Городские и сельские миллениалы: неоднородность нового поколения

В.В. Радаев

В 2000-е годы в России произошел социальный перелом, который во многом был связан с приходом нового поколения — миллениалов, родившихся в середине 1980-х — 1990-е годы и вступивших во взрослую жизнь (формативные годы) в начале нового тысячелетия. Мы выдвинули эту гипотезу в наших предыдущих работах (Радаев, 2018а, 2018b, 2019) и на обширном эмпирическом материале показали, что миллениалы (самое молодое взрослое поколение) существенно и статистически значимо отличаются от старших поколений по разным социальным показателям. Эти различия сохранялись даже при приведении соседнего с миллениалами старшего поколения к аналогичному с ними медианному возрасту (с нивелированием эффекта возраста как такового).

При обсуждении результатов данного исследования не раз высказывалась мысль, что миллениалы — слишком крупная и внутренне неоднородная группа. Существенные различия внутри этого поколения могут определяться местом жительства, или типом поселений, причем в первую очередь имелись в виду различия между городскими и сельскими жителями. Выдвигалось предположение о том, что сельские миллениалы могут отличаться от предшествующих поколений не так сильно, как городские. Мы решили проверить это предположение. Таким образом, если в предшествующих работах мы фокусировались на межпоколенческих различиях, то теперь изучим различия, связанные с местом жительства респондентов внутри интересующего нас поколения. При этом межпоколенческая динамика будет играть подчиненную роль.

Гипотезы исследования

Исходная посылка данного исследования такова: в рамках одного поколения (в данном случае поколения миллениалов) сохраняются значимые различия в практиках поведения, порождаемые характеристиками внешней среды. В менее развитых сообществах (например, в сельских) среда более консервативная и традиционалистская, в ней происходит меньше изменений и с меньшей скоростью¹. Мы предполагаем, что немалую роль должны играть более ограниченные материальные возможности групп^{1 2} и нахождение в менее благоприятной среде с менее развитой социальной инфраструктурой, что дополнительно сдерживает распространение новых практик поведения. Нередко речь идет об относительно изолированных пространствах, особенно если сельские районы не расположены вблизи городов, куда есть возможность ездить на более или менее регулярной основе. Маргинальное положение закрепляется в стереотипном восприятии сельской местности как замкнутого и консервативного пространства (Omelchenko, Poliakov, 2018) с характерным, по известному выражению авторов «Манифеста Коммунистической партии», «идиотизмом деревенской жизни».

В силу этого мы вправе предположить, что миллениалы из менее развитых сообществ (в данном случае сельских) могут в большей степени походить на предшествующие старшие поколения, чем на своих ровесников из более благополучной, инфраструктурно оснащенной и более динамичной современной городской среды. Миллениалы из наиболее развитых сообществ (скажем, крупных мегаполисов), следуя этой логике, должны опережать своих ровесников и собратьев по поколению в части любых новых веяний.

Впрочем, высказанное общее предположение может оказаться не столь очевидным. Существуют альтернативные концепции, делающие акцент на размывании границ и преодолении контраста между «городским» и «сельским» (Omelchenko, Poliakov, 2018). Возник особый термин «сельско-городской континуум» (rural-urban continuum), который подчеркивает плавность перехода между двумя типами пространств (Lynch, 2005; Трейвиш, 2016). С одной стороны, в сельской местности формируются поселенческие анклавы, воспроизводящие городские условия по удобствам и стандартам жизни. С другой стороны, возникают квазигородские пространства, где жилье не обеспечено канализацией и другими городскими удобствами или где районы с многоквартирными домами обрастают огородами и скотными сараями, и в городской черте устойчиво воспроизводятся элементы сельской жизни (Нефедова, Трейвиш, 2002).

Кроме того, наряду с продолжающейся урбанизацией наблюдаются процессы дезурбанизации в виде возвратной мобильности населения из города во внегородскую среду (Покровский и др., 2015). Причем, помимо окончательного переселения, идут и более сложные процессы так называемого динамического гетеролокализма (dynamic heterolocalism), когда в условиях возрастающей мобильности и циклических миграций распространяются такие формы, как отходничество или жизнь на два дома при наличии городского и сельского мест жительства. Заметим попутно, что приверженность современным деревянным домам присуща не только россиянам — жизнь на два дома популярна в Скандинавских и англосаксонских странах (Muller, Hoogendoorn, 2013). Речь идет, таким образом, не о переезде, а о массовом сезонном присутствии, подрывающем традиции оседлости с наличием постоянного места жительства и привязанностью к определенному типу поселений (Halfacree, 2012).

Известно, что более половины городских семей в России имеют садовые и огородные участки. При полной оценке обеспеченности городских жителей вторым загородным жильем и землей эта доля достигает ²/₃. Признаки городской и сельской жизни переплетены, и значительная часть граждан России (примерно 20%) остаются в переходном состоянии — «между городом и деревней» (Нефедова, Трейвиш, 2002). Подобные состояния с трудом учитываются официальной статистикой, которая чаще оперирует более жесткими формальными границами.

На наш взгляд, все упомянутые концепции имеют свои основания. Нужно проверить, в какой степени в условиях постепенного размывания границ и возникновения множественных переходных и комбинированных форм продолжают воспроизводиться относительно устойчивые пространственные различия. В данной работе мы будем исходить из того, что новые практики поведения внутри одного поколения распространяются неравномерно. Но на чисто возрастные и поколенческие различия здесь накладываются различия в уровне развития территорий и сообществ. Сказанное относится к сообществам разного масштаба, включая различия между странами с разным уровнем социально-экономического развития. Однако в данном случае мы обратимся к различиям между разными типами поселений (городских и сельских).

Исходя из этих общих рассуждений, сформулируем три рабочие гипотезы для данной работы. Итак, по уровню распространения новых практик поведения сельские миллениалы:

• отстают от городских (гипотеза 1);
• близки к представителям старших поколений, взятых в целом (гипотеза 2);
• опережают сельские старшие поколения (гипотеза 3).

В целом наши гипотезы фиксируют предположения о том, что в рамках одной поколенческой когорты дифференцирующее значение приобретает тип поселения; при аналогичном или сходном типе поселения начинают работать поколенческие различия; наконец, действие двух этих факторов при их наложении может погашать друг друга.

Выделение поколений

Выделяя поколения в предшествующих работах, мы разграничили их не по годам рождения, а по периодам, когда их представители вступали во взрослую жизнь, считая, что критичный для каждого поколения период взросления (emerging adulthood), или формативные годы, определяется возрастным интервалом от 17 до 25 лет (Krosnick, Alwin, 1989; Arnett, 2000; Бочавер и др., 2016). В результате мы выделили шесть поколений. Самое старшее мобилизационное поколение взрослело в период войны и послевоенного восстановительного десятилетия (1941 — 1955 гг.). Поколение оттепели входило во взрослую жизнь в период хрущевского правления (1956 — 1963 гг.). Третье поколение взрослело в годы брежневского застоя (1964 — 1984 гг.) и названо «поколением застоя». Четвертое поколение (реформенное) входило во взрослую жизнь в период горбачевской перестройки и последующих либеральных реформ (1985 — 1999 гг.). Взросление пятого поколения (миллениалов) происходило в России в наиболее стабильный и относительно благополучный период — с начала нового тысячелетия. Наконец, в 2000-е годы на свет появилось поколение Z (центениалы), которое еще только начинает вступать в период взросления (Радаев, 2018а, 2018b, 2019). Периоды рождения и взросления выделенных поколений представлены в таблице 1.

Таблица 1

Классификация российских поколений

Источник: составлено автором

В данной работе мы сосредоточимся на самом молодом взрослом поколении — миллениалах. Последнее определяется не просто как возрастная когорта, но как группа, которая взрослела в определенных социальных условиях, приобретая в результате сходные жизненный опыт и установки. Социальные условия, в которых входили во взрослую жизнь городские и сельские миллениалы, по всей видимости, существенно различаются. Означает ли это, что внутрипоколенческие различия могут оказаться важнее межпоколенческих и, в пределе, мы должны говорить здесь уже не об одном, а о двух разных поколениях, несмотря на принадлежность к одной возрастной группе? Мы надеемся, что проверка сформулированных выше гипотез поможет ответить на этот вопрос.

Источники данных и методология

В качестве основного источника мы используем данные Российского мониторинга экономического положения и здоровья населения НИУ ВШЭ (РМЭЗ НИУ ВШЭ)³. Мониторинг представляет собой серию ежегодных общенациональных репрезентативных опросов индивидов и домашних хозяйств, проводимых на базе вероятностной стратифицированной многоступенчатой территориальной выборки.

При кросс-секционном анализе текущих внутри- и межпоколенческих различий мы используем данные 25-й волны (2016 г.) (14 946 респондентов). Для анализа динамики этих различий в нашем распоряжении есть объединенный массив данных, включающий волны 1994 — 2016 гг. Однако здесь мы используем не все доступные волны. Дело в том, что миллениалы появляются среди респондентов старше 14 лет в 1998 г., но их еще относительно мало (345 человек), с 2000 г. их число становится более значительным (684 человек), продолжая возрастать с каждым годом. Но большинство респондентов-миллениалов в годы опросов, проведенных на рубеже тысячелетия, находились в подростковом возрасте (15 — 17 лет), и лишь в 2003 г. их медианный возраст достиг совершеннолетнего рубежа (18 лет). Кроме того, к 2003 г. число опрошенных миллениалов выросло до 1406 человек, обеспечивая необходимую наполненность групп, на которые мы собираемся их поделить. Поэтому в нашей работе мы используем данные объединенного массива за 2003 — 2016 гг. Представителей самого молодого поколения Z, которым в 2016 г. исполнилось 15 лет, мы из анализа исключаем: их период взросления еще только начинается.

Общее число миллениалов в этом массиве составляет 48 504 человека, общее число респондентов всех поколений — 195 423 человека (табл. 2). По типу поселений, которые выступают объектом нашего интереса, миллениалы делятся на жителей областных центров (43,1%), других городов (26,0%), поселков городского типа (6,2%) и сельских жителей (24,8%).

Таблица 2

Доля городского и сельского населения в каждом поколении в объединенном массиве данных РМЭЗ НИУ ВШЭ за 2003—2016 гг. (в %)

Источник: расчеты автора по данным РМЭЗ НИУ ВШЭ.

Поселки городского типа отличаются от сельских поселений занятостью основной части населения вне сельского хозяйства, при этом образ жизни населения первых во многом схож с сельским (Ильин, 2010). Добавим, что особенность поселков городского типа — пониженное представительство титульной этнической группы. Если в городах русские составляют 91 — 92% опрошенных миллениалов, а на селе — 81 — 82% опрошенных, то в поселках городского типа их 74%.

При сопоставлении городских и сельских миллениалов, а также при анализе межпоколенческих различий использовались непараметрические корреляции Спирмена. При изложении результатов мы не проставляли уровень значимости в каждом случае. Однако всегда речь идет только о статистически значимых меж-и внутрипоколенческих различиях при р < 0,05.

Устойчивость полученных результатов проверялась с помощью логистических регрессий. В качестве зависимых переменных использовались все рассмотренные в исследовании социальные параметры, преобразованные в дихотомические переменные. Место жительства (городские или сельские поселения) выступало независимой переменной, наряду со множеством контрольных переменных, включая: возраст и квадрат возраста (число исполнившихся лет), гендер (женщины и мужчины), уровень образования (наличие или отсутствие высшего образования) (кроме вопросов об образовании), уровень индивидуального дохода (натуральный логарифм), этничность (русские или другие национальности).

На первом этапе значимость различий между городскими и сельскими миллениалами проверялась на всем массиве с категориальной переменной по пяти поколениям. На втором этапе мы провели аналогичную процедуру для поколения миллениалов. Для всех исследуемых социальных параметров использовалась база данных 2016 г. (для образования родителей — 2011 г.). Кроме того, для ряда параметров мы прибегали к объединенной базе данных 2003—2016 гг. (курение, потребление алкоголя, занятия физкультурой и спортом) или 2006—2016 гг. (использование банковских карт, чрезмерное потребление алкоголя) в зависимости от доступности данных в те или иные годы.

В большинстве случаев анализ подтвердил устойчивость внутрипоколенческих различий между городскими и сельскими миллениалами (там, где они были обнаружены), иные случаи особо оговорены ниже. Тем не менее данное исследование имеет определенные ограничения в части межпоколенческого анализа. Они связаны с так называемой проблемой идентификации, вызываемой объективными трудностями разделения эффектов возраста, поколения и периода (Yang, Land, 2008). Попытка решить данную проблему предпринята нами на примере потребления алкоголя (Radaev, Roshchina, 2019). С определенными ограничениями выводы о независимом влиянии межпоколенческих различий и особенностях поколения молодых взрослых были подтверждены. Но в целом нужно признать, что вопрос о том, в какой степени полученные различия выступают эффектами именно межпоколенческой динамики, а в какой здесь наслаивается влияние других факторов, в определенной степени остается открытым.

Городские миллениалы лучше образованны

Начнем с того, что у поколения миллениалов в целом выше уровень культурного капитала, косвенно измеряемого уровнем образования родителей', в 2011 г. имели отца и мать с высшим образованием соответственно 22 и 26%, а, например, в поколении застоя эти доли не превышали 10%. Но ситуация внутри поколения неоднородна. У сельских миллениалов высшее образование имеют 10% отцов и 13% матерей, а у горожан образовательный уровень родителей выше — 26 и 30% соответственно. Добавим, что по доле образованных родителей сельские миллениалы близки к поколению застоя, взятому в целом, но их родители лучше образованны, чем у старших сельских поколений (в сельском поколении застоя доли родителей с высшим образованием не превышали 4%). Таким образом, все три наши гипотезы в данном случае подтверждаются.

Образовательный уровень родителей, в свою очередь, важнейший фактор, определяющий уровень образования детей (Blackwell, McLaughlin, 1998). Культурный капитал, при прочих равных условиях, ведет к накоплению человеческого капитала. Закономерно, что в целом молодые поколения более образованные. В соответствии с нашей первой гипотезой в большей степени речь идет о городских мил-лениалах, среди которых высшее образование имеет почти каждый второй (45%), среди сельских — лишь 23%, а в предшествующих поколениях еще меньше (в данном случае отбирались респонденты, которым уже исполнилось 25 лет).

По данным Росстата, собираются учиться в вузах примерно одинаковые доли городских и сельских школьников (Муханова, 2015), однако равенство намерений не означает равенство возможностей. Преимущество горожан в данном случае сохраняется, поскольку само решение получить высшее образование связано с миграцией в город, из которого уже немногие возвращаются назад. Так, по данным Тимирязевской сельхозакадемии, даже из выпускников сельскохозяйственных вузов лишь 3% возвращаются на село (Муханова, 2015). В постсоветский период часть российских университетов (региональных и столичных) в поисках платных студентов создавали филиалы даже в райцентрах. Таким образом, формально ситуация улучшилась. Однако во многих случаях речь шла об имитации высшего образования (Ильин, 2010), и многие подобные филиалы в 2010-е годы были закрыты.

Наличие инструментальных навыков, накапливаемых в процессе образования, хорошо измеряется долей владеющих каким-либо иностранным языком, помимо языков бывших республик СССР. И здесь, по данным 2016 г., молодое поколение горожан лучше оснащено, чем сельская молодежь: владеют иностранными языками соответственно 39 и 23% миллениалов, причем по мере укрупнения типа поселений эта доля возрастает до 45% в областных центрах (качество знаний тоже сильно различается). Но сельские миллениалы владеют иностранными языками чаще, чем все предшествующие поколения, взятые в целом, не говоря уже о старших сельских поколениях: в реформенном поколении на селе речь идет о 10%, а в более старших поколениях — лишь о 3 — 4%. Таким образом, первая и третья гипотезы в отношении иностранных языков подтверждаются, а вторая — скорее нет.

Сельская молодежь откладывает взросление

Раньше мы писали о том, что миллениалы чаще откладывают до более позднего возраста некоторые поступки, которые ассоциируются со «взрослостью», — вступление в брак, рождение детей, и это расценивается как одно из новых веяний (Радаев, 2018а). Интересно, что сельские миллениалы, обычно отстающие от горожан, здесь оказываются впереди. По данным 2016 г., среди них выше доля не состоящих в браке, включая гражданские союзы (53 против 44% у городских миллениалов), и выше доля тех, кто никогда в браке не состоял (49 против 39% у горожан) (рис. 1). Причины этого требуют дополнительных объяснений. Мы полагаем, что и здесь у сельчан просто меньше возможностей, особенно в связи с оттоком дееспособной молодежи в города. На протяжении 1990-х годов многие сельские регионы потеряли от 20 до 40% своей молодежи (Карачурина, Мкртчян, 2012). И в 2007—2010 гг. во внутрироссийской миграции более 40% составляла именно молодежь в возрасте 17—29 лет (Мкртчян, 2013), то есть интересующие нас миллениалы. В большей степени на селе задерживаются те, семьи которых имеют подсобные хозяйства и заняты сельскохозяйственным трудом (Bednarikova et al., 2016), но их доля также уменьшается. Если в отдельных местностях удается сохранять молодежь, то нередко это происходит за счет внешних русскоязычных мигрантов (Муханова, 2015). Отметим и существующий в сельской местности демографический дисбаланс, когда численность мужчин продолжает убывать быстрее, чем женщин (Колосова, 2016), затрудняя тем самым формирование семейных пар. Впрочем, по итогам регрессионного анализа результаты в данном случае оказываются не устойчивыми (более значимое влияние на вступление в брак оказывают возрастные различия и этническая принадлежность респондентов).

Село отличается от города не по всем показателям. Например, имеют детей по 46% респондентов в обеих группах. В отличие от более позднего в среднем вступления в брак, с рождением детей особого отставания у сельских миллениалов не наблюдается.

Раньше мы также говорили о том, что молодое поколение откладывает выход на рынок труда (в том числе в связи с увеличением продолжительности обучения) (Радаев, 2018а, 2018b). И вновь, по данным 2016 г., положение сельчан отличается — среди них оплачиваемую работу имеют лишь 50% (среди горожан — 68%). Чем крупнее тип поселения, тем выше доля работающих миллениалов. Но вряд ли это следствие целенаправленных стратегий, скорее на селе просто меньше возможностей для хорошего трудоустройства.

По данным переписи населения 2010 г., уровень безработицы был выше среди сельской молодежи по сравнению со старшими возрастными группами и городской молодежью. В возрастных группах от 20 до 24 лет и от 25 до 29 лет уровень безработицы среди сельского населения в 1,4 раза выше, чем среди городского. Более половины (почти 60%) безработных среди сельского населения составляет молодежь в возрасте 15 — 29 лет (Муханова, 2015).

По данным РМЭЗ НИУ ВШЭ 2012 — 2014 гг., среди сельской молодежи в возрасте 16 — 30 лет доля безработных (неработающих, которые при этом ищут работу) была более чем в два раза выше, чем среди городской (20 и 8% соответственно), а доля неработающих, не желающих работать, на селе превышала соответствующую долю в городе еще больше (16 и 4%). При этом лишь 11% безработных и 14% не желающих работать молодых сельчан планировали дальнейшее обучение (Блинова, Вялыпина, 2016).

При характеристике занятости миллениалы в целом определялись как «нетерпеливое» поколение (Ng et al., 2010), что проявляется, в частности, в более частой смене места работы и/или профессии. Различия между городскими и сельскими миллениалами здесь не велики и статистически не значимы: по данным 2016 г., за последний год сменили место работы и/или профессию соответственно 18 и 22%. При этом различий между селом и некрупными городами и поселками городского типа фактически нет. Лишь в областных городских центрах больше возможностей для мобильности — здесь работу сменили 24%. В каждом предшествующем работающем поколении в целом эта доля ступенчато уменьшается в 1,5 раза. И среди сельчан миллениалы наиболее мобильны: в двух предшествующих поколениях на селе доли сменивших работу или профессию составляют лишь 12 и 7%.

Сельские миллениалы хуже технически оснащены

Миллениалов часто определяют как первое «цифровое поколение» (digital natives; Bennett et al., 2008), активно использующее разного рода технические устройства. Большинство из них — пользователи персональных компьютеров. Но среди городских миллениалов доля таких пользователей за последние 12 месяцев, предшествовавших опросу, составляет 92%, а среди сельских миллениалов — лишь 78% (примерно на уровне более старшего реформенного поколения в целом). Близки к ним и молодые жители поселков городского типа (рис. 2). Среди сельских жителей с каждым более старшим поколением доля пользователей стремительно падает, доходя почти до нуля. В итоге все три наши гипотезы в данном случае не отвергаются.

Сходная ситуация наблюдается в отношении пользователей Интернета за последние 12 месяцев. С одной стороны, с его распространением сокращается разрыв между городом и селом в доступе к информации. Интернет, таким образом, становится «всеобщим уравнителем» (Логунова, Петрова, 2015). Но различия в распространении и качестве Интернета все же сохраняются. Хотя большинство сельских миллениалов активно используют Интернет — среди них 86% таких пользователей (это близко к уровню предшествующего реформенного поколения в целом), но для молодых горожан эта доля выше — 96%. Аналогично, среди сельских жителей доля пользователей Интернета резко падает в каждом более старшем поколении (все межпоколенческие различия статистически значимы) — в итоге межпоколенческая динамика в городе и на селе выглядит сходной.

Обладание личным мобильным телефоном или смартфоном сегодня — чуть ли не единственный признак, уже не дифференцирующий: его имеют фактически все миллениалы (98 — 99%), независимо от типа поселения (различия не значимы). Причем, в отличие от компьютера, чаще всего это предмет индивидуального пользования. Для сельских жителей мобильный телефон даже более важное средство голосовой коммуникации в условиях отсутствия у многих стационарных телефонов (Давыдов, Логунова, 2016). Что касается более современных и дорогих устройств (смартфонов, коммуникаторов, планшетов и др.), здесь сохраняются серьезные различия. Городские миллениалы быстрее переходят к более продвинутым в техническом отношении и дорогостоящим аппаратам (62%). Чем крупнее тип поселения, тем больше обладателей современных смартфонов (в областных центрах их доля доходит до 71%). Среди сельских миллениалов таковых лишь 34% (меньше, чем в предшествующем реформенном поколении, но значительно больше, чем в поколении периода застоя) (см. рис. 2). В то же время сельская молодежь и в этом отношении значительно опережает старшие поколения на селе, большинство из которых имеют более простые мобильные телефоны. Вновь ни одна из наших трех гипотез не отвергается.

Сельские миллениалы медленнее осваивают новые технологии

Теперь оценим включенность миллениалов в цифровую среду, рассмотрев способы доступа в Интернет и его использования (ниже цифры даны как доли от всех респондентов, не только пользователей Интернета). Прежде всего мы рассчитали долю выходивших в Интернет с мобильных устройств за последние 12 месяцев. Среди всех городских миллениалов это делали 76%, в том числе в областных центрах — 80%, а среди сельских — 67%, и, вопреки нашей второй гипотезе, это значительно выше показателя вовлеченности предшествующего реформенного поколения в целом (49%). Принадлежность к молодому поколению здесь оказывается важнее, чем тип поселения (рис. 3). Что касается сельских жителей, то в соответствии с нашей третьей гипотезой миллениалы значительно опережают старших: в реформенном поколении на селе выходят в Интернет через мобильные устройства лишь 34%, а в старших поколениях эта доля незначительна.

Важный индикатор новых поведенческих практик в цифровой среде — использование Интернета для совершения онлайн-покупок товаров и услуг. За последние 12 месяцев такие покупки совершали 50% всех городских миллениалов (включая поселки городского типа) и лишь 28% сельских, и по мере увеличения размера поселений эта доля устойчиво возрастает (до 56% в областных центрах). Сельские миллениалы по вовлеченности в онлайн-покупки уступают старшему реформенному поколению в целом (35%), но заметно опережают это поколение на селе (19%), а более пожилые сельские жители в подобные практики не вовлечены вовсе. Все наши гипотезы в данном случае не отвергаются.

Еще одним важным дифференцирующим признаком выступает использование Интернета для посещения социальных сетей (Bolton et al., 2013). Конечно, миллениалы в целом здесь более активны, чем старшие поколения. Но среди них, согласно нашей первой гипотезе, жители городов и областных центров вновь заметно опережают жителей села и поселков городского типа (84% против 70—71%). При этом сельская молодежь вовлечена в социальные сети в большей степени, чем предшествующее реформенное поколение в целом, и тем более чем сельское реформенное поколение (56 и 46% соответственно), не говоря уже о более пожилых поколениях. Вновь принадлежность к определенному поколению оказывается важнее места жительства, и наша вторая гипотеза не подтверждается. Добавим, что в отношении конкретных социальных сетей прослеживается определенная специфика — сельчане более активно представлены в «Одноклассниках» и менее активно — в «Фейсбуке» и «ВКонтакте» (в «Твиттере» и «Живом журнале» различия невелики из-за их малой распространенности)⁴.

Еще один показатель причастности к новым практикам поведения — наличие банковских пластиковых карт. По данным за 2006—2016 гг. мы видим, что по обеспеченности ими у всех групп миллениалов наблюдается быстрый рост. Но при этом жители городов к 2014 г. догнали жителей областных центров, а жители сел и поселков городского типа от них заметно отстают на протяжении всего периода наблюдений (рис. 4). Различия между городом и селом проявляются и здесь.

Кто более привержен здоровому образу жизни

Мы уже писали о том, что самое молодое взрослое поколение в большей степени озабочено поддержанием здорового образа жизни (ЗОЖ) (Радаев, 2018а). В 2016 г., например, среди миллениалов курение встречалось значимо реже, чем в предшествующем реформенном поколении (29,6 и 38,1% соответственно). Но различия в типах поселений здесь никак не проявляются — все миллениалы курят примерно одинаково (около 29 — 30%), хотя с годами эта доля постепенно снижается (в основном за счет мужчин, которые ранее курили значительно больше женщин) (Quirmbach, Gerry, 2016). Менее распространено курение среди более молодых и более образованных респондентов, по-прежнему меньше курильщиков среди женщин.

Иная ситуация складывается с потреблением алкогольных напитков (мы используем данные по доле потребителей алкоголя за последние 30 дней, предшествовавших опросу). Полученная картина противоречит обыденным представлениям о «спивающейся российской деревне». Миллениалы из городов и областных центров больше потребляют алкоголь (43 — 44%), а среди сельских миллениалов потребителей алкоголя всего 30%, а в поселках городского типа — чуть больше (35%). На рисунке 5 хорошо виден разрыв между двумя группами миллениалов по типу населенных пунктов в течение всего периода наблюдений. Доля потребителей алкоголя выше среди жителей городов и областных центров, что не столь удивительно: потребление алкоголя чаще всего оказывается производным от уровня материального благосостояния. Отметим, что более значительная доля городских миллениалов пьет пиво, сухое и крепленое вино, коньяки, виски и ликеры, а сельские миллениалы чаще потребляют самогон (в потреблении водки и ликеро-водочных изделий особой разницы нет).

Но возможно, на селе больше объем потребляемого алкоголя) Это предположение также не подтверждается. Доли склонных к чрезмерному потреблению алкоголя (800 граммов и более чистого алкоголя в месяц для мужчин и 400 граммов и более для женщин) среди горожан и сельчан примерно одинаковые — на уровне 10 — 12%.

В работе: Радаев, 2018а, мы указывали, что именно в поколении миллениалов произошел явный перелом: в 2016 г. в каждом последующем поколении доля потребителей алкоголя значимо больше, чем в предыдущем, за исключением миллениалов — у них она, наоборот, меньше, чем в двух предшествующих поколениях (реформенном и поколении застоя)⁵. Добавим, что этот вывод в полной мере относится и к сельским поколениям — миллениалы снизили потребление алкоголя и в городе, и на селе.

Характеризуя элементы ЗОЖ, обратим внимание на занятия физкультурой и спортом. Здесь ситуация не однозначная: на протяжении всего периода 2003—2016 гг. мы видим заметный разрыв между миллениалами из областных центров и поселков городского типа, с одной стороны, и из обычных городов и сел — с другой. Причем разрыв между этими группами с годами возрастает, в частности, потому, что доля сельских миллениалов, занимающихся физкультурой и спортом, снижается — с 43% в начале периода до 35% в среднем в 2010-е годы (рис. 6).

Кто более активен в проведении досуга

Перейдем к другому важному аспекту — формам проведения досуга. В 2016 г. задавалась серия вопросов: «Как часто за последний год в свободное время, за исключением отпуска, Вы занимались...?» с вариациями подсказок от «Практически никогда» до «Практически каждый день». Мы выбирали измерители, которые, на наш взгляд, были наиболее адекватны по частоте той или иной форме досуга. В одних случаях речь идет о ежедневных, в других — о еженедельных или ежемесячных занятиях. Мы уже знаем, что миллениалы отличаются от старших поколений (Радаев, 2018b). Посмотрим теперь на внутрипоколенческие различия (табл. 3).

Таблица 3

Распространенность форм досуга городских и сельских миллениалов, 2016 г. (N = 4742, в % от каждой группы)

Источник: РМЭЗ НИУ ВШЭ.

Выяснилось (вполне ожидаемо), что на селе больше смотрят телевизор — делают это ежедневно 81% сельских и лишь 71% городских миллениалов. А старшие поколения на селе смотрят телевизор еще больше — от 82 до 91% (впрочем, такой же уровень телесмотрения характерен для всех старших поколений в целом). Уход от телеэкранов далеко не повсеместен, в заметной мере он наблюдается лишь у городских миллениалов.

Различия по частоте чтения книг существуют, и хотя они не столь существенные, но все же статистически значимые — не реже чем раз в месяц читают книги 54% сельских и 61% городских миллениалов. Причем сельская молодежь читает не меньше, а больше, чем старшие поколения на селе, и примерно так же, как старшие поколения в целом, подтверждая сформулированные нами ранее гипотезы.

Больше половины самого молодого взрослого поколения ежедневно слушают музыку, аудиокниги, смотрят видео. И здесь различия между городскими и сельскими миллениалами практически исчезают (53 и 55% соответственно). Нет значимых различий и между типами населенных пунктов — музыку слушают везде примерно одинаково (хотя она наверняка разная). Но различия между поколениями на селе значительные: чем оно старше, тем ниже в 1,5 — 2 раза доля слушателей. Добавим, что среди сельских миллениалов меломанов значительно больше, чем в предшествующих поколениях в целом (вместе с горожанами). Принадлежность к поколению здесь важнее типа поселения.

Миллениалы больше, чем предшествующие поколения, вовлечены в игры на компьютере и проводят время в Интернете. Здесь вновь статистически значимое преимущество у горожан, из которых 66% делают это ежедневно (среди сельчан — 59%). Различия со старшими поколениями на селе у молодежи велики: в каждом следующем (более старшем) поколении эта доля падает как минимум в два раза и стремится к нулю у наиболее пожилых. В данном отношении сельские миллениалы вырвались вперед и по сравнению со старшими поколениями в целом.

Разрыв между городскими и сельскими миллениалами возрастает при сравнении тех, кто как минимум раз в месяц посещает театры, кино, концерты, музеи и спортивные соревнования в качестве зрителя. Среди сельских жителей таких респондентов 23%, а среди горожан — 35%, причем особо выделяются жители областных центров — 39% (у них заведомо больше возможностей). При этом сельские миллениалы резко отличаются от предшествующих поколений на селе (среди них посещают культурные мероприятия лишь 5 — 9%) и более активны в культурном отношении, чем предшествующие поколения в целом (включая проживающих в городе). Вновь принадлежность к поколению важнее места жительства.

Миллениалы и сами вовлечены в творческие занятия (игру на музыкальных инструментах, рисование и т. и.) — ежемесячно это делают 24% городских и 14% сельских миллениалов (значимое различие вновь в пользу горожан). При этом чем крупнее населенный пункт, тем больше возможностей (в областных центрах доля вовлеченных равна 26%). По данному показателю сельские миллениалы близки к предшествующему (реформенному) поколению, взятому в целом. Значит, все три исходные гипотезы применительно к данному признаку не отвергаются.

По занятиям физической культурой и спортом горожане также опережают жителей села: не реже одного раза в месяц занимаются спортом 45% городских и 33% сельских миллениалов. В предшествующем реформенном поколении в целом эта доля падает до 21%, а в его сельской части — до 13% и продолжает убывать с каждым старшим поколением.

Вовлеченность в виртуальную коммуникацию не мешает мил-лениалам устраивать встречи с друзьями и родственниками. Сельские миллениалы делают это чаще, чем городские (еженедельно — 65 и 55% соответственно). Вероятно, на селе друзья и родственники находятся ближе, и до них проще добраться, чем в городах с их большими расстояниями и вечными пробками. Кроме того, в более тесных и сплоченных сельских сообществах повседневная невиртуальная коммуникация более интенсивна, здесь дружеские, соседские и рабочие связи теснее накладываются друг на друга (Давыдов, Логунова, 2016). Добавим, что сельская молодежь практикует такие встречи чаще, чем все старшие поколения (сельские и городские, вместе взятые).

Сельские миллениалы также чаще играют и гуляют с детьми — по крайней мере еженедельно это делают 53% (среди городских миллениалов — 49%). Здесь они вновь близки к предшествующему реформенному поколению в целом. В более старших поколениях на селе эта доля устойчиво снижается до 13% у мобилизационного поколения.

Среди молодого поколения в целом более распространено посещение публичных мест. Здесь у городской молодежи больше возможностей: ежемесячно посещают кафе, рестораны или бары 38% городских (в том числе 43% жителей областных центров) и лишь 21% сельских миллениалов. В каждом более старшем поколении на селе эта доля падает в два раза. Различия со старшими поколениями в целом у сельских миллениалов меньше, но их они тоже опережают. В очередной раз поколенческий признак оказывается важнее поселенческого. Посетителей ночных клубов заметно меньше во всех группах: посещают их хотя бы раз в год 21% городских и 12% сельских миллениалов, а ежемесячно это делают и того меньше — 8 и 7% соответственно (у старших сельских поколений эта доля близка к нулю).

И городские, и сельские миллениалы вовлечены в практики шопинга'. еженедельно или чаще ходят по магазинам и торговым центрам 37 и 32% соответственно (у горожан и здесь свои преимущества). Различия между сельской молодежью и старшими поколениями на селе и в городе (кроме самого пожилого, мобилизационного, которому уже трудно передвигаться физически) в данном отношении не велики — шопингу все возрасты покорны.

Вовлечь городских миллениалов в традиционную работу на приусадебных, садовых и огородных участках намного сложнее: на еженедельной основе работают на земле 15% горожан (среди жителей областных центров — лишь 11%), и разрыв с сельскими миллениала-ми здесь очень велик (52%). Чем мельче тип поселения, тем выше эта доля. Во всех старших сельских поколениях (кроме самого пожилого) она превышает 70%, а в поколении застоя — даже более 80%. Этой вовлеченностью в работу на приусадебных участках сельские миллениалы относительно близки к старшим поколениям, взятым в целом, у которых эта доля варьирует между 40 и 50%. Таким образом, подтверждаются все три наши гипотезы.

Чем моложе поколение, тем меньше оно работает на земле. Добавим, что и сельская молодежь начинает дистанцироваться от сельскохозяйственного труда и физического труда в целом как тяжелого и непрестижного занятия (Omelchenko, Poliakov, 2018). Тем более что непосредственно в сельском хозяйстве сегодня на селе занято лишь 10 — 12% работающего населения (Муханова, 2015; Колосова, 2016).

Наконец, в свободное время можно вообще ничего не делать, просто отдыхая, и среди миллениалов немало приверженцев такого отдыха. Как минимум раз в неделю пассивно отдыхают 47% городских и 37% сельских миллениалов — несмотря на более скромные возможности для активного отдыха, сельчане менее привычны к тому, чтобы «ничего не делать». Хотя в старших поколениях на селе эта доля возрастает до 47%, то есть до уровня городских миллениалов (а по поколениям в целом — до 68%), но здесь уже сказывается преклонный возраст (см. табл. 3).

Подводя итоги, укажем, что некоторые предшествующие региональные исследования показывали удивительное, на наш взгляд, отсутствие заметных различий в формах проведения досуга между городской и сельской молодежью (результаты на примере Ульяновской и Самарской областей см. в: Явон, 2013). По нашим данным, различия оказываются куда более явными и многочисленными.

Здесь сказываются не только относительное отставание, но и деградация досуговой инфраструктуры, унаследованной от советской эпохи, в том числе постепенное сокращение на селе числа учреждений культуры (Кажаева, 2011). Во многих случаях, чтобы развлечься, приходится ездить в город. Поэтому современная сельская молодежь в основном проводит досуг в домашних условиях, включая использование Интернета, просмотр телевизора, прослушивание музыки или общение с друзьями (Жамсуева, 2013). По этим показателям они часто опережают своих городских сверстников. В то же время постепенно размывается культура чтения в пользу более развлекательных занятий (Ильин, 2010).

Добавим, что досуговые предпочтения сельской молодежи дифференцированы по возрасту и внутри поколения миллениалов. Так, молодежь в возрасте от 16 до 24 лет предпочитает компьютерные игры, посещение социальных сетей, активнее ходит на дискотеки и слушает музыку, а молодежь в возрасте от 25 до 35 лет выбирает просмотр телевизионных программ, больше читает и чаще занимается общественной деятельностью (Борисова, Винокурова, 2016). Старшие миллениалы ближе к предшествующим поколениям не только по возрасту, но и по духу.

О вере и доверии

В завершение сравним некоторые ценностные ориентиры. В качестве одного из них выступает уровень религиозности. Мы сопоставили городских и сельских миллениалов по доле тех, кто считает себя определенно верующим (без выражения сомнений), чтобы проверить утверждение о том, что «село всегда было более религиозным, чем город» (Колосова, 2016). Выяснилось, что доля верующих на селе и в самом деле выше, чем в городе (28 и 23% соответственно) (рис. 7). Село и в этом отношении более традиционное.

Что касается соблюдения религиозных ритуалов и особенно посещения церковных служб, то здесь ситуация обратная: среди сельских миллениалов меньше доля тех, кто посещает церковь (4 против 7% городских миллениалов). Возможно, в сельских районах меньше работающих церквей, но статистически различия не значимы. Важнее гендерные различия — в церковь значительно чаще ходят женщины.

Среди других ценностных ориентаций обратим внимание на так называемое обобщенное доверие. В 2016 г. задавался вопрос о том, можно ли доверять людям. Мы исключили респондентов, которые считают, что доверять людям можно в зависимости от обстоятельств, и выяснили, что среди сельских миллениалов значимо больше тех, кто положительно отвечает на данный вопрос, по сравнению с городскими миллениалами (27 и 14% соответственно). Характерно, что в данном случае отсутствуют значимые различия между всеми поколениями и в городском, и в сельском сообществе. Различаются оценки для горожан всех поколений, с одной стороны, и жителей села и поселков городского типа всех поколений — с другой. Перед нами относительно редкий случай, когда поколенческие и возрастные различия не играют видимой роли, уступая место различиям территориальных сообществ. Их можно интерпретировать как проявление сохраняющихся различий между городской (гезелыпафтной) и сельской (гемайншафтной) культурами.

Выводы

Полученные результаты позволяют утверждать, что практики поведения сельских миллениалов по большинству параметров значимо отличаются от практик поведения их городских сверстников. В рамках одного поколения проявляются множественные и существенные различия, связанные с типом поселения. Сформулированная нами первая гипотеза подтверждается почти во всех случаях. Исключения немногочисленны, среди них упомянем отсутствие различий между городскими и сельскими миллениалами в наличии детей и равную распространенность курения.

Характерно, что при этом векторы различий между городскими и сельскими миллениалами могут быть разнонаправленными. По одним параметрам сельские миллениалы отстают от своих городских собратьев по уровню распространения новых практик поведения, по другим — превосходят их. В последнем случае это происходит, скорее всего, не потому, что сельская молодежь быстрее воспринимает новое, а в силу ограниченности ее материальных и социальных возможностей. Не случайно сельские миллениалы «опережают» городских, когда молодежный тренд заключается в сокращении каких-то практик (вступление в брак, выход на рынок труда) или потребления каких-то благ (например, потребление алкоголя или просмотр телевизора). Если новый тренд проявляется в более широком распространении блага (образовательных услуг, новых гаджетов, банковских карт или занятий спортом), то здесь сельские жители (а часто и жители малых поселков городского типа) заметно отстают. В отдельных случаях ситуация оказывается противоречивой: например, среди сельских миллениалов больше верующих, но городские миллениалы чаще посещают церковные службы.

Противоречива ситуация и при сравнении сельских миллениалов со старшими поколениями в целом (включая горожан). По одним показателям они ближе к предшественникам, чем городские миллениалы, — это касается в том числе пользования компьютером и Интернетом, обладания модными гаджетами, совершения онлайн-покупок, чтения книг и других домашних занятий. Здесь при наложении поколенческого и поселенческого признаков их эффекты как бы уравновешиваются. В то же время по другим показателям (например, владение иностранными языками, посещение социальных сетей или развлечения вне дома) сельские миллениалы опережают не только сельские, но и городские старшие поколения. Тогда принадлежность к молодому поколению оказывается важнее, чем различия в типах поселения. Следовательно, нашу вторую гипотезу во многих случаях приходится отвергнуть.

По уровню распространения новых практик поведения сельские миллениалы, как правило, опережают сельские старшие поколения. 

Это соответствует предложенной нами третьей гипотезе, которая подтверждается в большинстве случаев. При сходном типе поселения проявляются значимые межпоколенческие различия. Исключением становится распространенность обобщенного доверия — здесь они отсутствуют, а тип поселения играет решающую роль.

Обобщая полученные результаты, можно ли утверждать, что идет сближение (конвергенция) между городом и селом с решительным размыванием границ между ними? Мы бы сделали несколько иной вывод. Конечно, существуют переходные группы, располагающиеся «между городом и деревней», которые явно не малы и плохо улавливаются имеющейся статистикой. Однако по отношению к основной части населения можно заключить, что происходит параллельный рост новых практик поведения на селе и в городе, но разрыв между двумя типами сообществ по большинству параметров все же сохраняется, в том числе внутри нового поколения миллениалов. И вопрос о том, насколько едино это поколение и в какой мере мы вообще можем считать его одним поколением, остается открытым.

¹ В классической работе по социологической теории поколений К. Мангейм подчеркивал, что «в каждом поколении могут быть многие разные, даже антагонистические секции» и указывал на крестьянство как пример статичной или очень медленно изменяющейся общности, где эволюция поколений имеет свою специфику (Мангейм, 2000. С. 40, 43).

² Среди сельской молодежи около 40°о можно отнести к бедным слоям (Муханова, 2015). Причем на селе активнее идут процессы консервации бедности (Ярошенко, 2006).

³ РМЭЗ проводится НИУ ВШЭ и ЗАО «Демоскоп» при участии Центра народонаселения Университета Северной Каролины в Чапел Хилле и Института социологии РАН. http: www. cpc.unc.edu projects rims и http: www.hse.ru rims

⁴ Неоспоримое преимущество «Одноклассников» среди сельской молодежи перед другими социальными сетями в силу простоты использования и следования привычке подтверждается в других работах (Логунова, Петрова, 2015).

⁵ Мы отмечали также, что опыт России в данном случае не уникален, ибо подобный перелом в потреблении алкоголя молодыми поколениями характерен и для других стран, где проводились соответствующие исследования, — Австралии, Великобритании, США, Финляндии, Швеции идр. (см.: Kraus et al., 2015; Livingston, 2014; Norstrom, Svensson, 2014).

Список литературы / References

Блинова Т. В., Вялыпина А. А. (2016). Молодежь вне сферы образования и занятости: оценка сельско-городских различий Социологические исследования. № 9. С. 40 — 49. [Blinova Т. V., Vyalshina А. А. (2016). Youth outside the sphere of education and employment: Evaluation of urban and rural differences. Sociologicheskie Issledovaniya, No. 9, pp. 40 — 49. (In Russian).]

Борисова У. С., Винокурова Е. П. (2016). Современные досуговые предпочтения сельской молодежи Общество: философия, история, культура. № 8. С. 91 — 95. [Borisova U. S., Vinokurova Е. Р. (2016). Current leisure preferences of rural youth. Obshchestvo: Philosophia, Istoria, Kultura, No. 8, pp. 91 — 95. (In Russian).]

Бочавер А. А., Жилинская А. В., Хломов К. Д. (2016). Перспективы современных подростков в контексте жизненной траектории Современная зарубежная психология. Т. 5, № 2. С. 31 — 38. [Bochaver A. A., Zhilinskaya А. V., IChlomov К. D. (2016). Perspectives of modern adolescents in the context of life trajectory. Sovremenaya Zarubezhnaya Psikhologiya, Vol. 5, No. 2, pp. 31 — 38. (In Russian).]

Давыдов С. Г., Логунова О. С. (2016). Потребление сервисов мобильной телефонии в российском южном селе Вестник РГГУ. Серия: История. Филология. Культурология. Востоковедение. № 2. С. 136—147. [Davydov S. G., Logunova О. S. (2016). Mobile phone services in a Russian southern village. Vestnik RGGU. Seriya: Istoriya, Philologiya, Kulturologiya, Vostokovedeniye, No. 2, pp. 136 — 147. (In Russian).]

Жамсуева О. С. (2013). Досуг сельской молодежи на современном этапе развития общества Вестник Бурятского государственного университета. № 14. С. 124 — 128. [Zhamsueva О. S. (2013). Leisure of rural youth at the contemporary stage of the society development. Vestnik Burjatskogo Gosudarstvennogo Universiteta, No. 14, pp. 124 — 128. (In Russian).]

Ильин В. И. (2010). Российская глубинка в социальной структуре России Журнал социологии и социальной антропологии. Т. 13, № 4. С. 25 — 47. [Ilin V. I. (2010). Russian heartland in the social structure of Russia. Zhurnal Sotsiologii і Sotsialnoy Antropologii, Vol. 13, No. 4, pp. 25 — 47. (In Russian).]

Кажаева Т. И. (2011). Статистический анализ потребления сельским населением Оренбургской области услуг учреждений культуры Известия Оренбургского государственного аграрного университета. № 1. С. 108 — 110. [ICazhaeva Т. I. (2011). Statistical analysis of cultural facilities consumption by the rural population. Izvestiya Orenburgskogo Gosudarstvennogo Agrarnogo Universiteta, No. 1, pp. 108 — 110. (In Russian).]

Карачурина Л. Б., Мкртчян H. В. (2012). Миграционная подвижность молодежи и сдвиги в возрастной структуре населения городов и районов России (1989—2002) Географическое положение и территориальные структуры: памяти И. М. Майергойза Сост. П. М. Полян, А. И. Трейвиш. М.: Новый хронограф. С. 688—707. [ICarachurina L. В., Mkrtchyan N. V. (2012). Migration movement of youth and shifts in the age structure of urban and district population of Russia (1989—2002). In: Geographical location and territorial structures: In the memory of I. M. Maergoyz. Moscow: Novyy Chronograph, pp. 688—707. (In Russian).]

Колосова E. A. (2016). Жизнеобразующие смыслы сельской молодежи Смыслы сельской жизни: Опыт социологического анализа Отв. ред. Ж. Т. Тощенко. М.: Центр социального прогнозирования и маркетинга. С. 231—251. [Kolosova Е. А. (2016). Life-forming meanings of rural youth. In: Zh. T. Toshchenko (ed.). Meanings of rural life: A sociological analysis. Moscow: Tsentr Sotsialnogo Prognozirovaniya і Marketinga, pp. 231—251. (In Russian).]

Логунова О. С., Петрова Е. В. (2015). Информационный и развлекательный контент в системе Интернет-потребления жителей сельской местности Бизнес. Общество. Власть. № 22. С. 53 — 66. [Logunova О. S., Petrova Е. V. (2015). Information and entertainment content in the system of Internet consumption of rural residents. Biznes, Obshchestvo, Vlast, No. 22, pp. 53 — 66. (In Russian).]

Мангейм К. (2000). Проблема поколений Мангейм К. Очерки социологии знания: проблема поколений — состязательность — экономические амбиции. М.: ИНИОН РАН. С. 8 — 63. [Manheim К. (2000). The problem of generations. In: Manheim K. Essays on the sociology of knowledge. Moscow: INION RAN, pp. 8 — 63. (In Russian).]

Мкртчян H. B. (2013). Миграция молодежи в региональные центры России в конце XX — начале XXI века Известия РАН. Серия географическая. № 6. С. 19—32. [Mkrtchyan N. V. (2013). Migration of youth in regional centers of Russia at the end of 20^th — early 21^st century. Izvestya RAN. Seriya Geographicheskaya, No. 6, pp. 19 — 32. (In Russian).]

Муханова M. H. (2015). Сельская молодежь России: настоящее и будущее Россия и современный мир. № 3. С. 26 — 42. [Mukhanova М. N. (2015). Rural youth: Present and future. Rossiya і Sovremennyi Mir, No. 3, pp. 26 — 42. (In Russian).] Нефедова T. Г., Трейвиш А. И. (2002). Между городом и деревней Мир России. Т. И, № 4. С. 61 — 82. [Nefedova Т. G., Treyvish А. I. (2002). Between cities and villages. Mir Rossii, Vol. 11, No. 4, pp. 61 — 82. (In Russian).]

Покровский H. E., Нефедова T. Г., Трейвиш А. И. (2015). Урбанизация, дезурбанизация и сельско-городские сообщества в условиях роста горизонтальной мобильности Социологические исследования. № 12. С. 60 — 69. [Pokrovsky N. Е., Nefedova Т. G., Treyvish А. I. (2015). Urbanization, de-urbanization and rural-urban communities in conditions of growing horizontal mobility. Sociologicheskie Issledovaniya, No. 12, pp. 60 — 69. (In Russian).]

Радаев В. В. (2018a). Миллениалы на фоне предшествующих поколений: эмпирический анализ Социологические исследования. № 3. С. 15 — 33. [Radaev V. V. (2018а). Millennials compared to previous generations: An empirical analysis. Sociologicheskie Issledovaniya, No. 3, pp. 15 — 33. (In Russian).]

Радаев В. В. (2018b). Прощай, советский простой человек! Общественные науки и современность. № 3. С. 51 — 65. [Radaev V. V. (2018b). Farewell to the Soviet ordinary man. Obshchestvennye Nauki і Sovremennost, No. 3, pp. 51 — 65. (In Russian).]

Радаев В. В. (2019). Миллениалы: как меняется российское общество. М.: Изд. дом Высшей школы экономики. [Radaev V. V. (2019). Millennials: Носе the Russian society is changing. Moscow: HSE Publ. (In Russian).]

Трейвиш A. (2016). Сельско-городской континуум: судьба представления и его связь с пространственной мобильностью населения Демографическое обозрение. Т. 3, № 1. С. 52—70. [Treyvish А. (2016). Rural-urban continuum: Destiny of the notion and its links with the spatial mobility of population. Demograficheskoe Obozrenie, Vol. 3, No. 1, pp. 52—70. (In Russian).]

Явон С. B. (2013). Поселенческий фактор формирования жизненных приоритетов молодежи Социологические исследования. № 8. С. 71 — 80. [Yavon S. V. (2013). Residential factor constituting the life priorities of youth. Sociologicheskie Issledovaniya, No. 8, pp. 71 — 80. (In Russian).]

Ярошенко С. C. (2006). Четыре социологических объяснения бедности (опыт анализа зарубежной литературы) Социологические исследования. № 7. С. 34 — 42. [Yaroshenko S. S. (2006). Four sociological explanations of poverty (analysis of international literature). Sociologicheskie Issledovaniya, No. 7, pp. 34 — 42. (In Russian).]

Arnett J. J. (2000). Emerging adulthood. A theory of development from the late teens through the twenties. American Psychologist, Vol. 55, No. 5, pp. 469 — 480.

Bednarikova Z., Bavorova M., Ponkina E. V. (2016). Migration motivation of agriculturally educated rural youth: The case of Russian Siberia. Journal of Rural Studies, Vol. 45, pp. 99-111.

Bennett S., Maton K., ICervin L. (2008). The "digital natives’ debate: A critical review of the evidence. British Journal of Educational Technology, Vol. 39, No. 5, pp. 775-786.

Blackwell D., McLaughlin D. (1998). Do rural youth attain their educational goals? Rural Development Perspectives, Vol. 13, pp. 37—44.

Bolton R. N., Parasuraman A., Hoefnagels A., Migchels N., ICabadayi S., Gruber T., Komarova Y., Solnet L. D. (2013). Understanding Generation Y and their use of social media: A review and research agenda. Journal of Service Management, Vol. 24, No. 3, pp. 245-267.

Halfacree K. (2012). Heterolocal identities? Counter-urbanisation, second homes, and rural consumption in the era of mobilities. Population, Space and Place, Vol. 18, No. 2, pp. 209-224.

Kraus L., Eriksson Tinghog M., Lindell A., Pabst A., Piontek D., Room R. (2015). Age, period and cohort effects on time trends in alcohol consumption in the Swedish adult population 1979—2011. Alcohol and Alcoholism, Vol. 50, No. 3, pp. 319—327.

ICrosnick J. A., Alwin D. F. (1989). Aging and susceptibility to attitude change. Journal of Personality and Social Psychology, Vol. 57, pp. 416 — 425.

Livingston M. (2014). Trends in non-drinking among Australian adolescents. Addiction, Vol. 109, pp. 922-929.

Lynch K. (2005). Rural-urban interaction in the developing world. London, New York: Routledge.

Muller D. K., Hoogendoorn G. (2013). Second homes: Curse or blessing? A review 36 years later. Scandinavian Journal of Hospitality and Tourism, Vol. 13, No. 4, pp. 353 — 369.

Ng E. S. W., Schweitzer L., Lyons S. T. (2010). New generation, great expectations: A field study of the millennial generation. Journal of Business and Psychology, Vol. 25, No. 2, pp. 281-292.

Norstrom T., Svensson J. (2014). The declining trend in Swedish youth drinking: Collectivity or polarization? Addiction, Vol. 109, No. 9, pp. 1437—1446.

Omelchenko E., Poliakov S. (2018). Everyday consumption of Russian youth in small towns and villages. Sociologia Ruralis, Vol. 58, No. 3, pp. 644 — 664.

Quirmbach D., Gerry C. J. (2016). Gender, education and Russia’s tobacco epidemic: A life-course approach. Social Science and Medicine, Vol. 160, pp. 54 — 66.

Radaev V., Roshchina Ya. (2019). Young cohorts of Russians drink less: Age-period-cohort modelling of alcohol use prevalence, 1994—2016. Addiction, Vol. 114, No. 5, pp. 823 — 835.

Yang Y., Land К. C. (2008). Age-period-cohort analysis of repeated cross-section surveys: Fixed or random effects? Sociological Methods and Research, Vol. 36, No. 3, pp. 297—326.