Методологический институционализм 2.0: от институтов — к институциональным конфигурациям

Фролов Д.П.
д.э.н., проф., завкафедрой маркетинга
Волгоградского государственного университета

Современная экономическая наука находится в поиске новой парадигмы. Глобальный финансовый кризис наглядно продемонстрировал явные пороки нормативных следствий неоклассической доктрины с ее многочисленными методологическими допущениями. Наиболее обоснованные амбиции среди гетеродоксальных научных направлений, претендующих на статус мейнстрима в условиях «новой нормальности», имеет институционализм (Hodgson, 2007). Однако конкурентоспособность институциональной методологии по сравнению с неоклассической остается под вопросом. Главным образом это связано с отсутствием четкой альтернативы рационально-максимизационной модели человека, являющейся фундаментом неоклассики как научной школы (Lawson, 2013), а также с размытостью концепций, описывающих взаимосвязь индивидов и институтов, о чем свидетельствуют затянувшиеся дискуссии о приоритетности микроуровневых механизмов мотивации или макроуровневых регулятивных структур.

Хотя институциональные экономисты во все времена стремились разработать более реалистичные концепции индивидуального поведения, чем каноническая модель homo oeconomicus, в основном это привело лишь к ее частичным модификациям. Методологический индивидуализм демонстрирует поразительную устойчивость в условиях критики со стороны институциональной, эволюционной, экспериментальной и поведенческой экономики, породив неоднородное множество фрагментарных моделей ограниченно-рационального поведения агентов, которые невозможно объединить в единую, непротиворечивую концепцию (обзор таких моделей см. в: Harstad, Selten, 2013). Более того, исследователи отмечают сохраняющееся доминирование в современной микроэкономике оптимизационных моделей над ограниченно-рациональными (Crawford, 2013), несмотря на подтвержденную многочисленными экспериментами неадекватность неоклассического принципа оптимизации природе человеческого поведения. Индивидуалистическая методология активно критикуется и при этом широко практикуется, в том числе и в рамках новой институциональной экономики, несмотря на очевидные затруднения в попытках объяснить эволюцию экономических институтов и систем с позиций свойств и динамики их элементов. В свою очередь, в рамках методологического холизма, выступающего основанием старого институционализма (Wilber, Harrison, 1978), в том числе в его современной реинкарнации (Hodgson, 2014), традиционно игнорируется или, по меньшей мере, недооценивается роль действующих лиц в формировании и развитии институтов. Результатом слишком часто становится их реификация (Berger, Luckmann, 1991), то есть вменение институтам онтологического статуса автономных метасубъектов, независимых от деятельности индивидов. Холизм, особенно в радикальных вариантах (Bunge, 2000), фактически нивелирует роль элементов в развитии экономических систем, что подвергается справедливой критике (Turnbull, 2011). Поэтому наиболее эвристически перспективными для модернизации методологии институционального анализа представляются методологические подходы, занимающие промежуточное положение между индивидуализмом и холизмом.

Методологический индивидуализм и его версии

Методологический индивидуализм основан на двух фундаментальных принципах — объяснительной первичности индивидов перед институтами, предполагающей, по мнению Й. Шумпетера, необходимость «начинать с индивида в попытке объяснить определенные экономические отношения» (цит. по: Michaelides, Milios, 2009. Р. 502), и экзогенности институтов для индивидов, когда «институты — это часть внешней среды индивидуальных акторов» (Boyer, Petersen, 2012. Р. 15). Причина доминирования индивидуалистической методологии в современной экономической науке двойственна. Онтологически это связано с тем, что в индивидуализированных обществах личность всегда рассматривалась как важнейшая социальная единица (Hui, 1988). Гносеологически сложившаяся ситуация обусловлена сложностью экономических институтов и систем как объектов изучения, что мотивирует исследователей использовать упрощенные поведенческие предпосылки для их анализа и моделирования (Diermeier, Krehbiel, 2003). При этом экономисты прекрасно осознают тот факт, что «рафинированный» индивидуализм неоклассики, воплощением которого является homo oeconomicus, этот «антропологический монстр» (Bourdieu, 2005. Р. 209), радикально упрощает и безусловно искажает реальную человеческую природу.

По своей сути, методологический индивидуализм — общественно-научная версия атомизма (и, шире, редукционизма) — устаревшей парадигмы физики и других естественных наук. Человек по природе социален, а его мышление, лежащее в основе индивидуального поведения, институционально, что подтверждается передовыми исследованиями в области нейронауки.

Настоящим вызовом неоклассическим представлениям стала концепция дефолт-системы мозга (Raichle et al., 2001), согласно которой человеческий мозг, будучи предоставлен самому себе, автоматически переходит в режим социального познания; можно сказать, что в это время он самостоятельно «размышляет» об общественных отношениях данного индивида (Mitchell, 2006. Р. 73). Согласно теории экстерна-лизма, сознание имеет расширение в виде ближней окружающей среды (Chalmers, Clark, 1998), которая играет активную роль в когнитивных процессах. Традиционное, изоляционистское представление об индивидуальности нуждается в пересмотре, в частности, с учетом симбиотической парадигмы, быстро становящейся мейнстримом современной биологии. Например, в зоологических науках животные с недавних пор стали рассматриваться как комплексы интерактивных отношений многочисленных «особей» (бактерий и др.), живущих и эволюционирующих совместно. В ботанике традиционное понимание растений в духе обособленной, автономной «индивидуальности» активно меняется в пользу их интерпретации как симбиотических ассоциаций. И если организм — это не единица, а множество, то «как животные, так и растения никогда не были индивидами... Мы все — лишайники» (Gilbert et al., 2012. Р. 336).

Любой индивид не просто существует в социальной среде, он находится с ней в непрерывном взаимодействии и фактически представляет собой средовую систему (Клейнер, 2011). Интерпретация индивида как системы интерактивных отношений с внешней социальной средой представляет собой важный шаг к отказу от изоляционизма, присущего неоклассическому методологическому индивидуализму.

Одной из наиболее оригинальных версий индивидуалистической методологии выступает институциональный индивидуализм. По мнению Л. Удена, социальные философы эпохи шотландского Возрождения (А. Смит, Д. Юм и др.) в своих трудах неявно придерживались институционального индивидуализма (Udehn, 2002), рассматривая индивидов как социокультурных существ, формируемых институтами и историей своего общества. Однако этот подход не был широко воспринят представителями классической политэкономии, использовавших его более (Дж. Милль) или менее (А. Маршалл) редукционистские трактовки. В середине XX в. институциональный индивидуализм был реанимирован К. Поппером, доказавшим, что поведение индивидов нельзя объяснить без учета социальных институтов (Popper, 1966. Р. 90; 1994. Р. 167). Важным достижением его ученика Дж. Агасси стала онтологическая эндогенизация институтов¹, то есть их интерпретация как неотъемлемого внутреннего фактора индивидуального поведения (Agassi, 1975) наряду с целями, интересами, предпочтениями и т. д. Аргументы в пользу признания эндогенной детерминации институтами человеческой деятельности высказывались неоднократно (Jarvie, 1964; Boland, 1982). Возможно, наиболее взвешенную версию институционального индивидуализма предложил Дж. Коммонс, по мнению которого, от атомистического представления индивидов необходимо перейти к их отношенческой интерпретации. Он писал, что «индивид — это система отношений, изменяющаяся вместе с коллективным действием, частью и продуктом которого он является» (Commons, 1950. Р. 117). При этом индивидуальное действие первично, но это все же действие институционализированного сознания, осуществляемое в структурных рамках сложившихся правил и функционирующих организаций (Chavance, 2012). Другими словами, перед нами уже не индивид, а «институционализированная индивидуальность» (Commons, 1934. Р. 873 — 874). По сути, это переход от индивидов к трансакциям и отношениям как мельчайшим единицам экономического анализа (Rutherford, Samuels, 1996).

В целом, институциональный индивидуализм как модифицированная форма индивидуалистической методологии с учетом влияния институтов на поведение агентов охватывает широкую гамму версий, располагающихся в границах двух наиболее радикальных моделей человека — экстерналистской модели homo institutius (согласно которой люди действуют как рациональные, максимизирующие эгоисты, но с учетом институциональной среды) и интерналистской модели homo sociologicus (в ее рамках люди действуют на основе усвоенных социальных норм и ценностей в институциональной среде). Главная проблема институционалистских версий индивидуализма состоит в том, что все попытки эндогенизировать институты были не вполне явными и четкими, в результате чего они продолжали рассматриваться большинством исследователей в качестве экзогенных, средовых факторов индивидуальных действий (Udehn, 2002), хотя и привлекаемых в качестве объясняющих переменных (Toboso, 2001). Именно из-за не доведенной до логического завершения эндогенизации институтов институциональный индивидуализм так и не был выдвинут в качестве мощной методологической альтернативы индивидуализму неоклассики, приведя лишь к расширению элементов и допущений этой модели с учетом влияния институционального контекста.

Холизм и методологический институционализм 1.0

Методологический холизм, даже учитывая множественность его версий, образующих своеобразный «бестиарий холизмов» (Gatherer, 2010. Р. 6), напрямую связан с признанием ключевой роли макроинституциональных структур в интерпретации социально-экономических процессов любого масштаба, но сохраняет их экзогенную трактовку, согласно которой «институты образуют социальный контекст, в котором становятся возможными индивидуальные действия» (Spiegler, Milberg, 2009. Р. 307). При этом даже «сущность человека... есть совокупность всех общественных отношений» (Маркс, 1955. С. 3).

Действующими лицами экономической эволюции в ее холистическом представлении являются разного рода метасубъекты — классы, формации, отраслевые популяции, макрогенерации, адаптивные комплексные системы, техно-экономические парадигмы, социоэкологиче-ские системы и т. д., — которым явно или неявно приписывается сверхколлективная субъектность. При этом интересы (и иные атрибуты) индивидуальных агентов, формирующих эти макроинституциональные структуры, полностью агрегируются и гомогенизируются, вследствие чего уже «сами институты генерируют специфические интересы отдельных общностей индивидуумов и общества в целом» (Рубинштейн, 2012. С. 17). Но проблема холизма состоит отнюдь не в признании наличия у сложных социальных образований специфических интересов, которые невозможно редуцировать к интересам индивидов. Она связана с избыточной гомогенизацией интересов субъектов, образующих институциональные структуры, в результате чего институты представляются тотально интегрированными системами, абстрактными квазисубъектами с унифицированными наборами интересов.

Антиреификационная критика холизма приводит к ослаблению его влияния в традиционных областях знаний. Так, в социологии внедрение нового институционального подхода рассматривалось как «неоклассический разворот», связанный с преодолением холистического наследия (Nee, 1998) в духе методологического индивидуализма. В институциональной экономике данная тенденция находит выражение в распространении компромиссных, плюралистических конвенций: как отмечает Ф. Тобозо, сейчас далеко не все представители нового институционализма исходят только лишь из индивидуалистической методологии, как и не все сторонники оригинального (старого) институционализма апеллируют в своих исследованиях к принципам холизма (Toboso, 2013). Такая фрагментарность методологии, очевидно, подрывает конкурентный потенциал институционального направления по сравнению с неоклассическим мейнстримом.

Осознавая пагубную неоднозначность сложившейся ситуации, С. Кирдина (2013) критикует ограниченность индивидуализма как методологии, аргументируя необходимость развития новой версии холизма — методологического институционализма (далее — МИ 1.0). С позиций данного подхода институты являются не только объектами анализа, но и объясняющими переменными. При этом институты интерпретируются как неразрывные комплексы («сплавы») формальных и неформальных ограничений, задающих каузально-средовой контекст индивидуальных действий и выражающих эмерджентные свойства экономических систем. Подход МИ 1.0 не направлен на синтез холизма и индивидуализма; отказываясь от жесткой дихотомии, он исходит из их альтернативности и несводимости, выступая при этом институционалистской версией холизма. Аналогичные дефекты присущи и гносеологическому варианту методологического институционализма (Фролов, 2008) — развивающему идеи Р. Мертона и И. Лакатоша подходу к объяснению эволюции научных направлений в аспекте их институционализации и в терминах институциональной экономической теории. Подчеркнем, что в рамках МИ 1.0 используется нормативная трактовка институтов: «С позиций методологического институционализма экономика — это не взаимодействующие агенты, а система правил, по которым они взаимодействуют» (Кирдина, 2013. С. 81). В этом смысле подход МИ 1.0 содержательно близок к концепции мезоэкономики К. Допфера и соавторов, в которой мезоуровень связан с процессами изменения правил (Dopfer et al., 2004; Dopfer, Potts, 2008), а также к экономико-социологической концепции организационных полей как социальных порядков мезоуровня, форм организации социального взаимодействия индивидуальных и коллективных акторов (Fligstein, 2001) или, по Кирдиной, формирования эмерджментности институциональных систем.

Вместе с тем использование МИ 1.0 в качестве универсальной методологии экономического анализа связано с рядом серьезных проблем. Во-первых, сохранение интерпретационной первичности институтов делает подход МИ 1.0 крайне уязвимым для критики с антихолистических позиций. Во-вторых, не вполне очевидны возможности использования МИ 1.0 исследователями, оперирующими альтернативными трактовками институтов (см. обзор основных подходов: Buchanan et al., 2014). В-третьих, МИ 1.0 закрепляет десубъективизированное представление институтов, рассматривая их как системы формальных и неформальных норм (правил) и игнорируя стоящие за ними интересы противоборствующих и взаимодействующих групп субъектов.

Повышение реалистичности анализа институтов в рамках холистического подхода объективно предполагает необходимость их дезагрегирования, то есть отказа от понимания в качестве слитных, гомогенных систем с выделением промежуточного уровня субъектности — между институтами и индивидами. Предпринятые различными учеными попытки продвинуться в этом направлении можно обобщенно соотнести с двумя подходами. Первый, наиболее часто практикуемый подход явно апеллирует к идеям Д. Норта, рассматривающего организации как ключевых агентов институциональных изменений, осуществляющихся в ходе взаимодействия между институтами и организациями (North, 1990). Второй подход восходит к теории распределительных коалиций М. Олсона (Olson, 1982), в которой на роль агентов изменений выдвигаются группы интересов (коалиции).

Методологический институционализм 2.0: конфигурационная парадигма

Модификация подхода МИ 1.0 позволяет обосновать новую версию методологического институционализма (далее — МИ 2.0). В его основе лежит концепция институциональных конфигураций, направленная на преодоление искусственного разрыва субъектно-объектной структуры институтов и их систем, когда институты десубъективированы, а агенты деинституционализированы. Но прежде чем перейти к пояснению данной концепции, следует определиться с трактовкой институтов. Представляется, что в условиях, когда трактовки понятия «институт» сужаются или расширяются в достаточно свободных пределах, необходим компромиссный, интегративный (по терминологии А. Грейфа) подход. Если рассматривать институты в широком смысле как модели упорядочения человеческой деятельности, то можно выделить четыре их типа: нормативные — нормы, правила, обычаи, стандарты, конвенции, контракты и т. д. (North, 1990); функциональные — статусные функции и рутины (Nelson, 1994; Searle, 1995); структурные — организационные формы и модели трансакций (Scott, 1995); ментальные — коллективные представления, убеждения, стереотипы, ценности, когнитивные схемы и т. д. (Denzau, North, 1994). Охватывая основные типы институтов, такое широкое определение позволяет преодолеть противоречия их редуцированных трактовок и учесть все многообразие форм проявления институционализации. Аналогично Грейф рассматривает институты как системы разнородных институциональных «элементов» — норм, правил, убеждений и организаций (Greif, 2006), однако избегает их типологизации, что, на наш взгляд, методологически недостаточно оправдано. Подчеркнем, что институты — не просто неразрывные связки («сплавы») формальных и неформальных норм; они представляют собой интегрированные, коэволюционирующие комплексы нормативных (формальных и неформальных), функциональных, структурных и ментальных моделей упорядочения экономических отношений².

Институты конкурируют, конфликтуют, взаимодействуют, интегрируются, мимикрируют, атрофируются, трансформируются и т. д. не сами по себе. Их приводят в движение внутренние и внешние субъекты — стейкхолдеры. Учет стейкхолдеров — ключевой методологический сдвиг в рамках МИ 2.0. Его основой выступает концепция «расширенного предприятия», предстающего узловым элементом в сети взаимосвязанных внутренних и внешних стейкхолдеров (Post et al., 2002), что позволяет рассматривать фирмы как сообщества (Lawson, 2015). По нашему мнению, этот подход можно универсализировать: все институты должны изучаться в расширенном формате, как стейкхолдерские сообщества. Конфигурационный подход МИ 2.0 предполагает интеграцию в методологическую рамку институционального анализа внутренних и внешних субъектов упорядочиваемых институтами трансакций и отношений³. В общем смысле МИ 2.0 — промежуточная между холизмом и институциональным индивидуализмом методология мезоанализа социально-экономических систем, центральным объектом которой являются институциональные конфигурации, то есть модели взаимодействия институтов и их стейкхолдеров в конкретном экономическом пространстве.

Понятие институциональных конфигураций пока редко используется в научных исследованиях и наиболее часто применяется в качестве метафоры. Вместе с тем изучение публикаций, специально посвященных конфигурационному анализу, позволяет объединить их в три направления. Вариационный подход связан с акцентированием разнообразия институциональных конфигураций: под ними понимаются альтернативные модели организации института семьи (Widmer, 2010), модели взаимодействия религиозных и государственных институтов (Hassan, Azadarmaki, 2003), сложные институциональные среды (Scheiwe, 2003; Miozzo, DiVito, 2012) и разновидности институциональных систем капитализма (Harada, Tohyama, 2012; Mitchell et al., 2014). Интегративный подход переносит фокус внимания на сложность институциональных конфигураций и их комбинаторную природу: в частности, они рассматриваются как комплексы формальных и неформальных (Matose, 2008), формальных регулятивных, неформальных нормативных и неформальных когнитивных (Stephan et al., 2015), формальных, неформальных и ментальных (Nissanke, 2015) институтов. Пространственный подход апеллирует к роли экономического пространства в формировании институциональных конфигураций: тогда под ними понимаются территориально-специфичные формы институциональной среды (Salimath, Cullen, 2012), региональные комбинации формальных правил, неформальных норм и практик их применения (Курбатова, Саблин, 2010), а также формы реализации внедряемых «сверху» институтов в условиях сложившихся в регионах систем формального и неформального взаимодействия экономических субъектов (Дегтярев и др., 2014). В свете представленных подходов кристаллизуются ключевые свойства институциональных конфигураций — их сложность и неоднородность, разнообразие и пространственная специфичность. Однако ни в одном из исследований эти свойства не были определены комплексно и в явном виде.

В отличие от институтов, институциональные конфигурации — термин, не обремененный длительным периодом использования в многообразии значений. Его применение позволяет рассматривать институционализацию в единстве ее субъектов (отношенческих и категориальных социальных групп) и факторов (институтов), преодолевая тем самым излишне категорично понимаемый тезис Норта о том, что в теоретическом смысле важно четко разделить «правила игры» и «игроков» (North, 1990. P. 4). Хотя в исследовании Норта особый акцент сделан на необходимости изучать взаимодействие институтов и организаций (P. 5), в работах его последователей очевидно преобладает изоляционистский анализ институтов. В результате на периферии исследований остаются интересы, мотивы, ресурсы влияния и стратегии стейкхолдеров в отношении институтов, формальные и неформальные практики и организационные модели взаимодействия институтов и их субъектов. Их целенаправленное вовлечение в институциональный анализ необходимо для преодоления его десубъективации: даже фокусировка на мотивации субъектов становится важным шагом к преодолению концептуальных затруднений, связанных с трактовкой институтов исключительно как правил и нормативных моделей (Greif, Kingston, 2011. P. 25).

Институциональные конфигурации являются своего рода «аренами действий» (Ostrom, 2007. Р. 245, 257) стейкхолдеров и их интерактивных взаимодействий с институтами, интериоризируя которые, они формируют свои ментальные модели, интересы и стратегии, выступая институционализированными субъектами. Так институты становятся эндогенным фактором деятельности стейкхолдеров: хотя «эти институциональные элементы экзогенны по отношению к каждому субъекту, на чье поведение они оказывают влияние, они эндогенны по отношению к системе как целому» (Greif, Kingston, 2011. Р. 26), то есть к институциональной конфигурации в целом. Различия формально идентичных институтов разных стран и регионов являются следствием пространственно-специфичных свойств институциональных конфигураций. Это подразумевает влияние не только неформальных норм и практик взаимодействия (Курбатова, Саблин, 2010; Дегтярев и др., 2014), но и, прежде всего, интересов, ресурсов влияния и стратегий разнообразных стейкхолдеров в отношении институтов в определенном пространственном контексте.

Институциональная конфигурация как аналитическая метафора сильнее метафоры сети, поскольку, с одной стороны, подразумевает возможность иерархии конфигурационных отношений, а с другой — позволяет дистанцироваться от социологического сетевого дискурса с присущими ему внутренними сложностями, в частности избежав неявных отсылок к акторно-сетевой теории Б. Латура и М. Каллона.

В свою очередь, коалиционный подход рассматривает субъектов глубоких институциональных изменений (реформ, модернизаций и т. д.), при этом делая акцент на внутренних субъектах, тогда как конфигурационный подход распространяет субъектность на все институты, выделяя их внешних и внутренних стейкхолдеров. Кроме того, в теории коалиций учитываются наиболее влиятельные агенты изменений, то есть доминирующие «игроки», а многие группы неявного влияния выводятся за рамки анализа. Но стейкхолдеры институтов не обязательно организуются в целевые группы, оказывая воздействие на институциональные изменения в качестве слабо структурированных социальных категорий (Akerlof, Kranton, 2010). Поэтому перспективным представляется применение конфигурационного подхода в рамках всей исследовательской программы институциональной экономики при изучении любых экономических институтов.

Как методологическая рамка институционального анализа, подход МИ 2.0 базируется на трех взаимосвязанных принципах. Первый связан с интегративной интерпретацией институтов как коэволюционирующих комбинаций нормативных, функциональных, структурных и ментальных моделей упорядочения экономической деятельности. Второй принцип предполагает выделение для институтов внутренних и внешних стейкхолдеров в явном виде с детализацией их состава, ресурсов влияния, интересов, мотивации, стратегий и т. д. Третий принцип выражается в пространственном «погружении» институциональных конфигураций, то есть в учете их территориально-специфичных свойств. На основе этих принципов становится возможным сформулировать максиму МИ 2.0: институты — не только правила игры, игроки — не только организации, а пространство имеет значение.

Противопоставление холизма и индивидуализма относится к разряду дихотомий, присущих западному образу мышления (субъект — объект, система — среда и т. д.). В итоге все или сводится к индивидам, или объясняется институтами. Но если эта дихотомия со всей очевидностью напоминает спор о яйце и курице, то закономерен вопрос — «почему мы все не методологические институционалисты?» (Nozick, 1977. P. 359). Очевидно, что экономисты не должны ни дистанцироваться от редукционистской программы и ее результатов, ни полностью отвергать холистическую точку зрения (Schuster, 2007. Р. 12). Скорее необходим переход от дихотомии холизма и индивидуализма к «переключающемуся режиму» методологий, предполагающему возможность выбора не только из этих двух базовых версий, но и из модифицированных — институционального индивидуализма и методологического институционализма, целесообразность применения (в том числе сочетания) которых определяется исключительно целями конкретных исследований. В любом случае, использование инструментария мезоинституционального анализа, акцентирующего процессы (в случае МИ 1.0) и формы (МИ 2.0) взаимодействия институтов и их стейкхолдеров, способно повысить реалистичность изучения институционализации экономики и общества.

¹ Гносеологическая (модельная) эндогенизация, которую исповедуют теоретики «новой» новой (new new) институциональной экономики Д. Асемоглу, А. Шляйфер и др., предполагает, что институты трактуются как эндогенные факторы и интегрируются в качестве переменных формальных моделей рационального выбора индивидов (Spiegler, Milberg, 2009), но при этом фактически рассматриваются как внешние, фоновые условия экономической деятельности, а акцент смещается на количественный анализ их влияния на микропроцессы, в частности на индивидуальное поведение.

² Предлагаемое определение имеет исключительно рабочий характер и не претендует на универсальность. Вообще говоря, необходимость выработки единой, унифицированной дефиниции институтов в значительной степени преувеличена и в обозримой перспективе данная задача с высокой вероятностью не будет решена в силу инерции методологических конвенций. Вместе с тем интегративные трактовки институтов обладают сравнительно большим эвристическим потенциалом, нежели их односторонние интерпретации.

³ Под стейкхолдерами институтов понимаются связанные с ними своими интересами отношенческие и категориальные социальные группы (Darity, 2005). В отношенческие группы (организации) индивидуальные агенты вовлечены непосредственно, тогда как с категориальными группами (расовыми, национальными, классовыми, гендерными, религиозными и др.) они соотносятся, формируя свою многомерную идентичность. Именно «социальные группы являются реальными экономическими агентами» (Davis, 2015. Р. 1215—1216). Стейкхолдеры выступают опосредующим звеном взаимодействия индивидов и институтов. Вовлечение стейк-холдеров в анализ институтов открывает возможности продуктивного сближения институциональной экономики с экономикой идентичности и стратификации.

Автор выражает признательность за ценные замечания Г. Клейнеру, В. Маевскому, В. Полтеровичу, А. Рубинштейну и С. Кирдиной, а также анонимным рецензентам. Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ, проект № 15-12-34012.

Список литературы / References

Дегтярев А., Маликов Р., Гришин К. (2014). Институциональная конфигурация региональной деловой среды: параметры проектирования // Вопросы экономики. № 11. C. 83 — 94. [Degtyaryov A., Malikov R., Grishin K. (2014). Institutional configuration of regional business environment: Projection parameters. Voprosy Ekonomik i, No. 11, pp. 83 — 94. (In Russian).]

Кирдина С. (2013). Методологический индивидуализм и методологический институционализм // Вопросы экономики. № 10. С. 66—89. [Kirdina S. (2013). Methodological individualism and methodological institutionalism. Voprosy Ekonomiki, No. 10, pp. 66 — 89. (In Russian).]

Клейнер Г. (2011). Системный ресурс экономики // Вопросы экономики. № 1. С. 89 — 100. [Kleyner G. (2011). System resource of economy. Voprosy Ekonomiki, No. 1, pp. 89 — 100. (In Russian).]

Курбатова М. В., Саблин К. С. (2010). Субъекты развития в условиях территориально фрагментированной институциональной среды российской экономики // Terra Economicus. Т. 8. № 2. С. 57—70. [Kurbatova M. V., Sablin K. S. (2010). Actors of development in the conditions of territorially fragmented institutional environment of the Russian economy. Terra Economicus, Vol. 8, No. 2, pp. 57—70. (In Russian).]

Маркс К. (1955). Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 3. М.: Гос. изд-во полит. лит. [Marx K. (1955). Theses on Feuerbach // Marx K., Engels F. Collected works. 2nd ed. Vol. 3. Moscow: Gospolitizdat. (In Russian).]

Рубинштейн А. Я. (2012). Социальный либерализм: к вопросу экономической методологии // Общественные науки и современность. № 6. С. 13 — 34. [Rubinshtein A. Ya. (2012). Social liberalism: To a question of economic methodology. Obs^hestvennye Nauki i Sovremennost, No. 6, pp. 13—34. (In Russian).]

Фролов Д. (2008). Методологический институционализм: новый взгляд на эволюцию экономической науки // Вопросы экономики. № 11. С. 90 — 101. [Frolov D. (2008). Methodological institutionalism: A new approach to the evolution of economic science. Voprosy Ekonomiki, No. 11, pp. 90 — 101. (In Russian).]

Agassi J. (1975). Institutional individualism. British Journal of Sociology, Vol. 26, No. 2, pp. 144 — 155.

Akerlof G., Kranton R. (2010). Identity economics: How our identities shape our work, wages and well-being. Princeton: Princeton University Press. Berger P., Luckmann T. (1991). The social construction of reality: A treatise in the sociology of knowledge. N. Y.: Penguin Books.

Boland L. W. (1982). The foundations of economic method. London: Allen & Unwin. Bourdieu P. (2005). The social structures of the economy. Cambridge: Polity Press.

Boyer P., Petersen M. (2012). The naturalness of (many) social institutions: Evolved cognition as their foundation. Journal of Institutional Economics, Vol. 8, No. 1, pp. 1—25.

Buchanan J., Chai D. H., Deakin S. (2014). Empirical analysis of legal institutions and institutional change: multiple-methods approaches and their application to corporate governance research. Journal of Institutional Economics, Vol. 10, No. 1, pp. 1—20.

Bunge M. (2000). Systemism: The alternative to individualism and holism. Journal of Socio-Economics, Vol. 29, No. 2, pp. 147—157.

Chalmers D. J., Clark A. (1998). The extended mind. Analysis, Vol. 58, No. 1, pp. 7—19.

Chavance B. (2012). John Commons's organizational theory of institutions: A discussion. Journal of Institutional Economics, Vol. 8, No. 1, pp. 27—47.

Commons J. R. (1934). Institutional economics. Its place in political economy. Vol. 1. N.Y.: Macmillan.

Commons J. R. (1950). The economics of collective action. Madison: University of Wisconsin Press.

Crawford V. P. (2013). Boundedly rational versus optimization-based models of strategic thinking and learning in games. Journal of Economic Literature, Vol. 51, No. 2, pp. 512 — 527.

Darity W. Jr. (2005). Stratification economics: The role of intergroup inequality. Journal of Economics and Finance, Vol. 29, No. 2, pp. 144—153.

Davis J. B. (2015). Stratification economics with identity economics. Cambridge Journal of Economics, Vol. 39, No. 5, pp. 1215 — 1229.

Denzau A. T., North D. C. (1994). Shared mental models: Ideologies and institutions. Kyklos, Vol. 47, No. 1, pp. 3—31.

Diermeier D., Krehbiel K. (2003). Institutionalism as a methodology. Journal of Theoretical Politics, Vol. 15, No. 2, pp. 123 — 144.

Dopfer K., Foster J., Potts J. (2004). Micro-meso-macro. Journal of Evolutionary Economics, Vol. 14, No. 3, pp. 263—279.

Dopfer K., Potts J. (2008). The general theory of economic evolution. London: Routledge.

Fligstein N. (2001). Architecture of markets: An economic sociology of twenty-first-century capitalist societies. Princeton: Princeton University Press.

Gatherer D. (2010). So what do we really mean when we say that systems biology is holistic? BMC Systems Biology, Vol. 4, No. 3, pp. 1 — 12.

Gilbert S. F., Sapp J., Tauber A. I. (2012). A symbiotic view of life: We have never been individuals. Quarterly Review of Biology, Vol. 87, No. 4, pp. 325—341.

Greif A. (2006). Institutions and the path to the modern economy: Lessons from medieval trade. N. Y.: Cambridge University Press.

Greif A., Kingston C. (2011). Institutions: Rules or equilibria? In: N. Schofield, G. Caballero (eds.). Political economy of institutions, democracy and voting. Berlin: Springer, pp. 13—43.

Harada Y., Tohyama H. (2012). Asian capitalisms: Institutional configurations and firm heterogeneity. In: R. Boyer, H. Uemura, A. Isogai (eds.). Diversity and transformations of Asian capitalisms. London; N.Y.: Routledge, pp. 243—263.

Harstad R. M., Selten R. (2013). Bounded-rationality models: Tasks to become intellectually competitive. Journal of Economic Literature, Vol. 51, No. 2, pp. 496 — 511.

Hassan R., Azadarmaki T. (2003). Institutional configurations and trust in religious institutions in muslim societies. Islamic Studies, Vol. 42, No. 1, pp. 97—106.

Hodgson G. M. (2007). Evolutionary and institutional economics as the new mainstream? Evolutionary and Institutional Economic Review, Vol. 4, No. 1, pp. 7—25.

Hodgson G. M. (2014). On fuzzy frontiers and fragmented foundations: Some reflections on the original and new institutional economics. Journal of Institutional Economics, Vol. 10, No. 4, pp. 591 — 611.

Hui C. H. (1988). Measurement of individualism-collectivism. Journal of Research in Personality, Vol. 22, No. 1, pp. 17—36.

Jarvie I. C. (1964). Review of Robert Brown's "Explanation in social science." British Journal for the Philosophy of Science, Vol. 15, No. 57, pp. 62—72.

Lawson T. (2013). What is this "school" called neoclassical economics? Cambridge Journal of Economics, Vol. 37, No. 5, pp. 947—983.

Lawson T. (2015). The nature of the firm and peculiarities of the corporation. Cambridge Journal of Economics, Vol. 39, No. 1, pp. 1—32.

Matose F. (2008). Institutional configurations around forest reserves in Zimbabwe: The challenge of nested institutions for resource management. Local Environment: The International Journal of Justice and Sustainability, Vol. 13, No. 5, pp. 393 — 404.

Michaelides P. G., Milios J. G. (2009). Joseph Schumpeter and the German Historical School. Cambridge Journal of Economics, Vol. 33, No. 3, pp. 495 — 516.

Miozzo M. M., DiVito L. (2012). Early growth of new science-based firms: The influence of institutional configurations. Paper presented at the DRUID 2012, Copenhagen, Denmark. URL http://druid8.sit. aau.dk/acc_papers/a1fb5e26bvsvtd6ty4kx9rffi80l.pdf.

Mitchell J. P. (2006). Mentalizing and marr: An information processing approach to the study of social cognition. Brain Research, Vol. 1079, No. 1, pp. 66—75.

Mitchell R., O'Donnell A., Ramsay I., Welsh M. (2014). Shareholder protection in Australia: Institutional configurations and regulatory evolution. Melbourne University Law Review, Vol. 38, No. 1, pp. 68 — 118.

Nee V. (1998). Sources of the New Institutionalism. In: M.C. Brinton, V. Nee (eds.). The New Institutionalism in Sociology. N. Y.: Russel Sage Foundation, pp. 1 — 16.

Nelson R. R. (1994). Routines. In: G. Hodgson, W. Samuels, M. Tool (eds.). The Elgar companion to institutional and evolutionary economics. Vol. 2. Aldershot: Edward Elgar, pp. 249—253.

Nissanke M. (2015). A quest for institutional foundations towards inclusive development in Sub-Saharan Africa. WIDER Working Papers, No. 2015/049.

North D. C. (1990). Institutions, institutional change and economic performance. Cambridge: Cambridge University Press.

Nozick R. (1977). On Austrian methodology. Synthese, Vol. 36, No. 3, pp. 353—392.

Olson M. (1982). The rise and decline of nations. New Haven: Yale University Press.

Ostrom E. (2007). Challenges and growth: The development of the interdisciplinary field of institutional analysis. Journal of Institutional Economics, Vol. 3, No. 3, pp. 239—264.

Popper K. R. (1966). The open society and its enemies. London: Routledge & Kegan Paul.

Popper K. (1994). The myth of the framework: In defence of science and rationality. London: Routledge.

Post J. E., Preston L. E., Sachs S. (2002). Managing the extended enterprise: The new stakeholder view. California Management Review, Vol. 45, No. 1, pp. 5—28.

Raichle M. E., MacLeod A. M., Snyder A. Z., Powers W. J., Gusnard D. A., Shulman G. L. (2001). A default mode of brain function. Proceedings of the National Academy of Sciences of the United States of America, Vol. 98, No. 2, pp. 676 — 682.

Rutherford M., Samuels W. (eds.) (1996). John R. Commons: Selected essays. Vol. 2. London: Routledge.

Salimath M., Cullen J. B. (2012). Institutional configurations in innovation and entre-preneurship: A multi country study (Interactive Paper). Frontiers of Entrepreneur -ship Research, Vol. 32, No. 16, Article 11. URL http://digitalknowledge.babson. edu/fer/vol32/iss16/11.

Scheiwe K. (2003). Caring and paying for children and gender inequalities: Institutional configurations in comparative perspective. Journal of Family History, Vol. 28, No. 1, pp. 182 — 198.

Schuster P. (2007). A beginning of the end of the holism versus reductionism debate?: Molecular biology goes cellular and organismic. Complexity, Vol. 13, No. 1, pp. 10 — 13.

Scott W. R. (1995). Institutions and organizations. Ideas, interests and identities. Thousand Oaks, CA: Sage.

Searle J. (1995). The construction of social reality. N. Y.: Free Press.

Spiegler P., Milberg W. (2009). The taming of institutions in economics: The rise and methodology of the "new new institutionalism". Journal of Institutional Economics, Vol. 5, No. 3, pp. 289—313.

Stephan U., Uhlaner L. M., Stride C. (2015). Institutions and social entrepreneurship: The role of institutional voids, institutional support, and institutional configurations. Journal of International Business Studies, Vol. 46, No. 8, pp. 308 — 331.

Toboso F. (2001). Institutional individualism and institutional change: The search for a middle way mode of explanation. Cambridge Journal of Economics, Vol. 25, No. 6, pp. 765—783.

Toboso F. (2013). Methodological developments in the old and the new institutional economics. History of Economic Ideas, Vol. 21, No. 1, pp. 77—116.

Turnbull N. (2011). Interpretivism and practice in governance studies: The critique of methodological institutionalism. British Politics, Vol. 6, No. 2, pp. 252—264.

Udehn L. (2002). The changing face of methodological individualism. Annual Review of Sociology, Vol. 28, No. 1, pp. 479 — 507.

Widmer E. D. (2010). Family configurations. A structural approach to family diversity. London: Ashgate Publishing.

Wilber K. C., Harrison R. S. (1978). The methodological basis of institutional economics: Pattern model, storytelling and holism. Journal of Economic Issues, Vol. 12, No. 1, pp. 61 — 89.