Политика или экономика: ловушки стандартных решений

Такое невнимание к политике обычно находит (как имплицитно, так и эксплицитно) одно из трех оправданий.

Первое: интерес (часто вынужденный) политиков сводится к содействию общественному благополучию, поскольку именно эффективность выбранного курса позволяет им сохранять власть и переизбираться (Wittman, 1989; 1995; Mulligan, Tsui, 2006; 2008).

Второе: политику оценивают как случайный фактор, представляющий собой существенную и непредсказуемую угрозу для экономических преобразований (Sachs, 2005). Например, А. Банерджи утверждает, что экономическая политика либерийского диктатора С. Доу была столь губительной для страны, поскольку он не понимал, «что значит быть президентом» (Banerjee, 2012).

Третье: политико-экономические вопросы имеют значение, но хорошая экономическая политика с необходимостью влечет за собой снятие политической напряженности (Boycko et al., 1995; Banerjee, Duflo, 2011, особенно p. 261, а также Sachs et al., 2004). Вывод здесь тот же, что и в первых двух подходах: можно постоянно поддерживать хорошую экономическую политику, будучи уверенным, что это приведет не только к ликвидации провалов рынка, но также и к активизации деятельности благоприятных политических сил, какими бы они ни были.

Мы считаем, что экономической политике свойственно — себе во вред — пренебрегать политической сферой. Мы также убеждены, что существуют системные факторы, иногда трансформирующие хорошую экономику в плохую политику, которая, к сожалению, часто сводит на нет достижения в сфере экономики. Безусловно, мы не утверждаем, что в экономической политике не нужно учитывать провалы рынка и искать творческие решения связанных с этим проблем или что хорошая экономическая политика вообще маловероятна. Напротив, мы приводим аргументы в пользу того, что экономический анализ должен теоретически и эмпирически определять условия, в которых политика и экономика входят в противоречие, а затем оценивать политические меры с учетом этого конфликта и его возможных негативных последствий.

Наша основная идея такова: существующее политическое равновесие может оказаться зависимым от провалов рынка, более того, оно может быть им обусловлено. Столкнувшись с усилением монопольной власти профсоюзов и увеличением заработной платы работников, многие экономисты стали бы выступать за устранение или сокращение возможностей для профсоюзов укреплять свое монопольное положение.

Такая стратегия верна в некоторых отношениях. Но дело в том, что профсоюзы не только влияют на способ функционирования рынка труда, но и воздействуют на политическую систему. Исторически профсоюзы играли ключевую роль в установлении демократического режима во многих частях мира, особенно в Западной Европе: они основывали, поддерживали и финансировали политические партии, например лейбористскую партию Великобритании или социал-демократические партии Скандинавских стран. А эти партии, в свою очередь, оказывали серьезное воздействие на государственную политику, на систему налогообложения и перераспределение доходов, часто уравновешивая политическую власть деловых кругов и политических элит. Поскольку высокая заработная плата членов профсоюза серьезно стимулирует вступление в них, сокращение влияния профсоюзов на рынке скорее всего может привести к уменьшению числа их членов. Но это, в свою очередь, только упрочит влияние уже доминирующих в обществе групп, и изменение политического равновесия может снизить эффективность. Эти рассуждения иллюстрируют более общий вывод, центральный для нашей аргументации: возможность устранить провалы рынка не всегда означает лучшее распределение ресурсов, поскольку имеет значение и будущее политическое равновесие. Чтобы выяснить, насколько благоприятным окажется устранение провала рынка, следует обратить внимание на возможные политические последствия того или иного курса, недостаточно рассматривать только соотношение экономических выгод и издержек.

Чтобы усилить этот аргумент, приведем простые теоретические основания, проясняющие связь между экономической политикой и политическим равновесием. Мы объясняем, почему с учетом политико-экономических соображений анализ лишь с точки зрения выгод и издержек оказывается несостоятельным, и выясняем, почему в противоположность стандартному рассуждению в рамках концепции второго наилучшего наша аргументация позволяет выявить провалы рынка, ликвидация которых скорее всего будет иметь негативные последствия для политического равновесия. Мы выделяем типы экономической политики, которые укрепляют положение тех или иных социальных групп — и соответственно ослабляют положение их противников, — и считаем, что их следует изучать более масштабно, используя политические и экономические методы, чтобы избежать значительных непреднамеренных последствий для политики.

Мы обсудим три основных механизма того, как хорошая экономическая политика может спровоцировать плохую политическую ситуацию. Первый описывается следующим образом: существующие экономические ренты могут повлиять на политическое равновесие; политика управления провалами рынка может сократить экономическую ренту для некоторых групп, и, следовательно, возникнут непреднамеренные политические последствия, особенно если экономическую ренту будут отбирать у наиболее слабых социальных групп, вызывая дальнейший дисбаланс сил в обществе. Второй механизм выглядит так: даже при постоянной ренте распределение дохода может повлиять на политическое равновесие, а значит, перераспределительными эффектами экономической политики, повышающей экономическую эффективность, нельзя пренебрегать, причем из политических соображений. Стратегии развития, которые ведут к дальнейшему увеличению неравенства, скорее всего приводят и к контрпродуктивным политическим последствиям. Третий механизм таков: политические ограничения совместимости по стимулам, задающие интересы, которые политики должны соблюдать, чтобы сохранить свое влияние, могут быть нарушены в результате устранения провалов рынка, которое, в свою очередь, отрицательно сказывается на политической сфере. Мы приведем примеры, чтобы проиллюстрировать действие каждого из трех механизмов.

На этой стадии механизмы в основном лишь поясняют наши тезисы. Мы хотим показать, что проблемы, рассматриваемые в нашем исследовании, касаются некоторых важных событий, как текущих, так и исторических. Кроме того, наш анализ имеет некоторые общие черты со стандартным политико-экономическим подходом, например соотнесение негативных политических последствий с экономической политикой, которая улучшает положение имеющих влияние социальных групп. Чтобы раскрыть основные закономерности, извлечь уроки из истории, обогатить представления о взаимодействии политики и экономики, а также понять, в какой степени (если вообще) экономика может быть автономна и независима от политики, необходим более систематический эмпирический и теоретический анализ.

Теоретические основания

Для разъяснения наших идей и создания основы для последующего обсуждения указанных механизмов введем двухпериодную модель. Допустим, что каждому периоду соответствует та или иная экономическая политика, а также отсутствует экономическая связь между этими периодами. Допустим далее, что в первом периоде есть свобода выбора того или иного курса — в каком-то смысле «открыто окно возможностей выбора», то есть стратегия развития не полностью определяется интересами привилегированных кругов или навязываемыми политическими программами. Здесь на выбор стратегии развития могут влиять советы экономистов, например, направленные на корректировку провалов рынка. Пусть во втором периоде политика определяется политическим равновесием.

Сосредоточимся на рассмотрении экономики автономно от политики, как без политической, так и без экономической связи между двумя периодами. При таком положении дел выбор того или иного курса в первом периоде не повлияет на изменение точки политического равновесия во втором¹. Однако в действительности выбор того или иного курса в первом периоде провоцирует усиление одних и ослабление других групп, то есть, вероятно, он приведет к изменению политического равновесия во втором периоде. Далее, изменившееся политическое равновесие определит возможность выбора во втором периоде. Поэтому экономисты, влияющие на экономическую политику, и лица, ответственные за выбор политического курса, нацеленного на максимизацию благосостояния, должны не только стремиться устранить провалы рынка, но и учитывать последствия выбора, совершенного в первом периоде².

До этого момента наша аргументация с политической стороны повторяла известную логику «второго наилучшего» в анализе экономической политики (Lancaster, Lipsey, 1956). Но можно пойти и дальше. Часто в политико-экономическом анализе подчеркивается значение баланса политических сил в обществе. Особенно подчеркивается, что, во-первых, экономическая власть связана с политической и, во-вторых, политическое влияние узких групп или сегментов общества может иметь неблагоприятные последствия (например, см.: Acemoglu, Robinson, 2012). В этом смысле формы экономической политики, которые усиливают экономическое влияние уже господствующих групп или ослабляют группы, выступающие противовесом господствующим силам, скорее всего нарушат баланс политических сил и окажут непреднамеренное пагубное влияние на политику³. Кроме того, экономические реформы, которые не учитывают важнейшие политические и институциональные источники неэффективности, а только поверхностно касаются ее симптомов, чреваты попятным движением, поскольку нарушают «политический принцип совместимости по стимулам», а в итоге разрушают существующее политическое равновесие и действующие коалиции. Далее мы покажем, что эта проблема часто возникала при изменении экономической политики в странах Африки, где реформы не были направлены на решение основных политико-экономических проблем, с которыми была связана столь неудачная экономическая политика, а были сосредоточены лишь на последствиях этих проблем — на плохой денежной или фискальной политике.

Но дьявол, как известно, кроется в деталях. Как может выбор текущей экономической политики повлиять на достижение политического равновесия в будущем? Как политическое равновесие влияет на уровень благосостояния в будущем? Ясно, что эти эффекты могут различаться в зависимости от контекста, например в условиях демократического или недемократического режима. Но мы утверждаем, что во многих случаях они присутствуют и имеют первостепенное значение.

Организационная значимость экономической ренты

Экономическая рента создает стимулы для организации, в частности, чтобы извлекать выгоды из нее и/или защищать ее. Существование определенных организаций может иметь серьезные политические последствия. Так, устранение провалов рынка и, как результат, уничтожение ренты будет приводить к частой смене направлений инвестиций в организациях со стороны определенных лиц или групп, тем самым воздействуя на политическое равновесие. Отсюда следует, что в экономической политике нужно принимать в расчет — или, по крайней мере, изучать — влияние текущего курса на политическую организацию различных групп.

Рента, создание профсоюзов и демократия

Обычно деятельность профсоюзов приводит к экономическим искажениям, поскольку профсоюзы добиваются повышения зарплаты своих членов относительно зарплаты других работников. Профсоюзы могут создавать и другие искажения, например требуя от входящих в них работников не использовать определенные технологии и более эффективные практики. В результате сокращение влияния профсоюзов на рост заработной платы часто рекомендуется как основная цель экономической политики. Контраргументы экономической теории обычно либо отсылают к значимости профсоюзов в обеспечении более равномерного распределения дохода (особенно с помощью увеличения зарплаты для низкооплачиваемых сотрудников), либо связаны с тем, что фирмы обладают монопсонией на установление размера заработной платы, а профсоюзы способны создать противовес этой власти фирм.

В контексте нашего исследования важно отметить, что выбор экономической политики, которая ограничивает способность профсоюзов лоббировать повышение зарплаты своих членов — даже если она не усложняет условия для организации профсоюзов, — косвенно повлияет на снижение их активности. В конце концов, поощрение членов профсоюзов ограничивается, в связи с чем заинтересованность многих работников участвовать в профсоюзах может сойти на нет. В контексте нашего исследования сегодняшняя экономическая политика влияет на завтрашнее инвестирование организаций и, следовательно, на расстановку политических сил, а в этом случае — на власть профсоюзов. Более того, во многих ситуациях, несмотря на влияние профсоюзов в ситуации статус-кво, баланс сил смещен в пользу крупных работодателей, поэтому ослабление профсоюзов может изменить баланс политических сил в обществе, что связано с потенциальными динамическими издержками.

Это происходит потому, что, как мы уже отмечали, профсоюзы не только борются за повышение зарплаты или пытаются повлиять на внутреннюю организацию фирм, но и проявляют политическую активность, вполне способную вызвать изменение политического равновесия. Одним из наиболее значимых последствий политической власти профсоюзов является их участие в создании и поддержке демократических институтов во всем мире. Особую роль они сыграли в недемократических режимах, где политическая власть была распределена очень неравномерно. В современной литературе, посвященной факторам создания демократии, происходит переоценка более ранних работ (Мооге, 1966), в которых выделялась роль среднего класса или буржуазии, и подчеркивается, что часто именно рабочий класс или малообеспеченные слои общества играют определяющую роль в становлении и развитии демократического режима (Rueschemeyer, Stephens, 1992; Collier, Mahoney, 1997; Acemoglu, Robinson 2000; 2006). Современные исследователи утверждают, что от степени организованности и участия рабочего класса в коллективных действиях зависит его способность влиять на изменение институциональных структур. Поскольку профсоюзы заняты организацией рабочих, ясно, что их наличие должно способствовать участию рабочих в коллективных действиях, влияющих на изменение режима. Множество описаний конкретных случаев и эконометрические исследования свидетельствуют в пользу такого акцента на социальном конфликте (Aidt, Jensen, 2012).

Ряд примеров влияния профсоюзов можно начать с «первой волны демократизации» в Европе перед Первой мировой войной (Eley, 2002), продолжить борьбой «Солидарности» против коммунистического режима в Польше, а закончить борьбой Конгресса южноафриканских профсоюзов (COSATU) против режима апартеида. Одним из наиболее очевидных и сравнительно недавних примеров является создание Партии трудящихся (РТ) в Бразилии в 1979 г. Эта партия сформировалась в связи с забастовкой на заводе по производству грузовых машин Scania в Сан-Бернардо. Лидером рабочих Сан-Бернардо был 33-летний активист Луис Инасиу Лула да Силва, также известный как Лула. Он организовал серию забастовок против военной диктатуры по всей Бразилии. На первый взгляд эти забастовки были вызваны недовольством рабочих зарплатой и условиями труда, но позднее Лула писал: «Я считаю, что нельзя отделять экономические факторы от политических... Боролись мы за повышение зарплаты, но в этой борьбе рабочие добились политической победы» (Keck, 1992. Р. 65). Сформировавшаяся через год после забастовки Партия трудящихся оказалась в авангарде имевшего успех движения за свержение власти военных в Бразилии.

Таким образом, лишая профсоюзы возможности эффективно бороться за повышение зарплаты и улучшение условий труда, можно добиться сокращения их политического влияния. Луле и Конгрессу южноафриканских профсоюзов удалось создать рабочие организации в чрезвычайно неблагоприятных политических условиях, но есть основания полагать, что политика государства, способствующая созданию монополистической власти и ренты, непосредственно влияет на участие в профсоюзах (Rothstein, 1992; Western, 1999; Schmitt, Mitukiewicz, 2012). Если политическая власть профсоюзов действительно влияет на другие экономические и политические показатели, то регулирование провалов рынка труда, выраженных в понуждаемом профсоюзами повышении зарплаты, может привести к противоположным результатам.

Эту логику можно проиллюстрировать примером из истории профсоюзного движения США. С начала 1950-х годов доля рабочих, участвующих в профсоюзах, не росла. Это было следствием определенной экономической политики: после первоначального поощрения развития профсоюзов в Национальном законе о трудовых отношениях (Закон Вагнера) в 1935 г., а также после принятых во время Второй мировой войны законов, принятый в 1947 г. закон Тафта—Хартли сделал положение профсоюзов не столь благоприятным. Более того, с 1970-х годов начала проводиться политика свободной торговли, что привело к усилению конкуренции в экономике США, а вместе с тем — к невозможности повышать зарплату в некоторых секторах. Неблагоприятно сказалась и антипрофсоюзная политика Рейгана (Farber, Western, 2012). Уменьшение количества рабочих в профсоюзах, возможно, имело негативные экономические последствия, например углубление неравенства доходов (Western, Rosenfeld, 2011). Предположительно, ослабление профсоюзов могло также увеличить компенсации генеральных директоров компаний (DiNardo et al., 1997; 2000), а также привести к дерегулированию финансового сектора.

Последствия организации ресурсного потенциала

На экономику и политику страны непосредственно влияют конкретные особенности ее природных ресурсов. Если это верно, то алмазы Ботсваны, расположенные глубоко под землей, должны иначе сказываться на политической стабильности страны, чем аллювиальные алмазы Сьерра-Леоне (Ross, 2006). Однако последствия добычи минералов могут зависеть даже не столько от их внутренних особенностей или эффективности организации их добычи с экономической точки зрения, сколько от политических последствий организации разработки месторождений. Это можно проиллюстрировать сравнением разработки аллювиальных россыпей золота в Австралии с месторождением алмазов в Сьерра-Леоне. В обоих случаях из простых экономических соображений свободный доступ на рынок оказался бы неэффективным решением. Добыча природных ресурсов связана с типичным случаем проявления проблемы «перенасыщения»: чем больше добывают другие участники, тем меньше остается на каждого из них. Один из способов преодолеть этот провал рынка связан с возможностью передать исключительные права собственности на природный ресурс крупному производителю, заинтересованному в долгосрочной разработке, и прекратить «рассеивание» ренты, связанное с низкими барьерами входа на рынок. Другой способ организации добывающей промышленности — разрешить большому числу индивидуальных предпринимателей и мелких фирм искать месторождения природных ресурсов, при этом введя обязательную плату регистрационных или других взносов. Пример Австралии демонстрирует, что когда большое количество независимых мелких добывающих компаний, занимаясь своим делом, осознают, что их ренты могут быть рассеяны, это не может не оказать влияния на их групповую политическую организацию: они будут стремиться к более сбалансированной политической ситуации, способствуя расширению демократических свобод. С другой стороны, опыт Сьерра-Леоне показывает, как преобладание в отрасли крупных и очень прибыльных лицензий, как и политическая конкуренция крупных производителей за право контролировать эти лицензии и получать прибыль от них, часто имеет негативные и антидемократические последствия для распределения политической власти.

В 1851 г. в Австралии (в Новом Южном Уэльсе), а затем в только что образовавшемся штате Виктория было найдено золото. Австралийская политическая элита незамедлительно попыталась запретить разработку месторождений, опасаясь, что в противном случае туда перейдут работники из сельскохозяйственного сектора. Если бы разработку разрешили, это было бы сделано только после всех необходимых проверок, а также после передачи этой земли внаем крупным предприятиям (Hirst, 2008. Р. 375). Но золото было найдено на общинных землях, которые фактически не находились под прямым контролем политических элит Законодательной Ассамблеи Южного Уэльса, которая не могла ни запретить разработку месторождений, ни делегировать права распоряжаться крупными земельными участками. Озабоченность Британского колониального государства по поводу роста влияния местных австралийских экономических и политических элит привела к принятию постановления о том, что любой желающий может получить лицензию на разработку месторождений за 30 шиллингов в месяц. Сумма была немалой, но все равно возникла золотая лихорадка. Вскоре количество работников золотого прииска достигло 50% всего мужского населения Виктории. Из 40 полицейских констеблей Мельбурна 38 подали в отставку и уехали добывать золото. Корабли не могли выйти из мельбурнского порта, поскольку их команды также отправились на добычу золота (Blainey, 2006. Р. 40).

Вместе с увеличением количества шахт в Австралии росло и негодование по поводу лицензии, которую нужно было покупать независимо от того, будет найдено золото или нет, а также по поводу ограничений на размер участков, которые могли быть закреплены за золотодобытчиками. Возросли также и санкции за разработку месторождений без лицензии. Золотодобытчики стали объединяться для защиты своих интересов, для увеличения своей ренты за счет уменьшения стоимости лицензии. В 1854 г. они основали Балларатскую лигу реформ в одноименном городе, располагавшемся посреди приисков.

В ноябре 1854 г. в Балларате рабочие представили своему начальнику свод резолюций, появлению которого способствовала программа чартистов — движения рабочего класса, пытавшегося получить более серьезный вес в политической системе Великобритании (секретарь Балларатской лиги реформ Дж. Хамфри участвовал в движении чартистов Уэльса до эмиграции в Австралию). Требования рабочих включали предоставление избирательных прав мужчинам, отмену имущественного ценза для членства в Законодательном совете Виктории, а также вознаграждения участникам совета (Hirst, 2002. Р. 48). Рабочие также требовали отменить обязательное лицензирование золотодобычи и расформировать соответствующие надзорные органы. Группа золотодобытчиков, известных как «землекопы», под руководством П. Лэйрола решила отказаться от уплаты лицензионного взноса, организовала вооруженное восстание и соорудила форт «Эврика». Вооруженная полиция 3 декабря 1854 г. штурмовала укрепления, в результате 30 землекопов и 5 полицейских погибли.

На волне возмущения, последовавшего за этими событиями, Королевская комиссия представила проект реформы системы лицензирования, который предусматривал налог в размере 1 фунта за лицензию на год. По Конституции штата Виктория от 1853 г., лицо, имеющее лицензию на год, считалось обладателем достаточного состояния, чтобы иметь право голоса. Таким образом, те, кто был готов заплатить 1 фунт, — а таких было немало, — сразу получили избирательные права. Чтобы окончательно удовлетворить требования рабочих, было решено дать им представительство в Законодательном совете. В 1855 г. Хамфри, Л эй лор и шесть рабочих были избраны в Законодательный совет Виктории. В марте 1856 г. Законодательный совет провел так называемое «Australian ballot» — первое в истории тайное голосование. Кандидатуры всех восьми рабочих были одобрены 33 голосами, 25 голосов было подано против (Hirst, 2006).

Поражает различие между австралийским опытом, продемонстрировавшим, как организация золотодобычи может положить начало мощному продемократическому движению, и опытом Сьерра-Леоне. Первые пробы грунта на наличие алмазов были взяты там еще в 1920-е годы. Некрупные разработки начались на востоке страны в 1933 г., а уже в 1935 г. колониальное правительство предоставило организации Sierra Leone Selection Trust (SLST) почти эксклюзивные права на разработку имеющихся и поиск новых месторождений на всей территории страны. Чтобы защитить свои права от нелегальных разработок, у SLST даже была своя спецслужба. Возникает вопрос: «Что лучше для экономики Сьерра-Леоне: медленная и методичная разработка месторождений алмазов алмазодобывающими компаниями или быстрая работа стара-телей-землекопов?» (van der Lann, 1965. P. 79). Ланн утверждает, что SLST была экономически эффективнее, во-первых, «потому что скорость восстановления рабочих... далеко отставала от почти 100%-ной нормы замещения у SLST» (Р. 80), а во-вторых, потому, что монополия SLST приносила больше доходов государству.

Однако на самом деле главной особенностью организации добычи алмазов в Сьерра-Леоне были не экономические издержки и выгоды SLST, а ее политические последствия. SLST боролась с нелегальной алмазодобычей, но при этом демократического стимула, который имел место в Австралии, Сьерра-Леоне не испытала. Одним из следствий этого стал тот факт, что освободительное движение 1950-х годов возглавили высшее руководство и привилегированные круги, к которым благоволил британский колониализм. В 1952 г., когда эти элиты Сьерра-Леоне начали контролировать деятельность Законодательного совета, они решили запретить жителям Сьерра-Леоне добычу алмазов, а вместо этого стали взимать больше налогов с SLST. Кроме того, они способствовали усилению монопольной власти, ужесточив наказание за нелегальную алмазодобычу. Ответственным за это был глава министерства горнодобывающей промышленности С. Стивене — будущий премьер-министр и президент клептократической Сьерра-Леоне. В 1956 г. число нелегальных старателей стало таким большим — возможно, оно достигало 75 тыс. (van der Lann, 1965. P. 65), что спецслужбы SLST просто не могли с ними справляться. Монополия SLST была ограничена только двумя территориями, но это были самые прибыльные территории округов Коно и Тонго. На других территориях лицензии хоть и были выпущены, но не для «чужих», имея в виду всех, кто не является жителем этих территорий.

Разумеется, как мы говорили ранее (Acemoglu, Robinson, 2012), существовали и другие исторические и институциональные факторы, препятствовавшие развитию инклюзивных экономических и политических институтов, а также развитию политического курса, который стимулировал бы экономический рост Сьерра-Леоне. Но мероприятия, открывшие доступ к природным ресурсам, в наибольшей степени способствовали тому, что с самого начала первые политические партии в Сьерра-Леоне формировались политическими элитами, особенно высшим руководством и приближенными к нему кругами, без привлечения других жителей (подробнее см. в: Cartwright, 1970). Была подготовлена почва для создания однопартийного авторитарного режима после получения Сьерра-Леоне независимости в 1961 г.

Политические последствия неравенства

Обычно устранение провала рынка влечет за собой изменение распределения ресурсов в обществе. Например, когда профсоюзам труднее реализовывать свою монопольную власть, их численность уменьшается, но помимо этого (по крайней мере, при отсутствии постоянной конкуренции) растет прибыль. Доход скорее всего перераспределится от работников к менеджерам и владельцам компаний. Однако эти изменения отразятся также и на политическом равновесии.

Примером того, как изменение распределения дохода может существенно повлиять на будущую политику, служит воздействие новых возможностей атлантической торговли на политическую систему Великобритании в XVII в. Поскольку в то время на торговую деятельность в Атлантике не распространялась монополия королевского двора Великобритании, торговля контролировалась независимыми оптовыми торговцами, авантюристами и каперами. Многих из этих людей, бывших в оппозиции к абсолютной монархии Стюартов и добивавшихся ограничения полномочий королевского двора, обогатила именно торговля в зоне Атлантики. Разбогатев, она стали сильнее и смелее, даже смогли выдвинуть армию против монархии в ходе гражданской войны 1640-х годов, а потом и во время Славной революции 1688 г. В ряде работ приводится историческое и эмпирическое доказательство связи развития инклюзивных институтов Великобритании и Республики Соединенных провинций Нидерландов с укреплением положения торговцев и промышленников, получавших прибыль от торговли в Атлантической зоне (Acemoglu et al., 2005; Jha, 2010). Примечательно, что этот механизм не работал в Португалии и Испании, где торговая деятельность в Атлантике была монополизирована и контролировалась королевской властью. В этих странах все доходы от торговли стекались в казну обладавших властью монархов, что только усиливало их власть и вместе с тем ослабляло власть парламентов, способствуя сохранению политического дисбаланса, который обусловливал недостатки экономического и политического развития в этой части Западной Европы.

Деньги и политика в США

Опыт финансового дерегулирования последних 30 лет в США показывает, насколько вредной для общественного благосостояния может оказаться экономическая политика, не учитывающая возможные политические последствия (Johnson, Kwak, 2010). Система финансового и банковского регулирования, возникшая после Великой депрессии, имела достаточно много иррациональных с чисто экономической точки зрения черт. Среди них — запрет на банковскую деятельность на территории разных штатов, а также отделение коммерческой деятельности банков от инвестиционной. Отмена некоторых из этих ограничений стимулировала быстрый экономический рост (Jayaratne, Strathan, 1996). Подобные реформы схожи с теми, которые прямо направлены на ликвидацию провалов рынка в том отношении, что и те и другие устраняли отклонения, частично возникшие как результат предшествовавшей экономической политики. Вместе с тем эти реформы похожи и на меры экономической политики, имеющие потенциально контрпродуктивные политические последствия: они способствовали укреплению уже достаточно сильного финансового сектора.

Финансовое дерегулирование начиналось постепенно: скажем, с отказа от фиксированной комиссии на рынке акций в 1975 г. Позже, в 1980 г., был отменен Акт Q, который ограничивал размер процентной ставки по сберегательным счетам. Хотя индустрия банковских и финансовых услуг в тот период не обладала властью, нужной для достижения желаемого уровня дерегулирования, ее власти было достаточно, чтобы впредь блокировать всякие новые попытки регулирования (Johnson, Kwak, 2010). И это оказалось кстати, когда наступила эпоха финансовых инноваций: примером последних может служить введение процентного свопа компанией «Salomon Brothers» в 1981 г. По мере развития всех привилегий финансового сектора, а также постепенного ослабления ограничений на спектр финансовых услуг банков, финансовый сектор вырос и стал более прибыльным. За 1980—2005 гг. прибыльность финансового сектора выросла на 800% в реальном измерении, а в нефинансовом секторе - лишь на 250% (Johnson, Kwak, 2010. Ch. 3). В 1998-2007 гг. прибыль финансового сектора составляла в среднем около 30% общей прибыли частного сектора. В этот период финансовый сектор увеличил свою долю в экономике с 3,5% почти до 6% ВВП.

По мере роста и увеличения прибыльности банки приобрели больше влияния и стали настойчивее в своей политике: начали активнее лоббировать и больше содействовать политическим предвыборным кампаниям. Если в 1990 г. финансовый сектор выделил 61 млн долл. на политические кампании, то к 2006 г. эта сумма выросла до 250 млн (отраслью, оказавшейся на втором месте по суммам финансирования, стало здравоохранение, выделившее всего 100 млн в 2006 г.). Конечно, к причинам увеличения политического влияния финансового сектора относятся не только рост прибыли и содействие предвыборным кампаниям. Возникла система циркуляции кадров между Уолл-стрит и аппаратом исполнительной власти Вашингтона. Кроме того, имела место и интеллектуальная революция в теории финансов, в частности в области ценообразования на рынках производных финансовых инструментов, спровоцировавшая ряд исследований, в которых обосновывалась благотворность дерегулирования. Все это вело к усилению положения финансового сектора (Johnson, Kwak, 2010).

Процесс финансового дерегулирования продолжался. В 1994 г. согласно закону Ригла—Нила «Об эффективности банковской деятельности и открытия отделений в нескольких штатах» ослаблялись ограничения на банковскую деятельность в нескольких штатах, что привело с ряду слияний и созданию крупных общенациональных банков. Был создан JPMorgan Chase и Citicorp, преобразован Bank of America. В 1999 г. закон Грэмма—Лича—Блайли фактически положил начало устранению большинства законодательных препятствий, отделявших коммерческую деятельность банков от инвестиционной — процесса, который пошагово осуществлялся на протяжении нескольких предыдущих десятилетий при помощи регулятивных и судебных решений. Но, возможно, важнее этих изменений оказалось сдерживание регулирования: скажем, мер, которые могли бы изменить отношение аудиторов и надзорных органов к долговым обязательствам под залог недвижимости и кредитным дефолтным свопам, проданным страховыми компаниями вроде American Insurance Group. На фоне политического могущества финансовой индустрии особенно острой стала проблема «морального риска» в сфере финансов (крупные финансовые институты могут идти на риски, ожидая, что их выручит государство, если дела пойдут плохо). В конечном счете эти изменения в регулировании и регулятивный вакуум создали среду, которая поощряла чрезмерно рискованное поведение и привела к финансовому кризису 2007—2008 гг.

В контексте нашего исследования эти факты иллюстрируют механизм, при котором процедура дерегулирования, на первый взгляд потенциально увеличивающая эффективность, на самом деле может привести к увеличению объема и политического влияния финансовой индустрии. Это, в свою очередь, меняет структуру будущего регулирования и распределения ресурсов в пользу финансовой индустрии, что может иметь неблагоприятные последствия для остальной части общества. Иными словами, любой анализ такой экономической политики, рассматривающий только экономические выгоды и издержки и не учитывающий политические последствия экономических изменений, существенно занижает вероятность будущих издержек по сравнению с той, что наблюдается в действительности.

Российская приватизация

Большинство экономистов положительно оценивают приватизацию промышленности, и лишь немногие считают государственную собственность на средства производства эффективной с точки зрения выгод и издержек. Подобно дерегулированию, приватизация рассматривается как один из способов повышения эффективности экономики с помощью выравнивания существующих (навязанных государством) искажений. Однако приватизация предприятий в России 1990-х годов — еще один пример экономической политики, имевшей определяющее значение для распределения доходов. В ходе приватизации образовалась группа очень богатых людей, были инициированы значительные политические изменения — значительные не только с точки зрения прямых негативных последствий, но и с точки зрения потенциального ослабления процесса реформ и мощного отката назад, которые вызвала эта политика. Эти события положили начало становлению авторитарного режима правления Владимира Путина.

Летом 1991 г. Борис Ельцин победил в избирательной гонке на вновь образованное место Президента России. Программа, во многом благодаря которой он обошел своих соперников — четырех коммунистов и крайнего националиста, предполагала радикальные рыночные реформы. Для их осуществления был назначен Е. Гайдар, который в свою очередь поручил А. Чубайсу возглавить процесс приватизации. Приватизация тысяч государственных фирм и предприятий была, вероятно, важнейшим элементом задуманных Ельциным преобразований, но конкретного плана ее осуществления не было. Чубайс и Гайдар разработали стратегию передачи государственного имущества в частные руки.

Начиная с весны 1992 г. мелкие предприятия (магазины и рестораны) начали выставлять на продажу. Стать собственником своего жилья можно было бесплатно либо почти бесплатно. В конце года настала очередь крупных предприятий. Команда Ельцина пыталась вовлечь население в первичное распределение государственных благ. Средние и крупные предприятия были обязаны продавать 29% своих акций на ваучерных аукционах, и в октябре 1992 г. каждый взрослый житель страны мог получить ваучер номиналом 10 тыс. руб. в местном банке, заплатив за него всего 25 руб. К январю 1993 г. ваучеры получило 97% населения, потом их можно было продать или претендовать на долю собственности конкретного предприятия, когда оно будет приватизировано. В общей сложности, начиная с декабря 1992 г., подобные аукционы провели 14 тыс. предприятий. Тем не менее чаще всего большая часть имущества предприятия переходила в руки их работников и управляющих, которым закон позволял купить 51% акций (с правом голоса) со скидкой и на средства самого предприятия. В результате почти все приватизированное имущество оказалось в руках инсайдеров благодаря огромным скидкам.

Самым спорным и, как выясняется, наиболее пагубным для последующих событий этапом приватизации была программа кредитов в обмен на пакеты акций, проведенная в 1995 г. Государственная доля в двенадцати наиболее прибыльных предприятиях энергетического сектора была использована как дополнительный источник средств для ссуд правительству. В случае невыплаты ссуд (а правительство и не собиралось их выплачивать) банки получали право выставлять эти акции на продажу. С ноября 1996 г. по февраль 1997 г. активно продавались доли таких крупных предприятий, как Юкос, Сиданко и Сургутнефтегаз, причем в каждом случае доли выкупали сами банки на аукционах, при проведении которых внешние заявки игнорировались. Эти события положили начало расцвету олигархии, поскольку при такой приватизации не только укрепилась власть последней, но и исчезла возможность создать большое количество мелких акционеров (Freeland, 2000; Hoffman, 2002). Если в 1994 г. рабочим принадлежало в среднем 50% российских предприятий, то к концу 1999 г. эта цифра составила 36%. К 2005 г. 71% предприятий средней и тяжелой промышленности, а также отрасли коммуникаций принадлежали одному акционеру, имевшему половину акций (Treisman, 2011. Р. 223—224).

Движущей силой приватизации была экономическая теория, почерпнутая из учебников и предполагавшая освобождение России от централизованного планирования и государственной собственности на средства производства и переход к гораздо более эффективной рыночной экономике. Такой, несомненно, была точка зрения большинства экономистов в то время. Вопрос сохранения государственной собственности вообще не обсуждался, спорили лишь относительно скорости проведения приватизации (Aghion, Blanchard, 1994). Тезис, что приватизация может создать частные монополии, которые вызовут еще более негативные экономические последствия, чем система государственной собственности, — в частности, такие соображения были озвучены на примере Калифорнии (Borenstein, 2002), — в те времена не выдвигался. С тех пор некоторые авторы выступили против приватизации из чисто экономических соображений (Black et al., 2000; Stiglitz, 2002; Goldman, 2003). Экономисты, озабоченные политико-экономической стороной этого процесса, не учитывали, что приватизация может иметь неблагоприятные политические последствия. Они больше задавались вопросом, как провести экономические реформы таким образом, чтобы политическая коалиция, поддерживавшая приватизацию, осталась у власти (Dewatripont, Roland, 1992), или о том, какие формы приватизации приводят к тем или иным политическим ограничениям (Shleifer, Treisman, 2000). На самом деле общепринятая точка зрения сводилась к тому, что специфические черты приватизации в России не имеют первостепенного значения, во многом потому, что «хорошая экономика и есть хорошая политика». В частности, утверждалось: «В России, по крайней мере, политическое воздействие на экономическую жизнь было основной причиной экономической неэффективности, и, следовательно, важнейшей целью экономических реформ была деполитизация экономической жизни... Приватизация способствует деполитизации, потому что она лишает политиков контроля над предприятиями» (Boycko et al., 1995. P. 10 — 11).

Существуют, несомненно, и данные, свидетельствующие о положительном влиянии российской приватизации на экономику на начальном этапе, и даже олигархи поначалу вкладывали немалые средства в свои новые предприятия (Treisman, 2011; Aslund, 2007. Ch. 6). «Можно ли считать, что олигархи скорее обкрадывали полученные вследствие приватизации компании, чем вкладывали в них средства? Анализируя финансовые отчеты, можно прийти к выводу, что стоимость активов этих компаний резко возросла, особенно начиная с 1998 г. ...Крупные олигархи инвестировали в свои компании сотни миллионов долларов ежегодно» (Shleifer, Treisman, 2004. P. 29).

Но обратим внимание на политические последствия приватизации, оказавшиеся все же губительными. Приватизация обогатила и временно дала политическую власть группе недобросовестных олигархов. Фактически неравенство в России начало развиваться именно после приватизации (Alexeev, 1999). Но еще важнее, что порожденное ею экономическое и политическое неравенство вызвало попятное движение: вместо процесса экономических и политических реформ в России был воссоздан авторитарный режим и утвердился управляемый государством клановый капитализм (теоретический анализ см. в: Guriev, Sonin, 2008).

Существует несколько уровней понимания того, как установилось такое политическое равновесие. Во-первых, в результате приватизации имущество не досталось широкому кругу лиц, что могло бы служить основой становления демократии и проведения экономической политики в пользу общества. Во-вторых, доходы не просто распределялись среди узкого круга лиц, они распределялись незаконно, так как в резком усилении неравенства были заинтересованы лишь политически активные агенты и люди со связями. В-третьих, концентрация активов, образовавшаяся в результате этого процесса, а также огромные и доступные ренты позволили силовым структурам, в том числе спецслужбам, установить контроль над экономикой. Наконец, сам способ проведения приватизации мог оказаться фактором подавления мотивации олигархов отстаивать более совершенные институты (Sonin, 2003), а также мог подкрепить народную поддержку авторитарной политической стратегии Путина.

Можно подвести следующий итог нашего рассмотрения приватизации в России: чисто экономический анализ перехода от общественной к частной собственности, к сожалению, оказывается неадекватным, как и политико-экономический подход, основанный на утверждении, что «хорошая экономика и есть хорошая политика». Напротив, данные свидетельствуют о том, что приватизация, а особенно способ ее проведения, имела решающее влияние на российскую политику: она привела к установлению авторитарной репрессивной власти государства над обществом, в котором существенно углубилось неравенство.

Нарушение политических ограничений по стимулам

Политики обычно сталкиваются с «политическими ограничениями совместимости по стимулам», определяющими ожидаемую полезность, которую находящийся у власти политический лидер должен достигать сам или передавать организованным структурам, если он(а) хочет сохранить власть в своих руках. Устранение провалов рынка без обращения к фундаментальным политическим и институциональным причинам этих отклонений может нарушить данные ограничения. Иными словами, некоторая совокупность мер экономической политики, кажущихся глубоко ошибочными с точки зрения стандартной «школьной» экономики, может привести к достижению политико-экономической цели — устойчивости правящей коалиции. Как следствие, устранение соответствующих провалов рынка может ослабить существующие коалиции или нарушить политическое равновесие. В результате могут усилить свое влияние другие коалиции или установится другой тип политического равновесия, который, в свою очередь, может снова возродить прежние провалы рынка или создать новые, поскольку они могут оказаться полезны для сплочения правящих коалиций или создания рент для власть предержащих. В нашем исследовании независимости центрального банка в условиях слабых институтов мы называли такой тип воссоздания искажений «эффектом качелей» (Acemoglu et al., 2008). Но, что хуже, результатом нарушения политических ограничений совместимости по стимулам может стать и период гражданских волнений, сам по себе сопряженный с большими издержками, или даже гражданская война. Таким образом, в этом контексте попытка устранить провалы рынка без должного обсуждения политических последствий может оказаться неэффективной и даже контрпродуктивной в широком смысле — с точки зрения общественного благосостояния.

Изменение экономической политики, неустойчивость и насилие

Ситуация с премьер-министром Ганы К. Бусиа в 1971 г. наглядно демонстрирует, что при выработке рекомендаций для экономической политики необходимо иметь в виду, что политические деятели сталкиваются со специфическими политическими ограничениями и в этом случае не работает формула «хорошая экономика и есть хорошая политика».

Бусиа пришел к власти в 1969 г. после того, как военная хунта, которая в 1966 г. свергла авторитарный режим К. Нкрумы, утратила свою власть. Бусиа сразу столкнулся с глубоким экономическим кризисом, усугубленным неустойчивой экспансионистской экономической политикой, контролем за ценами, который искажает оптимальные показатели (его осуществляли отделы сбыта), а также завышенным валютным курсом. Но такая политика проводилась не потому, что ганские лидеры, включая Бусиа, были убеждены в том, что это «хорошая экономика», и не с целью развития государства. Она была избрана только для того, чтобы соответствовать политическим ограничениям. Экспансионистская экономическая политика и завышенный валютный курс позволяли

Бусиа и его предшественникам перераспределять ресурсы в пользу городского населения. Контроль над ценами также имел существенные политические основания: искажения на рынках и контроль цен создают весьма привлекательные ренты, которые впоследствии могут быть перераспределены, чтобы получить политическую поддержку (Bates, 1981). Ценовая политика правительства Ганы выжала все соки из сельского хозяйства (дешевые продукты поставлялись в политически более значимые городские округа) и стала основным источником правительственных доходов, в том числе и казнокрадства.

Все эти меры экономической политики в совокупности действительно должны были привести к кризисам платежного баланса и дефициту иностранной валюты, а также к неминуемой рецессии экономики. Для сторонних организаций, например Всемирного банка и МВФ, как проблема, так и пути ее решения были ясны: любая политика, порождающая искажения, должна быть отменена. Столкнувшись с экономическим кризисом и внешним давлением, Бусиа сдался и 27 декабря 1971 г. подписал соглашение с МВФ, включающее массивную (44%) девальвацию национальной валюты. Какие бы прописные экономические истины ни стояли за этими экономическими реформами, их политические последствия были ужасны: беспорядки, непрекращающиеся демонстрации и всеобщее недовольство. Через две недели после объявления девальвации режим Бусиа был свергнут в результате военного переворота, девальвация была немедленно отменена. Важнейшими чертами системы политического патронажа в Гане были: государственный контроль над ценами и уровнем заработных плат, контроль сбыта, контроль над валютными курсами в стране. Каждый политик, который по тем или иным причинам терял поддержку этой системы, автоматически становился уязвимым в глазах общественного мнения и военных.

То, что изменение курса экономической политики в Гане сопровождалось вспышкой насилия, не уникальный факт в своем роде. Как отмечают некоторые авторы, в странах Западной Африки наблюдались похожие закономерности: вслед за изменением экономической политики в стране растет уровень насилия (Herbst, 1990; Reno, 1995; 1998). На самом деле реформы так редко проводились в Африке, потому что политики знают: любые преобразования скорее всего приведут к крушению политического режима (van de Walle, 2001).

В Сьерра-Леоне после прихода к власти бывшего главы министерства горнодобывающей промышленности С. Стивенса и его партии Всенародного конгресса в 1968 г. установилось политическое соглашение о создании и распределении рент (Reno, 1995; 1998). Патримониальная политика и перераспределение рент при режиме Стивенса расцвели. Он виртуозно манипулировал традиционными политическими институтами, такими как клановое доминирование, и покупал поддержку в крупных масштабах, используя ренту, патронаж и трудоустройство. Стивене находился у власти до 1985 г., когда он уступил власть своему непосредственному преемнику Дж. Момо, остававшемуся у власти вплоть до 1992 г., когда он был свергнут в результате военного переворота. На протяжении 40 лет до конца гражданской войны и восстановления демократического режима в 2002 г. в стране не поддерживался даже минимальный уровень предоставления общественных благ. Дороги находились в непотребном состоянии, школы разрушались. Вещание национального телевидения было прекращено в 1987 г., когда министр информации продал телепередатчик. Подобная участь постигла и радиовещание: в 1989 г. прекратилась внешняя радиосвязь Фритауна, поскольку радиовышка, транслировавшая радиосигналы из столицы, вышла из строя (Reno, 2003. Р. 48). Управление по сбыту продукции Сьерра-Леоне обладало монопсонией на весь экспорт зерновых культур и платило фермерам чрезвычайно мало — всего около 40% от мирового уровня цен (Davies, 2007). Валютный курс был сильно завышен, в результате образовался черный рынок. С начала 1970-х годов показатель ВВП на душу населения практически постоянно падал и к концу гражданской войны в начале 2000-х годов достиг отметки 40% от уровня, существовавшего в период обретения независимости (Davies, 2007).

Но, по иронии судьбы, попытки международного сообщества улучшить экономическую политику Сьерра-Леоне имели непреднамеренные последствия в виде упрочения существующей системы насилия и, возможно, даже подталкивали страну к кровавой гражданской войне (Reno, 1995; 1998). Сьерра-Леоне впервые обратилась в МВФ в 1979 г., после чего начались долгие переговоры. Со спадом экономики в 1980-е годы потребность государства в международной помощи обострилась, но проблема, с точки зрения президента Момо, заключалась в том, что «фискальная дисциплина и урезание бюджета в этом случае только сильнее подчеркивали необходимость срочного поиска альтернативных способов обеспечения лояльности союзников» (Reno, 1995. Р. 156). Важнее было то, что «Момо терял ресурсы для укрепления политического контроля. Пока дефицит доходов и рекомендованные МВФ жесткие меры экономической политики негативно отражались на сохранившихся элементах государственной бюрократии... сторонники Момо пытались найти для себя другие источники поддержки, поскольку потеряли доступ к благам... Президент больше не мог держать под контролем несогласных... Реформирование „плохой экономической политики" не вернуло президенту политический контроль, но и не стимулировало „предпринимательскую энергию", которая теперь была направлена на уклонение от президентской власти» (Reno, 1995. Р. 161).

Одним словом, исполненная благих намерений экономическая политика, навязанная экономистами политическому режиму с целью скорректировать провалы рынка и искажения экономического курса, лишила президента Момо инструментов, с помощью которых он покупал политическую поддержку. В результате он переключился со стратегии откупа на стратегию применения прямой силы и принуждения. Но в январе 1990 г. Момо начал операцию «Чистый лист», которая, в сущности, была попыткой военного захвата алмазных месторождений. Не прибегая к привычным инструментам патронажа — трудоустройство в государственном секторе и система подрядов, Момо использовал принуждение, чтобы присвоить оставшиеся в стране источники ренты. Негодование, которое его действия вызвали на востоке страны, привело к усилению кровавой гражданской войны, длившейся десять лет (Richards, 1996). Хотя режим Момо был основан исключительно на добыче природных ресурсов и извлечении соответствующей ренты, хотя он был клептократическим и репрессивным, последующая гражданская война не входила в его планы и не была желаемой целью. Анализ показывает, как часто возникают непреднамеренные политические последствия, если проекты реформ предлагаются «снаружи», без понимания политического равновесия и политических ограничений совместимости по стимулам, сложившихся на месте (Reno, 1995; 1998).

Рента и естественное состояние

Д. Норт, Дж. Уоллис и Б. Вайнгаст считают ошибочным утверждение «хорошая экономика и есть хорошая политика» (North et al., 2009). Авторы приводят несколько контрпримеров, связанных с тем, что они называют «ествественным состоянием». В их системе понятий, призванной объяснить экономическое развитие, существует два типа общественного порядка. Для порядка «открытого доступа» характерны экономическое развитие, демократия, обеспеченное и динамичное гражданское общество с многочисленными организациями и разветвленной системой безличных социальных отношений, включающих верховенство закона и надежную защиту прав собственности. Общественный порядок «ограниченного доступа», напротив, характеризуется незначительным экономическим ростом, малым количеством организаций, системой социальных отношений, строящихся по принципу личных привилегий, неоднородностью принуждения к исполнению законов и незащищенностью прав собственности. По мнению авторов, оба типа общественного порядка формируются для контроля над угрозой и использованием насилия, но задача эта решается по-разному, что влечет за собой разные последствия для экономических стимулов и развития. В частности, «естественное состояние» представляет собой систему ограниченного доступа, в которой создание рент выступает основным способом контролировать насилие. Вслед за Бейтсом, на чьи исследования мы ссылались выше, авторы пишут: «Систематическое формирование рент в силу ограниченного доступа в естественном состоянии не является лишь способом незаконной наживы со стороны доминирующей коалиции, а представляет собой скорее ключевой способ контроля над насилием. Формирование рент, ограничение конкуренции, а также доступ к организационным структурам — основные сущностные черты государства, его институтов и производительности общества. Если ограничить круг тех, кому позволено формировать организации по контрактному принципу, лишь членами коалиции, это непосредственно привязывает интересы правящих элит к выживанию этой коалиции, таким образом гарантируя продолжение сотрудничества с их стороны» (North et al., 2009. P. 17).

В мире естественного состояния или в рамках порядка ограниченного доступа, который авторы описывают как общую политикоэкономическую модель малообеспеченных стран, хорошая экономика практически никогда не является хорошей политикой. «Поскольку элиты знают, что насилие сократит их собственную ренту, у них есть стимулы не драться друг с другом. Более того, всякая элита осознает, что у другой элиты те же стимулы. Таким образом, в естественном состоянии политическая система управляет экономической, используя ее для создания ренты, которая укрепляет политический порядок» (North et al., 2012. P. 18). Суть аргументации в том, что «исходным состоянием, с которым необходимо соотносить политику упразднения рент, должна быть не конкурентная рыночная экономика... а общество, погрязшее в беспорядках и насилии» (North et al., 2012. P. 7).

Среди экономистов существует общее убеждение (которое, правда, может и не формулироваться явно), что государственная политика по возможности должна быть нацелена на поиск способов уменьшить или устранить провалы рынка и искажения экономической политики. Мы утверждаем, что такой вывод часто оказывается ошибочным, поскольку не учитывается политический аспект. На самом деле сложившееся политическое равновесие может в существенной мере зависеть от наличия провалов рынка. Экономические реформы, проводимые без осознания их возможных политических последствий, могут не повысить экономическую эффективность, а серьезно ее снизить.

Наша логика связана с классическим анализом «второго наилучшего» решения (Lancaster, Lipsey, 1956), но все же отличается от него по двум причинам. Во-первых, в центре нашей аргументации не взаимодействие нескольких провалов рынка, а влияние текущих изменений экономической политики на достижение политического равновесия в будущем. Во-вторых, еще очень много надо сделать в смысле анализа взаимосвязей между экономической политикой и будущим политическим равновесием, но наш подход не сводится к тому, что любые экономические реформы могут неблагоприятно сказаться на этом равновесии. Скорее, опираясь на политико-экономические идеи, мы подчеркиваем, что нужно особенно аккуратно относиться к влиянию на политическую сферу тех экономических реформ, которые изменяют структуру распределения дохода или ренты в обществе, причем в пользу уже имеющих влияние социальных групп. В таких случаях благонамеренная экономическая политика может изменять баланс политических сил, усиливая положение господствующих групп, тем самым порождая весьма неблагоприятные последствия для будущего политического равновесия.

Безусловно, мы не первые, кто обращает внимание на значимость политико-экономического анализа экономической политики и на то, что стандартный анализ выгод и издержек экономической политики неадекватен, поскольку именно политика в нем и не учитывается. Начиная с 1980-х годов в политико-экономической литературе активно предпринимаются попытки разработать позитивные модели, описывающие, как на самом деле выбирается та или иная политика, что включает моделирование политической сферы и процесса принятия решений (Drazen, 2000; Persson, Tabellini, 2000; Besley, 2007; Acemoglu, Robinson, 2006). Но при этом в современном политико-экономическом анализе либо не затрагиваются эти проблемы, либо говорится, что нужно устранять провалы рынка, насколько это возможно с политической точки зрения. Некоторые утверждают, что рекомендации в области экономической (или институциональной) политики должны учитывать важное ограничение: экономическая политика всегда выбирается как элемент политического равновесия, а значит, в этих рекомендациях следует ограничиться тем, что политикам представляется совместимым по стимулам (Dixit, 1997; Drazen, 2002). Тем не менее, насколько нам известно, главную нашу идею никто еще не предлагал. Она состоит в том, что экономическая политика не должна сосредоточиваться только на устранении провалов рынка и корректировке экономико-политических искажений. Его потенциальное влияние на политические равновесия в будущем тоже должно стать важным фактором, особенно если это касается распределения дохода и ренты в пользу имеющих влияние групп. Таким образом, для анализа экономической политики необходима другая понятийная сетка, явным образом основанная на политической экономике. Многие концептуальные, теоретические и эмпирические основания такой системы понятий остаются предметом будущих исследований.

Перевод с английского П. Авдониной

---

Список литературы

Acemoglu D., Johnson S., Robinson J. A. (2005). The Rise of Europe: Atlantic Trade, Institutional Change, and Economic Growth // American Economic Review. Vol. 95, No 3. P. 546-579.

Acemoglu D., Johnson S., Querubin P., Robinson J. A. (2008). When Does Policy Reform Work? The Case of Central Bank Independence // Brookings Papers on Economic Activity. Vol. 39, No 1. P. 351-417.

Acemoglu D., Robinson J. A. (2000). Why Did the West Extend the Franchise? Democracy, Inequality, and Growth in Historical Perspective // Quarterly Journal of Economics. Vol. 115, No 4. P. 1167-1199.

Acemoglu D., Robinson J. A. (2006). Economic Origins of Dictatorship and Democracy. N.Y.: Cambridge University Press.

Acemoglu D., Robinson J. A. (2012). Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity, and Poverty. N.Y.: Crown.

Aghion P., Blanchard O. J. (1994). On the Speed of Transition in Central Europe // NBER Macroeconomics Annual. Vol. 9 / S. Fischer, J. J. Rotemberg (eds.). Cambridge, MA: MIT Press. P. 283-330.

Aidt T. S., Jensen P. S. (2012). Workers of the World Unite! Franchise Extensions and the Threat of Revolution in Europe, 1820 — 1938. http://www.econ.cam.ac.uk/ faculty/aidt/papers/web/workers/workers.pdf.

Alexeev M. (1999). Privatization and the Distribution of Wealth in Russia // Economics of Transition. Vol. 7, No 2. P. 449-465.

Aslund A. (2007). How Capitalism was Built: The Transformation of Central and Eastern Europe, Russia and Central Asia. N.Y.: Cambridge University Press.

Banerjee А. V. (2012). Poor Economics —Effective Poverty Reduction Policies. Kapuscinsky Development Lecture, http://kapuscinskilectures.eu/lectures/ poor-economics/.

Banerjee A. V., Duflo E. (2011). Poor Economics: A Radical Rethinking of the Way to Fight Global Poverty. N.Y.: Public Affairs Press.

Bates R. H. (1981). Markets and States in Tropical Africa. Berkeley: University of California Press.

Besley T. (2007). Principled Agents? The Political Economy of Good Government. N. Y.: Oxford University Press.

Black ВKraakman R., Tarassova A. (2000). Russian Privatization and Corporate Governance: What Went Wrong? // Stanford Law Review. Vol. 52, No 6. P. 1731-1808.

Blainey G. (2006). A History of Victoria. Melbourne: Cambridge University Press.

Borenstein S. (2002). The Trouble with Electricity Markets: Understanding California's Restructuring Disaster // Journal of Economic Perspectives. Vol. 16, No 1. P. 191-211.

BoyckoM., ShleiferA., Vishny R. W. (1995). Privatizing Russia. Cambridge, MA: MIT Press.

CartwrightJ. R. (1970). Politics in Sierra Leone 1947—67. Toronto: University of Toronto Press.

Collier R. ВMahoney J. (1997). Adding Collective Actors to Collective Outcomes: Labor and Recent Democratization in South America and Southern Europe // Comparative Politics. Vol. 29, No 3. P. 285-303.

Davies V. A. B. (2007). Sierra Leone's Economic Growth Performance, 1961—2000 // The Political Economy of Growth in Africa, 1960-2000. Vol. 2 / B. J. Ndulu et al. (eds.). Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press. Ch. 19.

Dewatripont M., Roland G. (1992). Economic Reform and Dynamic Political Constraints // Review of Economic Studies. Vol. 59, No 4. P. 703—730.

DiNardo J., Hallock K., Pischke J.-S. (1997). Unions and Managerial Pay. NBER Working Paper. No 6318.

DiNardo, Hallock K., Pischke J.-S. (2000). Unions and the Labor Market for Managers / Institute for the Study of Labor // IZA Discussion Paper. No 150.

Dixit A. (1997). Economists as Advisers to Politicians and to Society // Economics and Politics. Vol. 9, No 3. P. 225-230.

Drazen A. M. (2000). Political Economy in Macroeconomics. Princeton: Princeton University Press.

Drazen A. M. (2002). Conditionality and Ownership in IMF Lending: A Political Economy Approach. IMF Staff Papers. No 49 (Special Issue). P. 36 — 67.

Eley G. (2002). Forging Democracy: The History of the Left in Europe, 1850—2000. N.Y.: Oxford University Press.

Farber H. S., Western B. (2002). Ronald Reagan and the Politics of Declining Union Organization // British Journal of Industrial Relations. Vol. 40, No 3. P. 385 — 402.

Freeland C. (2000). Sale of the Century: Russia's Wild Rise from Communism to Capitalism. N.Y.: Crown Business.

Goldman M.I. (2003). The Privatization of Russia: Russian Reform Goes Awry. N.Y.: Routledge.

Guriev S. M., Sonin K. (2008). Dictators and Oligarchs: A Dynamic Theory of Contested Property Rights // Journal of Public Economics. Vol. 93, No 1—2. P. 1 — 13.

HerbstJ. I. (1990). The Structural Adjustment of Politics in Africa // World Development. Vol. 18, No 7. P. 949- 958.

Hirst J. B. (2002). Australia's Democracy: A Short History. Sydney: Allen and Unwin.

Hirst J. B. (2006). Making Votes Secret: Victoria's Introduction of a New Method of Voting that has Spread around the World. Melbourne: Victorian Electoral Commission.

Hirst J. B. (2008). Freedom on the Fatal Shore: Australia's First Colony. Melbourne: Black Inc.

Hoffman D. E. (2002). The Oligarchs: Wealth and Power in the New Russia. N.Y.: Public Affairs.

Jayaratne J., Strathan Р.Е. (1996). The Finance-Growth Nexus: Evidence from Bank Branch Deregulation // Quarterly Journal of Economics. Vol. Ill, No 3. P. 639-670.

JhaS. (2010). Financial Innovation and Political Development: Evidence from Revolutionary England // Stanford University Graduate School of Business Research Paper No 2005. http://papers.ssrn.com/sol3/papers.cfm?abstract_id=934943.

Johnson S., Kwak J. (2010). 13 Bankers: The Wall Street Takeover and the Next Financial Meltdown. N.Y.: Pantheon.

Keck M. E. (1992). The Workers' Party and Democratization in Brazil. New Haven: Yale University Press.

Killick T. (1978). Development Economics in Action. L.: Heinemann Educational Books.

Laan H. L. van der (1965). The Sierra Leone Diamonds: An Economic Study Covering the Years 1952 — 1961. Oxford: Oxford University Press.

Lancaster КLipsey R. G. (1956). The General Theory of Second Best // Review of Economic Studies. Vol. 24, No 1. P. 11-32.

Moore В., Jr. (1966). The Social Origins of Dictatorship and Democracy: Lord and Peasant in the Making of the Modern World. Boston, MA: Beacon Press.

Mulligan С. В., Tsui К. K. (2006). Political Competitiveness // NBER Working Paper. No 12653.

Mulligan С. В., Tsui К. K. (2008). Political Entry, Public Policies, and the Economy // NBER Working Paper. No 13830.

North D. С., WallisJ. JWeingast B. R. (2009). Violence and Social Orders: A Conceptual Framework for Interpreting Recorded Human History. N. Y.: Cambridge University Press [рус. пер.: Норт Д., Уоллис Дж., Вайнгаст Б. (2011). Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М.: Издательство Института Гайдара.]

North D. С., Wallis J. J., Webb S. В., Weingast В. R. (2012). Limited Access Orders: An Introduction to the Conceptual Framework // In the Shadow of Violence: Politics, Economics, and the Problem of Development in Limited Access Societies / D. C. North, J. J. Wallis, S. B. Webb, B. R. Weingast (eds.). Cambridge: Cambridge University Press. Ch. 1.

Persson Т., Tabellini G. (2000). Political Economics: Explaining Economic Policy. Cambridge, MA: MIT Press.

PigouA. C. (1912). Wealth and Welfare. L.: Macmillan.

Reno W. (1995). Corruption and State Politics in Sierra Leone. Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press.

Reno W. (1998). Warlords Politics and African States. Boulder, CO: Lynne Rienner.

Reno W. (2003). Political Networks in a Failing State: The Roots and Future of Violent Conflict in Sierra Leone // Internationale Politik und Gesellschaft. No 2. S. 44-66.

Richards P. (1996). Fighting for the Rainforest: War, Youth and Resources in Sierra Leone. Oxford: James Currey.

Rodrik D. (2007). One Economics, Many Recipes: Globalization, Institutions, and Economic Growth. Princeton: Princeton University Press.

Ross M. L. (2006). A Closer Look at Oil, Diamonds, and Civil War // Annual Review of Political Science. Vol. 9. P. 265-300.

Rothstein B. (1992). Labor-Market Institutions and Working-Class Strength // Structuring Politics: Historical Institutionalism in Comparative Analysis / S. Steinmo, K. Thelen, F. Longstreth (eds.). Cambridge: Cambridge University Press. Ch. 2.

Rueschemeyer D., Stephens E. H., Stephens J. D. (1992). Capitalist Development and Democracy. Cambridge: Cambridge University Press.

Sachs J. D. (2005). End of Poverty: Economic Possibilities for Our Time. N. Y.: Penguin Press.

Sachs J. D., McArthur J. W, Schmidt-Traub G., Kruk M., Bahadur Ch., Faye M McCord G. (2004). Ending Africa's Poverty Trap // Brookings Papers on Economic Activity. Vol. 35, No 1. P. 117-240.

Samuelson Р.А. (1947). Foundations of Economic Analysis. Cambridge, MA: Harvard University Press [рус. пер.: Самуэльсон П. (2002). Основания экономического анализа. СПб.: Экономическая школа.]

Schmitt J, Mitukiewicz А. (2012). Politics Matter: Changes in Unionisation Rates in Rich Countries, 1960-2010 // Industrial Relations Journal. Vol. 43, No 3. P. 260-280.

ShleiferA., Treisman D. (2000). Without a Map: Political Tactics and Economic Reform in Russia. Cambridge, MA: MIT Press.

ShleiferATreisman D. (2004). A Normal Country // Foreign Affairs. Vol. 83, No 2. P. 20-38.

Sonin K. (2003). Why the Rich May Favor Poor Protection of Property Rights // Journal of Comparative Economics. Vol. 31, No 4. P. 715—731.

Stiglitz J. E. (2002). Globalization and Its Discontents. N.Y.: Norton.

Townsend R. M. (2011). Financial Systems in Developing Economies: Growth, Inequality and Policy Evaluation in Thailand. N.Y.: Oxford University Press.

Treisman D. (2011). The Return: Russia's Journey from Gorbachev to Medvedev. N. Y.: Free Press.

Walle van de N. (2001). African Economies and the Politics of Permanent Crisis, 1979 — 1999. Cambridge etc.: Cambridge University Press.

Western B. (1999). Between Class and Market: Postwar Unionization in the Capitalist Democracies. Princeton: Princeton University Press.

Western В., Rosenfeld J. (2011). Unions, Norms, and the Rise in U.S. Wage Inequality // American Sociological Review. Vol. 76, No 4. P. 513 — 537.

Wittman D. (1989). Why Democracies Produce Efficient Results // Journal of Political Economy. Vol. 97, No 6. P. 1395-1424.

Wittman D. (1995). The Myth of Democratic Failure: Why Political Institutions Are Efficient. Chicago: University of Chicago Press.