 5. С. 110 — 128. [ICapeliushnikov R. I. (2018). On current state of economics: Subjective semi-sociological observations. Voprosy Ekonomiki, No. 5, pp. 110 — 128. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2018-5-110-128

Капелюшников P. И. (2019a). Феномен старения населения: экономические эффекты. М.: Институт экономики РАН. [Kapeliushnikov R. I. (2019а). Population aging phenomenon: Economic effects. Moscow: Institute of Economics, RAS. (In Russian).]

Капелюшников P. И. (2019b). Contra панинституционализм. Часть I Вопросы экономики. № 7. С. 119 — 146. [Kapeliushnikov R. I. (2019b). Contra pan-institutionalism. Part I. Voprosy Ekonomiki, No. 7, pp. 119 — 146. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2019-7-119-146

Норт Д., Уоллис Д., Вайнгаст Б. (2011). Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М.: Изд-во Института Гайдара. [North D., Wallis J., Weingast В. (2011). Violence and Social Orders. A Conceptual Framework for Interpreting Recorded Human History. Moscow: Gaidar Institute Press. (In Russian).]

Попов Е. В. (2015). Институты. Екатеринбург: Институт экономики УрО РАН. [Popov Е. V. (2015). Institutions. Ekaterinburg: Institute of Economics, Ural Branch of RAS. (In Russian).]

Серл Дж. (2007). Что такое институт? Вопросы экономики. № 8. С. 5—27. [Searle J. R. (2007). What is an institution? Voprosy Ekonomiki, No. 8, pp. 5—27. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2007-8-5-27

Фролов Д. (2016). Методологический институционализм 2.0: от институтов — к институциональным конфигурациям. Вопросы экономики. № 7. С. 147—160. [Frolov D. (2016). Methodological institutionalism 2.0: From institutions to institutional configurations. Voprosy Ekonomiki, No. 7, pp. 147—160. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2016-7-147-160

Фролов Д. П. (2019a). Постинституциональная теория блокчейна. Журнал экономической теории. Т. 16, № 2. С. 262—278. [Frolov D. Р. (2019а). Post-institutional theory of blockchain. Russian Journal of Economic Theory, Vol. 16, No. 2, pp. 262—278. (In Russian).] https: doi.org 10.31063 2073-6517 2019.16-2.8

Фролов Д. П. (2019b). Эво-дево: парадигмальный вызов для институциональноэволюционного анализа. Экономическая наука современной России. № 2. С. 35—52. [Frolov D. Р. (2019b). Evo-Devo: Paradigm challenge for institutional-evolutionary analysis. Economics of Contemporary Russia, No. 2, pp. 35 — 52. (In Russian).] https: doi.org 10.33293 1609-1442-2019-2(85)-35-52

Харман Г. (2017). Сети и ассамбляжи: возрождение вещей у Латура и Деланда Логос. Т. 27, № 3. С. 1 — 34. [Harman G. (2017). Networks and assemblages: The rebirth of things in Latour and DeLanda. Logos, Vol. 27, No. 3, pp. 1 — 34. (In Russian).] https: doi.org 10.22394 0869-5377-2017-3-1-32

Acemoglu D., Robinson J. A. (2012). Why nations fail: The origins of power, prosperity, and poverty. New York: Crown Publishers.

Akerlof G. A., ICranton R. E. (2010). Identity economics: How our identities shape our work, wages, and well-being. Princeton: Princeton University Press.

Allen D. W. (2000). Transaction costs. In: B. Bouckaert, G. DeGeest (eds.). Encyclopedia of law and economics. Vol. 1. Cheltenham: Edward Elgar, pp. 893 — 926.

Alvesson M., Hallett T., Spicer A. (2019). Uninhibited institutionalisms. Journal of Management Inquiry, Vol. 28, No. 2, pp. 119 — 127. https: doi.org 10.1177 1056492618822777

Alvesson M., Spicer A. (2019). Neo-institutional theory and organization studies: A mid-life crisis? Organization Studies, Vol. 40, No. 2, pp. 199—218. https: doi.org 10.1177 0170840618772610

Amin A., Thrift N. (1994). Living in the global. In: A. Amin, N. Thrift (eds.). Globalization, institutions, and regional development in Europe. Oxford: Oxford University Press, pp. 1—22.

Aoki M. (2010). Corporations in evolving diversity: Cognition, governance, and institutions. Oxford: Oxford University Press.

Arrow K. J. (1970). Essays in the theory of risk-bearing. Amsterdam: North-Holland.

Arrow K. J. (1983). The organization of economic activity: Issues pertinent to the choice of market versus non-market allocation. In: Collected papers of Kenneth J. Arrow. Vol. 2: General equilibrium. Cambridge, MA: The Belknap Press of Harvard University Press, pp. 133 — 155.

Arts B., Behagel J., Turnhout E., de Koning J., van Bommel S. (2014). A practice based approach to forest governance. Forest Policy and Economics, Vol. 49, pp. 4 — 11. https: doi.org 10.1016 j.forpol.2014.04.001

Baldwin C. Y. (2008). Where do transactions come from? Modularity, transactions, and the boundaries of firms. Industrial and Corporate Change, Vol. 17, No. 1, pp. 155 — 195. https: doi.org 10.1093 icc dtm036

Beckert J. (2010). How do fields change? The interrelations of institutions, networks, and cognition in the dynamics of markets. Organization Studies, Vol. 31, No. 5, pp. 605-627. https: doi.org 10.1177 0170840610372184

Bodin О. (2017). Collaborative environmental governance: Achieving collective action in social-ecological systems. Science, Vol. 357, No. 6352, pp. 1 — 8. https: doi.org 10.1126 science.aanlll4

Buchanan J., Chai D. H., Deakin S. (2014). Empirical analysis of legal institutions and institutional change: multiple-methods approaches and their application to corporate governance research. Journal of Institutional Economics, Vol. 10, No. 1, pp. 1—20. https: doi.org 10.1017 S1744137413000349

Castells M. (2009). Communication power. New York: Oxford University Press.

Chang H.-J. (2011a). Institutions and economic development: Theory, policy and history. Journal of Institutional Economics, Vol. 7, No. 4, pp. 473 — 498. https: doi.org 10.1017 S1744137410000378

Chang H.-J. (2011b). Reply to the comments on “Institutions and economic development: Theory, policy and history”. Journal of Institutional Economics, Vol. 7, No. 4, pp. 595-613. https: doi.org 10.1017 S174413741100035X

Chattaraj S., Walton M. (2017). Functional dysfunction: Mumbai’s political economy of rent sharing. Oxford Review of Economic Policy, Vol. 33, No. 3, pp. 438 — 456. https: doi.org 10.1093 oxrep grx032

Cleaver F. (2001). Institutional bricolage, conflict and cooperation in Usangu, Tanzania. IDS Bulletin, Vol. 32, No. 4, pp. 26-35. https: doi.org 10.1111 j.1759-5436.2001. mp32004004.x

Cleaver F. (2002). Reinventing institutions: Bricolage and the social embeddedness of natural resource management. European Journal of Development Research, Vol. 14, No. 2, pp. 11 — 30. https: doi.org 10.1080 714000425

Cleaver F. (2007). Understanding agency in collective action. Journal of Human Development, Vol. 8, No. 2, pp. 223-244. https: doi.org 10.1080 14649880701371067

Cleaver F. (2012). Development through bricolage: Rethinking institutions for natural resources management. New York etc.: Routledge.

Cleaver F. D., de Koning J. (2015). Furthering critical institutionalism. International Journal of the Commons, Vol. 9, No. 1, pp. 1 — 18. https: doi.org 10.18352 ijc.605

Cleaver F., Franks T. (2005). How institutions elude design: River basin management and sustainable livelihoods. BCID Research Paper, No. 12. Bradford: Bradford Centre for International Development.

Cleaver E, Whaley E. (2018). Understanding process, power, and meaning in adaptive governance: A critical institutional reading. Ecology and Society, Vol. 23, No. 2, art. 49. https: doi.org 10.5751 ES-10212-230249

Davidson S., De Filippi P., Potts J. (2018). Blockchains and the economic institutions of capitalism. Journal of Institutional Economics, Vol. 14, No. 4, pp. 639 — 658. https: doi.org 10.1017 S1744137417000200

Davis J. B. (2015). Stratification economics with identity economics. Cambridge Journal of Economics, Vol. 39, No. 5, pp. 1215 —1229. https: doi.org 10.1093 cje beu071

De Koning J., Cleaver F. (2012). Institutional bricolage in community forestry: An agenda for future research. In: B. Arts, S. van Bommel, M. Ros-Tonen, G. Verschoor (eds.). Forest-people interfaces. Wageningen: Wageningen Academic Publishers, pp. 277—290.

DeLanda M. (2016). Assemblage theory. Edinburgh: Edinburgh University Press.

Delbridge R., Edwards T. (2013). Inhabiting institutions: Critical realist refinements to understanding institutional complexity and change. Organization Studies, Vol. 34, No. 7, pp. 927-947. https: doi.org 10.1177 0170840613483805

Deleuze G., Guattari F. (2005). A thousand plateaus: Capitalism and schizophrenia. Minneapolis: University of Minnesota Press.

Demsetz H. (1969). Information and efficiency: Another viewpoint. Journal of Law and Economics, Vol. 12, No. 1, pp. 1—22. https: doi.org 10.1086 466657

Dopfer K., Potts J. (2008). The general theory of economic evolution. London: Routledge.

Eggertsson T. (1990). Economic behavior and institutions. Cambridge: Cambridge University Press.

Eggertsson T. (2005). Imperfect institutions: Possibilities and limits of reform. Ann Arbor: University of Michigan Press.

Elsner W. (2007). Why meso? On “aggregation” and “emergence, and why and how the meso level is essential in social economics. Forum for Social Economics, Vol. 36, No. 1, pp. 1-16. https: doi.org 10.1007 sl2143-007-0001-3

Ely J. C. (2011). Kludged. American Economic Journal: Microeconomics, Vol. 3, No. 3, pp. 210—231. https: doi.org 10.1257 mic.3.3.210

Fennell L. A. (2013). The problem of resource access. Harvard Law Review, Vol. 126, No. 6, pp. 1471-1531.

Figart D. M. (2017). Introduction to institutions, institutional change, and the stories. In: D. M. Figart (ed.). Stories of progressive institutional change: Challenges to the neoliberal economy. Eondon: Palgrave Macmillan, pp. 1 — 14.

Foley D. (1970). Economic equilibrium with costly marketing. Journal of Economic Theory, Vol. 2, No. 3, pp. 276-291. https: doi.org 10.1016 0022-0531(70)90042-6

Greenwood R., Hinings C. R. (1993). Understanding strategic change: The contribution of archetypes. The Academy of Management Journal, Vol. 36, No. 5, pp. 1052 — 1081. https: doi.org 10.5465 256645

Greenwood R., Raynard M., Kodeih E, Micelotta E. R., Lounsbury M. (2011). Institutional complexity and organizational responses. The Academy of Management Annals, Vol. 5, No. 1, pp. 317-371. https: doi.org 10.5465 19416520.2011.590299

Greif A. (2006). Institutions and the path to the modern economy: Lessons from medieval trade. Cambridge: Cambridge University Press.

Greif A., Kingston C. (2011). Institutions: Rules or equilibria? In: N. Schofield, G. Caballero (eds.). Political economy of institutions, democracy and voting. Berlin: Springer-Verlag, pp. 13 — 43.

Greif A., Mokyr J. (2017). Cognitive rules, institutions, and economic growth: Douglass North and beyond. Journal of Institutional Economics, Vol. 13, No. 1, pp. 25 — 52. https: doi.org 10.1017 S1744137416000370

Griffiths P., Stotz K. (2018). Developmental systems theory as a process theory. In: D. J. Nicholson, J. Dupre (eds.). Everything flows: Towards a processual philosophy of biology. Oxford: Oxford University Press, pp. 225—245.

Hagedoorn J. (1996). Innovation and enterpreneurship: Schumpeter revisited. Industrial and Corporate C/z6Z7?^e, Vol. 5, No. 3, pp. 883 —896. https: doi.org 10.1093 icc 5.3.883 Hahn F. H. (1971). Equilibrium with transaction costs. Econometrica, Vol. 39, No. 3, pp. 417—439. https: doi.org 10.2307 1913257

Haigh N., Hoffman A. J. (2014). The new heretics: Hybrid organizations and the challenges they present to corporate sustainability. Organization & Environment, Vol. 27, No. 3, pp. 223-241. https: doi.org 10.1177 1086026614545345

Harper D. A. (2018). Innovation and institutions from the bottom up: an introduction. Journal of Institutional Economics, Vol. 14, No. 6, pp. 975 — 1001. https: doi.org 10.1017 S174413741800019X

Harrison J. et al. (eds.) (2019). The Cambridge handbook of stakeholder theory. Cambridge: Cambridge University Press.

Harrison S. H., Corley K. G. (2011). Clean climbing, carabiners, and cultural cultivation: Developing an open-systems perspective of culture. Organization Science, Vol. 22, No. 2, pp. 391 — 412. https: doi.org 10.1287 orsc.1100.0538

Hartwell C. A. (2017). Understanding “development”: Insights from some aspects of complexity theory. Homo Oeconomicus, Vol. 34, No. 2 — 3, pp. 165 — 190. https: doi.org 10.1007 S41412-017-0050-7

Hashimoto T., Nishibe M. (2017). Theoretical model of institutional ecosystems and its economic implications. Evolutionary and Institutional Economics Review, Vol. 14, No. 1, pp. 1-27. https: doi.org 10.1007 s40844-017-0071-8

Henly S. J., Wyman J. E, Gaugler J. E. (2011). Health trajectory research: A call to action for nursing science. Nursing Research, Vol. 60, No. 3, pp. 79 — 82. https: doi.org 10.1097 NNR.0b013e31821cc240

Hillebrand B., Driessen P. H., Koll O. (2015). Stakeholder marketing: Theoretical foundations and required capabilities. Journal of the Academy of Marketing Science, Vol. 43, No. 4, pp. 411-428. https: doi.org 10.1007 sll747-015-0424-y

Hindriks Е (2011). Restructuring Searle’s making the social world. Philosophy of the Social Sciences, Vol. 43, No. 3, pp. 373-389. https: doi.org 10.1177 0048393111418299

Hindriks E, Guala F. (2015). Institutions, rules, and equilibria: A unified theory. Journal of Institutional Economics, Vol. 11, No. 3, pp. 459—480. https: doi.org 10.1017 S1744137414000496

Hodgson G. M. (2006a). Characterizing institutional and heterodox economics — a reply to Tony Lawson. Evolutionary and Institutional Economics Review, Vol. 2, No. 2, pp. 213—223. https: doi.org 10.14441 eier.2.213

Hodgson G. M. (2006b). What are institutions? Journal of Economic Issues, Vol. 40, No. 1, pp. 1-25. https: doi.org 10.1080 00213624.2006.11506879

Hodgson G. M. (2014). On fuzzy frontiers and fragmented foundations: Some reflections on the original and new institutional economics. Journal of Institutional Economics, Vol. 10, No. 4, pp. 591-611. https: doi.org 10.1017 S1744137414000307

Hodgson G. M. (2019). Taxonomic definitions in social science, with firms, markets and institutions as case studies. Journal of Institutional Economics, Vol. 15, No. 2, pp. 207-233. https: doi.org 10.1017 S1744137418000334

Hurwicz L. (1993). Towards a framework for analysing institutions and institutional change. In: Bowles S., Gintis H., Gustafsson B. (eds.). Markets and democracy: Participation, accountability and efficiency. Cambridge: Cambridge University Press, pp. 51 — 67.

Jacob F. (1977). Evolution and tinkering. Science, Vol. 196, No. 4295, pp. 1161 — 1166. https: doi.org 10.1126 science.860134

Johanson J.-E., Vakkuri J. (2017). Governing hybrid organisations: Exploring diversity of institutional life. London: Routledge.

Johnson C. (2012). Bricoleur and bricolage: From metaphor to universal concept. Paragraph, Vol. 35, No. 3, pp. 355—372. https: doi.org 10.3366 para.2012.0064

Kawai K., Lang R., Li H. (2018). Political kludges. American Economic Journal: Microeconomics, Vol. 10, No. 4, pp. 131 — 158. https: doi.org 10.1257 mic. 20150242

King J. E. (2002). A history of post keynesian economics since 1936. Cheltenham: Edward Elgar.

Komesar N. K. (1994). Imperfect alternatives: Choosing institutions in law, economics, and public policy. Chicago: University of Chicago Press.

Laland K. N., Uller T., Feldman M. W., Sterelny K., Muller G. B., Moczek A., Jablonka E., Odling-Smee J. (2015). The extended evolutionary synthesis: Its structure, assumptions and predictions. Proceedings of the Royal Society B, Vol. 282, No. 1813, pp. P. 1-14. https: doi.org 10.1098 rspb.2015.1019

Laloux F. (2014). Reinventing organizations: A guide to creating organizations inspired by the next stage in human consciousness. Brussels: Nelson Parker.

Levitsky S., Way L. A. (eds.) (2010). Competitive authoritarianism: Hybrid regimes after the cold war. New York: Cambridge University Press.

Liagouras G. (2017). The challenge of Evo-Devo: Implications for evolutionary economists. Journal of Evolutionary Economics, Vol. 27, No. 4, pp. 795 — 823. https: doi.org 10.1007 S00191-017-0525-5

Lubell M. (2015). Collaborative partnerships in complex institutional systems. Current Opinion in Environmental Sustainability, Vol. 12, pp. 41 — 47. https: doi.org 10.1016 j.cosust.2014.08.011

Lubell M., Robins G., Wang P. (2014). Network structure and institutional complexity in an ecology of water management games. Ecology and Society, Vol. 19, No. 4, pp. 1-14. https: doi.org 10.5751 ES-06880-190423

Luhmann N. (1990). Essays on self-reference. New York: Columbia University Press.

Madra Y. M. (2017). Late neoclassical economics: The restoration of theoretical humanism in contemporary economic theory. London: Routledge.

Martin R., Sunley P. (2015). Towards a developmental turn in evolutionary economic geography? Regional Studies, Vol. 49, No. 5, pp. 712—732. https: doi.org 10.1 080 00343404.2014.899431

McCloskey D. N. (2016). Max U versus humanomics: A critique of neo-institutionalism. Journal of Institutional Economics, Vol. 12, No. 1, pp. 1—27. https: doi.org 10.1017 S1744137415000053

McGann M. (2014). Situated agency: The normative medium of human action. Synthesis Philosophica, Vol. 58, No. 2, pp. 217—233.

McGinnis M. D., Ostrom E. (2014). Social-ecological system framework: Initial changes and continuing challenges. Ecology and Society, Vol. 19, No. 2, Art. 30, pp. 1 — 12. https: doi.org 10.5751 ES-06387-190230

Mehta L., Leach M., Scoones I. (2001). Editorial: Environmental governance in an uncertain World. IDS Bulletin, Vol. 32, No. 4, pp. 1 — 9. https: doi.org 10.1111 j.1759-5436.2001.mp32004001.x

Menard C., Shirley M. M. (2014). The future of new institutional economics: From early intuitions to a new paradigm? Journal of Institutional Economics, Vol. 10, No. 4, pp. 541-565. https: doi.org 10.1017 S174413741400006X

Meyer R. E., Hollerer M. A. (2014). Does institutional theory need redirecting? Journal of Management Studies, Vol. 51, No. 7, pp. 1221 —1233. https: doi.org 10.1111 joms.12089

Mezzich J. E., Salloum I. M., Cloninger C. R., Botbol M. (2016). Person-centered integrative diagnosis and its context. In: J. E. Mezzich, M. Botbol, G. N. Christodoulou, C. R. Cloninger, I. M. Salloum (eds.). Person centered psychiatry. Cham. Springer, pp. 139-156.

Nelson R. R. (2002). Bringing institutions into evolutionary growth theory. Journal of Evolutionary Economics, Vol. 12, No. 1—2, pp. 17—28. https: doi.org 10.1007 s00191-002-0108-x

Nelson R. R. (2016). Behavior and cognition of economic actors in evolutionary economics. Journal of Evolutionary Economics, Vol. 26, No. 4, pp. 737—751. https: doi.org 10.1007 S00191-015-0431-7

North D. C. (1990). Institutions, institutional change and economic performance. Cambridge: Cambridge University Press.

North D. C. (1992). Transaction costs, institutions, and economic performance. San Francisco: International Center for Economic Growth.

North D. C. (2005). Understanding the process of economic change. Princeton: Princeton University Press.

North D. C., Wallis J. J. (1994). Integrating institutional change and technical change in economic history: A transaction cost approach. Journal of Institutional and Theoretical Economics, Vol. 150, No. 4, pp. 609 — 624.

O’Malley M. A. (2009). Making knowledge in synthetic biology: Design meets kludge. Biological Theory, Vol. 4, No. 4, pp. 378 — 389. https: doi.org 10.1162 ВЮТ_а_00006

Olsen J. P. (2009). Change and continuity: An institutional approach to institutions of democratic government. European Political Science Review, Vol. 1, No. 1, pp. 3-32. https: doi.org 10.1017 S1755773909000022

Ostrom E. (1992). Crafting institutions for self-governing irrigation systems. California: Institute for Contemporary Studies.

Perkmann M., Spicer A. (2014). How emerging organizations take form: The role of imprinting and values in organizational bricolage. Organization Science, Vol. 25, No. 6, pp. 1785 — 1806. https: doi.org 10.1287 orsc.2014.0916

Perry К. K. (2020). Innovation, institutions and development: A critical review and grounded heterodox economic analysis of late-industrialising contexts. Cambridge Journal of Economics, Vol. 44, No. 2, pp. 391 — 415. https: doi.org 10.1093 cje bez049

Petracca E., Gallagher S. (2020). Economic cognitive institutions. Journal of Institutional Economics, [forthcoming], https: doi.org 10.1017 S1744137420000144

Prakash A., Potoski M. (2016). Dysfunctional institutions? Toward a new agenda in governance studies. Regulation & Governance, Vol. 10, No. 2, pp. 115 — 125. https: doi.org 10.1111 rego.12113

Richards D., Smith M., Hay C. (eds.) (2014). Institutional crisis in 21st century Britain. New York: Palgrave Macmillan.

Rosser J. В. Jr., Rosser М. V. (2017). Complexity and institutional evolution. Evolutionary and Institutional Economic Review, Vol. 14, No. 2, pp. 415 — 430. https: doi. org 10.1007 s40844-016-0060-3

Sandler T., Cauley J. (1977). The design of supranational structures: An economic perspective. International Studies Quarterly, Vol. 21, No. 2, pp. 251—276. https: doi.org 10.1007 s40844-016-0060-3

Sassen S. (2018). Embedded borderings: Making new geographies of centrality. Territory, Politics, Governance, Vol. 6, No. 1, pp. 5 — 15. https: doi.org 10.1080 216226 71.2017.1290546

Schlosser G., Wagner G. P. (2004). Modularity in development and evolution. Chicago: University of Chicago Press.

Schmidt P. (2018). Market failure vs. system failure as a rationale for economic policy? A critique from an evolutionary perspective. Journal of Evolutionary Economics, Vol. 28, No. 4, pp. 785-803. https: doi.org 10.1007 s00191-018-0564-6

Schneiberg M., Lounsbury M. (2017). Social movements and the dynamics of institutions and organizations. In: R. Greenwood, C. Oliver, T. B. Lawrence, R. E. Meyer (eds.). The SAGE handbook of organizational institutionalism. London: SAGE Publications, pp. 281 — 310.

Searle J. R. (2015). Status functions and institutional facts: Reply to Hindriks and Guala. Journal of Institutional Economics, Vol. 11, No. 3, pp. 507—514. https: doi.org 10.1017 S1744137414000629

Segal M. (1986). Post-institutionalism in labor economics: The forties and fifties revisited. ILR Review, Vol. 39, No. 3, pp. 388 — 403. https: doi.org 10.1177 001979398603900306

Seidler V. (2018). Copying informal institutions: The role of British colonial officers during the decolonization of British Africa. Journal of Institutional Economics, Vol. 14, No. 2, pp. 289-312. https: doi.org 10.1017 S1744137417000443

Sotarauta M. (2017). An actor-centric bottom-up view of institutions: Combinatorial knowledge dynamics through the eyes of institutional entrepreneurs and institutional navigators. Environment and Planning C: Government and Policy, Vol. 35, No. 4, pp. 584-599. https: doi.org 10.1177 0263774X16664906

Spiegler P., Milberg W. (2009). The taming of institutions in economics: The rise and methodology of the “new new institutionalism”. Journal of Institutional Economics, Vol. 5, No. 3, pp. 289-313. https: doi.org 10.1017 S1744137409990026

Teles S. M. (2013). ICludgeocracy in America. National Affairs, No. 17, pp. 97—114.

Teraji S. (2018). The cognitive basis of institutions: A synthesis of behavioral and institutional economics. London: Academic Press.

Thornton P. H., Ocasio W., Lounsbury M. (2012). The institutional logics perspective: A new approach to culture, structure, and process. Oxford: Oxford University Press.

Vargo S. L., Lusch R. F. (2016). Institutions and axioms: An extension and update of service-dominant logic. Journal of the Academy of Marketing Science, Vol. 44, No. 1, pp. 5-23. https: doi.org 10.1007 S11747-015-0456-3

Veblen T. (1898). Why is economics not an evolutionary science? Quarterly Journal of Economics, Vol. 12, No. 4, pp. 373 — 397. https: doi.org 10.2307 1882952

Wallis J. J. (2017). What institutions are: The difference between social facts, norms, and institutions and their associated rules and enforcement. Maryland: University of Maryland.

Wallis J. J., North D. (1986). Measuring the transaction sector in the American economy, 1870 — 1970. In: S. L. Engerman, R. E. Gallman (eds.). Long-term factors in american economic growth. Chicago: University of Chicago Press, pp. 95 — 162.

Wallis J. J., North D. C. (1988). Should transaction costs be subtracted from gross national product? Journal of Economic History, Vol. 48, No. 3, pp. 651 — 654. https: doi.org 10.1017 S0022050700005878

Weichold M. (2018). Situated agency: Towards an affordance-based, sensorimotor theory of action. Phenomenology and Cognitive Sciences, Vol. 17, No. 4, pp. 761—785. https: doi.org 10.1007 S11097-017-9548-5

Whaley L. (2018). The critical institutional analysis and development (CIAD) framework. International Journal of the Commons, Vol. 12, No. 2, pp. 137—161. https: doi.org 10.18352 ijc.848

Williamson O. (1979). Transaction cost economics: The governance of contractual relations. Journal of Law and Economics, Vol. 22, No. 2, pp. 233—261. https: doi.org 10.1086 466942

Williamson О. E. (1985). The economic institutions of capitalism: Firms, markets and relational contracting. New York: The Free Press.

Witt U. (2014). The future of evolutionary economics: Why the modalities of explanation matter. Journal of Institutional Economics, Vol. 10, No. 4, pp. 645 — 664. https: doi.org 10.1017 S1744137414000253

Zafirovski M. (2003). Orthodoxy and heterodoxy in analyzing institutions: Original and new institutional economics reexamined. International Journal of Social Economics, Vol. 30, No. 7, pp. 798-826. https: doi.org 10.1108 03068290310478757

Zajac E. J., Olsen С. P. (1993). From transaction costs to transactional value analysis: Implications for the study of interorganizational strategies. Journal of Management Studies, Vol. 30, No. 1, pp. 131-145. https: doi.org 10.1111 j.1467-6486.1993. tb00298.x

Zukauskaite E., Trippl M., Plechero M. (2017). Institutional thickness revisited. Economic Geography, Vol. 93, No. 4, pp. 325 — 345. https: doi.org 10.1080 00130095. 2017.1331703