На исходе глобального кризиса: экономические задачи 2017-2019 гг.

Мау В.А.

Глобальные тренды и вызовы

Уже на протяжении десяти лет мир живет в условиях структурного кризиса. Этот кризис не описывается колебаниями в выпуске, макроэкономическими дисбалансами или политической нестабильностью. Его суть — в глубокой трансформации, охватывающей различные стороны жизни ведущих стран, как развитых, так и развивающихся. Можно сказать, что это кризис социально-экономической и политической идентичности, ведущий к формированию новых реалий (тенденций), которые, вероятно, будут доминировать в мире в течение нескольких десятилетий. На протяжении кризисного десятилетия наблюдались эпизоды подъема и спада, ускорения и торможения. Однако ключевыми особенностями этого периода выступают общая неустойчивость всех трендов (прежде всего экономического роста) и резко усилившаяся неопределенность последствий как технологических инноваций, так и экономической политики.

Аналогичные кризисы в прошлом (1930-х и 1970-х годов) охватывали примерно десятилетний период, хотя их границы не поддаются четкому определению. По-видимому, и нынешний глобальный кризис подходит к своему завершению. Об этом свидетельствуют наметившиеся позитивные тренды в мировой экономике, хотя сохраняются серьезные факторы риска, которые могут препятствовать устойчивой динамике в ближайшей перспективе (табл. 1-2).

Таблица 1

Экономический рост в 2008-2017 гг. (в % ВВП)

* Прогноз; ** фактические данные (Росстат).

Источник: IMF, 2017b.

К концу 2017 г. сформировалось оптимистическое представление о состоянии и краткосрочных перспективах социально-экономической динамики. Глобальный рост оценивается как достаточно высокий и безынфляционный: согласно прогнозу МВФ на 2017-2018 гг., он составит 3,7% (против 3,3% в предыдущие два года), что соответствует и экспертному консенсусу¹. Анализ глобального роста в 2017 г. позволяет сделать ряд общих выводов относительно текущих проблем мировой экономики.

Во-первых, не оправдались ожидания 2008-2010 гг., что на сей раз «локомотивом» выхода из кризиса станут ведущие развивающиеся страны (прежде всего Китай): эту роль вновь играет американская экономика. С точки зрения экономического роста, инфляции и занятости 2017 г. стал одним из лучших для США за минувшее десятилетие. Экономический рост ведет к повышению доходов и спроса, тем самым способствуя расчистке банковских балансов и оздоровлению национальных бюджетов².

Во-вторых, наметившийся рост примерно соответствует усредненным темпам последних 50 лет (после 1965 г.), что означает его выход на устойчивую траекторию. Тем самым на данный момент можно считать завершенной дискуссию о «долгосрочной стагнации» — во всяком случае до появления новых данных о динамике следующих двух-трех лет.

В-третьих, посткризисный рост происходит без V-образного «посткризисного отскока», характерного для многих кризисов прошлого. По мнению ряда экспертов (см., например: Roach, 2017), такой отскок, поглощая избыточные мощности, создавал «подушку безопасности», смягчающую неизбежные шоки, периодически возникающие в мировой экономике, а его отсутствие создает дополнительные риски, которые могут проявиться в ближайшем будущем. Отсутствие такого отскока стало, по нашему мнению, прямым следствием успешной антикризисной политики последнего десятилетия (см.: Идрисов и др., 2017. С. 14). Мир научился справляться с кризисами: уроки усвоены, и в начале XXI в., несмотря на исключительную тяжесть и новизну обрушившихся на мир проблем, кризис оказался гораздо мягче, чем в прошлом столетии. Однако за социальную стабильность в кризис (по сути, за успешную антикризисную политику) пришлось заплатить фактическим отказом от «созидательного разрушения» по Й. Шумпетеру (Schumpeter, 1942³), что негативно сказалось на посткризисной динамике.

Кроме того, по оценкам ряда экспертов, возобновившийся рост пока не сопровождается повышением производительности. Он опирается преимущественно на факторы на стороне спроса, тогда как долгосрочный устойчивый рост в своей основе имеет факторы на стороне предложения (повышение производительности)⁴.

В-четвертых, несмотря на мрачные прогнозы, которые регулярно появлялись за минувшее десятилетие, продолжается процесс глобализации. Темпы роста мировой торговли в 2017 г. превысили динамику ВВП — 4,4% по физическому объему и примерно 10,5 % по стоимостному, достигнув 17,7 трлн долл. (по данным МВФ и ВТО)⁵. Однако проблемы и противодействие глобализации налицо: мировая торговля сейчас растет медленнее, чем десятилетие назад, а страны все чаще и во все больших масштабах прибегают к протекционистским мерам. Этому есть несколько причин структурного характера, то есть длительного действия:

• страны — поставщики дешевых товаров все более переориентируются на внутренний рынок — значительный по масштабам и благодаря высокой численности населения в Азии и по причине повышения благосостояния местного населения в результате ускоренного роста предыдущих десятилетий;
• производства все больше приближаются к регионам потребления и R&D (иногда это называют реиндустриализацией развитых стран), что стало следствием, с одной стороны, удорожания труда в ведущих развивающихся странах, а с другой — фундаментальных технологических сдвигов, существенно снижающих роль цены труда и природных ресурсов для производства конкурентоспособного продукта;
• структурные сдвиги и нарастание неопределенности на рынке труда в среднесрочной перспективе побуждают правительства ограничивать доступ на внутренние рынки. К этому ведет и рост геополитической напряженности.

В-пятых, ситуация в целом остается достаточно противоречивой. С одной стороны, ускоряется глобальный рост, сокращается «разрыв выпуска», однако инфляция сохраняется на необычно низком для такой экономической ситуации уровне. С другой стороны, наблюдается невысокий рост производительности, растет неравенство и обостряются социальные проблемы, связанные с глубокой трансформацией рынка труда под воздействием технологических сдвигов.

На этой основе в ведущих странах формируются тренды и вызовы социально-экономического развития, которые будут характерны для 2018—2019 гг. Прежде всего начинается нормализация денежной политики, которая пока не выражается в повышении темпов инфляции. Многое будет зависеть от политики ФРС, которую впервые за долгое время возглавил не экономист, а юрист. Ключевым вызовом сейчас будет способность денежных властей найти оптимальное решение задачи стимулировать рост, но не допустить инфляционного скачка. Эта задача теоретически простая, но политически очень сложная. Ужесточение денежной политики необходимо и неизбежно, но оно всегда будет сталкиваться с политическим противодействием — денежные власти станут обвинять в торможении экономического роста. Их позиция будет осложняться и тем, что в последние годы нарастала критика независимости центральных банков как органов, не несущих прямую ответственность за экономический рост и занятость. Экономический рост и так не вполне устойчив, а потому любое его торможение станут в первую очередь объяснять политикой денежных властей.

Ситуация будет усугубляться и тем, что на протяжении почти четырех десятилетий (примерно с начала 1980-х годов) инфляция находилась на периферии внимания развитых стран, а затем именно дефляция стала восприниматься как основная угроза. Общественное мнение и политики этих стран утратили иммунитет к инфляционным болезням (в отличие, скажем, от руководства и экспертов большинства посткоммунистических стран). Между тем торможение денежной нормализации может обернуться срывом в высокую инфляцию, как бы странно в настоящее время это ни звучало.

Нормализация денежной политики несет с собой еще один риск, связанный с резко возросшей ролью финансовых рынков, в том числе зависимости от них реального сектора. Действительно, по данным Банка международных расчетов, совокупные активы ФРС, ЕЦБ и Банка Японии выросли на 10,4 трлн долл., тогда как прирост номинального ВВП в этих странах составил 4,9 трлн долл.: разница 6,2 трлн долл. представляет собой ликвидность, позволяющую оценить величину «финансового пузыря» глобальных активов⁶. Сдувание этого «пузыря» (стихийное или вследствие сокращения балансов центральных банков) может обернуться серьезными потрясениями не только для отдельных фирм, но и для национальных экономик, ориентированных на переоцененные финансовые активы.

Важным вопросом будет бюджетная и налоговая политика развитых стран. Отрасли человеческого капитала и инфраструктуры стали несомненными бюджетными приоритетами, что в минувшие годы находило отражение во всех предвыборных дискуссиях в этих странах. Но здесь проявляется конфликт между необходимостью наращивать бюджетные расходы и возможностями финансировать их. Есть три варианта решения этой проблемы: повышение налогов, перераспределение средств из других секторов, наращивание государственного долга. Первое чревато торможением роста; второе политически ограничено запросами оборонных секторов. В пользу третьего варианта говорят беспрецедентно низкие процентные ставки (дешевизна долга), а против — высокий уровень бюджетной задолженности ведущих стран и риски полномасштабного бюджетного кризиса в результате нормализации денежной политики и роста процентных ставок.

Не прекращается дискуссия о соотношении монетарных (денежных) и бюджетных методов стимулирования роста. Первый путь связан с рисками упустить момент начала инфляционного скачка. Второй чреват длительным бюджетным кризисом в обозримом будущем.

Важнейшей проблемой, сочетающей макроэкономические и структурные вызовы, выступает формирование новой модели социального государства, отвечающего современным технологическим, демографическим и социальным реалиям. Все более очевиден кризис традиционных (сформированных индустриальной системой XX в.) систем государственного пенсионирования, здравоохранения, образования, а также регулирования рынка труда. Здесь пока не удается найти баланс эффективности, надежности и финансовой приемлемости. Частные модели последних десятилетий также не могут обеспечить адекватное решение названной триединой задачи. Социальные программы и услуги становятся все дороже, что ведет или к вытеснению финансирования других программ (например, инфраструктурных), или к росту налогов, или к сокращению реальных расходов на эти отрасли. Тем самым формируется экономико-политический конфликт: все эти варианты финансирования неприемлемы с точки зрения задач устойчивого роста, но именно отрасли человеческого капитала выступают в настоящее время приоритетами государственной политики для его обеспечения. Качество образования и здравоохранения находится в центре предвыборных кампаний всех развитых стран. Решить возникающие здесь задачи чисто фискальными методами нельзя: проблема не в деньгах, а в реформировании самих принципов функционирования соответствующих отраслей. Здесь требуются скоординированные действия в структурной, фискальной и финансовой сферах, не говоря уже о необходимом для этих реформ политическом консенсусе (или политической воле).

Развитие глобализации также ставит новые задачи перед социальным государством. В 2016—2017 гг. среди экономистов получил признание тезис о конфликте между экономическими и социально-политическими последствиями глобализации. С экономической точки зрения свобода торговли ведет к росту общего благосостояния, и в этом отношении выводы классической политэкономии XVIII—XIX вв. подтверждались дальнейшим ходом истории, в том числе последних десятилетий. Однако политические последствия были неоднозначными, приводя на определенных этапах к росту неравенства и социальных конфликтов.

Вместо веры в то, что глобализация, обеспечивая рост, приносит выгоды всем, приходит понимание, что они реализуются лишь в конечном счете, причем применительно к конкретным людям и к конкретным сферам деятельности у глобализации есть и победители, и проигравшие. Отсюда рост популизма в развитых странах. Впрочем, из этого не следует, что отказ от глобализации обеспечит политическую стабилизацию (снижение конфликтности) и нормализацию (спад популизма). Напротив, глобализация важна как источник дополнительного роста, особенно в условиях торможения последних лет (или даже десятилетий, если говорить о Японии). Но на новом этапе при перенастройке социального государства необходимо создавать и способы компенсации тем, кто несет от глобализации существенные потери⁷. Конечно, этот вывод надо воспринимать с осторожностью: компенсация не должна дестимулировать усилия людей и фирм по адаптации к новым реалиям.

Модернизация социального государства непосредственно влияет и на перспективы роста производительности. Его торможение в значительной мере отражает состояние человеческого капитала: профессиональные навыки и квалификации отстают от быстрых технологических изменений, радикально трансформирующих требования к трудовым ресурсам. Налицо структурные дисбалансы рынка труда: спрос на квалификации не соответствует предложению. Правительства могут содействовать смягчению данной проблемы двумя способами (но они не альтернативные): активно инвестировать в образование (переподготовку кадров) и усиливать перераспределение ресурсов от более успешных субъектов к «жертвам» глобализации и технического прогресса. Первый путь предпочтительнее, но более сложный для реализации. Второй создает риски усиления иждивенческих настроений: смягчая остроту социальных проблем, он не дает долгосрочных решений.

Наконец, 2017 г. продемонстрировал адаптацию ведущих стран к новым реалиям. Волна популизма, наиболее наглядно проявившаяся в 2016 г. в британском референдуме и президентских выборах в США, не оказала негативного влияния на экономические тренды — ни на национальные, ни на глобальные. Да и сами популистские тенденции в развитых странах не были устойчивыми: они определенным образом проявились в результатах выборов в ряде европейских стран, но не стали для них решающими. Хотя, по-видимому, популизм в обозримой перспективе останется существенным фактором политических и экономических процессов, особенно в развитых странах. Этому, в частности, будет способствовать и сохраняющийся высокий уровень неравенства⁸.

Уроки глобального кризиса

Сейчас уже можно подводить итоги глобального структурного кризиса, развернувшегося в 2008—2009 гг. Этот кризис ставит ряд принципиальных вопросов, ответы на которые не были ясны в его начале и их поиск занимает длительный период — «турбулентное десятилетие»⁹. Теперь приходит лучшее понимание контуров будущего, посткризисного мира. На этом фоне формируется новая интеллектуальная повестка, ведутся острые дискуссии по ключевым проблемам социально-экономического развития мира и отдельных стран. По сути, происходит осмысление «новой реальности», в которой предстоит функционировать на протяжении обозримого предстоящего периода. (Раньше можно было бы сказать «на протяжении нескольких десятилетий», но сейчас радикальное ускорение технологических и социально-экономических процессов не позволяет определить временные горизонты новой модели.)

Первое. Произошла геополитическая трансформация в сторону многополярного, многовекторного мира, в отличие от биполярной модели после кризиса 1930-х годов и однополярной после кризиса 1970-х. Предстоящий период будет характеризоваться системой сложных, разнообразных и динамичных конфигураций различных союзов и группировок. В экономической сфере эта тенденция видна прежде всего в переходе мировой торговли от единой системы, основанной на принципах ВТО, к доминированию разных и разноскоростных торговых союзов.

Второе. Формируются новые представления о модели экономического роста. Ситуацию уже нельзя описывать в терминах «долгосрочной стагнации», поскольку экономический рост набирает обороты. Однако эта модель существенно отличается от предыдущих, подробно исследованных мейнстримом экономической науки. Предстоит переосмыслить соотношение базовых понятий макроэкономической теории — роста, занятости, инфляции. Новой загадкой стал безынфляционный рост, и наука должна объяснить этот феномен¹⁰. Возможно, в его основе лежат структурные и технологические сдвиги, которые ведут к существенному удешевлению новых товаров и услуг, что скорее всего негативно сказывается на номинальных темпах экономического роста. Для описания этого феномена даже появился термин «технологическая дефляция» — пока не очень строгий, но вполне отражающий суть явления. Есть и более простые объяснения, исходящие из более длинных временных лагов между изменением денежной политики и инфляционных ожиданий.

Третье. Подвергается сомнению независимый статус центральных банков. После стагфляции 1970-х годов и тяжелой антиинфляционной борьбы в развивающихся, а затем и в посткоммунистических странах, независимость денежных властей считалась незыблемым принципом, позволившим уйти от инфляционного наследия большей части XX в. Последним по времени значимым шагом в этом направлении стало решение правительства А. Блэра 1997 г. о формальном отделении Банка Англии от Казначейства (фактически он уже давно был независимым). Соответствующие положения были записаны и в Конституции Российской Федерации 1993 г. Дискуссия резко обострилась с началом кризиса в 2008 г.: центральные банки сыграли выдающуюся роль в предотвращении экономической катастрофы, но вместе с тем продемонстрировали мощь, не предполагающую демократических процедур и далеко выходящую за рамки конституционных правительств.

В настоящее время активизируются политические попытки ограничить независимость центробанков и одновременно вменить им в обязанность обеспечивать не только стабильность денежной системы, но и экономический рост. Подобные заявления можно услышать от представителей органов как законодательной, так и исполнительной власти ряда стран, включая США.

Впрочем, эти вопросы имеют скорее формально-юридический, чем экономический характер. В условиях глобального кризиса центробанки неоднократно предпринимали важные действия для предотвращения рецессии и стимулирования роста экономики, а основные принципы денежной политики и ключевые решения по спасению (или об отказе от спасения) институтов финансового рынка принимаются в ходе обсуждений с законодательной и исполнительной ветвями власти, безотносительно к независимому статусу регулятора. Но формальное введение в мандат центробанков задачи обеспечения экономического роста станет значимым фактором ограничения их независимости.

Позиция эмиссионных центров в системе органов власти (их независимость) не должна рассматриваться абстрактно, вне конкретного контекста и оставаться единственно возможной на все времена. Этот вопрос нельзя решать догматически. Роль центральных банков может меняться со временем. Но пока неясно, действительно ли пора сменить устоявшуюся модель центробанков и каково их место в будущих экономических конфигурациях¹¹.

Новой проблемой в деятельности центробанков становится их отношение к эмиссии валют. Причем эта проблема выступает в двух формах. С одной стороны, появление наднациональных валют лишает национальные центробанки эмиссионного права — именно это произошло в еврозоне. С другой стороны, появление криптовалют ставит перед ними принципиально новые задачи, объем и характер которых пока даже сложно осознать. Однако в предельном варианте — в случае полноценной легализации криптовалюты в какой-либо стране — центральные банки могут оказаться в условиях конкуренции государственной и частной денежных систем.

Соответственно четвертым интеллектуальным и политическим вызовом посткризисного развития становится изменение валютных конфигураций. Глобальные кризисы прошлого приводили к их существенным трансформациям, к появлению новых резервных валют. В исследованиях 2008—2012 гг., посвященных влиянию структурного кризиса на валютные системы, речь шла о перспективах юаня, искусственных валютных единиц (типа СДР) или о повышении роли региональных резервных валют¹². Собственно, биткоин и появился после начала глобального кризиса в 2008 г.

По прошествии десятилетия направленность дискуссий коренным образом изменилась: в ее центре оказались криптовалюты и связанные с ними технологии. В 2017 г. криптовалюты стали объектом ажиотажного спроса, их курс резко рос и также быстро падал. Они поставили принципиально новые вопросы перед юридической наукой: вероятно, такого рода инновационные задачи не вставали перед юристами на протяжении многих десятилетий. Обсуждаются как принципиальная возможность использовать криптовалюты в легальном денежном обращении, так и целесообразность и механизмы их регулирования со стороны государства. Особое внимание уделяется рискам использования этого инструмента для уклонения от налогов и осуществления нелегальных операций¹³.

После первого периода увлечения новой технологией и перспективами ее широкого использования стали возникать естественные сомнения в ее возможностях. На рубеже 2017—2018 гг. активизировалась критика этого инструмента (а также всей технологии блокчейна) со стороны бизнеса и экспертного сообщества (Stinchcombe, 2017). Отношение к криптовалютам правительств и денежных регуляторов кардинально отличается в разных странах — от готовности принять их в качестве самостоятельной платежной единицы до предложений запретить как источник повышенной опасности (макроэкономической и социально-политической)¹⁴.

По-видимому, в ближайшие годы криптовалюты не станут ключевым платежным средством и тем более мировыми деньгами. Однако этот феномен заслуживает пристального внимания с точки зрения его социально-экономических, юридических и морально-этических последствий. Пока на эту тему можно высказать несколько предварительных соображений.

Во-первых, криптовалюта становится формой реализации идеи праволиберальных экономистов середины XX в. о предпочтительности частных валют по сравнению с валютами, создаваемыми государством. Как часто бывает в истории, тренд был намечен верно, но формы реализации оказались качественно иными. Во-вторых, остается открытым вопрос, смогут ли криптовалюты взять на себя все функции денег или их роль сведется только к средству платежа и обмена. В-третьих, конкретные формы криптовалют не являются окончательными инструментами — пока здесь важнее стоящая за ними технология (блокчейн), и если спрос на эти технологии и инструменты сохранится в среднесрочной перспективе, то возникнут новые, гораздо более эффективные формы криптовалют, которые будут отличаться от нынешних так же, как современный самолет отличается от конструкции братьев Райт.

Таким образом, первые криптовалюты — только прообраз будущего. Сами по себе они еще не могут стать резервной валютой или мировыми деньгами, но их роль будет быстро расти. Уже сейчас предстоит обсудить их будущие взаимоотношения с государством, найти способы минимизировать связанные с ними риски (уклонение от уплаты налогов, использование в преступных целях и т. п.).

Пятое. Глобальный кризис предъявляет новые требования к государственному регулированию, в том числе в экономической сфере. Кризис 1930-х годов привел к формированию «большого государства» на основе кейнспанской модели. Итогом кризисных 1970-х годов стала политика либерализации и дерегулирования. Нынешний глобальный кризис поставил вопрос о необходимости нового регулирования — дополнить глобальный рынок глобальными «правилами игры». На роль такого регулятора первоначально выдвигался механизм «большой двадцатки», хотя пока нельзя утверждать, что он заработал. Не исключено также, что эти функции будет постепенно брать на себя система отношений США и Китая, хотя вряд ли это будет официально признанный механизм. Но системы регулирования, работающие de facto и отражающие реальные соотношения сил, часто оказываются более эффективными, чем формально утвержденные и одобренные¹⁵.

Еще более сложные проблемы встают перед системами национального регулирования. Современные технологии ведут к снижению издержек на труд и природные ресурсы в функционировании наиболее новых отраслей и производств. (Этот процесс лежит в основе так называемой реиндустриализации развитых стран.) Качество (предсказуемость, надежность) государственного управления становится решающим фактором при принятии инвестиционных решений бизнесом — как крупнейшими, так и малыми фирмами. Таким образом, государства начинают конкурировать за инвестора не ценой труда и не природными ресурсами, а качеством государственного управления.

Параллельно наблюдается еще один процесс в трансформации модели государства: значительная часть функций выводится из опосредования госаппаратом и переносится на специально разрабатываемые платформы. Тезис «государство как платформа» получил широкое распространение именно в 2017 г. Если криптовалюта — это реализация предсказаний правых экономистов, то внедрение платформенных решений, по сути, означает реализацию старых социалистических идей об «отмирании государства»¹⁶.

Шестое. Одной из ключевых тем политических и экспертных дискуссий на обозримую перспективу становится проблема неравенства. В ней концентрируются одновременно и экономические, и социальные, и политические вызовы. Здесь важно точнее определить наблюдаемые тренды, а также проанализировать соотношение неравенства и экономического роста. В какой мере рост неравенства выступает следствием современной модели экономического роста? Препятствует ли рост неравенства в современных условиях экономическому росту или нейтрален по отношению к нему? В экономической дискуссии последнего времени сформулированы два принципиально разных ответа на эти вопросы: одни экономисты утверждают, что неравенство будет дестабилизировать рост и даже приводить к рецессии, а по мнению других, неравенство — это цена, которую приходится платить за экономический рост. Впрочем, переводя дискуссию в практическую плоскость, ключевым вопросом здесь становится выработка курса, обеспечивающего рост благосостояния для всех членов общества безотносительно к статистике неравенства (инклюзивный рост).

Таким образом, можно говорить о завершении глобального структурного кризиса, хотя ряд важных вопросов о характере посткризисного мироустройства пока остается без ответа.

Социально-экономическая политика России

Россия вступила в глобальный кризис одновременно с другими ведущими развитыми и развивающимися странами, однако сейчас можно говорить о некотором запаздывании его развития в нашей стране. Благодаря накопленным к 2008 г. значительным резервам и макроэкономической стабильности (низкий долг и профицитный бюджет) удалось смягчить социально-политические последствия кризиса, и его новое обострение произошло уже в 2014—2015 гг. За счет успешной антикризисной политики 2015—2016 гг. был обеспечен минимальный спад, удалось удержать контроль над основными макроэкономическими параметрами, сохранить резервы и уменьшить инфляцию до самого низкого за последнюю четверть века уровня. В 2017 г. российская экономическая динамика вновь стала позитивной, однако по ряду параметров оставалась неустойчивой и противоречивой (см. Приложение).

Возобновился рост ВВП, который составил 1,5 %, что примерно соответствует потенциальному росту (для современной российской экономики он оценивается на уровне 1,5 — 1,8%; см. подробнее: Синельников-Мурылев и др., 2014). На фоне ускоряющегося роста глобальной экономики и ведущих развитых и развивающихся стран этот темп выглядит низким. Он не соответствует и «политическому таргету» — расти темпом выше среднемирового¹⁷.

Как мы отмечали выше, отсутствие V-образного отскока вообще характерно для этого кризиса. С учетом запаздывающего характера кризиса в России можно предположить, что при благоприятной внешнеэкономической конъюнктуре и при проведении некоторых структурных и институциональных реформ темпы роста будут повышаться. При всей важности роста риском остается его популистское стимулирование, способное лишь повторить печальные итоги политики «ускорения» 1986 — 1989 гг., когда номинальные темпы роста сопровождались коренной разбалансировкой советской экономики, приведшей к ее краху¹⁸.

Антиинфляционная политика Банка России достигла несомненных успехов. Объявление целевого уровня инфляции 4 % к концу 2017 г. тремя годами ранее воспринималось в лучшем случае как пропагандистский шаг. Эта цель была последовательно реализована, причем темп роста потребительских цен в декабре 2017 г. к декабрю 2016 г. составил порядка 2,5%. Это беспрецедентный для современной России уровень, который создает новые возможности для инвестиционной активности бизнеса. Такой результат был достигнут благодаря бескомпромиссной антиинфляционной позиции руководства Банка России (жесткой денежно-кредитной политике), поддержанной президентом РФ и курсом правительства на сокращение бюджетных расходов. В условиях внешних шоков, с которыми столкнулась Россия в 2014—2015 гг., это был единственно возможный, хотя политически очень сложный, набор действий. Но и на начало 2018 г. процентные ставки в России оставались одними из самых высоких в мире.

Низкая инфляция способствует укреплению доверия к рублю. В 2017 г. при общем росте сбережений снизилась доля валютных активов населения с 23,9 до 20,6%, а организаций — с 36 до 34,7%.

Успех антиинфляционной политики имеет и еще один, можно сказать, интеллектуальный результат. Теперь можно считать исчерпанной дискуссию о «немонетарной природе» российской инфляции, которая велась с начала посткоммунистических реформ, то есть на протяжении четверти века. Впрочем, низкий темп роста потребительских цен не позволяет пока решительно снижать процентную ставку, что объясняется сохраняющимися инфляционными ожиданиями порядка 8% (в два раза выше таргета). Этот феномен не уникальный — он отражает длительный период высокой инфляции и психологическую адаптацию к ней российского населения. Вместе с тем высокие инфляционные ожидания плохо согласуются с проявившейся тенденцией дедолларизации среднесрочных депозитов населения. В настоящее время доля рублевых депозитов составляет порядка 80%, за 2016—2017 гг. доля долларовых среднесрочных депозитов снизилась с 25 до 9%, аналогичный тренд демонстрируют и долгосрочные депозиты.

Разумеется, низкая инфляция необходима для усиления инвестиционной активности, но этого недостаточно. Здесь важную роль играют внеэкономические факторы, связанные с проведением актуальных институциональных реформ.

Можно наблюдать ослабление зависимости валютного курса рубля от колебаний цен на нефть, что было важнейшей его особенностью на протяжении длительного времени (рис. 1). Точнее, рост цен на нефть в 2017 г. слабее влиял на динамику курса рубля, чем их предшествующее падение. В результате рублевая цена на нефть по итогам года достигла рекордных показателей начала 2014 г. (3800 руб./барр.), что обеспечивало дополнительные доходы как для экспортеров, так и для российского бюджета. Мы не говорим о полном отсутствии связи между этими двумя параметрами — нефть и газ остаются важнейшими статьями российского экспорта и бюджета, и на существенный рост (или падение) их цен курс рубля, несомненно, будет реагировать.

В этих условиях естественно, что резервы Центробанка за 2017 г. существенно выросли — с 377,7 млрд до 432,7 млрд долл.

В центре внимания бюджетной политики находились следующие вопросы: удержание дефицита на приемлемом (контролируемом) уровне; снижение долговой нагрузки регионов; разработка мер по повышению эффективности бюджетных расходов. Не менее важно, что прошел первый год полноценного действия бюджетного правила, в соответствии с которым поступающие в бюджет доходы от нефтегазового экспорта ограничиваются на уровне цены на нефть 40 долл./барр.

В 2017 г. последовательно реализовывалась жесткая бюджетная политика, сдерживающая внутренний спрос: в условиях медленного восстановления экономического роста дефицит был ограничен лишь 2,2% ВВП. По оценкам Минэкономразвития, в 2018 г. возможен даже профицит федерального бюджета.

Широкое признание получают предложения по бюджетному маневру — увеличение финансирования так называемых производительных отраслей, к которым в первую очередь относят человеческий капитал (образование, здравоохранение) и инфраструктуру. Однако ключевой вопрос здесь — источник средств¹⁹. Теоретически их может быть четыре.

Во-первых, повышение налогов с направлением дополнительных доходов в приоритетные отрасли. Этот путь большинство участников обсуждения считают политически неприемлемым.

Во-вторых, перераспределение средств от одних отраслей (непроизводительных) к другим (производительным). Это возможно как в абсолютном (сокращение у одних и передача другим), так и в относительном выражении, когда по мере экономического роста дополнительные доходы бюджета направляются в приоритетные отрасли. Понятно, что второй вариант политически более предпочтительный и реалистичный.

В-третьих, увеличение бюджетного дефицита и соответственно заимствований на финансовом рынке. Этот вариант противоречит курсу на бюджетную консолидацию и чреват макроэкономической дестабилизацией.

В-четвертых, изменение бюджетного правила путем увеличения «цены отсечения» до 45 долл./барр. Этот вариант поддерживался Центром стратегических разработок как наиболее приемлемый и позволяющий быстро нарастить вложения в приоритетные секторы. Против выступило Министерство финансов, которое поддержали ряд экспертов, подчеркивавших, что изменение бюджетного правила уже в первый год его действия изначально дискредитирует этот важнейший инструмент экономической политики современной России.

Вопрос о бюджетном маневре должен быть также связан с обсуждением способности соответствующих отраслей эффективно использовать предлагаемые им дополнительные ресурсы.

Макроэкономическое стимулирование роста. В условиях низких темпов роста возникает вопрос о перспективах его стимулирования методами бюджетной и денежной политики. Дискуссия на эту тему находится в центре внимания зарубежных экономистов, многие из них настаивают на сохранении сильных бюджетных стимулов, особенно в случае сворачивания сверхмягкой денежной политики. Эти проблемы не первый год обсуждаются и в России.

В 2017 г. продолжали звучать настойчивые призывы к энергичному бюджетному и денежному стимулированию: следует агрессивно снижать ключевую ставку ЦБ РФ и одновременно расширять бюджетные вливания в экономику, тем более что низкий государственный долг позволяет наращивать заимствования. Аргументы противников этих мер тоже были убедительными: в России экономика инфляционная, а не дефляционная, и в такой ситуации денежное стимулирование приведет не к инвестициям, а к бегству от денег, то есть вызовет рост инфляции и соответственно процентных ставок. Бюджетные стимулы также ограничены — и относительно низкой эффективностью бюджетных расходов, и отсутствием трудовых и производственных резервов, которые можно было бы задействовать при осуществлении госинвестиций. Консервативная макроэкономическая политика рассматривается здесь как предпосылка возобновления устойчивого роста.

Опыт последних кризисных лет показывает, что меры денежной и бюджетной политики не приводят автоматически к возобновлению роста. С их помощью удается не допустить развертывания глубокого кризиса, но нельзя подтолкнуть стагнирующие экономики к росту. Количественные смягчения не обеспечивают качественное изменение ситуации. Действие бюджетных стимулов нередко оказывается краткосрочным.

Оценивая возможности стимулировать рост за счет бюджетной и денежной политики в России, целесообразно обратить внимание на три обстоятельства. Во-первых, ключевой задачей денежной политики в нашей стране остается инфляция, а не дефляция. Соответственно, во-вторых, и по макроэкономическим, и по институциональным причинам реальные процентные ставки достаточно высоки, что препятствует инвестициям. В-третьих, налицо ухудшение внешнеполитической конъюнктуры с усилением санкционного давления, и этот фактор нельзя компенсировать мерами макроэкономического стимулирования.

Названные обстоятельства существенно ограничивают возможности стимулирования роста со стороны спроса (особенно бюджетного стимулирования). Внешние шоки всегда требуют бюджетной консолидации, а не смягчения. Кроме того, санкции сдерживают реакцию глобального предложения на возможный рост российского спроса. Факторы предложения, особенно предложения со стороны российских фирм, являются приоритетными для обеспечения устойчивой экономической динамики.

В таких условиях бюджетное стимулирование станет скорее дополнительным фактором инфляции, тем самым лишь ограничивая возможности снижать ставки и повышать доступность кредитов. Сохранение высоких процентных ставок сегодня — важнейшее препятствие для наращивания предложения товаров и услуг. В отличие от большинства развитых стран, именно с продолжением курса на ограничение инфляции и повышение доступности кредитов связана сейчас ключевая макроэкономическая задача стимулирования роста.

Впрочем, проблема роста, как показывает опыт развитых стран, не может быть в принципе решена макроэкономическими манипуляциями. Налогово-бюджетная и денежно-кредитная политика должна быть адекватна конкретным обстоятельствам данной страны, но она может создать лишь предпосылки для роста — или подорвать его перспективы. Для обеспечения устойчивого экономического роста, ведущего к повышению благосостояния общества, необходим сложный комплекс институциональных и структурных мер.

Инвестиционная активность бизнеса — важнейший фактор устойчивого экономического роста. В 2017 г. инвестиции в основной капитал выросли на 4,2%, впервые с 2013 г. продемонстрировав положительную динамику.

Ситуация здесь оставалась неоднозначной. Высокими темпами растет ипотечное кредитование. В 2017 г. было выдано ипотечных кредитов на сумму свыше 2 трлн руб., что на 37% выше, чем в 2016 г. Процентная ставка по рублевым ипотечным кредитам в конце 2017 г. впервые в истории опустилась ниже 10% годовых. Начали расти инвестиции в основной капитал, хотя здесь в первую очередь речь идет о государственных вложениях в здания и сооружения, а также об инвестициях в нефтегазовом секторе. Одновременно продолжалось падение в строительстве, что, строго говоря, противоречит динамике остальных наблюдаемых параметров.

В правительстве и в экспертном сообществе началось обсуждение механизмов дополнительного привлечения инвестиционных ресурсов частного бизнеса. Речь идет о расширении институтов государственно-частного партнерства, а также о возможностях внедрения нового инструмента — инфраструктурной ипотеки.

Банковский сектор рос высокими темпами — почти на 8% по активам, что происходит вопреки санкциям, в значительной мере направленным как раз против финансового сектора. Одновременно сокращалось количество кредитных организаций — с 623 до 561 за год, причем в 51 случае отозвана лицензия (против 97 в 2016 г.). В основном это были мелкие банки с общими активами менее 1% совокупных активов банковского сектора.

Однако не количественные параметры стали наиболее значимым элементом динамики банковского сектора. В 2017 г. Банк России задействовал новый механизм санации, который был применен к крупным частным банкам — «ФК Открытие», Бинбанку и Промсвязьбанку, перешедшим под прямой контроль регулятора. Это ставит принципиальный вопрос о перспективах банковской системы в России. Массированная санация банковского сектора сама по себе вела к укреплению государственных банков. Однако в ней активно участвовали и крупные частные банки (в том числе «Открытие» и Бинбанк), что позволяло расти и частному банковскому сектору. Новая модель санации означает решительный шаг в сторону огосударствления банковской сферы. Правда, Банк России заявляет о намерениях передать два санируемых им банка в частные руки, однако перспективы и результаты такой передачи выглядят неопределенными. Промсвязьбанк, по-видимому, останется государственным, во всяком случае при трансформации его в банк, обслуживающий гособоронзаказ.

Обеспечение роста благосостояния населения — важнейшая задача страны, прошедшей через глубокий кризис, особенно в условиях, когда экономический рост перестал быть синонимом увеличения благосостояния — современные технологические инновации сами по себе могут сдерживать рост ВВП, одновременно повышая качество жизни²⁰. Спад 2015—2016 гг. негативно сказался именно на уровне жизни населения: значительно выросло число бедных и снизилось потребление.

Динамика 2017 г. в этом отношении парадоксальна. Начала расти реальная зарплата (на 2,5% в I —III кв. 2017 г.), что отразилось и на ее соотношении с прибыльностью предприятий (рис. 2), однако реальные доходы в 2017 г. продолжали снижаться (-1,2% за I —III кв. 2017 г.). Но затем стала расти розничная торговля (на 1%) и еще более быстрыми темпами увеличивалось потребление домашних хозяйств (на 3,5%). В первом полугодии 2017 г. уровень бедности составил 14,4%, что ниже, чем в аналогичном периоде 2015—2016 гг., однако выше, чем в 2012-2014 гг.²¹

Существуют разные объяснения таких расхождений: увеличение потребления домашних хозяйств, рост потребительского кредитования (прирост банковских кредитов населению составил 9,5%), рост интернет-покупок. Но в общем можно говорить о постепенном отходе домохозяйств от сберегательной модели поведения и об усилении склонности к потреблению. Эти сдвиги на данном этапе могут позитивно сказаться на экономическом развитии страны, активизируя рыночный спрос.

Вместе с тем динамика зарплаты вновь стала расходиться с динамикой ВВП и производительности. Этот тренд, приемлемый для восстановительного этапа роста, станет опасным, если окажется постоянным элементом его модели (рис. 3).

Выводы о дальнейшем развитии

Россию ждет непростой период консолидации роста и выхода на искомые параметры экономической и социальной динамики. Ключевая задача предстоящего периода — достижение темпов экономического роста, превышающих среднемировые и обеспечивающих устойчивый рост благосостояния.

Российская экономика, во всяком случае после завершения переходного периода 1990-х годов, демонстрирует связь с глобальными трендами и вызовами. Тем самым именно восстановление устойчивого и глобального экономического роста создает основу для позитивной динамики отечественной экономики. Разумеется, необходимо принять ряд важных институциональных решений, поддерживающих внутренний рост и хорошо известных из экономических дискуссий последних лет²².

Здесь важно обратить внимание на некоторые возможные приоритеты и риски формирования современной модели экономического развития. Для устойчивого экономического роста, несомненно, нужна стратегия. Но в условиях современной технологической динамики любая стратегия устаревает в момент ее утверждения. Роль стратегии — увидеть альтернативы и наметить приоритеты, но не быть догмой, связывающей руки правительству. Долгосрочные стратегии, вырабатывавшиеся в нашей стране в прошлом, никогда полностью не выполнялись. Но было бы ошибочным объяснять этот феномен лишь низким качеством соответствующих документов или неэффективностью исполнителей.

В современных условиях, когда технологии, а за ними и образ жизни, меняются не от поколения к поколению, а несколько раз в рамках одного поколения, реализация однажды принятой стратегии равнозначна консервации отставания. Скажем, в 2011 г. (при разработке Стратегии-2020; см.: May, Кузьминов, 2013) такие понятия, как криптовалюта или блок-чейн, не существовали в сознании политического и экспертного сообщества, но в настоящее время без них нельзя всерьез обсуждать перспективы моделей госуправления и денежных систем. Тогда были непонятны и перспективы сланцевых нефти и газа, мало кто знал о SD-печати — технологиях, освоение которых имеет не только экономические, но и важные политические последствия. Наконец, не было и геополитического обострения, которое произошло тремя годами позднее. Словом, реализовывать стратегию без учета сегодняшних реалий очень опасно.

С пониманием ограниченной роли стратегий связано еще два риска экономической политики. Во-первых, недопустимость фетишизации показателей. Именно фетишизация показателей и планов на этапе зрелости советской экономической системы стала ключевым фактором ее дестимулирования. Показатели всегда неточно отражают реальные социально-экономические процессы и всегда выступают объектами манипулирования. Тренды развития, их качественное наполнение гораздо важнее достижения формальных показателей.

Во-вторых, конфликт кратко- и долгосрочных, стратегических целей (и критериев) социально-экономического развития. Меры, которые дают краткосрочный эффект, как правило, вредны с точки зрения средне- и долгосрочных задач, в том числе долгосрочного экономического роста. А то, что обеспечивает долгосрочный успех, практически невозможно продемонстрировать в ближайшее время (в рамках политической логики — к ближайшим выборам). В этом противоречии содержится политическая ловушка, выход из которой требует мужества и политической ответственности.

Серьезной проблемой в мире опять стал популизм, одной из характеристик которого как раз и выступает доминирование краткосрочных интересов над стратегическими. Как и в XX в., для стран среднего уровня развития особенно опасен экономический (бюджетный) популизм, способный подорвать органичное экономическое развитие. Искусственное ускорение, то есть повышение номинальных темпов роста за счет его качества и благосостояния людей — одна из форм популизма, которая привела к краху СССР. Поэтому, вырабатывая программы экономического развития, необходимо ориентироваться на достижение реальных, качественных показателей в среднесрочной перспективе, а не на красивую отчетность в ближайшее время.

В современном мире нет передовых отраслей, а есть передовые технологии, которые могут быть в любых отраслях. Именно поэтому отраслевые приоритеты не могут формулироваться централизованно.

Государство должно обеспечивать благоприятные условия для того, чтобы частный интерес выявлял и реализовывал приоритетные идеи через новейшие технологии. Ключевой задачей государства в этой ситуации выступает обеспечение социальной (человеческий капитал) и транспортной инфраструктуры.

Стратегическая проблема — сохранить человеческий капитал. В условиях сокращения численности населения в трудоспособном возрасте и резкого упрощения глобальной миграции образованной части населения задача удержать человеческий капитал становится особенно сложной. Серьезный риск связан с негативным миграционным балансом, то есть отъездом из страны наиболее образованных и развитых граждан, предъявляющих качественный спрос на товары и услуги, и приездом менее образованных и бедных. Необходимо повысить требования к качеству государственной политики, поскольку государства начинают конкурировать не только за инвестиции, но и за качественный спрос в секторах образования и здравоохранения. Эти секторы исключительно важны для решения долгосрочных задач роста, но для их эффективного развития требуются не только идущее от них предложение, но и соответствующий спрос.

Наконец, отдельная задача — повысить привлекательность частнопредпринимательской деятельности. В российских условиях это особенно важно и особенно сложно, поскольку менее 30 лет назад частное предпринимательство было уголовно наказуемым преступлением. Его легализация не сделала частный бизнес более привлекательным, в том числе в глазах молодежи. Преодоление этого отторжения относится к числу стратегических вызовов, стоящих перед нашей страной.

Из приведенного перечня нетрудно увидеть, что ключевые проблемы обеспечения социально-экономической динамики находятся во внеэкономической сфере. Именно они будут приоритетами посткризисного этапа развития России.

Приложение

Основные экономические показатели Российской Федерации в 2007—2017 гг.

^а) Январь —сентябрь 2017 г. в % к январю—сентябрю 2016 г.

^б) Оценка на 2017 г. - Минфин России, 2017.

^в) На 1 декабря 2017 г.

^г) За январь—ноябрь 2017 г.

^д) В III кв. 2017 г.

Источники: Росстат, Минфин России, Банк России.

¹ Удачное и комплексное объяснение повышения темпов роста в ведущих странах дал Н. Рубини: «Нынешнее ускорение темпов роста экономики вызвано увеличением совокупного спроса, ставшего результатом продолжающейся экспансионистской монетарной и бюджетной политики, а также повышением уровня деловой и потребительской уверенности. Эта уверенность растет благодаря снижению финансовых и экономических рисков, а также сдерживанию геополитических рисков, которые пока оказывают незначительное влияние на экономику и рынки» (Roubini, 2017).

² Этот вывод не отменяют значительные колебания фондового рынка, например наблюдавшиеся в начале февраля 2018 г. в США.

³ См. также: Caballero, Hammour, 1996.

⁴ «На пути устойчивого восстановления есть еще одно потенциальное препятствие: до сих пор не удалось преодолеть долгосрочное снижение производительности. Напротив, нынешний бум, похоже, определяется спросом, при этом частное потребление выступает основной движущей силой, даже частные инвестиции наконец-то также начали расти. Эти тенденции сопровождались устойчивым ростом занятости, что стало хорошей новостью, но это не может длиться вечно. В долгосрочной перспективе экономические показатели и потенциальный рост будут зависеть от стороны предложения...» (Dervis, Qureshi, 2018).

⁵ http://www.imf.org/en/Publications/WEO/Issues/2018/01/ll/world-economic-outlook-update-january-2018; https://www.wto.org/english/news_e/presl7_e/pr800_e.htm

⁶ http://fingfx.thomsonreuters.eom/gfx/rngs/GLOBAL-CENTRALBANICS/ 010041 ZQ4B7/index.html; http://www.imf.org/external/pubs/ft/weo/2017/02/weodata/ download, aspx

⁷ Другими способами смягчения противоречий между глобализацией и благосостоянием выступают эмиграция работников или введение протекционистских мер в торговле. Однако эти варианты характерны для более ранних фаз индустриализации, то есть до появления современного социального государства. Кроме того, меньшие успехи популизма в Европе (по сравнению с США) связаны с более развитыми в ЕС системами социального государства, компенсирующими потери от глобализации (Rodrik, 2017).

⁸ Так, доля национального дохода, принадлежащая 1% самого богатого населения США, выросла с 11% в 1980 г. до 20% в 2014 г., а на нижние 50% населения приходится лишь 13% дохода. В России доля 1% богатых за примерно тот же период увеличилась с 4 до 20%, в Китае — с б до 14, в Индии — с б до 22% (Альваредо и др., 2017).

⁹ Вопросы и вызовы, связанные с глобальным структурным кризисом, подробнее рассмотрены в: May, 2016. С. 27—29, 342 — 347. Они общие для всех кризисов подобного рода, но ответы на них, разумеется, в каждом случае индивидуальные.

¹⁰ «Начиная с лета 2016 г., мировая экономика вошла в период умеренного роста, темпы которого постепенно ускоряются. Но, по крайней мере, в развитых странах вслед за ними не растет инфляция. Вопрос в том почему» (Roubini, 2017).

¹¹ Д. Родрик видит в призывах к отказу от независимости центральных банков опасную форму политического популизма. Но одновременно он же развивает тезис о необходимости вывести их мандат за рамки обеспечения денежной стабильности: «Независимые центральные банки сыграли важнейшую роль в снижении уровня инфляции в 1980-х и 1990-х годах. Но в нынешних условиях низкой инфляции концентрация их внимания исключительно на ценовой стабильности приводит к дефляционному перекосу в экономической политике и мешает повышать уровень занятости и темпы роста» (Rodrik, 2018).

¹² Перспективы юаня в качестве резервной валюты стали предметом повышенного внимания исследователей после начала глобального кризиса в 2008 г. (см., например: Murphy, Yuan, 2009; Frankel, 2012; Prasad, 2016).

¹³ Анализ проблем блокчейна и криптовалют представлен в докладе МВФ «Финтех и финансовые услуги: первоначальное рассмотрение» (IMF, 2017а). Здесь же отмечается, что криптовалюты уже использовались для обхода норм валютного контроля в Китае, Венесуэле и на Кипре. Именно этими проблемами объясняется решение о запрете ICO в Китае.

¹⁴ Авторы «Мониторинга экономической ситуации в России» предлагают интересное эконо-мико-политическое наблюдение отношения властей разных стран к криптовалютам: «В последние недели 2017 г. криптовалюты — этот в определенном смысле ирреальный сектор мировой экономики — были удостоены взаимоисключающего статуса. С одной стороны, представители Бундесбанка практически отвергли возможность легализации криптовалют в еврозоне. С другой — глава Белоруссии, а несколько ранее — и глава Венесуэлы объявили об их широкой легализации. То есть хорошо работающие рынки криптовалют по преимуществу опасаются, а плохо работающие и разрушенные рынки презентуют их как инструмент финансового исцеления, как продукт иной экономической цивилизации» (РАНХиГС, Институт Гайдара, 2017. С. 3).

¹⁵ На возможность формирования «большой двойки» на месте «большой восьмерки» (G2 вместо G8 или G7) еще десять лет назад обращал внимание 3. Бжезинский.

¹⁶ Соответствующее утверждение было сформулировано на XXI съезде КПСС, принявшем «Третью программу» партии.

¹⁷ http://kremlin.ru/events/president/news/53379

¹⁸ О политике «ускорения» см. подробнее: May, 2014. С. 22—24.

¹⁹ См. подробнее: Идрисов и др., 2015; Кадочников и др., 2016.

²⁰ См. подробнее: Идрисов и др., 2017. С. 15 — 16.

²¹ См. подробнее: Малева, 2018.

²⁰ См. подробнее: Идрисов и др., 2017. С. 15 — 16.

²¹ См. подробнее: Малева, 2018.

²² См., например: Дробышевский, Синельников-Мурылев, 2018.

Список литературы / References

Альваредо Ф., Шансель Л., Пикетти Т., Саэз Э., Цукман Г. (2017). Доклад о неравенстве в мире 2018. Лаборатория неравенства в мире. [WIR (2017). World Inequality Report 2018. World Inequality Lab. (In Russian).]

Дробышевский С., Синельников-Мурылев С. (2018). Особенности роста экономики России в 2017 и 2018 годах: стимулы и ограничения // Мониторинг экономической ситуации в России: Тенденции и вызовы социально-экономического развития. № 2 (63). С. 7—11. [Drobyshevsky S., Sinelnikov-Murylev S. (2018). Peculiarities of Russia's economy growth in 2017 and 2018: Stimuli and limitations. Monitoring of Russia's economic outlook. Trends and challenges of social and economic development, No. 2 (63), pp. 7—11. (In Russian).]

Идрисов Г., Пономарев Ю., Синельников-Мурылев С. (2015). Условия торговли и экономическое развитие современной России // Экономическая политика. № 3. С. 7—37. [Idrisov G., Ponomarev Yu., Sinelnikov-Murylev S. (2015). Terms of trade and economic development of contemporary Russia. Ekonomicheskaya Politika, No. 3, pp. 7—37. (In Russian).]

Идрисов Г., May В., Божечкова A. (2017). В поисках новой модели роста // Вопросы экономики. № 12. С. 5—23. [Idrisov G., Mau V., Bozhechkova А. (2017). Searching for a new growth model. Voprosy Ekonomiki, No. 12, pp. 5—23. (In Russian).]

Кадочников П., Кнобель А., Синельников-Мурылев С. (2016). Открытость российской экономики как источник экономического роста // Вопросы экономики. № 12. С. 26 — 42. [Kadochnikov P., Knobel A., Sinelnikov-Murylev S. (2016). Openness of the Russian economy as a source of economic growth. Voprosy Ekonomiki, No. 12, pp. 26 — 42. (In Russian).]

Малева Т. M. (гл. ред.) (2018). 2017: Социальные итоги и уроки для экономической политики. М.: Дело. [Maleva Т. М. (ed.) (2018). 2017: Social results and lessons for economic policy. Moscow: Delo. (In Russian).]

May B. (2014). В ожидании новой модели роста: социально-экономическое развитие России в 2013 году // Вопросы экономики. № 2. С. 4 — 32. [Mau V. (2014). Waiting for a new model of growth: Russia's social and economic development in 2013. Voprosy Ekonomiki, No. 2, pp. 4 — 32. (In Russian).]

May B. A. (2016). Кризисы и уроки. Экономика России в эпоху турбулентности. М.: Изд-во Института Гайдара. [Mau V. А. (2016). Crises and lessons. Russian economy in a turbulent epoch. Moscow: Gaidar Institute Publ. (In Russian).]

May В. А., Кузьминов Я. И. (ред.) (2013). Стратегия-2020: Новая модель роста — новая социальная политика: в 2-х т. М.: Дело. [Mau V. A., Kuzminov Ya. I. (eds.) (2013). Strategy-2020: A new growth model — new social policy. In 2 vols. Moscow: Delo. (In Russian).]

Минфин России (2017). Основные направления бюджетной, налоговой и таможенно-тарифной политики на 2018 год и на плановый период 2019и2020 годов: Проект. М.: Министерство финансов Российской Федерации. [Ministry of Finance of the Russian Federation (2017). Key directions of the budgetary, tax, customs and tariff policy for 2018 and the planning period of 2019 and 2020: Draft. Moscow. (In Russian).]

РАНХиГС, Институт Гайдара (2017). Мониторинг экономической ситуации в России: Тенденции и вызовы социально-экономического развития. № 23 (61). [RANEPA and the Gaidar Institute (2017). Monitoring of Russia's economic outlook. Trends and challenges of social and economic development, No. 23 (61).]

Синельников-Мурылев С., Дробышевский С., Казакова М. (2014). Декомпозиция темпов роста ВВП России в 1999—2014 годах // Экономическая политика. № 5. С. 7-37. [Sinelnikov-Murylev S., Drobyshevsky S., Kazakova M. (2014). Decomposition of Russian GDP growth rates in 1999—2014. Ekonomicheskaya Politika, No. 5, pp. 7—37. (In Russian).]

Caballero R., Hammour M. (1996). On the timing and efficiency of creative destruction. Quarterly Journal of Economics, Vol. Ill, pp. 805 — 852.

Dervis K., Qureshi Z. (2018). The danger in today's good economic news. Project

Syndicate, January 11. Frankel J. (2012). Internationalization of the RMB and historical precedents. Journal of Economic Integration, Vol. 27, No. 3, pp. 329 — 365.

IMF (2017a). Fintech and financial services: Initial considerations. IMF Staff Discussion Notes, No. 17/05.

IMF (2017b). World economic outlook. Seeking sustainable growth: Short-term recovery, long-term challenges (October). Washington, DC: International Monetary Fund.

Murphy M., Yuan W. J. (2009). Is China ready to challenge the dollar? Internationalization of the renminbi and its implications for the United States. Washington, DC: CSIS Press.

Prasad E. S. (2016). Gaining currency: The rise of the renminbi. New York: Oxford University Press.

Roach St. S. (2017). Complacency will be tested in 2018. Project Syndicate, December 14.

Rodrik D. (2017). Too late to compensate free trade's losers. Project Syndicate, April 11.

Rodrik D. (2018). In defense of economic populism. Project Syndicate, January 9.

Roubini N. (2017). The mystery of missing inflation. Project Syndicate. September 13.

Schumpeter J. (1942). Capitalism, socialism, and democracy. New York: Harper & Bros.

Stinchcombe K. (2017). Then years in, nobody has come up with a use of blockchain. Hackernoon, December 22. https://hackernoon.com/ten-years-in-nobody-has-come-up-with-a-use-case-for-blockchain-ee98cl80100