Инновации и защита прав собственности в эпоху радикальных экономических трансформаций

Коломиец А.Г.

Формирование экономики знаний кардинально изменяет хозяйственный строй современного общества. По масштабам и последствиям эти изменения сравнимы с переменами, произошедшими в ходе Промышленной революции XVIII—XIX вв. В такие эпохи меняется характер востребованных обществом инноваций, возникают новые системы неформальных правил и правовых норм, регулирующих деятельность экономических агентов. Ведущая роль инноваций при переходе к экономике знаний во многом аналогична роли инноваций в Промышленной революции. Происходящие перемены, как и Промышленная революция, оказавшаяся «главным ключом судеб Европы» (Бродель, 1992. С. 396), способны существенно повлиять на исторические судьбы стран и регионов, которые смогут внести значимый вклад в глобальные преобразования.

Неудивительно, что современная экономическая наука сохраняет высокий интерес к исследованию институциональных предпосылок Промышленной революции, особенно в Англии, которая стала исторически первым ее эпицентром. Несмотря на то что с начала Промышленной революции прошло более двух столетий и сохранилось бесчисленное множество документов и памятников материальной культуры, по сей день среди историков, экономистов и других обществоведов сохраняются значительные разногласия, которые свидетельствуют об отсутствии целостного понимания ее причин. Продолжение дискуссий заметно стимулировала работа Д. Норта и Р. Томаса «Возвышение Запада» (North, Thomas, 1972), в которой было подчеркнуто значение институциональных предпосылок Революции. Даже краткий обзор соответствующих работ, увидевших свет в последнее время (см., например: Pincus, Robinson, 2011; McCloskey, 2011; Boix, Abramson, 2013; Murphy, 2013; Kelly et al., 2014; De la Croix et al., 2016; Desmet et al., 2017), потребовал бы отдельной публикации.

Три основных аспекта проблемы остаются в настоящее время предметом острых дискуссий и рассматриваются в данной статье. Первый: какие компоненты институциональной среды сыграли главную роль в успехе Промышленной революции, особенно на ее начальной стадии? Второй: почему эти предпосылки сложились именно в Британии, именно к середине XVIII в.? На третий вопрос следует, по нашему мнению, обратить особое внимание. Англия стала первым опытом трансформации и адаптации к условиям рыночного хозяйства системы прав собственности при использовании общих ресурсов¹. В эпоху, предшествовавшую Промышленной революции, таким ресурсом была земля. Неизбежен вопрос о том, в какой мере опыт трансформации прав собственности в Англии может служить ориентиром трансформации современной системы прав собственности, чтобы обеспечить в экономике знаний эффективное использование информации (которая фактически стала важнейшим общим ресурсом) в целях инновационного развития.

Институциональные предпосылки Промышленной революции (замечания к заочной дискуссии Д. Норта и Дж. Ходжсона)

Одним из наиболее значимых современных исследований проблемы институциональных предпосылок Промышленной революции стала работа Дж. Ходжсона (Ходжсон, 2017). Это исследование заслуживает внимания прежде всего как попытка реализовать междисциплинарный подход, основанный на методологии новой институциональной теории, в разработку которой значительный вклад внес сам Ходжсон (Hodgson, 1998; Ходжсон, 2003). Его исходной точкой стала полемика с Нортом и другими исследователями по вопросу влияния событий Славной революции 1688 г. на безопасность прав частной собственности и на создание предпосылок Промышленной революции². Как и некоторые историки, Ходжсон, в отличие от Норта, полагает, что Славная революция ничего не изменила в состоянии прав собственности. Таким образом, уже первый из сформулированных выше вопросов не имеет общепринятого и ясного ответа.

Прежде всего, необходимо уточнить предмет дискуссии. Даже в современном мире права собственности могут существенно различаться в зависимости от объекта и субъекта прав. Тем более это замечание справедливо в отношении права собственности на землю в средневековой Англии, оно значительно отличается от современного понимания права частной собственности. Дьявол, как известно, таится в деталях. Теоретические построения, интегрированные с историческими мифами, сохраняют значимость, пока эти мифы продолжают существовать.

Современные представления о содержании права частной собственности можно изложить следующим образом. 1) Право использовать актив любым способом, как пользователь желает, обычно с условием, что такое использование не нарушает чье-либо право собственности; 2) право исключить для других возможность использовать тот же самый актив; 3) право получить доход от актива; 4) право продать актив; 5) право завещать актив кому-либо по выбору собственника. Между открытым доступом и правом частной собственности — масса промежуточных состояний, определяемых специальными условиями. Эти состояния отличаются от открытого доступа. Так, в соответствии со специальными условиями только избранной группе разрешен доступ к активу, и права людей, использующих актив, могут быть ограничены (Lee, Mueller, 2005).

Феодальное право землевладения английских баронов и лордов, а также рыцарей (позднее — джентри) не включало ни одно из перечисленных выше прав в полном объеме. Каждое из них было ограничено «специальными условиями»: как прерогативами сюзерена — короля (или сюзеренов-лордов), так и условиями фактического использования земель йоменами, фригольдерами, копигольдерами (сначала «по обычаю», который постепенно фиксировался документально). О частной собственности на землю в раннем Средневековье в Англии, как и в Европе, можно говорить с очень большой долей условности.

Соединение власти и собственности, характерное для средневековой Европы³, в Англии было особенно тесным. Выдающийся русский медиевист Д. Петрушевский отмечал, что в результате норманнского завоевания «вместо того, чтобы стать лишь одним из вариантов феодального развития, англосаксонская Англия уже в Х1-м веке превратилась в самое сильное, самое централизованное государство тогдашней Европы» (Петрушевский, 1909. С. 64)⁴. По этой причине обладание короной Англии сулило широкие возможности извлекать доходы. Крупнейшие лорды-землевладельцы «держали» свои земли непосредственно от короны. Права и обязанности таких лордов, как и прерогативы короны, были предметом ожесточенной борьбы. Преимущество получал тот, кто привлекал больше сторонников и ресурсов. После XIII в. корона в Англии в целом не посягала на зафиксированные Великой Хартией вольностей (1215 г.) и другими законодательными актами основные права лордов-землевладельцев⁵. В то же время, согласно средневековым правовым воззрениям, король сам представлял собой живой закон (rex est lex vivens) (Гуревич, 1984. С. 197), и английский король сохранял достаточно прерогатив, используемых по произволу и в широких масштабах для извлечения доходов⁶.

Во время гражданской войны XIV в. (Войны Роз) о безопасности прав собственности на землю и другое имущество говорить можно, только учитывая, что ни одна феодальная война в средневековой Европе не велась с подобным ожесточением⁷.

После завершения Войны Роз королевский произвол в отношении имущества и прав крупных земельных собственников стал более изощренным. В правление Генриха VII, как писал Юм, система феодального права, которое все еще преобладало, была превращена в схему притеснения. Репрессивные приемы короля разрушили безопасность частной собственности и породили всеобщее недоверие (Hume et al., I860). Тюдоры стремились умалить значение уцелевших после Войны Роз остатков средневекового нобилитета, в том числе с помощью мер, которые стимулировали перераспределение земельной собственности в пользу джентри и новой знати — потомков джентри, судей, королевских администраторов, богатых торговцев. Новая знать была менее воинственной. Прерогативы короны оставались прежними⁸. В начале XVII в. абсолютное большинство владений лордов страны с точки зрения господствующего в стране феодального права были «рыцарским держанием», обязанным королю рядом повинностей и ограниченным в праве распоряжения землей (Барг, Лавровский, 1958).

Участники гражданской войны середины XVII в. (как и всякой гражданской войны) не считались со старинными правами, прибегая к реквизициям и размещая на постой солдат. После ее окончания по распоряжению Кромвеля большая часть замков, принадлежавших баронам и лордам, была срыта.

Такой в реальности была «безопасность прав собственности» даже привилегированного меньшинства в Англии в XIV—XVII в. Права собственников, относящихся к среднему классу (большинства), не были достаточно защищены и в XIX в. (Ходжсон, 2017). Формальные основания для утверждений об относительной защищенности прав собственности дает тот факт, что права на использование земли, зафиксированные юридическими актами (ratio scripta), оставались, как правило, неизменными⁹.

Норт в своих рассуждениях подразумевал право собственности в полном объеме, включая права пользования, получения и отчуждения дохода (North, 1990). Такой объем прав ни лорды, ни другие собственники — землевладельцы и крупные торговцы — не имели вплоть до Славной революции 1688 г., когда корона фактически полностью отказалась от использования своих главных прерогатив¹⁰. Таким образом, по нашему мнению, противоречащие друг другу выводы из двух разных концепций обусловлены различными исследовательскими программами, а возможно, разной идеологической мотивацией (см. ниже).

В центр объяснения роста капитализма в Англии Ходжсон помещает «рост финансового сектора» (Ходжсон, 2017. С. 86). На значение финансовой революции в Англии, «протекавшей вперемежку с индустриализацией страны, которая если ее и не вызвала, то, по меньшей мере, сопровождала и даже сделала возможной», указывает Ф. Бродель (1992. С. 622 — 623). Одним из первых на это значение обратил внимание У. Питт-младший. В речи, произнесенной в Парламенте в 1792 г., он констатировал рост промышленности, торговли и доходов в Англии и утверждал, что «все это преуспеяние является следствием мастерства и природной энергии нации», которые проявились благодаря «высокому развитию кредита» и «постоянному накоплению капитала»¹¹.

Однако голландский финансовый рынок обладал в конце XVII в. более значительным потенциалом, нежели английский (Бродель, 1992). В это время «в сравнении с Голландией Англия была страной со слаборазвитой промышленностью и торговлей» (Барг, Лавровский, 1958. С. 76). Это обстоятельство заставляет лишь переформулировать поставленный выше вопрос: почему именно в Англии финансовый рынок стал источником инвестиций для инноваций Промышленной революции, а в других странах, где этот рынок был более развитым (в Голландии, Италии), — нет?

Идеологические и этические основы консолидации английского правящего класса перед Промышленной революцией

Чтобы ответить на вопросы, поставленные в начале статьи, мы выделяем следующие условия, которые оказывали решающее влияние на мотивы главных действовавших в эпоху Промышленной революции лиц: характер и особенности идеологии и социальной психологии, системы прав собственности, технологических инноваций, норм и правил поведения экономических агентов.

Прежде всего, при использовании финансовых инноваций в осуществлении крупных сделок, а также при использовании привлеченных ресурсов для финансирования инноваций в земледелии и промышленности заключались и исполнялись разнообразные контракты. В силу природы используемых и осуществляемых инноваций эти контракты подразумевали долгосрочное сотрудничество сторон. Тем самым неопределенность, связанная с природой инноваций, дополнялась неопределенностью, связанной с долгосрочными партнерскими отношениями. Эти обстоятельства требовали заключения неполных и долгосрочных контрактов, на преимущества которых, особенно контрактов, обеспечивающих получение ренты (rental contracts), исследователи обращают обоснованное современными проблемами внимание (Hart, Halonen-Akatajuka, 2013; 2015). Такие контракты могли быть действенными только в качестве элементов системы взаимных обязательств, которую нельзя было заменить системой внешнего принуждения, так как последняя работоспособна, если обязательства четко и в полном объеме определены. Такие контракты, особенно в момент возникновения, могли реализовываться в широких масштабах только при наличии высокой степени взаимного доверия сторон и других участников рынка. В общем виде (но не в связи со спецификой британского опыта) ситуация описана Дж. Коммонсом (Commons, 1990). Согласно Коммонсу, бизнесмен, который отказывается или не способен использовать современные обычаи (customs) кредитной системы, отказываясь принимать или выдавать чеки на платежеспособные банки, хотя эти чеки — всего лишь частные и не признанные законом инструменты, просто не может продолжить бизнес, осуществляя сделки.

Условия, когда существенная неполнота контрактов дополняется доверием сторон сделок, не могут возникнуть за короткое время. Процессы изменения социальной психологии и неформальных правил, которые способны обеспечить такой результат, должны иметь глубокие причины, действующие в течение длительного времени. Политические изменения могут либо стимулировать эти процессы, либо влиять на них деструктивно.

Невозможно объяснить переход к масштабному взаимосвязанному использованию финансовых и технологических инноваций в Британии к середине XVIII в., не ответив на вопрос о том, почему высокий уровень доверия между участниками торговых, финансовых, инвестиционных сделок и благоприятный для инноваций деловой климат сложился в этой стране в это время¹². Формирование такого климата кажется невозможным после гражданских войн XV и XVII вв., которые сопровождались исключительным падением нравов. Гражданская война середины XVII в., по оценке Б. Рассела, по-видимому, на какое-то время «сделала важной только военную силу и породила презрение к конституционным формам» (Рассел, 2017. С. 752)¹³. Именно в это время сформировались взгляды Т. Гоббса, считавшего естественным состоянием человека войну всех против всех, в которой «сила и коварство являются... двумя кардинальными добродетелями» (Рассел, 2017. С. 685, 688). Нигде и никогда падение нравов не сопровождалось формированием благоприятного для инноваций делового климата.

Остается предположить, что в период непосредственно перед Промышленной революцией (конец XVII — первая половина XVIII в.) произошли кардинальные изменения мотивов, привычек и правил правившего в Англии «гибридного» слоя землевладельцев и буржуа. Эти изменения можно понять только путем исследования эволюции социальной психологии в связи с правилами и нормами экономического поведения, типичными для этого слоя. Таким образом, представляется необходимым исследовать этический контекст Промышленной революции, что, как считает Д. Макклоски (McCloskey, 2011; см. также: Заостровцев, 2014), потребовало бы сотрудничества между различными общественными науками, включая философию, антропологию, историю и даже богословие¹⁴. В рамках такого исследования идеи, художественные образы и религиозно-философские доктрины должны, по нашему мнению, рассматриваться как концепты, востребованные образованным, правящим и предпринимательским классами. Такое исследование предполагает обращение к интеллектуальной и этической традиции доиндустриальной Англии и к теме влияния этой традиции на эволюцию прав собственности.

Интеллектуальная и этическая традиции средневековой Англии формировалась под воздействием особенностей политических и социальных отношений¹⁵. Эта традиция отличалась субъективизмом и индивидуализмом¹⁶. Достойно внимания, что единственный персонаж пьес У. Шекспира, который именует себя истинным, прирожденным англичанином (a trueborn Englishman), — не кто иной, как Генрих Болингброк¹⁷. Нет оснований полагать, что кто-либо лучше Шекспира понимал мотивы соотечественников.

К очерченной Шекспиром психологии джентльмена (понятие «джентльмен» стало распространенным в XIV в., в последние годы которого действовал Болингброк) религиозно-философские, социальные и политические революции XVI и XVII вв. добавили весьма важные черты.

Большое, хотя и не решающее значение имело проникновение в Англию идей Реформации в различных вариантах. Важнейший элемент этих идей — сформулированная М. Лютером доктрина предопределения¹⁸. Эта доктрина явным образом отодвигала на второй план проблемы моральной ответственности личности. Христианину, утверждал Лютер, «никакие добрые дела не нужны, чтобы быть праведным и блаженным, но вера делает для него это излишним» (Лютер, 2002. С. 96). Практически лишним, таким образом, становилось милосердие — критерий, по которому в Средние века надлежало оценивать все действия христианина (Ле Гофф, 2010). Доктрина Лютера не была принята английскими гуманистами середины XVI в. Наиболее известный из них — Эразм Роттердамский — вступил в полемику с Лютером (Эразм, 1986). Характерно, что в ходе полемики Лютер обличал Эразма как пелагианца (Лютер, 1986). Однако противоположности, как известно, сходятся. В английской интеллектуальной и этической традиции доктрины рабства воли (Лютера) и свободы воли (Пелагия) сошлись на почве индивидуализма и субъективизма. Обе доктрины так или иначе убеждали своих последователей, что действовать можно без оглядки на окружающих, и поощряли уверенность, что успех благоразумных действий, направленных на приобретение богатства, предопределен свыше, какими бы негативными ни были последствия этих действий для окружающих.

Эта уверенность скрепляла воедино различные элементы мировоззрения быстро развивавшегося слоя предпринимателей, включавшего новых лордов, новых дворян — джентри, крупных торговцев, нотариусов, судей, судовладельцев и др. Во многих случаях дворянин-землевладелец и предприниматель-капиталист или юрист соединялись в одном лице, основная часть доходов которого происходила не от земли. Этот «гибрид» (Барг, Лавровский, 1958. С. 98 — 99) обуржуазившегося дворянства и облагородившихся буржуа, который занял место истребившей себя военной знати эпохи Средневековья¹⁹, стал определять лицо политической элиты и близкого к ней предпринимательского слоя, сформировавшихся в Англии в ходе гражданской войны середины XVII в., протектората Кромвеля и реставрации Стюартов. Состав правящей элиты и ее господствующие позиции в обществе не претерпели значительных изменений за весь период, непосредственно предшествовавший Промышленной революции²⁰.

«Индивидуалистические и субъективные тенденции» (Рассел, 2017. С. 620) — отличительные особенности постсредневекового мировоззрения и философии Нового времени — вследствие особенностей английской интеллектуальной и этической традиции нашли исключительно благоприятную почву для укоренения в сознании английского образованного класса, в деловой культуре предпринимательского слоя Англии и получили здесь мощный импульс для дальнейшего развития. Результатом стало формирование решающей, по нашему мнению, непосредственной предпосылки Промышленной революции — мировоззрения ее главного действующего лица — «экономического человека» английского образца.

В начале XIX в. Дж. С. Милль сформулировал конституирующую характеристику «экономического человека»: «стремление получить наибольший объем богатства с минимальными затратами труда и минимальным самоограничением» (цит. по: Блауг, 2004. С. 112 и далее)²¹. Жесткая рациональность, стремление к экспансии и обновлению — определяющие особенности его мировоззрения²².

Главным действующим лицом Промышленной революции «экономический человек» стал прежде всего потому, что оказался способен к разностороннему сотрудничеству с теми, кого Шумпетер определил как новаторов (Шумпетер, 2008), и в стремлении к прибыли в ряде случаев сам действовал как новатор. Особенности мировоззрения и поведения английского «экономического человека» наилучшим образом соответствовали специфике инноваций первого этапа Промышленной революции, когда масштабные инновации (осушение болот, строительство каналов и дорог) осуществлялись обладателями титула собственности на землю, часто вопреки непосредственным интересам и мнению большинства остальных пользователей земельных угодий, особенно когда их права не были четко зафиксированы. Инновации в промышленности, как правило, имели результатом элементарную рационализацию производства, переход к использованию рабочей силы, выполняющей в основном механические функции, связанные с разделением производства на простейшие операции и с физическими усилиями. Такого рода инновации осуществлялись наиболее эффективно в условиях эксклюзивных прав собственности и уменьшения роли обременений всякого рода, тем более что значительная часть обременений была связана с феодальными правами. Первый этап Промышленной революции стал временем триумфа «экономического человека» и его прав собственности.

Жесткая рациональность английского «экономического человека» объясняет тот факт, что многие инновации совершались вопреки очевидным негативным последствиям для лиц «низших» классов. Однако господство рациональности не порождает само по себе благоприятный для инноваций деловой климат, который позволял восполнять высокую неопределенность прав собственности и контрактных обязательств, отличавшую условия инвестиционного процесса в период до Промышленной революции. Мы предполагаем, что такой климат может сформироваться, когда рациональность дополняется моральной ответственностью перед другими участниками сделок. В английском обществе стремление найти основания моральной ответственности личности формировалось постепенно под воздействием как развития общих идей, так и событий после окончания Гражданской войны²³. Обращение общественного сознания, в первую очередь, образованного класса к этическим проблемам стало импульсом к формированию религиозно-философских течений, известных как «кембриджский платонизм» и «оксфордский методизм»²⁴.

Мы полагаем, что Промышленная революция стала возможна после хаоса и размывания этических норм в ходе событий середины XVII в., не в последнюю очередь потому, что этой революции предшествовала и ее сопровождала «моральная консолидация» правящего и предпринимательского классов. Эта консолидация происходила не только вокруг этических принципов, но и вокруг национальных интересов, тесно связанных с коммерческими интересами «экономического человека», который в Англии, как показано выше, уже доминировал в составе предпринимательского класса и во многом — в составе образованного и правящего классов. В результате этих интеллектуальных и социально-психологических сдвигов «экономический человек» стал не только индивидуалистом, субъективистом и экономическим либералом, но и в значительной части моралистом, который полагал, что правильные идеалы живут в душах самих людей. Наконец, «экономический человек» английского образца в большинстве случаев, будучи адептом англиканской церкви, католиком, методистом или последователем иного учения, верил в свою избранность как англичанина и как предпринимателя, предопределенную Богом. Типичное в это время для образованного класса и делового сообщества Британии мировоззрение было светским по форме, кругу рассматриваемых проблем и используемых понятий, но его основой была развитая система религиозных представлений (Чудинов, 1996. С. 59). Обобщенно мы полагаем правомерным определить такого рода взгляды как квазирелигиозное мировоззрение. Риторика, отражающая убежденность в превосходстве всего английского, особенно «неизменных» и «наилучших» правовых установлений, доминировала в XVII и XVIII вв. Она нередко воспроизводится и поныне²⁵. (Возможно, критика в адрес тех, кто думает, что результатом Славной революции были новые гарантии прав собственности, которые ранее отсутствовали, основана на такой убежденности.)

Осознание национальной, идеологической, политической и моральной избранности (исключительности), перед которым даже религиозная идентичность часто отступала на второй план, обеспечивало относительно высокий уровень взаимного доверия участников экономических и политических сделок. Подкрепляли это сознание совместные действия в целях глобальной торговой экспансии, которой содействовала высокая ликвидность инновационных для того времени и Англии финансовых инструментов: чеков, банкнот Английского банка, торговых векселей, обязательств государственного долга, обязательств, обеспеченных залогом недвижимости²⁶.

Ключевым условием и составляющей взаимного доверия и формирования деловой культуры было адекватное благоразумию и моральным нормам ответственное поведение власти и правящей элиты при решении финансово-экономических вопросов. Обязанность такого ответственного поведения в силу своей неопределенности не была и не могла быть зафиксирована Биллем о правах или иным законодательным актом. Решающее значение в формировании в Англии условий ответственного поведения власти и правящей элиты при решении финансово-экономических вопросов имели законодательство о государственном кредите и действия власти по его исполнению. Это значение государственный кредит получил не в последнюю очередь потому, что деловые люди, инвестировавшие в финансовую революцию, требовали «обязательств, заслуживающих доверия» (Murphy, 2013).

В начале XVIII в. в условиях внешнеполитических и военных угроз решением парламента было установлено, что всякий, кто пытается разрушить или нанести ущерб государственному кредиту, виновен в тяжком преступлении и является врагом королевы и королевства. Меры, принятые правительством и парламентом после грандиозного банкротства Компании южных морей (1720 — 1721 гг.), в дела которой было вовлечено немало знатных особ, придворных, парламентариев и крупных финансистов, показали всем заинтересованным лицам, что эта декларация не была пустой риторикой. Крах этой компании, часть огромных долгов которой пришлось погашать за счет средств государственного кредита, поставил под сомнение и стабильность финансового рынка Лондона, и прочность кредита Англии. Директоров компании отправили в тюрьму, их имущество было конфисковано и направлено на погашение обязательств компании. Министр финансов короны (лорд-казначей), уличенный в коррупционных связях, был отстранен и после расследования обстоятельств дела и обсуждения их в обеих палатах парламента отправлен в Тауэр (Hume et al., I860. Vol. II). В данной ситуации решающую роль сыграла именно «силовая поддержка» правовых норм, что еще раз подтверждает правоту Норта, считавшего принуждение к исполнению контрактных обязательств важнейшим элементом институтов (North, 1990). Правительство ясно показало свои намерения и способность защищать частную собственность подданных от финансового мошенничества, какие бы высокие должностные лица ни были его участниками. В последующие десятилетия сопоставимые по масштабам катастрофы, потребовавшие использования ресурсов государственного долга, в Британии не происходили.

Эти события должны были укрепить веру образованного англичанина, что право в Англии играет «роль стержня национальной и культурной идентичности», которая подразумевала «норму, образцовость, превосходство всего английского: монархии, социальной иерархии критериев знатности, даже нравов» — уверенность, которая была широко распространена, когда Билля о правах (1689) еще не существовало (Паламарчук, 2008. С. 523 — 524). Какими бы ядовитыми чернилами ни были написаны памфлеты соперничавших вигов и тори, их общие убеждения обеспечивали единство обеих партий в критические для Англии XVIII в. моменты. Общие убеждения и готовность подчиняться

определенным нормам поведения и деловой этики отличали круг лиц, объединенных родственными, соседскими, дружескими связями, обучением в привилегированных учебных заведениях, общим времяпрепровождением, а часто и коммерческими интересами. Новаторы-изобретатели в его состав в XVIII—XIX вв. проникали редко (за исключением успешных финансистов). Моральные нормы декларировались, однако за пределами очерченного выше круга лиц следование им оставалось сугубо делом индивидуального выбора; здесь «экономический человек» мог руководствоваться исключительно рациональными мотивами, используя моральную риторику преимущественно инструментально.

Если социальная структура английского общества в период до Промышленной революции изменилась мало, то идеология и психология предпринимательского класса и правящего класса изменились существенно и обеспечили как необходимый деловой климат, так и появление правовых норм, поддерживающих инновации, в первую очередь финансовые. Предпосылки Промышленной революции в Англии во многом были связаны с интеллектуальной и этической традицией и стали результатом уникальной и нигде не повторившейся комбинации множества различных причин, в сочетании которых далеко не во всех случаях можно найти закономерность. Поэтому необходимо осторожно относиться к любым рекомендациям использовать опыт Промышленной революции²⁷.

Инновации и защита прав собственности в экономике знаний

Основу экономики знаний составляют информация, информационные ресурсы, различные элементы инфраструктуры, то есть преимущественно общие ресурсы. Как показано выше, проблема повышения экономической эффективности использования общих ресурсов в Англии в период разложения средневекового общества и начала Промышленной революции решалась применительно к земельной собственности преимущественно путем трансформации общих ресурсов в приватизированные ресурсы и усиления эксклюзивности права частной собственности, ограничения обременений объекта этого права.

В экономике знаний и в обществе знаний инновации в возрастающих масштабах становятся результатом широкой кооперации их участников. Соответственно система прав собственности должна адаптироваться к этим изменениям. В обществе знаний быстро разрушаются структуры жесткого контроля, этот тип общества характеризуется развитием новых правил. Общество знаний может процветать, если оно поддержано пластичной, но прочной институциональной основой, в число важнейших компонентов которой входит система прав собственности²⁸. Поэтому возникает вопрос: должны ли права собственности в экономике знаний развиваться по пути, предначертанному при формировании предпосылок Промышленной революции XVIII-XIX вв.?

Данный вопрос требует не только теоретического, но и практического решения. К важнейшим видам сделок, в которых существенное значение имеет комплекс проблем, связанных с развитием прав собственности, относятся: инфраструктурные проекты с использованием земли, сделки с использованием современных информационных технологий, сделки с использованием прав интеллектуальной собственности. Эти виды сделок обеспечивают динамику важнейших отраслей современной экономики.

Преимущественно в этих отраслях реализуются новые принципы инноваций и деятельности новатора. Основой и результатом инновационного процесса становится распределенное знание, которое «гораздо больше знания, имеющегося у центральных исследовательских лабораторий» (Чесбро, 2007. С. 36—37)²⁹. Новатор при осуществлении сделок должен объединять интеллектуальные и коммерческие усилия разчных участников инновационного процесса в условиях неопределенности результатов инноваций и неполноты контрактов. Закономерно, что один из основных вопросов современных дискуссий по тематике определения и защиты прав собственности: в какой мере право исключать других пользователей как центральный пункт собственности должно быть реализовано при использовании земли или информации (Douglas, McFarlane, 2013; Clayers, 2013; Stern, 2017; Newman, 2018). Исследования показывают, что благоприятную институциональную среду для эффективных инноваций может создавать система распределенных прав собственности (Измалков, Сонин, 2017), в которой значимую роль играют различные обременения этих прав. Более того, без такого рода обременений, отражающих интересы всех участников инновационного процесса, система прав собственности отчасти теряет свою важнейшую институциональную функцию — защиты собственности, а неполнота контрактов препятствует их пролонгации.

По нашему мнению, при использовании общих ресурсов подобные обременения могут быть сформированы на базе «смеси государственных и частных инструментальных средств» (Остром, 2016. С. 342).

Хотя исследования Остром были посвящены преимущественно использованию земли и связанных с ней элементов инфраструктуры, в системах, существующих длительное время, ее выводы о возможностях и способах решения проблем, связанных с использованием общих ресурсов, имеют более широкое значение.

Вместе с тем система распределенных прав собственности может способствовать созданию благоприятной институциональной среды для эффективных инноваций лишь при наличии действенных механизмов идентификации и формализации прав собственности (Berg et al., 2017). Сама по себе информационная «прозрачность» (на основе, например, технологии блокчейн) может содействовать более доверительным отношениям между участниками сделок, но обеспечивает защиту прав собственности каждого участника, лишь когда эта защита основана на строго сформулированных правовых нормах и их «силовой поддержке». Внешнее принуждение по-прежнему работоспособно, когда обязательства четко и в полном объеме определены. При отсутствии этих условий оно легко может стать основой произвола. В каком бы направлении ни эволюционировала система прав собственности, центральной остается проблема ответственности за нарушение этих прав (в том числе путем инсайдерских сделок, вывода активов, использования общих ресурсов, особенно информации, без выплаты компенсации правообладателям и т. д.). Право собственности, которое не может быть защищено, не имеет ценности.

¹ В интерпретации понятия «общие ресурсы» мы следуем за Э. Остром, предполагая, что общие ресурсы суть те, пользование которыми осуществляется и права на пользование которыми принадлежат сразу многим экономическим агентам (Остром, 2016. С. 14 и далее).

² Подход Норта разделяет М. Олсон. Он считает, что теорию трансакционных издержек Норта сложно назвать убедительной, но, как и Норт, полагает, что права личности на собственность и принуждение к исполнению контрактных обязательств в Британии в 1689 г. были, вероятно, гарантированы более надежно, чем где бы то ни было, и именно в Британии вскоре после Славной революции началась революция Промышленная (Олсон, 2010).

³ В средневековой Европе «власть и собственность были нерасторжимы» (Гуревич, 1984. С. 193).

⁴ Глава 5 (раздел IV) работы Петрушевского содержит развернутую характеристику законодательства Эдуарда I («английского Юстиниана», 1272 — 1307), которое упорядочило систему феодальных прав и, по оценке Петрушевского, «имело цель усиления контроля государства над феодализмом и извлечения из него всего того, что он мог дать государству» (Петрушевский, 1909. С. 243). Но и «английский Юстиниан» «прибегал к совершенно произвольным взиманиям со всех классов английского общества» (Петрушевский, 1909. С. 225).

⁵ Посягательство на установленные в XIII в. землевладельческие права лордов, во-первых, ограничивало бы возможности лордов нести королевскую службу, во-вторых, сужало бы возможности короны использовать эти земли в дальнейшем для пожалования своим сторонникам.

⁶ Например, лорды — держатели короля не могли свободно передавать землю по завещанию, могли отчуждать землю только при условии уплаты особой пошлины и т. д. Лица, которые имели определенную королевским указом величину годового дохода, были обязаны принести рыцарскую присягу. Король, объявив о намерении вести войну и созвав рыцарство, затем распускал ополчение, а вместо службы требовал в соответствии с законом «щитовые деньги». В данном случае из-за алчности короны английское рыцарство не стало замкнутым сословием, как во Франции и Священной Римской империи, где с XII—XIII вв. рыцарями могли стать только потомки рыцарей. Последнее обстоятельство во многом повлияло на состав английского правящего класса в XVI—XVII вв.

⁷ Согласно рыцарским правилам, пленных рыцарей не убивали. На заключительных этапах Войны Роз лордов, попавших в плен во время сражения, обезглавливали. По оценке Д. Юма, содержащейся в его капитальном труде по истории Англии (Hume et al., I860), эта война была невиданно жестокой, стоила жизней 80 принцев крови и почти полностью уничтожила древнее дворянство Англии, демонстрируя дикость, произвольные казни и предательское, постыдное поведение всех сторон. Относительно произвола короны в это время английская хроника свидетельствует: долги короля (Генриха VI) ежедневно увеличивались, но никогда не оплачивались. В 1484 г. Ричард III издал закон, запрещавший новые «добровольные пожертвования» (benevolences), акты о которых были приняты ранее в большом количестве Палатой общин, «вопреки желанию и свободе». Результатом этих поборов были чрезвычайное разорение плательщиков, их неоплаченные долги и лишенные содержания дети (Garmon Jones, 1914).

⁸ Прерогативы английских королей, которыми вплоть до середины XVII в. они, как отмечал Юм, пользовались «почти постоянно», включали: право делать изъятия из законов, заключать в тюрьму, требовать займы и добровольные пожертвования, устраивать принудительные рекрутские наборы, размещать на постой солдат, изменять величину таможенных пошлин и учреждать монополии. «В течение нескольких веков ни одно царствование не обходилось без принудительных займов» (Юм, 2001. С. 106 — 107, 474). При Карле I за 12 лет доходы учрежденной Генрихом VIII Палаты по делам опеки и отчуждения увеличились почти вдвое. Огромные штрафы Карл I собирал за уклонение от принятия рыцарского знания, хотя военная служба и заменявшие ее «щитовые деньги» стали преданием (Барг, Лавровский, 1958).

⁹ Вопрос, который может быть предметом общетеоретической дискуссии в связи с тезисом о безопасности прав земельной собственности в средневековой Англии, — считать ли обезглавливание ограничением прав собственности владельца головы — не исследуется в настоящей статье.

¹⁰ Процесс расширения прав крупных землевладельцев в отношении различных категорий крестьян (в том числе уменьшения обременений этих прав) занял почти восемь столетий. Этот процесс экспроприации рассмотрен К. Марксом в гл. 24 «Капитала» (Маркс, 1973. С. 744 и далее).

¹¹ Полный русский перевод этой речи см.: Жорес, 1981. С. 340 — 341. «Критическая важность» для Промышленной революции в Англии доступности ликвидного капитала отмечена также Дж. Хиксом, который вместе с тем полагал, что такая доступность обеспечивалась финансовыми рынками не только в Англии, но и в Голландии и «даже во Франции» (Хикс, 2003. С. 184). На значение государственного долга в Англии и Голландии как одного из «самых сильных рычагов первоначального накопления» указывал Маркс (1973. С. 764 — 766).

¹² В конце XVII — начале XVIII в. в Англии «продажа долга не была санкционирована юридическим признанием обязательства перед его покупателем», однако средства «родственников, друзей посредников или банков» для финансирования капиталоемких проектов привлекались в значительных масштабах (Ходжсон, 2017. С. 83, 86).

¹³ Характерно, что Вильгельма Оранского сопровождало небольшое голландское войско. В самой Англии не нашлось вооруженной силы, готовой поддержать нового короля либо оказать ему сопротивление в защиту короля законного (Якова II Стюарта).

¹⁴ В целом подход Макклоски, согласно которому основной акцент в исследовании предпосылок Промышленной революции сделан на риторике о буржуазном достоинстве (McCloskey, 2011), уводит далеко от непосредственных мотивов главных действующих лиц этой революции.

¹⁵ Не следует забывать, что в I тысячелетии н.э. (после ухода римлян в 410 г.) Британия была ареной постоянных войн вследствие смены одних завоевателей другими. Войны за власть и собственность, которые продолжались и после норманнского завоевания (Война Роз была лишь одной из них), наложили отпечаток на образ мыслей и действий правящего класса и населения Британии в целом. Войны оставили в архивах немало договоров и деклараций, закреплявших договоренности и провозглашавших права, которые немедленно нарушались, как только баланс сил, породивший эти договоры и декларации, изменялся.

¹⁶ Эти особенности отличали еще взгляды монаха Пелагия (родился в Британии в IV в. н. э., жил и проповедовал в Риме). Он считал спасение души наградой за личное «стремление к совершенству», «обращение к святой жизни», поскольку Бог «сотворил природу человеческую такой, что и без закона ее одной достаточно для достижения праведности» (Пелагий, 1986. С. 595, 605). Логический вывод из доктрины Пелагия — личное спасение возможно вне христианской общины; моральная ответственность человека находится исключительно в плоскости его личных отношений с Богом. Мнение Пелагия неоднократно осуждала церковь.

¹⁷ Шекспир, «Король Ричард II», акт 1, сцена 3. Сначала Болингброк защищал свои нарушенные королем Ричардом II права, а затем, пренебрегая долгом подданного, убил монарха, что стало началом череды смут, завершившихся Войной Роз. В пьесе «Генрих IV» trueborn Englishman уже в качестве короля наставляет своего сына достойным подражания примером юного Хотспера («Горячей Шпоры»): «Без тени права он поля страны загромоздил оружием» («Генрих IV», ч. 1, акт III, сцена 2). Юный принц, став королем Генрихом V, внял заветам родителя, «загромоздил оружием поля» Франции, на корону которой он имел еще меньше прав, чем на корону Англии, и разбил при Азанкуре (1415 г.) превосходящее численностью и вооружением войско рыцарей Франции. В ходе битвы он отдал приказ убивать пленных рыцарей.

¹⁸ «Благочестивых ждет царство небесное, если они и не ищут его и не помышляют о нем, как оно уготовано им Отцом их не только прежде того, как они сами явились на свет, но еще до сотворения мира» — утверждал Лютер. Веруя так, «если не все, то некоторые — и многие — спасутся; тогда как при помощи свободной воли вовсе никто не уцелеет, сгинем все до одного... один Бог истинный, для человеческого понимания Он полностью непостижим и недостижим» (Лютер, 1986. С. 410, 540 и др.). Популярного в Англии и также осужденного церковью богослова Уиклифа (XIV в.), доктрина которого была диаметрально противоположна пелагианской, Лютер считал своим непосредственным предшественником.

¹⁹ Отсутствие военной знати и руководимой ею профессиональной армии во второй половине XVI в. могло бы иметь для Англии катастрофические последствия (Британская империя могла не состояться), если бы король Испании и гранды, распоряжавшиеся лучшей в Европе армией, оказались менее самонадеянными.

²⁰ Английский историк Тревельян следующим образом характеризовал деятелей Славной революции: «Эти люди не были „героями", даже „честными людьми" были немногие из них, но они были людьми с ясным умом, умудренными горьким опытом, людьми умеренными и со здравым смыслом» (цит. по: Барг, Лавровский, 1958. С. 43). Эти люди не были религиозными фанатиками, которые до известной степени влияли на события во время Гражданской войны. Их отличали, прежде всего, прагматизм и нацеленность на личный успех. «Дети святых оказались компанией патронов и финансистов» — замечает современный английский историк (Доусон, 2002. С.73).

²¹ Мы употребляем термин «экономический человек» как «идеальный тип» в том смысле, в котором понятие «идеальный тип» использовал М. Вебер (1990. С. 388 — 389, 393). «Идеальный тип — это концептуальный инструмент понимания... Идеальные типы являются средством упрощения сбивающего с толку разнообразия и сложности человеческих дел» (Мизес, 2013. С. 285, 288).

²² Хотя протестантизм, как показано выше, мог иметь определенное значение при формировании этого мировоззрения, нет достаточных оснований интерпретировать данное обстоятельство в духе известной концепции Вебера (Вебер, 1990. С. 96 и далее). Наиболее известный первый образ «экономического человека» — итальянский кондотьер XIV—XV вв., творец государств, созданных «как произведение искусства», одним из главных оснований действий которого служил «точный расчет своих средств», в первую очередь финансовых (Буркхардт, 1996. С. 14 и далее). «Ломбардцев» (итальянских банкиров XV в.) можно рассматривать как один из примеров локальных общностей Средневековья, руководствовавшихся преимущественно коммерческими расчетами. В Англии во второй половине XVI в. господствовала англиканская церковь, протестантизм распространялся медленно (Hutton, 1995). Идейная дистанция между неприятием «папизма» и кальвинизмом или иной формой радикального протестантизма, в которой доминировала идеология «призвания» (решающая, согласно концепции Вебера), значительна.

²³ Дж. Локк, наиболее важные труды которого были опубликованы между 1687 и 1693 гг., придерживался более оптимистического взгляда, нежели Гоббс. Уверенность, что эгоистические и общие интересы совпадают, хотя бы в конечном счете, сделала Локка основоположником либерализма. Однако убедительной этической теории Локк не выдвинул. Он полагал, что Бог ниспослал определенные нравственные правила; те, которые им следуют, попадут на небо, а кто решится их нарушить, рискует попасть в ад (Рассел, 2017. С. 754 — 769). Не ставил задачу обосновать моральную ответственность и умеренный скептик Юм, труды которого увидели свет в середине XVIII в.

²⁴ Эти две школы часто игнорируются как религиозно-философские и искажающие прямую линию (от Декарта к Канту) поступательного развития рациональных принципов познания мира. Практически не упоминает об их существовании Рассел, а тем более марксистские учебники. Кембриджские интеллектуалы придерживались взгляда, что мир рационально структурирован законами, которые являются эманацией божественного разума (Perinetti, 2013). Они считали, что люди способны активно действовать и определять свои действия, что у человека есть активная власть определить себя, поскольку люди должны быть моральными агентами, и эта власть получена от Бога (Greenberg, 2013. Р. 263). «Оксфордский методизм» концентрировался на необходимости следовать правилам поведения, ведущим к спасению души (в чем нетрудно увидеть отзвук идей Пелагия). Ряд положений «оксфордского методизма» лег в основу вероучения сект, принадлежавших к методистской церкви, члены которых отличались религиозным рвением, иногда фанатичным, и уже в середине XVIII в. имели множество последователей в Англии и Северной Америке.

²⁵ Если бы Британской империи не было, — пишет профессор современной истории Манчестерского университета, — Индия была бы приговорена к вечно продолжающимся бессмысленным и бесплодным войнам между деспотическими завоевателями, которые составляли ее историю, пока британская власть не была установлена. Без нее отсталые народы всей земли застряли бы навсегда в варварстве, в котором они оставались с начала своего существования. И везде, где свободные учреждения существуют сегодня, они были получены из Великобритании или наследованием, как в Америке и в самоуправляющихся британских колониях, или имитацией, как во всех других случаях (Muir, 2011).

²⁶ Материальной основой ликвидности этих инновационных инструментов был постоянный приток наличности от торговли шерстью, составлявшей около половины английского экспорта, а позднее — доходы от глобальных торговых операций. Средние ежегодные поступления от экспорта шерсти в 1738 — 1743 гг. составили приблизительно 3,5 млн фунтов, что значительно выше средних поступлений в 1718 — 1724 гг. (Hume et al., I860. Vol. II).

²⁷ Неизбежны вопросы: чем были недовольны колонисты в Америке, если права личности на собственность и принуждение к исполнению контрактных обязательств в Британии после 1689 г. были «гарантированы более надежно, чем где бы то ни было»; почему Т. Пейн в памфлете «Права человека» (ч. 2 — 1792 г.) называл английскую конституцию несправедливой и нелепой (unjust and extravagant) (Rose, 1911)? Филиппики Пейна не были произвольными — английское общество оставалось глубоко стратифицированным. Модель английского капитализма в целом была ориентирована в первую очередь на торговую и колониальную экспансию. Эти обстоятельства повлияли на одну из главных особенностей британской Промышленной революции, отмеченную экономическими историками: медленный рост производства и производительности (Voigtländer, Voth, 2006). Медленное усвоение и распространение инноваций и сословная замкнутость правящего класса, его зависимость от колониальной торговли, основанной на пренебрежении интересами самих колоний, оказались фатальными для британской модели капитализма. Ведущая роль в развитии современной рыночной экономики в XX в. перешла к другим странам (прежде всего к США), где сложилась более гибкая социальная структура, социальные лифты были более эффективными, а новаторы получали больше шансов для продвижения.

²⁸ http://www.internationalpropertyrightsindex.org

²⁹ «Парадигма открытых инноваций исходит из того, что существует огромное предложение потенциально полезных идей, генерируемых за пределами фирмы, и что фирме следует быть активным покупателем и продавцом интеллектуальной собственности» (Чесбро, 2007. С. 247).

Список литературы / References

Барг М. А., Лавровский В. М. (1958). Английская буржуазная революция. Некоторые проблемы Английской буржуазной революции 40-х годов XVII в. М.: Наука. [Barg М. A., Lavrovsky V. М. (1958). English bourgeois revolution. Some problems of english bourgeois revolution of the 40^th years of the XVII century. Moscow: Nauka. (In Russian).]

Блауг M. (2004). Методология экономической науки, или Как экономисты объясняют. М.: НП «Вопросы экономики». [Blaug М. (2004). Methodology of economics, or How economists explain. Moscow: NP Voprosy Ekonomiki. (In Russian).]

Бродель Ф. (1992). Время мира. Материальная цивилизация. Экономика и капитализм, XV—XVIII вв. М.: Прогресс. [Braudel F. (1992). Le temps du monde. Civilisation materielle, economie et capitalisme, XVe—XVIIIe siecle. Moscow: Progress. (In Russian).]

Буркхардт Я. (1996). Культура Италии в эпоху Возрождения. М.: Интрада. [Burckhardt J. (1996). Die Kultur der Renaissance in Italien. Moscow: Intrada. (In Russian).]

Вебер M. (1990). Избранные произведения. М.: Наука. [Weber М. (1990). Selected works. Moscow: Nauka. (In Russian).]

Гуревич А. Я. (1984). Категории средневековой культуры M.: Искусство. [Gurevich A. Y. (1984). The categories of medieval culture. Moscow: Iskusstvo. (In Russian).]

Заостровцев A. (2014). Экономист об истории: концепция Дейдры Макклоски // Вопросы экономики. № 12. [Zaostrovtsev А. Р. (2014). An economist on history: Deirdre McCloskey's perspective. Voprosy Ekonomiki, No. 12, pp. 129 — 146. (In Russian).]

Доусон К. Г. (2002). Боги революции. СПб.: Алетейя. [Dawson Ch. (2002). The gods of revolution. St. Petersburg: Aleteiya. (In Russian).]

Жорес Ж. (1981). Социалистическая история французской революции. Т. 4: Революция и Европа. (Paris, 1971) М.: Прогресс. [Jaures J. (1981). UHistoire socialiste de la Revolution frangaise, Vol. 4. Moscow: Progress. (In Russian).]

Измалков С., Сонин К. (2017). Основы теории контрактов (Нобелевская премия по экономике 2016 года Оливер Харт и Бенет Хольстрем) // Вопросы экономики. № 1. С. 5-21 [Izmalkov S., Sonin К. (2017). Basics of contract theory (Nobel Memorial Prize in Economic Sciences 2016 — Oliver Hart and Bengt Holmström). Voprosy Ekonomiki, No. 1, pp. 5—21. (In Russian).]

Ле Гофф Ж. (2010). Средневековье и деньги: Очерк исторической антропологии. СПб.: Евразия. [Le Goff J. (2010). Le moyen age et Vargent: Essai d'anthropologic historique. St. Petersburg: Eurasia. (In Russian).]

Лютер Мартин (2002 [1520]). О свободе христианина // Лютер Мартин. 95 тезисов. СПб.: Роза мира. [Luther М. (2002 [1520]). About freedom of the christian. // Luther M. 95 theses. St. Petersburg: Roza Mira. (In Russian).]

Лютер M. (1986 [1525]). О рабстве воли // Эразм Роттердамский. Философские произведения. М.: Наука. [Luther М. (1986 [1525]). About slavery of will. In: Desiderius Erasmus. Philosophical texts. Moscow: Nauka. (In Russian).]

Маркс К. (1973 [1867]). Капитал. Критика политической экономии. Т. 1. М.: Политиздат. [Marx К. (1973 [1867]). Capital. A Critique of political economy, Vol. 1. Moscow: Politizdat. (In Russian).]

Мизес Л. фон (2013). Теория и история: интерпретация социально-экономической эволюции. Челябинск: Социум. [Mises L. fon (2013). Theory and history: An interpretation of social and economic evolution. Chelyabinsk: Sotsium. (In Russian).]

Олсон M. (2010). Диктатура, демократия и развитие // Экономическая политика. № 1. С. 167—183. [Olson М. (2010). Dictatorship, democracy and development. Ekonomicheskaya Politika, No. 1, pp. 167—183. (In Russian).]

Остром Э. (2016). Управляя общим: эволюция институтов коллективной деятельности. Челябинск: Социум. [Ostrom Е. (2016). Governing the commons. The evolution of institutions for collective action. Chelyabinsk: Sotsium. (In Russian).]

Паламарчук A. A. (2008). Имперская идея английской монархии // Власть, общество, индивид в средневековой Европе. М.: Наука. [Palamarchuk А. А. (2008). Imperial idea of English monarchy. In: The power, society, individual in medieval Europe. Moscow: Nauka. (In Russian).]

Пелагий (1986 [414]). Послание к Деметриаде // Эразм Роттердамский. Философские произведения. М.: Наука. [Pelagy (1986 [414]). The message to demetriada. In: Desiderius Erasmus. Philosophical texts. Moscow: Nauka. (In Russian).]

Петрушевский Д. (1909). Очерки из истории английского государства и общества в Средние века. 2-е изд. Ч. 1. СПб.: Брокгауз-Эфрон. [Petrushevsky D. (1909). Sketches from history of the english state and society in the middle ages. 2^nd ed. Part 1. St. Petersburg: Brockhaus-Efron. (In Russian).]

Рассел Б. (2017). История западной философии. М.: ACT. [Rüssel В. (2017). History of western philosophy. Moscow: AST. (In Russian).]

Шумпетер И. A. (2008). Теория экономического развития. М.: Эксмо. [Shumpeter Y.A. (2008). The theory of economic development. Moscow: Eksmo. (In Russian).]

Ходжсон Д. (2003). Экономическая теория и институты: Манифест современной институциональной теории. М.: Дело. [Hodgson G. (2003). Economics and institutions: A manifesto for a modern institutional economics. Moscow: Delo. (In Russian).]

Ходжсон Д. (2017). 1688 год и все такое: права собственности, Славная Революция и подъем британского капитализма // Вопросы экономики. № И. С. 63 — 92. [Hodgson G. М. (2017). 1688 and all that: Property rights, the Glorious Revolution and the rise of British capitalism. Voprosy Ekonomiki, No. 11, pp. 63—92. (In Russian).]

Чесбро Г. (2007) Открытые инновации. М.: Поколение. [Chesbrough Н. (2007). Open innivation. Moscow: Pokolenie. (In Russian).]

Чудинов A. B. (1996). Размышления англичан о французской революции. Э. Берк, Дж. Макинтош. М.: Наука. [Chudinov А. V. (1996). Reflections of British about the French revolution. E. Burke, J. Machintosh. Moscow: Nauka. (In Russian).]

Хикс Д. (2003). Теория экономической истории. М.: НП Журнал «Вопросы экономики». [Hicks D. (2003). A theory of economic history. Moscow: NP Zhurnal Voprosy Ekonomiki. (In Russian).]

Юм Д. (2001). Англия под властью дома Стюартов. Т. 1. СПб.: Алетейя. [Hume D. England under the house of Stuarts, Vol. 1. St. Petersburg: Aleteiya. (In Russian)].

Эразм Роттердамский (1986). Диатриба, или Рассуждение о свободе воли. Философские произведения. М.: Наука. [Desiderius Erasmus. (1986). The freedom of the will. In: Desiderius Erasmus. Philosophical texts. Moscow: Nauka. (In Russian).]

Berg Ch., Davidson S., Potts J. (2017). The institutional economics of identity. Available at SSRN: https://ssrn.com/abstract=3072823

Boix C., Abramson S. F. (2013). The roots of the industrial revolution: Political institutions or (socially embedded) know-how?. Unpublished manuscript, Princeton University.

Clayers E. (2013). Intellectual usufructs: Trade secrets, hot news, and the usufructuary paradigm at common law. In: S. Balganesh (ed.). Intellectual property and the common law. New York: Cambridge University Press, pp. 404 — 430.

Commons J. (1990) Institutional economics: Its place in political economy, Vol. II. New Brinswick, NJ: Transaction Publishers.

Croix de la D., Doepke M., Mokyr J. (2016). Clans, guilds, and markets: apprenticeship institutions and growth in the pre-industrial economy. NBER Working Paper, No. w22131.

Desmet K., Greif A., Parente S. (2017). Spartial competition, innovation and institutions: The Industrial Revolution and the Great Divirgence. CEPR Discussion Paper, No. DP11976.

Douglas S., McFarlane B. (2013). Defining Property Rights. In: J. Penner, H. E. Smith (eds.). Philosophical foundations of property law. Oxford: Oxford University Press, pp. 219-243.

Garmon Jones W. (1914). York and Lancaster, 1399 — 1485. London: G. Bell and Sons.

Greenberg S. (2013). Liberty and necessity. In: J. A. Harris (ed.). Oxford handbook of British philosophy in the eighteenth century. Oxford: Oxford University Press, pp. 248-269.

Hart O., Halonen-Akatwijuka M. (2013). More is less: Why parties may deliberately write incomplete contracts. NBER Working Paper, No. wl9001.

Hart O., Halonen-Akatwijuka M. (2015). Short-term, long-term, and continuing contracts. NBER Working Paper, No. w21005.

Hodgson G. M. (1998). The approach of institutional economics. Journal of Economic Literature, Vol. 36, No. 1, pp. 166 — 192.

Hume D., Smollett Т., Farr E., Nolan E. H. (1860). The history of England. In 3 vols. London: James S. Virtue.

Hutton R. (1995). The English Reformation and the Evidence of Folklore. Past & Present, No. 148, pp. 89-116.

Kelly M., Mokyr J., O'Grada C. (2014). Precocious Albion: A new interpretation of the British industrial revolution. Annual Review of Economics, Vol. 6, pp. 363—389.

Lee J. A., Mueller B. (2005). Property rights and the state. In: C. Menard, M. M. Shirley (eds.). Handbook of new institutional economics. Dordrecht: Springer, pp. 573—590.

McCloskey D. (2011). Language and interest in the economy: A white paper on "Humanomics". American Economic Association, Ten Years and Beyond: Economists Answer NSF's Call for Long-Term Research Agendas. Available at SSRN: https: //ssrn. com/abstract=1889320

Murphy A. L. (2013). Demanding "credible commitment": Public reactions to the failures of the Early Financial Revolution. Economic History Review, Vol. 66, No. 1, pp. 178-197.

Muir R. (2011). The character of the British Empire. New York: George N. Doran Company.

Newman С. M. (2018). Using things, defining property. In: J. Penner, M. Otsuka (eds.). Property theory. Cambridge University Press, [forthcoming].

North D., Thomas R. (1972). The rise of the western world: A new economic history Douglass C. North and Robert P. Thomas. Cambridge: Cambridge University Press.

North D. (1990). Institutions, institutional change, and economic performance. Cambridge: Cambridge University Press.

Perinetti D. (2013). The nature of virtue. In: J. A. Harris (ed.). Oxford handbook of British philosophy in the eighteenth century. Oxford: Oxford University Press, p. 333-368.

Pincus S., Robinson J. A. (2011). What really happened during the glorious revolution? NBER Working Paper, No. wl7206.

Rose J. H. (1911). William Pitt and the Great War. London: G. Bell and Sons.

Stern J. (2017). What is the right to exclude and why does it matter? William & Mary Law School Research Paper, No. 09-364.

Voigtländer N., Voth H.-J. (2006). Why England? Demographic factors, structural change and physical capital accumulation during the Industrial Revolution. Journal of Economical Growth, Vol. 11, No. 4, pp. 319 — 361.