Технологический прогресс — пожиратель рабочих мест?

Капелюшников Р.И.
член-корр. РАН, д. э. н.
гл. н. с. Национального исследовательского института мировой экономики
и международных отношений (ИМЭМО) имени Е. М. Примакова РАН
замдиректора Центра трудовых исследований (ЦеТИ)
Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики»

В последние годы широкая публика столкнулась с лавиной апокалиптических предсказаний о сокрушительном ударе по занятости, который неминуемо нанесет так называемая Четвертая промышленная революция, связанная с новейшими технологическими достижениями — роботизацией, «цифровизацией», созданием искусственного интеллекта и т. д. С катастрофическими прогнозами на этот счет выступают политики, публицисты, социологи, футурологи, инженеры и др. Хотя большинство экономистов по традиции сохраняют по отношению к таким пророчествам известный иммунитет, но и среди них сегодня обнаруживается немало алармистов. Нам сообщают, что в результате внедрения новых технологий огромная масса людей останется не у дел — в гонке между машинами и людьми окончательно победят машины (Brynjolfsson, McAfee, 2014); что мир вступает в эпоху беспрецедентно высокой технологической безработицы (Frey, Osborne, 2013); что традиционное государство благосостояния неспособно помочь ее жертвам и поэтому необходимо вводить налог па роботов (предложение Б. Гейтса), а также немедленно приступать к практической реализации идеи безусловного универсального дохода (Ford, 2015); что уже в ближайшие десятилетия отомрет примерно половина всех существующих профессий (Frey, Osborne, 2013); что скорость технологических изменений будет настолько высокой, что работники просто физически не смогут переучиваться на новые специальности, непрерывно пополняя таким образом армию безработных (Ford, 2015); что нужно быть готовыми к полному исчезновению множества не только мало- или средне-, но и высококвалифицированных рабочих мест, так как новые технологии будут во все большей степени брать на себя выполнение интеллектуальных функций, до сих пор остававшихся исключительным достоянием человека (Brynjolfsson, McAfee, 2014); что главная экзистенциальная проблема, с которой уже вскоре столкнется человечество, — чем занять себя в условиях вынужденного бездействия, когда само понятие «работа» уйдет в прошлое и все за нас будут делать умные машины (Summers, 2013).

Будущая ситуация на рынке труда изображается в самых мрачных красках. Известный американский инженер из Университета Карнеги—Меллон М. Вадхва предупреждает: «Реальность такова, что нам предстоит будущее без рабочих мест, в котором основная часть работ, выполняемых людьми, будет выполняться машинами. Роботы будут водить наши автомобили, изготавливать наши товары и заниматься нашими домашними делами, но в нем останется мало что делать человеческим существам». С ним солидарен Б. Гейтс, по мнению которого новые технологии «сократят спрос на рабочие места, особенно на нижнем уровне профессиональной иерархии». Предприниматель в области программного обеспечения М. Форд, выпустивший в 2015 г. книгу под говорящим названием «Нашествие роботов: технологии и угроза будущего без рабочих мест» (Ford, 2015), заявляет: «В прошлом машины всегда были орудиями в руках людей, но сейчас они начинают вытеснять и замещать собою все больше и больше работников». В связи с такой перспективой 44-й президент США Б. Обама выражал серьезную обеспокоенность тем, что сегодня значительная часть американского бизнеса «научилась добиваться намного более высокой эффективности при гораздо меньшем числе работников» (все цитаты приводятся по: Bailey, 2017). Известный израильский историк Ю. Харари предсказывает, что к 2050 г. создание искусственного интеллекта приведет «к возникновению нового массивного неработающего класса... „бесполезного класса", который будет не просто незанятым, но который будет и неспособен быть занятым» (Нагагі, 2017). В общем, на рынке труда, по остроумному выражению Д. Аутора и Э. Саломонс, человечество вскоре ждет «Робокалипсис» (Autor, Salomons, 2017). Картина мира, вырисовывающаяся из подобных высказываний, предстает причудливой смесью из избыточного оптимизма и избыточного пессимизма: сверхоптимизма — в том, что касается перспектив современного технологического прогресса; сверхпессимизма — в том, что касается способности экономики (в частности, рынка труда) адаптироваться к его предстоящим прорывным достижениям.

Сразу отметим одну странность. Разговоры о Четвертой промышленной революции начались, хотя ее плодов — во всяком случае пока — в общем-то и не видно. Ситуация с Первой (паровые машины), Второй (электричество и двигатели внутреннего сгорания) и Третьей (компьютеры) промышленными революциями была иной: сначала благодаря им резко ускорялся рост производительности труда и радикально обновлялась среда обитания человека, и только какое-то время спустя, задним числом произведенные ими изменения осознавались как «революция». Сейчас мы не наблюдаем ни резкого ускорения динамики производительности труда (скорее, дело обстоит с точностью до наоборот), ни признаков кардинальной ломки привычного образа жизни людей. По существу, предметом обсуждения оказывается не столько реальное, сколько некое ожидаемое положение вещей, относительно которого ни у кого не может быть уверенности — наступит оно или нет. В этом смысле характерно, что многие исследователи расценивают происходящие сегодня технологические изменения не как проявления уже наступившей Четвертой, а всего лишь как «хвост» Третьей промышленной революции — как ее отдаленные, причем ослабленные, последствия (Gordon, 2016).

Что касается собственно идеи «технологической безработицы», то она имеет почти двухсотлетнюю историю, хотя сам этот термин был введен в научный лексикон Дж. М. Кейнсом лишь в 1930-е годы¹. Можно выделить несколько волн технологического алармизма, когда опасения, связанные с вытеснением людей машинами, приобретали характер массовых фобий. Первая, датируемая началом XIX в., была связана с опытом индустриализации в Великобритании; вторая, относящаяся к 1960-м годам, была спровоцирована страхами перед автоматизацией (главным пропагандистом идеи технологической безработицы выступал тогда В. Леонтьев²); третья, возникшая на рубеже 1980-1990-х годов, стала отражением компьютерной революции (Rifkin, 1995). Во всех этих эпизодах прогнозы о наступлении будущего без рабочих мест раз за разом терпели крах, и вскоре об угрозе технологической безработицы благополучно забывали. Поэтому среди специалистов по экономической истории и истории экономической мысли сама эта идея уже давно пользуется заслуженно дурной репутацией. Однако теперь, как нас уверяют, все будет иначе, потому что природа современного технологического прогресса принципиально отлична от того, что было раньше, и на сей раз всплеска технологической безработицы не избежать.

При анализе возможного влияния технологического прогресса на занятость следует четко разграничивать два аспекта проблемы — долгосрочный и краткосрочный. В первом случае речь идет о перманентном сокращении спроса на труд под действием новых технологий, во втором — о временном приросте безработицы из-за возросшего расхождения между структурами спроса и предложения труда (имеется в виду, что когда переходный период, связанный с адаптацией к новым условиям, завершается, безработица возвратится на прежний уровень). Долгосрочные и краткосрочные последствия технологического прогресса не обязательно должны совпадать. В последующем обсуждении мы будем учитывать как те, так и другие.

Теоретические аспекты

За долгие годы изучения проблемы технологической безработицы экономическая наука накопила множество теоретических аргументов, эмпирических фактов и исторических свидетельств, позволяющих оценить, насколько оправданны предсказания сегодняшних техноалармистов и следует ли уже в ближайшее время ожидать полного либо пусть частичного, но масштабного вытеснения людей машинами. По результатам анализа, растянувшегося почти на два столетия, для обозначения логической ошибки, которую часто делают при обсуждении этой проблемы, был даже выработан специальный термин — the lump of labor fallacy (заблуждение, предполагающее фиксированный объем труда). Речь идет об умозаключениях типа: «Если производительность труда в результате внедрения новых технологий выросла на X процентов, то, значит, спрос на рабочую силу снизится также на X процентов». Этот силлогизм ложный, так как исходит из предположения о фиксированности объема выпуска и не учитывает действия разнообразных макроэкономических механизмов обратной связи.

На самом деле при повышении производительности труда объем выпуска не остается неизменным: ее рост влечет за собой увеличение доходов либо предпринимателей, внедривших нововведения, либо работников, начинающих использовать более совершенное оборудование, либо потребителей, получающих за счет снижения цен доступ к более дешевым товарам, а чаще всего и тех, и других, и третьих одновременно. Возросшие доходы транслируются в более высокий потребительский и инвестиционный спрос, а удовлетворить его оказывается нельзя без привлечения дополнительных рабочих рук. Как следствие, связь между динамикой производительности труда и спроса на рабочую силу благодаря косвенным макроэкономическим эффектам вполне может оказываться не отрицательной, а положительной. Иными словами, и в теории, и на практике вполне представима ситуация, когда внедрение новых технологий будет не уменьшать, а увеличивать число рабочих мест в экономике. Однако из высказываний нынешних техноалармистов видно, что большинство из них (если только они не профессиональные экономисты) в принципе не подозревают о существовании таких непрямых связей и продолжают использовать «лобовую» аргументацию, несостоятельность которой была выявлена экономической теорией почти 200 лет назад, в начале XIX в.

Действительно, основные теоретические идеи, касающиеся технологической безработицы как долгосрочного феномена, были высказаны еще экономистами-классиками (Vivarelli, 2007). Последующие поколения экономистов занимались скорее прояснением, уточнением и формализацией выдвинутых ими идей, чем их углублением или пересмотром. По большей части выводы, сделанные в рамках классической школы, остаются по-прежнему в силе.

Начало дискуссии по этой проблеме среди экономистов-классиков было положено Д. Рикардо, когда в третье издание своих « Начал политической экономии» он включил новую главу «О машинах» (Рикардо, 2007). В ней Рикардо отказался от своей прежней позиции, совпадавшей с позицией А. Смита, о том, что в конечном счете внедрение машин всегда благотворно для трудящихся классов. Теперь же он утверждал, что замена людей машинами может быть крайне вредоносна и мнение простых рабочих по данному вопросу не предрассудок, как можно было бы подумать, а соответствует общим принципам экономической науки³.

Вывод Рикардо о том, что внедрение машин чревато сокращением спроса на труд в долгосрочном периоде, вызвал развернутый ответ со стороны других экономистов-клас-сиков — Дж. Милля, Ж.-Б. Сэя, Дж. Мак-Куллоха, Н. Сениора⁴. В ходе этого обсуждения был выделен ряд макроэкономических механизмов, способных нейтрализовать первоначальный трудосберегающий эффект новых технологий. В «Капитале» К. Маркс иронически окрестил эти антирикардианскье аргументы «теорией компенсации» (Маркс, I960. Гл. 13), и под таким названием они вошли в историю экономической мысли.

Первый, наиболее фундаментальный, компенсационный механизм связан с тем, что в условиях совершенной конкуренции рост производительности труда будет вести к пропорциональному снижению цен на выпускаемую продукцию, что, в свою очередь, будет стимулировать дополнительный спрос на нее (считается, что первым на этот канал компенсации обратил внимание современник Смита Дж. Стюарт)⁵. Причем потребители могут начать предъявлять возросший спрос на продукцию как непосредственно того сектора, где были внедрены технологические нововведения, так и других секторов. Чтобы удовлетворить этот дополнительный спрос, фирмам придется наращивать выпуск, для чего им потребуется больше рабочих рук. И если окажется, что эластичность спроса по цене на продукцию сектора, начавшего технологическое перевооружение, достаточно высока, то занятость в нем не только не уменьшится, но даже возрастет — и это без учета влияния снизившихся цен на спрос на продукцию других секторов⁶.

Второй — «инвестиционный» — механизм связан с тем, что рост производительности означает повышение прибыльности и конкурентоспособности фирм-инноваторов. В ответ на это они начнут наращивать инвестиции, что автоматически приведет к созданию новых дополнительных рабочих мест. Первым действие этого компенсационного механизма описал сам Рикардо; позднее его важность подчеркивали А. Маршалл, Дж. Хикс и другие авторы.

Третий механизм был выделен К. Викселлем (Wickseil, 1961). Речь идет о том, что первоначальный трудосберегающий эффект новых технологий может быть компенсирован в рамках непосредственно самого рынка труда: возросшая безработица окажет понижательное давление на заработную плату, а снизившаяся цена труда будет стимулировать повышение спроса на него. Начнется обратный откат — от более трудосберегающих к более трудоемким технологиям, так что в итоге потери в занятости окажутся не столь значительными. Более того, низкая заработная плата, обусловленная избыточным предложением труда, будет ослаблять стимулы не только к использованию, но и к разработке новых трудосберегающих технологий.

Четвертый механизм, в известной мере противоположный предыдущему, строится на предположении о росте заработной платы, когда в результате технологических нововведений в распоряжении работников оказывается более совершенное оборудование. Действительно, замена людей машинами означает рост капиталовооруженности труда, а это, согласно представлениям неоклассической теории, должно повышать его предельную производительность. Соответственно должна повыситься и заработная плата сохранивших занятость работников, и поскольку их возросшие доходы будут транслироваться в дополнительный спрос на товары и услуги, постольку для его удовлетворения начнут создаваться дополнительные рабочие места.

Все рассмотренные выше рыночные компенсационные механизмы описывают возможные последствия «процессных» инноваций (process innovations), то есть изменений в методах производства. Но экономисты-классики не обошли вниманием и возможные последствия «продуктовых» инноваций (product innovations), связанных с выведением на рынок новых видов товаров и услуг (хотя подобной терминологии в те времена не существовало). Они полагали, что такие инновации являются по определению трудоинтенсивными и соответственно должны сопровождаться увеличением, а не сокращением общего числа рабочих мест, чего не отрицал даже Маркс (Маркс, I960). «Дружественный» по отношению к труду характер «продуктовых» инноваций (таких как появление автомобилей или компьютеров) подчеркивают и все современные авторы⁷. Вместе с тем различия между двумя типами инноваций не следует преувеличивать. Так, новое, более производительное оборудование представляет собой «продуктовую» инновацию для фирм, которые его выпускают, но «процессную» инновацию для тех, кто его использует.

Как видим, в изображении экономической теории картина взаимосвязи технологического прогресса и занятости предстает как чрезвычайно сложная и неоднозначная. Совместное действие различных рыночных механизмов может компенсировать первоначальный трудосберегающий эффект новых технологий как частично, так и полностью, или даже сверхкомпенсировать его, так что по сравнению с исходной ситуацией общее число рабочих мест в экономике не только не сократится, но даже возрастет. Исходя из чисто теоретических соображений, нельзя априори сказать, какой из этих сценариев будет реализован в том или ином конкретном случае: по сути, это вопрос эмпирический. Итоговый («чистый») эффект технологических изменений с точки зрения их влияния на динамику занятости будет зависеть от соотношения между «продуктовыми» и «процессными» инновациями, а также между различными механизмами компенсации. Но даже в условиях частичной компенсации можно с уверенностью утверждать, что с учетом разнообразных косвенных эффектов потери в занятости в любом случае окажутся намного меньше, чем предполагают наивные рассуждения по типу the lump of labor fallacy.

Если же от теории обратиться к фактам экономической истории, причем самых разных стран, то становится очевидно, что периоды ускоренного роста производительности труда практически всегда оказывались и периодами резкой активизации спроса на него. (В качестве иллюстрации сошлемся на недавний опыт отечественной экономики: известно, что в 2000-е годы высокие темпы роста производительности труда сопровождались значительным расширением занятости.) Как отмечают Дж. Мокир с соавторами, еще ни разу в экономической истории теоретическая возможность перманентного сокращения общего числа рабочих мест под влиянием новых технологий не становилась реальностью (Мокуг et al., 2015). С учетом этого нам как минимум не следует принимать просто на веру катастрофические предсказания нынешних техноалармистов.

Эмпирические свидетельства

Влиянию инноваций на занятость посвящено множество эмпирических исследований. Такой анализ может идти на нескольких уровнях — микро- (отдельные фирмы), мезо- (целые сектора) и макро-(национальные экономики). По многим причинам анализ на разных уровнях может давать расходящиеся результаты.

Одна из ключевых проблем, возникающих в этом контексте, — измерительная. Как количественно оценить темпы технологического прогресса? В литературе в качестве прокси для измерения скорости технологических изменений привлекают различные показатели — расходы на НИОКР, инвестиции в новое оборудование, число патентов, активность в использовании ИКТ и многие другие; работы последнего времени все чаще задействуют такой новый важный индикатор, как уровень роботизации. Очевидно, что при использовании разных измерителей результаты анализа не обязательно будут совпадать. О чем же говорят имеющиеся эмпирические свидетельства?

Практически все исследования на микроуровне свидетельствуют о сильном положительном влиянии технологического прогресса на занятость⁸. Так, в статье: Blanchflower, Burgess, 1998, показано, что в конце 1980-х годов внедрение новых технологий обеспечивало ежегодный прирост занятости в фирмах-инноваторах на 1,5% в Австралии и на 2,5% в Великобритании. Аналогичный результат был получен на данных по Великобритании, относившихся к периоду 1976-1982 гг. (Van Reenen, 1997). Положительная связь между внедрением новых технологий и ростом занятости в британских фирмах зафиксирована также для более позднего периода 1998-2011 гг. (Cortes, Salvatori, 2015). Исследование на большой выборке американских фирм обрабатывающей промышленности, охватившее период с 1963 по 2002 г., продемонстрировало, что чем выше была их патентная активность, тем значительнее были и масштабы создания ими новых рабочих мест (Coad, Rao, 2011). Сходный вывод о том, что в фирмах-инновагорах темпы прироста занятости выше, чем в фирмах-неинноваторах, был сделан на панельных данных для обрабатывающей промышленности Западной Германии за период 1980-1992 гг. (Smolny, 1998). Во Франции (1986-1990 гг.) инновационные фирмы также демонстрировали намного ббльшую активность в создании рабочих мест, чем неинновационные (Greenan, Guellec, 2000). Достаточно неожиданно, но из данной работы следовал также вывод, что «процессные» инновации оказывают на занятость более сильное положительное воздействие, чем «продуктовые». Такой же контринтуитивный результат был получен для фирм обрабатывающей промышленности в Германии (1982-2002 гг.): и «процессные», и «продуктовые» инновации стимулировали создание ими новых рабочих мест, но эффект от первых превосходил эффект от вторых (Lachenmaier, Rottmann, 2011).

Положительная, но не слишком сильная связь между внутрифирменными инновациями и занятостью была обнаружена также для Италии (1992-1997 гт.) (Piva, Vivarelli, 2005). Согласно результатам другого исследования, тоже относящегося к Италии, примерно половина прироста занятости в обрабатывающей промышленности этой страны за период 1995-2003 гг. была обусловлена «продуктовыми» инновациями, а эффект от «процессных» инноваций был нейтральным (Hall et al., 2008). Сходным образом в экономике Тайваня (1999-2003 гг.) «продуктовые» инновации сопровождались ростом численности занятых во всех отраслях обрабатывающей промышленности, а «процессные» — только в высокотехнологичных (Yang, Lin, 2008). Анализ деятельности промышленных фирм в Израиле за 1982-1993 гг. также показал, что если высокотехнологичные фирмы увеличивали занятость, то в остальных она снижалась (Regev, 1998).

В одной из новейших работ, посвященной Испании (2002-2009 гг.), было продемонстрировано, что быстрее наращивают занятость более инновационные, менее крупные и более молодые фирмы, причем их опережение по отношению к неинновационным фирмам устойчиво во времени (Ciriaci et al., 2016). Однако в другой работе, также по обрабатывающей промышленности Испании (2002-2013 гг.), какой-либо значимой связи между инновациями и занятостью выявлено не было (Pellegrino et al., 2017). Нулевой эффект расходов на НИОКР с точки зрения интенсивности создания рабочих мест был обнаружен для фирм обрабатывающей промышленности и в Норвегии для периода 1982-1992 гг. (Klette, Forre, 1998).

Ряд исследований на микроуровне строились с использованием межстрановых данных. В работе, посвященной Великобритании, Германии, Испании и Франции и охватившей период 1998-2000 гг., было показано, что если в обрабатывающей промышленности этих стран «продуктовые» инновации были связаны со значительным приростом занятости на уровне фирм, а «процессные» — с ее слабым снижением, то в сфере услуг первые обеспечивали лишь небольшое повышение занятости, но вторые не влияли на нее ни положительно, ни отрицательно (Harrison et al., 2014). Еще одно межстрановое исследование показало (1998-2008 гг.), что расходы на НИОКР положительно и значимо связаны с динамикой занятости в отраслях сферы услуг и в высокотехнологичных отраслях обрабатывающей промышленности, но отрицательно — в ее традиционных отраслях (Bogliacino, Vivarelli, 2012). Вместе с тем анализ с использованием опросных данных «Европейского обследования обрабатывающей промышленности» за 2009 г. по семи европейским странам не выявил никакой значимой связи между активностью фирм в использовании роботов и динамикой занятости — ни положительной, ни отрицательной (Jäger et al., 2015).

В целом исследования на микроуровне позволяют сделать вывод о существовании сильного положительного влияния технологического прогресса на занятость, особенно в отраслях сферы услуг и в высокотехнологичных отраслях обрабатывающей промышленности. В то же время роботизация, возможно, не столь позитивна для динамики занятости, как многие другие виды современных технологических инноваций.

Однако анализ на уровне отдельных фирм имеет серьезные ограничения. Во-первых, он редко способен эффективно решить проблему причинности: возможно, что инновационные фирмы действительно более активно создают рабочие места, но возможно, что более успешные и потому быстрее наращивающие численность персонала фирмы более склонны внедрять инновации. Во-вторых, такой анализ может значительно завышать положительный эффект технологических изменений с точки зрения динамики занятости, если инновационным фирмам удается увеличивать свою долю рынка за счет неинновационных фирм, которым приходится свертывать занятость. В-третьих, такой анализ не в состоянии учесть косвенные эффекты компенсационных рыночных механизмов, действующих на уровне целых секторов или всей экономики.

Частично эти ограничения преодолеваются при анализе на секторальном (отраслевом) уровне. При его использовании разброс в получаемых оценках оказывается значительно больше из-за специфики ситуации в разных отраслях. В части таких работ сделан вывод о «враждебности» современного технологического прогресса занятости.

На примере 21 отрасли обрабатывающей промышленности пяти европейских стран (1989-1993 гг.) было продемонстрировано, что потери рабочих мест были выше в секторах, отличавшихся более высокой инновационной активностью (Pianta, 2000). Этот результат был подтвержден на более поздних данных (1994-1999 гг.) по 10 отраслям обрабатывающей промышленности восьми европейских стран (Antonucci, Pianta, 2002). В исследовании по экономике Испании было установлено, что период с середины 1980-х до конца 1990-х годов характеризовался резким снижением доли занятых в ее высокотехнологичных секторах (Sacristän Diaz, Quirös Tomas, 2002). Аналогичная тенденция была зафиксирована для отдельных отраслей обрабатывающей промышленности в работе по Норвегии (Klette, F0rre, 1998). Для отраслей обрабатывающей промышленности Италии (Vivarelli et al., 1996) была обнаружена отрицательная связь между темпами роста производительности труда и занятости (хотя «продуктовые» инновации имели положительный эффект, но он перекрывался отрицательным эффектом «процессных» инноваций). Согласно исследованию: Clark, 1987, в отраслях обрабатывающей промышленности Великобритании «созидательный» эффект новых технологий проявлялся примерно до середины 1960-х годов, после чего он стал «разрушительным».

Вместе с тем в упомянутом выше исследовании по Франции, охватившем 18 отраслей обрабатывающей промышленности этой страны, было показано, что в более инновационных отраслях темпы создания рабочих мест выше, чем в менее инновационных. Причем в отличие от результатов, полученных при анализе на уровне фирм, эффект от «продуктовых» инноваций был сильнее, чем от «процессных» (Greenan, Guellec, 2000). В работе, посвященной анализу сферы услуг в Италии (1993-1995 гг.), был сделан вывод, что инновации положительно влияли на динамику занятости в инновационных и интеллектуалоемких отраслях этой сферы, но отрицательно — в ее «традиционных» отраслях, таких как финансы, торговля и транспорт (Evangelista, Savona, 2002). Для Германии (1999-2005 гг.) было обнаружено, что увеличение числа патентов положительно связано с последующим ростом занятости в высокотехнологичных отраслях обрабатывающей промышленности (производство электрооборудования, электронного, оптического и медицинского оборудования) (Buerger et al., 2012). Рассматривая совместно отрасли как обрабатывающей промышленности, так и сферы услуг на данных по пяти европейским странам за 1994-2004 гг., авторы исследования: Bogliacino, Pianta, 2010, выявили сильное положительное влияние «продуктовых» инноваций на занятость. Аналогичным образом анализ 25 отраслей обрабатывающей промышленности и сферы услуг в 15 европейских странах за 1996-2005 гг. показал, что рост расходов на НИОКР оказывал сильное положительное влияние на темпы создания новых рабочих мест, особенно в высокотехнологичных секторах (Bogliacino, Vivarelli, 2012). В работе: Piva, Vivarelli, 2017, но 11 европейским странам (1998 -2011 гг.), где также совместно анализировались как обрабатывающая промышленность, так и сфера услуг, было установлено, что рост расходов на НИОКР в целом положительно влияет на занятость. Однако наблюдается это почти исключительно в высоко- и среднетехнологичных отраслях, в то время как в низкотехнологичных он приводит к потере рабочих мест. В работе: Gaggl, Wright, 2015, были проанализированы результаты интересного «естественного» эксперимента, осуществленного в Великобритании, когда в 2000-2004 гг. малому бизнесу стала предоставляться 100-процентная налоговая скидка на средства, инвестированные в ИКТ. Согласно полученным оценкам, активизация инвестиций в ИКТ обеспечила рост на 0,7% количества отработанных часов в малых фирмах, имевших право на такую скидку. Но при этом занятость возросла только в торговле и финансах и практически не изменилась во всех остальных секторах, включая обрабатывающую промышленность. Результаты исследования на панельных данных для 14 отраслей 17 стран за период 1993-2007 гг. представлены в: Graetz, Michaels, 2015. Авторы продемонстрировали, что на секторальном уровне использование роботов резко повышает темпы роста добавленной стоимости (перемещение из нижнего в верхний дециль по уровню роботизации обеспечивает 0,37 п. п. ее дополнительного прироста ежегодно), а также темпы роста производительности труда и заработной платы, но при этом не влияет отрицательно на количество отработанных часов.

Важные результаты получены в работе: Bessen, 2017. Автор показал, что в пределах одних и тех же секторов связь между динамикой производительности труда и динамикой занятости не остается неизменной: если на ранних этапах развития отрасли она положительная (внедрение новых технологий ведет к увеличению числа рабочих мест), то на более поздних становится отрицательной. Так, в США численность производственных рабочих, занятых изготовлением хлопчатобумажных тканей, составляла 20 тыс. человек в 1820 г., возросла до 450 тыс. в 1930 г. (пик) и вернулась на уровень 20 тыс. в настоящее время. В сталелитейной промышленности она равнялась 10 тыс. человек в 1870 г., достигла 550 тыс. в I960 г. (пик) и упала до 100 тыс. в настоящее время. Аналогичные цифры по автомобильной промышленности: 20 тыс. человек в 1910 г., 800 тыс. в 1970 г. (пик) и 600 тыс. в настоящее время. При этом в первой из этих отраслей на протяжении всего периода ее существования ежегодные темпы прироста производительности труда составляли 2,9%, во второй — 2,4, в третьей — 1,4%. Почему же, несмотря на устойчивый рост производительности труда, занятость в них сначала быстро росла, а потом быстро снижалась?

Дж. Бессен связывает это с тем, что эластичность спроса по цене может сильно меняться во времени. Когда новый товар только появляется на рынке, она намного превышает 1, поскольку лишь немногие, наиболее состоятельные потребители могут позволить себе приобретать его по высокой цене; затем по мере падения цены круг его потребителей становится все шире; наконец, когда его цена падает настолько, что он становится доступен практически всем, достигается точка насыщения и эластичность спроса по цене опускается значительно ниже 1. Лишь с этого момента влияние технологических изменений на занятость (внутри данного сектора) из положительного становится отрицательным. Причем на восходящей фазе, пока эластичность спроса по цене значительно превышает 1, чем быстрее растет производительность труда, тем быстрее увеличивается занятость. Этим, по мнению Бессена, в частности, объясняется, почему так сильно различалось влияние ИКТ на занятость по отдельным секторам. Так, по его оценкам, в США повышение уровня компьютеризации на 1% сопровождалось снижением занятости в обрабатывающих производствах на 3%, но ее увеличением на 1% в секторах, не относившихся к обрабатывающей промышленности. Он предвидит, что снижение занятости под действием технологического прогресса в обрабатывающей промышленности США будет перекрываться ее быстрым приростом в сфере услуг (Bessen, 2017).

Наиболее общий вывод, который можно сделать из исследований на мезоуровне, состоит в том, что в различных секторах спрос на труд неодинаково реагирует на внедрение новых технологий: как правило, его реакция оказывается положительной в услугах, а также в «молодых», высокотехнологичных отраслях обрабатывающей промышленности, но отрицательной в «зрелых», низкотехнологичных отраслях. Однако анализу на секторальном уровне присущи многие ограничения, характерные для анализа на уровне фирм. Он так же не может учесть действие разнообразных компенсирующих механизмов на макроуровне и, следовательно, не способен ответить на вопрос, каков же общий эффект технологических изменений с точки зрения динамики занятости.

Поэтому такое большое значение имеют исследования, строящиеся на агрегированных данных (часто — межстрановых). Одно из их важных преимуществ состоит в том, что они позволяют оценивать сравнительную эффективность альтернативных компенсирующих рыночных механизмов. Для этого могут использоваться различные методологические подходы (Vivarelli, 2007).

В ранних работах главным инструментом анализа служили симуляции на основе данных таблиц затраты-выпуск. Так, из серии симуляций, проведенных для экономики США середины 1980-х годов, следовало, что занятость в ней будет расти при любых возможных темпах технологического прогресса, хотя в сценариях с более высокими темпами ее рост должен происходить медленнее (Leontief, Duchin, 1986). Прогноз динамики занятости в британской экономике по состоянию на начало 1990-х годов показал, что действующие в ней компенсирующие механизмы достаточно сильны, чтобы полностью нейтрализовать первоначальный трудосберегающий эффект новых технологий. При этом наиболее эффективным оказывался канал компенсации, связанный со снижением цен, на долю которого, согласно расчетам, приходилось более половины всех компенсированных рабочих мест (Whitley, Wilson, 1982). Однако более поздние оценки тех же авторов, относящиеся к периоду 1985 — 1995 гг., уже предполагали, что компенсация будет лишь частичной (Whitley, Wilson, 1987). Аналогичный вывод о неполной компенсации потерь рабочих мест из-за распространения ИКТ был получен для Западной Германии (Kalmbach, Kurz, 1990).

Другое направление исследований связано с попытками напрямую оценить эластичность занятости в зависимости от темпов экономического роста. В работе на данных по странам ОЭСР, охватившей период 1960-1993 гг., было эконометрически показано, что корреляция между темпами изменения занятости и ВВП является положительной, причем она оставалась такой даже в первой половине 1990-х годов - в период, который принято описывать в терминах «экономического роста без создания рабочих мест» (Boltho, Glyn, 1995). Вместе с тем отрицательная эластичность занятости в зависимости от темпов экономического роста была обнаружена для четырех из семи развитых стран (1960-1997 гг.), проанализированных в: Piacentini, Ріпі, 2000. Причем во всех семи странах наблюдалась отрицательная эластичность в обрабатывающей промышленности, но положительная - в сфере услуг. Однако в работе: Padalino, Vivarelli, 1997, где рассматривались данные по тем же семи развитым странам за период 1960 1994 гг., были получены иные результаты. В долгосрочном периоде отрицательного влияния экономического роста на динамику занятости выявлено не было, а в краткосрочном между ними была зафиксирована сильная положительная связь.

Связь между динамикой занятости и динамикой производительности подробно проанализирована на выборке из 19 развитых стран за период 1970 2007 гг. в работе: Autor, Salomons, 2017. Общий вывод из нее однозначен: новые технологии не угрожают занятости, а благоприятствуют ей. По оценкам авторов, в анализируемых странах повышение производительности труда на 10 п. п. сопровождалось увеличением общего числа занятых в экономике в среднем па 2 п. п. В то же время прирост производительности на 10 п. п. внутри сектора вел к падению занятости в нем примерно на 2,5 и. и. Однако прямой (внутрисекторальный) отрицательный эффект перекрывался более сильными косвенными (межсекторальными) положительными эффектами. Во-первых, рост производительности в каждом отдельном секторе стимулировал создание дополнительных рабочих мест в других секторах. Во-вторых, способствуя увеличению объема конечного потребления, он повышал спрос на труд и во всей экономике. При этом чистый положительный эффект оказывается значительно больше, если использовать при оценке показатели совокупной факторной производительности, а не производительности труда. Наиболее сильное косвенное влияние на уровень занятости в других секторах оказывал рост производительности в сфере услуг. Это дает веские основания полагать, что в случае активного вытеснения в ней людей роботами численность занятых во всей экономике будет не сокращаться, как ожидают многие, а расти. Еще один важный вывод состоит в том, что новые технологии нельзя считать главным драйвером изменения занятости: ключевым фактором здесь выступает динамика численности населения. Но более чем скромная роль технологического прогресса плохо укладывается в картину грядущего «Робокалипсиса» (Autor, Salomons, 2017).

Но, пожалуй, наиболее интересная группа исследований на макроуровне связана с попытками оценить действенность различных компенсирующих механизмов в рамках моделей общего или частичного равновесия. Как было установлено в работе по США (Sinclair, 1981), первоначальные потери в занятости вследствие внедрения новых технологий будут сверхкомпенсированы (чистый прирост занятости будет положительным), если коэффициенты эластичности спроса по цене и эластичности замещения между факторами производства достаточно высокие. В случае американской экономики максимальную компенсацию обеспечивал механизм, связанный со снижением заработной платы, тогда как никаких свидетельств в пользу механизма, связанного со снижением цен, получено не было. Сравнительный анализ экономик США и Италии в период 1966-1986 гг. показал, что если первая была в большей мере ориентирована на «продуктовые», то вторая — на «процессные» инновации (Vivarelli, 1995). Соответственно в первой технологический прогресс сопровождался наращиванием числа рабочих мест, а во второй — их сокращением. При этом в обеих странах наиболее действенным был механизм, связанный со снижением цен. В методологически близкой работе с использованием данных по США, Италии, Франции и Японии за 1965-1993 гг. был сделан вывод, что наиболее эффективны в этих странах два компенсирующих механизма — через снижение цен и через повышение доходов (Simonetti et al., 2000). В то же время действие механизма через снижение заработной платы прослеживалось только для более гибкого американского рынка труда. Сильный положительный эффект, обусловленный «продуктовыми» инновациями, также фиксировался только в США. Негативный эффект «процессных» инноваций с точки зрения динамики занятости был обнаружен в работе, посвященной анализу девяти развитых стран в период 1960-1990 гг. (Ріпі, 1996). Но и в ней отмечалось действие мощного компенсирующего механизма, связанного с расширением экспорта в результате внедрения таких инноваций.

В работе: Layard, Nickell, 1985, на теоретическом уровне было показано, что ключевым параметром следует считать коэффициент эластичности спроса на труд в зависимости от соотношения реальной заработной платы и производительности труда. Когда он достаточно высок, первоначальный трудосберегающий эффект новых технологий будет полностью компенсирован. По оценке авторов, в Великобритании его величина составляла 0,9, что исключало какое-либо негативное влияние технологического прогресса на занятость. В фокусе другого исследования по Великобритании находился компенсирующий механизм, связанный со снижением цен (Nickell, Kong, 1989). В семи из девяти проанализированных авторами секторов этой страны эластичность спроса по цене была достаточно высокой, чтобы в масштабах всей экономики между технологическими изменениями и занятостью сохранялась устойчивая положительная связь.

Несмотря на расхождения в получаемых эмпирических оценках, нельзя не заметить, что большинство исследователей на агрегированном уровне все же склоняются к выводу о том, что технологический прогресс выступает фактором, скорее благоприятствующим, чем препятствующим росту занятости. При этом они показывают, что многое зависит от гибкости рынка труда, от эластичности спроса по цене (как на товары, так и на труд), от эластичности замещения между производственными факторами и т. д. (Piva, Vivarelli, 2017). С методологической точки зрения основной недостаток макроисследований в том, что в любой стране траектория изменения совокупной занятости определяется множеством структурных, институциональных и социальных факторов, проконтролировать которые часто невозможно. Как следствие, попытки выделить «чистый» эффект технологических изменений на уровне всей экономики наталкиваются на труднопреодолимые препятствия.

В последнее время появились работы, где единицей наблюдения выступают не фирмы, сектора или национальные экономики, а отдельные регионы. Наверное, самая резонансная из них — исследование Д. Аджемоглу и П. Рестрепо, посвященное влиянию роботизации на занятость на уровне локальных рынков труда в США (commuting zones) за 1990-2007 гг. (Acemoglu, Restrepo, 2017). Согласно полученным ими оценкам, установка каждого дополнительного промышленного робота вытесняет из производства от 3 (минимальная оценка) до 6 (максимальная оценка) работников. В эквивалентной формулировке — один дополнительный робот в расчете на тысячу работников снижает уровень занятости в экономике (employment-population ratio) на 0,18-0,34 п. п. Кумулятивные потери занятости в результате роботизации за весь рассматриваемый период составили, по их расчетам, от 360 тыс. до 670 тыс. человек, причем наиболее сильно пострадала занятость в обрабатывающей промышленности.

Отметим, что даже если принять эти оценки, то количественно влияние роботизации на занятость в США оказывается едва заметным — снижение на 0,2-0,3 п. п. за почти 20 лет. Достаточно сказать, что только ежегодный оборот рабочей силы на американском рынке труда (сумма наймов и увольнений) превышает 120 млн. Более того, согласно расчетам Аджемоглу и Рестрепо, при оценке совместного воздействия на занятость роботизации и компьютеризации чистый эффект новых технологий из отрицательного становится положительным (Acemoglu, Restrepo, 2017). Не вполне также ясно, в какой мере в их анализе удалось учесть влияние компенсирующих рыночных механизмов, действующих на уровне всей экономики, а не локальных территориальных зон. Кроме того, как уже отмечалось, в других работах, посвященных той же проблеме, роботизация оценивается как фактор, нейтральный с точки зрения динамики занятости (Jäger et al., 2015; Graetz, Michaels, 2015).

Наконец, все исследования, также использующие региональные данные, рисуют иную картину, чем Аджемоглу и Рестрепо. Так, в работе Д. Аутора с соавторами, в которой в качестве единиц анализа также выступали локальные рынки труда в США (722 зоны) и которая охватывала тот же период 1990-2007 г., никакого отрицательного влияния новых технологий на общую занятость выявлено не было (Autor et al., 2015). Анализ локальных рынков труда в Западной Германии (402 зоны) за период 2001-2012 гг. показал, что в регионах с высокой концентрацией отраслей с эластичным спросом на выпускаемую ими продукцию в ответ на рост производительности труда занятость увеличивается, тогда как в регионах с высокой концентрацией отраслей с неэластичным спросом она снижается (Blien, Ludewig, 2017).

В работе: Gregory et al., 2016, где использовались данные по 238 регионам 27 европейских стран за 1999-2010 гг., выделены три основных канала возможного воздействия технологического прогресса на занятость: 1) эффект замещения, связанный с вытеснением работников машинами; 2) эффект, связанный с возрастанием спроса (благодаря снижению цен) на выпускаемую фирмами продукцию; 3) эффект перелива, связанный с тем, что возросший спрос может выходить за пределы регионов, где внедряются новые технологии, и перетекать в другие. Согласно полученным оценкам, за весь рассматриваемый авторами период кумулятивные потери за счет первого механизма составили (суммарно по всем регионам) 9,6 млн рабочих мест, тогда как кумулятивный прирост за счет второго механизма — 8,7 млн и за счет третьего — 12,4 млн рабочих мест. Чистый выигрыш благодаря действию технологического прогресса составил 11,6 млн. Данный расчет строился исходя из предположения, что все дополнительные нетрудовые доходы, полученные за счет возросшей эффективности производства, расходуются на приобретение товаров и услуг в соседних регионах (эффект перелива). В качестве альтернативного рассматривался сценарий, при котором все дополнительные нетрудовые доходы «уходили» из системы (расходовались за пределами Европы). Но даже в таком крайнем варианте общий чистый выигрыш в занятости все равно достигал почти 2 млн рабочих мест (Gregory et al., 2016).

Технологический прогресс и подстройка на рынке труда

Технологический прогресс может становиться источником безработицы не только тогда, когда он сокращает спрос на труд, но и когда он затрудняет и замедляет процесс соединения (мэтчинга) работников с рабочими местами. Дело в том, что под его воздействием может меняться не только уровень, но и структура спроса на рабочую силу. Для преодоления возникших расхождений между структурой спроса и структурой предложения труда необходима реаллокация рабочей силы — профессиональная, территориальная, межфирменная. Одни профессии устаревают, другие появляются; новые технологии начинают предъявлять более высокие требования к уровню образования и квалификации работников; рабочей силе приходится перемещаться из регионов, где потребность в ней падает, в регионы, где потребность в ней возрастает; фирмы-неинноваторы приступают к увольнениям (или вообще закрываются), а на фирмах-инноваторах открываются вакансии, так что рабочие места начинают перетекать с первых на вторые. По сути, именно это Й. Шумпетер называл процессом «созидательного разрушения».

Естественно, что при резких технологических сдвигах приспособление к ним может растягиваться на длительное время и принимать крайне болезненные формы. Переквалификация, овладение новыми профессиями, повышение уровня образования, переезд в другую местность, даже смена места работы — все это требует времени и сопряжено с немалыми издержками. В этом смысле нет сомнений, что технологическая безработица как краткосрочный феномен вполне реальна и, более того, всегда в той или иной мере присутствует на современных рынках труда. Весь вопрос в том, выходит ли она за пределы «нормальной» фрикционной безработицы и если да, то как сильно, а также происходит ли со временем ее рассасывание и если да, то как быстро. Например, в работе: Feldmann, 2013, на данных по 21 развитой стране за период 1985-2009 гг. было показано, что технологические нововведения действительно вызывают временное повышение безработицы в течение первых трех лет после начала их освоения, но затем она возвращается на исходный, более низкий уровень. Отметим, что подобный краткосрочный прирост безработицы может наблюдаться, даже когда в долгосрочной перспективе технологический прогресс служит катализатором роста спроса на труд.

Здесь разнонаправленно действуют множество факторов. Тем не менее в общем случае можно ожидать, что повышение безработицы будет тем значительнее и продолжительнее, чем: 1) масштабнее требуемая реал локации рабочей силы, то есть чем быстрее, глубже и шире сами технологические сдвиги, которые дают ей толчок; 2) сильнее разрыв между требованиями старых и новых технологий к качеству человеческого капитала работников; 3) выше негибкость рынков труда, препятствующая процессу реал локации и замедляющая ее темпы.

Более того, если речь идет не об однократном шоке, а о постоянно воспроизводящейся ситуации, когда скорость технологических изменений устойчиво превосходит скорость адаптации к ним со стороны фирм и работников, то технологическая безработица может наблюдаться не только в кратко-, но и в долгосрочном периоде. Иными словами, при определенных условиях технологический прогресс может становиться причиной повышения «естественной» (равновесной) нормы безработицы.

Так, он может усиливать склонность фирм к увольнениям и снижать их склонность к открытию вакансий (Aghion, Howitt, 1994). Одно из главных последствий изменений в технологиях — устаревание знаний и навыков, накопленных работниками. Это должно стимулировать фирмы, с одной стороны, быстрее избавляться от имеющихся у них работников с морально устаревшим человеческим капиталом, а с другой — менее активно нанимать новых работников, поскольку в условиях частых технологических сдвигов ожидаемая продолжительность мэтчинга (соединения работников с рабочими местами) будет короче (вследствие ускоренного обесценения знаний и навыков). В то же время поскольку технологический прогресс способствует росту производительности труда, постольку отдача от каждого дополнительно созданного рабочего места будет выше, а это должно стимулировать фирмы, наоборот, к более активному открытию вакансий. В ситуации, когда последний эффект оказывается слабее первых двух, внедрение новых технологий будет вести к повышению «естественной» нормы безработицы⁹.

Однако такой результат нельзя считать предопределенным. Технологический прогресс может принимать различные формы: иногда он требует ликвидации существующих рабочих мест, но иногда все ограничивается лишь их реновацией (Mortensen, Pissarides, 1998). В последнем случае работники адаптируются к требованиям новых технологий, обновляя и пополняя свои знания и навыки, но оставаясь при этом на прежних рабочих местах. И если технологический прогресс в форме создания/ликвидации рабочих мест действительно способен повышать «естественную» норму безработицы, то в форме их реновации он должен, напротив, способствовать ее снижению.

Как часто встречаются эпизоды сверхвысокой краткосрочной технологической безработицы? Экономическая история показывает, что крайне сложно отыскать примеры, когда ускорение технологического прогресса вело к резкому скачку общей безработицы. В начале XX в. появление автомобилей не вызвало массовой безработицы среди извозчиков, кузнецов и шорников; в конце того же века появление компьютеров не вызвало массовой безработицы среди машинисток. Это означает, что чаще всего скорость технологических изменений и скорость подстройки к ним оказываются сопоставимыми. В прошлые периоды внедрение новых технологий, как правило, не носило взрывного характера, растягиваясь на более или менее длительный период, достаточный для того, чтобы фирмы и работники успевали адаптироваться к изменившимся условиям. Благодаря этому обычно удавалось избегать резких скачков безработицы, обусловленных технологическими факторами. (Скажем, в США, где, как мы упоминали, оборот рабочей силы превышает 120 млн в год, чтобы ощутимо повлиять на общий уровень безработицы, разовый выброс в нее, вызнанный внедрением новых технологий, должен был бы составить не менее 0,5-1 млн человек.)

Тем не менее некоторые авторы склонны связывать текущие проблемы на рынках труда развитых стран с действием именно технологических факторов. Так, еще недавно Ю. Бринйолфссон и Э. Макафи предлагали чисто технологическое объяснение устойчиво высокого уровня безработицы, который поддерживался в экономике США на протяжении нескольких лет после окончания Великой рецессии (Brynjolfsson, McAfee, 2011). Однако сейчас, когда безработица в США упала заметно ниже отметки 5%, стало очевидно, что новые технологии были здесь ни при чем.

Но, возможно, в ближайшем будущем нас все-таки ожидает бурный всплеск технологической безработицы, как и предсказывают техноалармисты? При ближайшем рассмотрении подобное развитие событий представляется крайне маловероятным, причем сразу по нескольким причинам.

Во-первых, как показывает эмпирический анализ, современный технологический прогресс ориентирован не столько на ликвидацию, сколько на реновацию рабочих мест. Так, компьютеризация способствовала масштабному замещению людей машинами в процессе выполнения рутинных производственных операций (подробнее об этом см. следующий раздел). Но, как подсчитала на данных по Германии за 1979-1999 гг. А. Спиц-Онер, это на 99% произошло за счет уменьшения выполняемых работниками рутинных операций внутри существующих профессий (без их отмирания!) или лишь на 1% — за счет ликвидации профессий, являвшихся целиком рутинными (Spitz-Oener, 2006). Но такая форма технологического прогресса, как уже отмечалось, связана скорее с расширением занятости, чем с ее снижением.

Во-вторых, многие алармистские прогнозы строятся исходя из упрощенного деления всех занятых на две группы — низко- и высококвалифицированных. Если считать, что новые технологии уменьшают спрос на первых, но увеличивают спрос на вторых, то легко прийти к выводу о неизбежности масштабной технологической безработицы, поскольку по понятным причинам вытесняемые машинами малоквалифицированные работники не в состоянии претендовать на рабочие места, требующие высокой квалификации. Однако деление всех занятых на две полярные группы — это всего лишь исследовательский прием, облегчающий анализ. В реальности существует огромное множество градаций в зависимости от качества рабочей силы. Нет ничего невозможного в том, чтобы при определенных условиях работники, находившиеся на «дне» профессиональной иерархии, смогли подняться на одну ступеньку вверх; работники, занимавшие эту ступеньку ранее, также продвинулись на шаг вперед и так далее вплоть до самой вершины. Возможность такой «цепной» субституции между различными группами работников резко снижает риск внезапного всплеска технологической безработицы.

В-третьих, продвижение новых технологий может наталкиваться не только на инженерные, но и на правовые, социальные и этические препятствия, снижающие скорость их распространения. Скажем, массовый переход на беспилотные автомобили невозможен без радикальной ревизии законодательства об ответственности при ДТП, но для такой ревизии может потребоваться много лет¹⁰. Когда процесс диффузии технологических инноваций оказывается постепенным, подстройка к нему на рынке труда может успешно идти, не порождая высокой технологической безработицы даже в краткосрочном периоде.

Но, пожалуй, самое главное, что пока (вопреки предсказаниям техноалармистов) ничто не указывает на ожидающее нас в ближайшем будущем резкое ускорение технологического прогресса. Как следует из данных таблицы, последнее десятилетие можно считать одним из худших периодов в экономической истории развитых стран. В эти годы в них наблюдались самые низкие с начала XX в. темпы роста не только ВВП, но и совокупной факторной производительности, что можно рассматривать как свидетельство явного замедления технологического прогресса. Можно, конечно, возразить, что такие разочаровывающие показатели — это не более чем результат отрицательного влияния Великой рецессии 2008-2009 гг. Однако при ближайшем рассмотрении отсылка к ней оказывается неубедительной.

Таблица

Среднегодовые темпы прироста ВВП и совокупной факторной производительности (СФП), развитые страны, 1890-2015 гг. (в %)

Источник: Bergeaud et al., 2017.

Во-первых, долговременное замедление роста производительности началось в развитых странах за несколько лет до наступления Великой рецессии (в США — с 2005 г.) (Gordon, 2016). Во-вторых, даже после корректировки на ее последствия темпы прироста СФП для развитых стран в 2005-2015 гг. все равно остаются более низкими, чем в другие периоды (Fernald, 2015). В-третьих, вполне естественно, что рецессии негативно влияют на темпы роста ВВП, но не так легко понять, почему они должны негативно влиять и на темпы технологического прогресса. Скажем, в США десятилетие Великой депрессии (1930-е годы) считается самым «инновационным» периодом в истории страны (Field, 2003).

Сегодня большинство исследователей согласны с тем, что наблюдавшееся в развитых странах резкое ухудшение динамики ВВП и динамики производительности — это не краткосрочный эпизод; что с середины 2000-х годов все они перешли на беолее низкую долговременную траекторию экономического роста; наконец, что в первую очередь это было связано с замедлением темпов СФП, то есть технологического прогресса. Из американских экономистов только Бринйолфссон и Макафи, принадлежащие к числу убежденных технооптимистов, продолжают настаивать на том, что уже в ближайшее время годовые темпы прироста СФП в США ускорятся до 2% (Brynjolfsson, McAfee, 2011). Однако с того момента, когда они впервые высказали этот прогноз, прошло уже несколько лет, но никаких признаков обещанного ускорения по-прежнему не заметно. Все остальные авторитетные исследователи экономического роста в США (Д. Джоргенсон, Р. Гордон, Дж. Ферналд, С. Олинер и др.), напротив, ожидают серьезного замедления темпов прироста СФП до 0,5-1%. По их оценкам, американской экономике в лучшем случае предстоит возврат к показателям, наблюдавшимся в «застойное» двадцатилетие 1972-1995 гг.¹¹

Но тогда уже по одной этой причине нет смысла ожидать в скором времени скачка технологической безработицы. Если темпы технологических изменений, как следует из большинства прогнозов, будут даже ниже исторической «нормы», то и приспосабливаться к ним будет не сложнее, а легче, чем раньше. В свете этого даже краткосрочный всплеск технологической безработицы в ближайшие годы представляется маловероятным.

Конечно, технологическое развитие — это трудно прогнозируемый процесс, который таит много неожиданностей, так что ситуация может поменяться очень быстро. Возможно, уже где-то на подходе новые прорывные технологии, которые в очередной раз преобразят мир. Но пока доступные данные рисуют совершенно иную картину: похоже, что впереди у мировой экономики длительный период не слишком быстрого по историческим меркам технологического развития и, как следствие, достаточно вялого роста производительности.

В то же время в дискуссиях о технологической безработице нередко забывают, что новые технологии могут влиять не только на спрос на труд, но и на его предложение. И если эффекты на стороне спроса — это в значительной мере область догадок и предположений, то эффекты на стороне предложения — уже реальность.

Традиционно помимо денежных потерь безработные несли не менее значительные неденежные (психологические) издержки, попадая в ситуацию вынужденного бездействия и социальной изоляции. Однако благодаря компьютерам и Интернету такие издержки стали на порядок меньше: теперь незанятым есть чем заняться (скажем, проводить время за видеоиграми) и есть с кем общаться (через социальные сети). В той мере, в какой возросла ценность досуга, должны были снизиться стимулы к поиску и получению оплачиваемой занятости на рынке. Иными словами, непредвиденным результатом распространения новых технологий могло стать снижение уровня занятости, причем особенно сильное — среди молодежи.

Действительно, в работе: Auguiar et al., 2016, показано, что в США кривые предложения труда у всех демографических групп сместились под действием ИКТ вниз, но сильнее всего — у молодых мужчин (21-30 лет) с низким образованием (не обучавшихся в колледже). За 2000-2015 гг. уровень занятости упал у них на 10 п. п. - с 82 до 72% и при этом резко — с 10 до 22% — выросла доля тех, кто в течение всего предыдущего года не трудился ни одного часа. Что касается средней продолжительности отработанного времени в расчете на одного человека, то она сократилась у них на 300 (!) часов в год. Баланс времени изменился следующим образом: время, посвящаемое работе на рынке, снизилось на 3,5, а работе по дому — почти на 2 часа в неделю; время, уделяемое учебе, выросло на 1, а досугу — более чем на 4 часа в неделю. Еще интереснее, что за компьютером молодые мужчины с низким образованием стали проводить на 6,5 часа больше в течение недели, в том числе за видеоиграми — на 5 часов больше, чем раньше. Согласно эконометричес-ким оценкам авторов, от 1/4 до 1/2 всего сокращения отработанного времени у этой группы объяснялось переключением на «компьютерные» формы проведения досуга. Иными словами, расширение доступа к новым «досуговым» технологиям привело к тому, что молодые американские мужчины с низким образованием стали работать на 75-150 часов меньше в течение года. Аналогичные тренды, хотя и в более ослабленном виде, фиксируются и для остальных демографических групп (Auguiar et al., 2016)¹². В этом смысле есть основания утверждать, что сегодня серьезным вызовом для экономической и социальной политики выступает влияние новых технологий не столько на спрос на труд, сколько на его предложение.

Технологический прогресс и профессии

В последние 20 лет появилось большое число исследований, где тема «технологический прогресс/спрос на труд» стала рассматриваться под принципиально новым углом зрения, а именно — через призму изменений в профессиональной структуре занятости. В них природа современного технологического прогресса определяется исходя из его влияния на спрос на те или иные группы рабочей силы, на те или иные профессии. Что же касается самого термина «профессия», то он обозначает определенный ограниченный набор задач (трудовых функций), выполнение которых по ходу производственного процесса вменяется работнику.

Технологический прогресс неизбежно порождает сдвиги в экономике, которые в случае рынка труда выражаются в перестройке структуры рабочих мест. Рабочие места неоднородны по своим характеристикам: одни предполагают высокую, другие — низкую квалификацию работников; одни связаны с высокой, другие — с низкой оплатой; одни отличаются привлекательными, другие — непривлекательными условиями труда. Природу технологического прогресса можно определить, поняв, как под его воздействием меняется структура рабочих мест — от «хороших» к «плохим» (как думали Смит и Маркс), от «плохих» к «хорошим» или как-то еще. Естественно, что в разные исторические периоды характер влияния технологического прогресса на структуру занятости мог меняться.

Исследования начала 1990-х годов фокусировались на вопросе о том, как компьютерная революция и распространение информационных технологий изменили спрос на труд разной квалификации. В простейшем варианте выделялись две группы занятых — низкоквалифицированные (без высшего образования) и высококвалифицированные (с высшим образованием). Опыт показывает, что современные компьютерные технологии тесно связаны с процессом накопления человеческого капитала, поскольку для их внедрения и использования необходимы квалифицированные работники с высоким формальным образованием (Katz, Murphy, 1992). Можно сказать, что ИКТ комплементарны но отношению к высококвалифицированной, но выступают как субституты по отношению к неквалифицированной рабочей силе. Такой тип технологических изменений получил название «технологический прогресс, смещенный в пользу высококвалифицированной рабочей силы» (skill-biased technological change, SBTC). SBTC предполагает последовательное повышение спроса на квалифицированный труд и снижение на неквалифицированный. Его следствиями будут: улучшение структуры рабочих мест (вместо «плохих» рабочих мест будут создаваться «хорошие»); повышение производительности труда и заработной платы, причем как у низко-, так и у высококвалифицированных работников; увеличение разрыва в оплате труда между этими группами (иными словами — рост «премии» за высшее образование); углубление неравенства в трудовых доходах.

Действительно, как показала первая же работа, где была сформулирована концепция SBTC, в США на протяжении 1970-1980-х годов численность высококвалифицированных работников росла на 3% в год, в то время как относительная численность и относительная заработная плата низкоквалифицированных работников устойчиво снижались (Katz, Murphy, 1992). Позднее аналогичный результат был получен для нескольких стран ОЭСР, правда, с той оговоркой, что снижение относительной оплаты труда работников с низкой квалификацией наблюдалось только в англосаксонских странах, но не в странах континентальной Европы (Machin, Van Reenen, 1998). Скорее всего, это было связано с различиями в институтах рынка труда. При этом наибольший сдвиг в пользу высококвалифицированной рабочей силы отмечался в фирмах и секторах, сильнее всего затронутых компьютеризацией (Autor et al., 1998; Machin, 1996).

Однако круг профессиональных обязанностей может сильно варьировать даже у работников, принадлежащих к одной квалификационной группе. Это обстоятельство никак не учитывалось в концепции SBTC, но стало отправным пунктом для альтернативной концепции «технологического прогресса, направленного на вытеснение рутинного труда» (routine-biased technological change, RBTC) (Autor et al., 2003). Сторонники идеи RBTC предложили более дробную классификацию рабочих мест в зависимости от того, какие задачи должны решать работники, принадлежащие к той или иной профессии: физические или интеллектуальные, рутинные или креативные. Соответственно были выделены три укрупненных кластера видов занятий — нерутинные физические; нерутинные когнитивные; рутинные (независимо от того, идет речь о рутинной физической или рутинной когнитивной деятельности).

К рутинным относятся трудовые операции с заданным, монотонным, повторяющимся характером. С одной стороны, такие операции предполагают следование строго определенному протоколу, поэтому они легко поддаются кодификации и программированию с помощью современных ИКТ. С другой стороны, рутинный труд более всего характерен для профессий, располагающихся на средних этажах квалификационной иерархии (банковских кассиров, конторских служащих, учетчиков и т. д.). В то же время многие профессии, не требующие особой квалификации (официанты, сиделки и др.), плохо поддаются компьютеризации, потому что здесь необходимы быстрая реакция, умение вступать в личные контакты с клиентами и т. д. Еще хуже поддаются кодификации и программированию профессии, находящиеся на вершине квалификационной иерархии (менеджеры, специалисты и т. д.), где нужно обладать способностью решать сложные проблемы, интуицией, креативностью, даром убеждения и т. д. В результате современные технологии выступают как комплементарные по отношению к высококвалифицированной и как нейтральные — по отношению к низкоквалифицированной рабочей силе, но как субституты — по отношению к рабочей силе средней квалификации.

Из концепции RBTC вытекают три главных следствия. Первое: в общем массиве задач, решаемых работниками, надо ожидать сдвига от рутинных операций (как физических, так и интеллектуальных) к нерутинным, поскольку выполнение первых все больше берут на себя машины. Эмпирические подтверждения тенденции к снижению удельного веса рутинных задач были получены для англосаксонских стран, стран континентальной Европы и Японии (Autor et al., 2006; Goos, Manning, 2007; Goos et al., 2009; Ikenega, Kambayashi, 2010). Второе: усилится поляризация структуры занятости. В середине профессиональной шкалы будет наблюдаться провал, а рост занятости будет происходить на полюсах, где концентрируются, с одной стороны, «худшие» (наименее оплачиваемые), а с другой — «лучшие» (наиболее оплачиваемые) рабочие места. Подобные изменения были зафиксированы для многих развитых стран (Autor et al., 2006; Goos, Manning, 2007; Goos et al., 2009; Ikenega, Kambayashi, 2010; Oesch, Rodriguez Menös, 2011). Так, по имеющимся оценкам, за период 1993-2006 гг. в странах Западной Европы доля занятых средней квалификации сократилась на 8 п. п. (Goos et al., 2009). При этом самый быстрый рост доли занятых в сегменте «плохих» рабочих мест наблюдался в странах с более гибкими рынками труда, например в Великобритании¹³. Третье: RBTC будет сопровождаться поляризацией и структуры оплаты труда. Иными словами, рост заработной платы по краям шкалы распределения должен опережать ее рост в середине шкалы. Это вполне логичный результат, поскольку, сокращая спрос на работников средней квалификации, RBTC должен вести к относительному снижению их заработков. Правда, подобный исход нельзя считать предрешенным. Так, новые технологии могут быть комплементарны по отношению к сохранившим занятость работникам средней квалификации, что будет способствовать повышению их заработной платы (Autor, Dorn, 2013). Кроме того, работники средней квалификации, вытесненные с прежних рабочих мест, могут затем в разных пропорциях распределяться между «плохим» (низкооплачиваемым) и «хорошим» (высокооплачиваемым) сегментами занятости; в случае их активной миграции на «хорошие» рабочие места средний уровень заработной платы может у них даже вырасти (Acemoglu, Autor, 2011). Тем не менее тенденция к поляризации структуры оплаты труда также была подтверждена для рынков труда многих стран (Autor, Dorn, 2013; Firpo et al., 2011; Atkinson, 2008; Dustmann et al., 2009). В настоящее время концепция RBTC стала «мейнстримной» и принимается большинством экономистов, занимающихся изучением взаимосвязи между технологическими изменениями и изменениями в структуре занятости¹⁴.

Здесь следует отметить, что разные технологии могут неодинаково влиять на различные группы рутинных профессий. Скажем, если компьютеризация большей частью способствует отмиранию рутинных интеллектуальных видов занятий (таких как конторские служащие), то роботизация — физических (таких как операторы станков). Соответственно порождаемые ими изменения в структуре занятости не обязательно будут совпадать. Так, в ряде работ утверждается, что роботизация в отличие от компьютеризации ведет к снижению спроса на низкоквалифицированную и к увеличению спроса на высококвалифицированную рабочую силу, но не к падению спроса на работников средней квалификации, как предполагает каноническая версия концепции RBTC (Graetz, Michaels, 2015). Иными словами, от роботизации следует ожидать скорее улучшения (upgrading) структуры рабочих мест, чем ее поляризации.

Как видно из этого краткого обзора, долгое время экономистов интересовало почти исключительно то, как технологический прогресс связан с изменениями в профессиональной структуре занятости. К не менее важному вопросу о том, как, меняя ее, он может влиять на общий уровень занятости, они обратились лишь недавно.

Из этой новой серии работ наибольший резонанс получило исследование британских экономистов К. Фрея и М. Осборна, представивших прогноз изменения занятости по профессиям для американской экономики (Frey, Osborne, 2013). Их общий вывод выглядит более чем пессимистически: в ближайшие 10-20 лет высокому риску полной автоматизации будет подвержено огромное множество разных профессий, на долю которых в настоящее время приходится суммарно почти половина (47%) всех занятых в США. Используя предложенную ими методологию, другие исследователи получили не менее устрашающие цифры: 35% для Финляндии (Pajarinen, Rouvinen, 2014), 59% для Германии (Brzeski, Burk, 2015), 45-60% для стран ЕС (Bowles, 2014). Более поздний прогноз компании Маккинзи для экономики США практически совпал с прогнозом Фрея и Осборна — 45% (Chui et al., 2015). Эксперты компании PricewaterhouseCoopers более умеренны: по их прогнозным оценкам, представленным в 2017 г., к началу 2030-х годов в США под действием автоматизации исчезнут профессии, охватывающие «только» 38% общей численности занятых (Bailey, 2017). Наконец, по данным Всемирного банка, в странах ОЭСР в следующие 20 лет в результате автоматизации будет ликвидировано 57% всех существующих сегодня рабочих мест (World Bank, 2016).

Эти количественные показатели не могли не вызвать шока у политиков и широкой публики. Поэтому, наверное, имеет смысл прояснить методологию их получения.

Как полагают Фрей и Осборн, современный мир вступил в полосу беспрецедентно высокой технологической безработицы. Под влиянием технологических изменений знания и навыки, имеющиеся у работников, будут устаревать с такой скоростью, что ни их переквалификация, ни повышение уровня их образования не смогут исправить ситуацию. Дело в том, что автоматизация начнет активно вытеснять людей не только из рутинных, но и из нерутинных видов деятельности, будь то вождение автомобилей или услуги, предоставляемые вспомогательным юридическим персоналом (paralegals). Технологическая безработица не грозит только профессиям, где автоматизация наталкивается на инженерные «узкие места», поскольку задачи, выполняемые в рамках таких профессий, пока не поддаются переводу на язык кодифицированных правил.

Фрей и Осборн выделяют три формы человеческой активности, плохо поддающиеся автоматизации: восприятие и манипулирование; креативность; социальный интеллект. В профессиях, где их удельный вес велик, человеческий труд еще долго будет сохранять сравнительные преимущества перед машинным (создание новых идей и артефактов, ведение переговоров, уход за другими в обозримом будущем останутся уделом людей). При таком подходе массив рутинных (точнее, потенциально автоматизируемых) видов труда оказывается намного больше, чем следует из концепции RBTC.

В своих расчетах Фрей и Осборн использовали данные о 702 профессиональных группах из справочника 0*NET (издание 2010 г.), разрабатываемого Министерством труда США. (Более ранние издания этого справочника публиковались под названием «Dictionary of occupational titles».) Они отобрали из этого массива 70 профессий и представили их описания (без указания названий) участникам семинара Факультета инженерных наук Оксфордского университета с просьбой оценить, насколько велик риск полной автоматизации подобных видов деятельности в ближайшие 10-20 лет. Полученные экспертные оценки с помощью специальных статистических процедур были распространены на остальные 632 профессии. Затем, используя фактические данные о численности занятых по профессиям в США, авторы распределили всех работников по трем группам в зависимости от риска автоматизации профессий, к которым они принадлежат. Вероятность до 30% рассматривалась как низкий, от 30 до 70% — как средний и свыше 70% — как высокий уровень риска. В первую группу попали 33% всех занятых в настоящее время в США, во вторую — 20 и в третью — 47%. Иными словами, по оценкам Фрея и Осборна, уже совсем скоро должны исчезнуть профессии, по которым сегодня трудится примерно половина всех американцев! Из их анализа также следовало, что, вопреки предсказаниям концепции RBTC о поляризации занятости, максимальному риску автоматизации подвержен труд работников низкой, а не средней квалификации.

Однако количественные оценки Фрея и Осборна, а также всех, кто использовал их методологию, выглядят достаточно сюрреалистично. Как заметил Дж. Бессен, за несколько лет, прошедших после сделанного ими прогноза, из 37 профессий, которым они сулили скорую смерть (бухгалтеры, аудиторы, банковские служащие по выдаче кредитов, курьеры, посыльные), ни одна не была автоматизирована. Он подсчитал также, что из почти 300 профессий, существовавших в США в 1950 г., к 2010 г. по причине автоматизации исчезла... одна! Это — операторы лифтов, потребность в услугах которых отпала после того, как лифтовые кабины стали оснащаться автоматическими дверями (Bessen, 2016).

Вот еще несколько примеров подобного рода. На появление банкоматов техноалармисты отреагировали предсказанием о полном исчезновении с рынка труда такой профессии, как банковские кассиры (bank tellers). Но на практике их численность (в эквиваленте полной занятости) выросла в США с 400 тыс. в 1990 г. до 450 тыс. в настоящее время, — и это на фоне увеличения количества банкоматов со 100 тыс. до 425 тыс. (Bessen, 2016). После оснащения касс считывающими устройствами должна была, казалось бы, отмереть профессия кассиров в магазинах (cashiers). Но и их число возросло с 2 млн до 3,2 млн человек. Наконец, численность вспомогательного юридического персонала — Фрей и Осборн, как мы упоминали, предвидят неминуемое исчезновение этой профессии — увеличилась в США с 85 тыс. до 280 тыс. (Bailey, 2017). (Все это профессии средней квалификации, которые, согласно концепции RBTC, должны активно вытесняться машинами.)

На методологическом уровне главный недостаток расчетов Фрея и Осборна был выявлен в работе М. Арнтц с соавторами (Arntz et al., 2016). В ней подчеркивается, что практически все известные профессии крайне неоднородны по своему внутреннему содержанию и представляют собой набор из разнообразных — как рутинных, так и нерутинных — функций. Поэтому в подавляющем большинстве случаев автоматизации подвергаются не те или иные профессии целиком, а лишь некоторые вменяемые им функции (задачи) (см. выше ссылку на работу: Spitz-Oener, 2006). В результате автоматизация чаще ведет не к отмиранию целых профессий, а к изменениям в структуре задач, решаемых в их рамках: количество времени, уделяемого работниками рутинным операциям, сокращается, а уделяемого нерутинным возрастает. Однако методология Фрея и Осборна этого не учитывает.

Как показали Арнтц с соавторами, при переходе от анализа на уровне целых профессий к анализу на уровне отдельных задач доля рабочих мест с высоким риском подвергнуться в ближайшие 10-20 лет полной автоматизации снижается до 9% (усредненная оценка по 21 развитой стране). По отдельным странам этот показатель варьирует от 7% для Ю. Кореи до 12% для Австрии¹⁵. В случае США он тоже составляет 9%, что разительно контрастирует с 47% из работы Фрея и Осборна. Причина таких гораздо более низких оценок проста: дело в том, что едва ли не все существующие профессии в большей или меньшей степени завязаны на формы человеческой активности (такие, например, как личное взаимодействие с другими людьми), которые Фрей и Осборн рассматривают в качестве труднопреодолимых инженерных «узких мест» на пути автоматизации. Но если это так, то потенциал автоматизации целых профессий (в отличие от автоматизации отдельных задач) оказывается далеко не столь велик, как они предполагают.

Объясняя причины наблюдаемой межстрановой вариации, Арнтц с соавторами ссылаются на действие нескольких факторов. Во-первых, меньший риск снижения занятости при внедрении новых технологий отмечается в странах с более образованной рабочей силой. (Вслед за Фреем и Осборном они также отмечают, что максимальному риску автоматизации подвержен труд низко-, а не среднеквалифицированных работников.) Во-вторых, многое зависит от принципов организации труда в тех или иных странах. Там, где организация труда базируется на принципах групповой работы и тесного личного взаимодействия с другими работниками, возможности для автоматизации также оказываются уже. В-третьих, важно, как далеко продвинулась страна по пути технологического прогресса. Поскольку в технологически более отсталых странах неиспользованный потенциал для автоматизации больше, масштабы предстоящего замещения людей машинами также оказываются в них значительнее — просто потому, что в технологически более передовых странах такое замещение по большей части уже произошло раньше.

Но даже собственные оценки Арнтц с соавторами считают сильно завышенными. Во-первых, их анализ строится на тех же субъективных экспертных данных (с выделением трех инженерных «узких мест»), что и анализ Фрея и Осборна. Но опыт показывает, что эксперты, как правило, склонны сильно преувеличивать скорость распространения новых технологий. Во-вторых, и оценки Фрея и Осборна, и оценки Арнтц с соавторами говорят только о технической возможности автоматизации в тех или иных сферах, но не об ее экономической целесообразности. В зависимости от того, каковы относительные цены на факторы производства, фирмам может быть невыгодно внедрять определенные инновации, если не удастся окупить связанные с ними расходы. В-третьих, работники устаревающих профессий не обязательно должны «выдавливаться» в безработицу: многие из них могут успешно приспосабливаться к изменившимся условиям, переключаясь с выполнения одних задач на выполнение других и осваивая навыки и умения, комплементарные по отношению к новым технологиям. В-четвертых, как уже отмечалось, переход на новые технологии может идти со значительным временным лагом после их появления из-за различных препятствий — экономических, правовых, этических, — возникающих на их пути. Их внедрение может тормозиться отсутствием квалифицированного персонала, способного работать с новым оборудованием; серьезным препятствием могут выступать правовые ограничения (см. в предыдущем разделе обсуждение ситуации с беспилотными автомобилями); в обществе могут существовать сильные этические предпочтения в пользу выполнения определенных видов работ людьми, а не машинами (как в случае ухода за больными и престарелыми). Все это должно замедлять темпы распространения новых технологий и делать приспособление к ним менее болезненным. Наконец, ни в работе Фрея и Осборна, ни в работе Арнтц с соавторами не учитывается действие макроэкономических компенсирующих механизмов. Однако, как мы видели, технологический прогресс ведет не только к ликвидации «старых», но и к активному созданию «новых» рабочих мест, причем последний эффект может значительно перевешивать первый.

Заключение

Наиболее общие итоги нашего анализа можно представить так.

В долгосрочной перспективе сокращение спроса на труд под действием новых технологий — не более чем теоретическая возможность, которая до сих пор никогда не была реализована на практике; на уровне отдельных фирм между технологическими инновациями и ростом занятости наблюдается устойчивая положительная связь; на секторальном уровне технологические изменения вызывают разнонаправленную реакцию занятости, поскольку разные отрасли находятся на различных стадиях жизненного цикла; на макроуровне технологический прогресс выступает в качестве положительного либо нейтрального, но не отрицательного фактора; вопрос о влиянии роботизации на занятость остается открытым, разные исследователи приходят к неоднозначным выводам; всплеск технологической безработицы даже в краткосрочной перспективе представляется крайне маловероятным, поскольку по историческим меркам темпы технологического прогресса будут в предстоящие десятилетия, по-видимому, недостаточно высокими; влияние новых технологий на предложение труда может быть более серьезной проблемой, чем их влияние на спрос на труд; технологические изменения гораздо сильнее воздействуют на структуру занятости, чем на ее уровень; современный технологический прогресс связан с изменениями не столько в номенклатуре профессий, сколько в их внутреннем содержании, а именно — с вытеснением рутинных задач нерутинными в рамках существующих видов занятий.

И последний комментарий по поводу «футурологии» сторонников идеи технологической безработицы. По большому счету, к их предсказаниям едва ли стоит относиться серьезно, поскольку они строятся при игнорировании того фундаментального факта, что человечество живет и будет продолжать жить в условиях ограниченности ресурсов. Но, как отмечали А. Алчиян и Р. Аллен, в мире редких ресурсов всегда будет неограниченное число (потенциальных) рабочих мест (см. эпиграф к статье). В таком мире множество желаний людей остаются неудовлетворенным, потому что попытки удовлетворить их обходились бы слишком дорого, говоря иначе — требовали бы непомерно больших затрат ресурсов. Повышая производительность, технологический прогресс высвобождает ресурсы, создавая тем самым возможности удовлетворять те потребности, которые раньше люди просто физически не могли себе позволить. Но неудовлетворенное желание одного человека есть потенциальное рабочее место для другого. Это значит, что пока какие-то потребности людей будут оставаться неудовлетворенными, не будет недостатка и в рабочих местах. Тотальная замена людей машинами представима только в ситуации полного насыщения всех человеческих потребностей, то есть в воображаемом мире, в котором проблема ограниченности ресурсов перестала бы существовать (Nordhaus, 2015). Но, как писал еще Адам Смит (2007. Кн. 1. Гл. И. Ч. 2), если стремление к пище имеет своим пределом вместимость желудка, то страсть к разнообразию не имеет пределов...

¹ «Мы поражены новой болезнью, названия которой, возможно, некоторые читатели не слышали, но о которой они будут часто слышать в ближайшие годы, а именно технологической безработицей» (Keynes, 1931).

² Еще в начале 1950-х годов он писал: «Труд будет становиться все менее и менее важным. ...Все больше и больше работников будут вытесняться машинами. Я не понимаю, как новые отрасли смогут занять вгех, кто захочет работать» (Leonlief, 1952).

³ В то же время Рикардо оговаривался, что сокращение занятости под действием новых технологий может иметь место только тогда, когда их внедрение сопровождается уменьшением национального дохода (Samuelson, 1989). Но ситуация, когда технологический прогресс будет вызывать падение ВВП, представляется настолько редкой, что ее можно считать практически невероятной. С этой точки зрения трактовка Рикардо предстает скорее как теоретический курьез, чем как попытка осмысления экономической реальности.

⁴ В «Истории экономического анализа» Й. Шумпетер так комментировал позицию Рикардо: «Он никогда ясно не осознавал того существеннейшего факта относительно капиталистических „машин", что они производят то, что в количественном и качественном отношении вообще не могло бы быть произведено без них, или, говоря иначе, что они „вытесняют" рабочих, которые никогда и не рождались на свет» (Schumpeter, 1954).

⁵ В условиях несовершенной конкуренции компенсирующий эффект будет достигаться не столько за счет снижения пен для потребителей, сколько за счет роста доходов предпринимателей и работников (см. ниже).

⁶ Ссылку Т. Мальтуса и С. Сисмонди (см.: Vivarelli, 2007) на то, что первоначальное падение занятости под действием новых технологий будет сопровождаться не ростом, а сокращением совокупного спроса (поскольку часть работников лишится дохода), едва ли можно признать действенным контраргументом, поскольку отмеченный ими эффект преходящий и может вызывать повышение безработицы лишь в краткосрочном периоде.

⁷ Однако прирост занятости, порожденный «продуктовыми» инновациями в технологически передовых отраслях, может быть сведен на нет потерей рабочих мест в «традиционных» отраслях.

⁸ Если более эффективные фирмы наращивают число рабочих мест, а менее эффективные их теряют, то это ведет к повышению общего уровня производительности труда п экономике. Подобная реструктуризация занятости выступает одним из важнейших факторов экономического роста.

⁹ Новые технологии могут также сокращать время и повышать эффективность поиска на рынке труда. В этом смысле есть основания полагать, что появление ИКТ должно было способствовать, напротив, снижению «естественной» нормы безработицы.

¹⁰ Так, по прогнозу «Бостон консалтинг груп», к 2035 г. доля беспилотных автомобилей в общем автомобильном парке США составит не более 10% (BCG, 2015). Это весьма скромные темпы, явно не предвещающие никакого взрывного роста технологической безработицы на американском рынке труда.

¹¹ В более поздней работе Бринйолфссон признал, что пока технологии нового поколения не оказывают значимого влияния на динамику производительности, чем объясняется резкое замедление темпов экономического роста в развитых странах. Чтобы их эффект проявился, потребуется время (возможно, достаточно длительное). Во-первых, распространение таких технологий должно достичь определенного критического уровня. Во-вторых, необходимы инвестиции в комплементарные по отношению к ним факторы. Таким образом, то, что мы наблюдаем сейчас, - это всего лишь переходный период в преддверии будущего «спурта» показателей производительности (Brynjolfsson et al., 2017).

¹² Новые технологии, связанные со Второй промышленной революцией, имели противоположный эффект: существенно облегчив работу по дому, они способствовали массовому выходу на рынок труда женщин, то есть обеспечили значительное увеличение предложения труда.

¹³ Анализ этой проблемы на российских данных см. в: Гимпельсон, Капелюшников, 2015.

¹⁴ Некоторые авторы отмечают неясность и расплывчатость критериев при выделении рутинных и нерутинных профессий (Pfeiffer, Suphan, 2015). По мнению критиков, в основе концепции RBTC лежит логически порочный круг: сначала дается определение рутинных рабочих мест как легче всего поддающихся автоматизации; затем демонстрируется, что именно такие рабочие места подвергаются автоматизации чаще всего!

¹⁵ Близкий результат получен в опросе немецких работников: лишь 12% посчитали вероятным, что в ближайшие десять лет их могут заменить машины (Arnold et al., 2016).