Возможна ли единая институциональная экономическая теория?

В. Л. Тамбовцев

Практически во всех работах, которые их авторы относят к оригинальной институциональной экономической теории (ОИЭТ), есть критика различных предпосылок, теоретических положений и выводов мейнстрима экономической теории, а с конца 1980-х годов — также и критика положений новой институциональной экономической теории (НИЭТ). Вместе с тем непосредственно сравнению НИЭТ и ОИЭТ посвящено относительно немного работ, причем в ряде из них отмечается возникшее в середине 1990-х годов движение НИЭТ в сторону интеграции с ОИЭТ. Если в конце 1990-х годов П. Хирш и М. Лонсбури призывали «закончить семейную ссору» между ОИЭТ и НИЭТ (Hirsch, Lounsbury, 1997), то в статье Дж. Ходжсона (Hodgson, 2019) сфера исследования институтов трактуется как единое целое, без принципиального разграничения на оригинальный (старый) и новый институционализм¹. Схожую точку зрения высказывает Дж. Гроневеген, утверждая, что институциональную экономическую теорию полезно рассматривать как принадлежащую континууму, различные школы в котором скорее взаимодополняемые, чем взаимозаменяемые (Groenewegen, 2019). Ряд исследователей трактуют ОИЭТ и НИЭТ как этапы эволюции изучения институтов в экономике (Гульбина, 2009; Мелихов, Осадчая, 2011), что делает их интеграцию вполне естественным явлением. Другие считают, что синтез программ исследования институтов возможен на основе эволюционной теории (Мартишин, 2012).

К настоящему времени большинство экономистов признают важность культуры, социальных, политических и экономических институтов для функционирования, роста и развития экономики. Поскольку объединение ОИЭТ и НИЭТ может стать источником дальнейшего развития институционального анализа, определение возможностей и направлений этого объединения представляется значимым как с теоретической, так и с практической точек зрения.

Мы сопоставим результаты сравнительных исследований ОИЭТ и НИЭТ и попытаемся обобщить их, предложив собственные выводы относительно наиболее значимых, определяющих различий в содержании и предпосылках ОИЭТ и НИЭТ. Первый раздел статьи посвящен анализу методологических и теоретических основ ОИЭТ, второй — характеристике точек зрения на различия ОИЭТ и НИЭТ в хронологическом порядке их публикации и сопоставлению этих позиций, третий — обоснованию нашего подхода к трактовке этих различий и их оснований. В заключительном разделе показано, что интеграция ОИЭТ и НИЭТ в условиях сохранения источников сегодняшних разногласий и без устранения искаженных трактовок НИЭТ практически (и теоретически) невозможна.

Методология ОИЭТ глазами ее сторонников

Одной из первых статей, посвященных сопоставлению ОИЭТ и НИЭТ, была работа М. Резерфорда (Rutherford, 1989). До нее критические статьи, выходившие с середины 1970-х годов², были посвящены сравнению ОИЭТ и неоклассической (или ортодоксальной) экономической теории. Хотя они и выходят за рамки данной статьи, их нельзя обойти вниманием по той причине, что там детально характеризуются методологические и теоретические основы ОИЭТ, причем с позиций ее сторонников, а не критиков.

Первой наиболее значимой работой указанного периода стала статья Ч. Уилбера и Р. Харрисона (Wilber, Harrison, 1978), в которой очерчены основные блоки методологии ОИЭТ: опора на холизм, «паттерн-модели» (pattern models³) и «рассказывание историй» (storytelling). С точки зрения ее авторов, принципиальной задачей современных ученых является понимание, интерпретация и объяснение реальности, которая их окружает, а предсказание движения, изменений этой реальности в задачу науки не входит. Такое нестандартное описание ОИЭТ, идущее вразрез с общепризнанными функциями любой науки (описание, объяснение и предсказание своего предмета), связывается со сложностью и открытостью экономики, ее динамичностью и неопределенностью, зависимостью состояний от субъективных нерациональных действий, что, по мнению авторов, принципиально отличает экономическую и другие социальные науки от естественных.

Проблема здесь, однако, заключается в том, что утверждаемая неспособность экономической науки делать предсказания об экономике, ее элементах и связях между ними противоречит наличию такой способности у «простых людей»: согласно афористичному выражению В. Кунде, «нет предвидения — нет действия» (Kunde et al., 2007), в силу чего, как подчеркивала Л. Брёкер, предсказание — вездесущий принцип человеческого поведения (Broeker et al., 2017). Если бы люди, принимая решения совершить то или иное действие, не формировали ожидания, то есть не прогнозировали вероятные последствия своих действий, они вряд ли выжили бы как биологический вид, поскольку практически все виды животных такой способностью обладают, и осуществление предсказаний для них автоматично, «эволюционно бессознательно» (Bargh, Huang, 2014). Эти способности у человека обусловлены устройством его мозга, которое обеспечивает спонтанный (автоматический) поиск и выявление регулярностей в окружающей среде (Turk-Browne et al., 2005; Zhao et al., 2013; Summerfield, de Lange, 2014), экстраполяция которых и формирует ожидания.

Если объявить ОИЭТ (и другие социальные науки) непрогнозирующим исследовательским направлением, то фактически оно становится ненужным людям, которые не являются профессиональными институционалистами. Совокупность последних превращается в некоторое замкнутое сообщество, не содействующее своей когнитивной деятельностью улучшению благосостояния других сообществ — бизнесменов, работников, политиков и т. д.

Уилбер и Харрисон, описывая таким образом ОИЭТ, ссылаются на труды философов А. Каплана (Kaplan, 1964) и П. Дизинга (Diesing, 1971). Позиция последних заключалась в том, что поскольку предмет социальных наук принципиально отличается от предмета естественных, понятие научности в этих исследованиях также не совпадает. В науках о природе научность — это измеримость и воспроизводимость результатов, объяснение и прогнозирование на основе общих законов, достижение истинности посредством подтверждения или опровержения опытом. В науках о человеке и обществе научность — это понимание происходящего на основе взаимодействия исследователей с изучаемыми индивидами и достижение правильности этого понимания посредством его близости с пониманием ситуации индивидами.

Такая трактовка социальных наук хоть и избавляла ее сторонников от чувства неполноценности, тем не менее лишала науки общественной значимости, делала плоды их усилий фактически разновидностью «народных теорий» (folk theories). Народные теории (или культурные модели, cultural models) — «предполагаемые, принимаемые как данность модели мира, которые широко распространены (хотя не обязательно исключают иные, альтернативные модели) среди членов общества и которые играют огромную роль в их понимании мира и в их поведении в нем» (Holland, Quinn, 1987. Р. 4; здесь и далее, если не указано иное, перевод мой. — В. Т.). Широкая распространенность и «очевидность» народных теорий не делает большинство из них научными, имеющими подтверждение корректности на практике, о чем говорит упомянутое в приведенном определении наличие сосуществующих альтернативных моделей той или иной части мира, природного или общественного.

Вместе с тем не следует преуменьшать практическую значимость ненаучных знаний и, соответственно, когнитивных (исследовательских) процессов, которые их порождают. История многократно демонстрировала (и продолжает демонстрировать), как руководители разных уровней, владеющие лишь ненаучными знаниями, принимали решения, благоприятно сказывавшиеся как непосредственно на них, так и на руководимых ими организациях. Поэтому априорное выведение сторонников «народных теорий» за пределы исследования устройства общества и экономики, отрицание возможности существования исследовательских программ, применяющих методы, которые не соответствуют общепринятым научным, представляется необоснованным с точки зрения именно научной. Такое выведение может быть лишь эмпирически обоснованным, то есть осуществляться, когда выводы, генерируемые той или иной «народной теорией», перестанут находить сколько-нибудь ощутимое число сторонников в силу своей бесполезности.

Вывод о близости (или совпадении) холистических социальных теорий и культурных моделей следует из методики холистических исследований «участник — наблюдатель», описанной Уилбером и Харрисоном (Wilber, Harrison, 1978) со ссылками на предложившего ее Дизинга. Исследователь сначала должен «социализироваться» в группе, модель поведения которой он собирается построить, то есть вступить в достаточно тесное общение с ее участниками, чтобы понимать, что они делают, как себя ведут и что ими движет. Далее он формулирует предварительные (tentative) гипотезы относительно частей системы, исходя из повторяющихся сюжетов (themes), которые стали для него или нее очевидными в процессе социализации, чтобы эксплицировать информацию, полученную им как участником происходящих процессов. Эти гипотезы (или интерпретации происходящего) тестируются на основе консультаций относительно разнообразия полученных данных опросов, личных наблюдений и т. и. Свидетельства в поддержку гипотезы или интерпретации оцениваются посредством контекстуальной валидизации^ (contextual validation), то есть перекрестной проверки разных видов и источников сведений.

Авторы признают при этом, что техника контекстуальной вали-дизации никогда не сможет обеспечить строгую определенность, которую достигают логические позитивисты; она может обозначить (indicate) лишь различные степени правдоподобия (plausibility). Причина этого достаточно очевидна: на базе гипотез (интерпретаций) не делаются прогнозы, проверяемые в практических действиях участников системы.

На заключительном этапе этой методики исследования (после формулирования и валидизации различных гипотез/ интерпретаций) строят модель особого типа, выявляющую лейтмотивы (recurrent themes) внутри изучаемой системы. Такого рода модели философы и называют паттерн-моделями объяснения. Они основаны на понимании происходящего, близком или совпадающем с пониманием своих действий самими участниками групп (социальных систем), а многообразие их внутренних и внешних лейтмотивов отражает системность изучаемых объектов (Ryan et al., 2002). Как внутрисистемные взаимодействия, так и связи ее элементов с другими системами или внешней средой можно изучать и моделировать и иными способами, не сводимыми к пониманию самими участниками системы, что они делают. Паттерн-модели фактически оказываются сложными словесными описаниями того, как разные участники системы трактуют и понимают свои действия и поведение известных им участников, то есть масштабными историями, которые рассказывают исследователи-холисты. Это значит, что «научное» объяснение тех или иных экономических феноменов, формируемое ОИЭТ в соответствии с очерченной методологией, становится одним из вариантов народных теорий экономики (Rubin, 2003), сосуществующих у разных групп населения и типов экономических акторов.

Подход к методологии социальных наук, включая описанный выше ОИЭТ, не единственный. Исследователи говорили и говорят о возможности и необходимости прогнозирования (McNeal, 1952; Паппа, 1969; Hofman et al., 2017), а также о том, что в изучении человеческого поведения можно применять естественно-научные методы (см., например: Буайе, 2019)⁵. Однако для целей нашего исследования важно отметить, что статья Уилбера и Харрисона (Wilber, Harrison, 1978), в которой четко очерчена холистическая методология ОИЭТ, фактически не встретила какой-либо критики со стороны ее последователей. Например, о том, что ОИЭТ опирается на холистические паттерн-модели, писали многие исследователи (например, см.: Tiemstra, 1991; Tool, 1993; Johnson, 1996; и др.) У. Даггер отмечал, что в рамках институционализма индивидуальное поведение объяснено, когда показано его соответствие институциональной структуре поведенческих норм, а институциональная структура объяснена, когда показано ее соответствие культурному контексту (Dugger, 1979). Очевидно, что так можно объяснить лишь часть поведения: все девиантные действия, нарушающие как институциональные, так и культурные нормы, не будут объяснены. Связь интерпретационного характера гипотез и объяснений в ОИЭТ с прагматизмом Ч. Пирса была отмечена и развита (например, см.: Ramstad, 1986; Mirowski, 1987). Достаточно детально была охарактеризована методология построения паттерн-моделей: «Вербальные описания, объясняющие интуитивную картину экономики⁶, которые слишком сложны, чтобы быть сведенными к системе уравнений» (Carrier, 1992. Р. 221).

Основные методологические черты одной из сторон намечаемого некоторыми исследователями альянса охарактеризованы в цитируемых работах достаточно ясно и полно. Сторонники ОИЭТ не могли не видеть ощутимые риски практического характера, вытекавшие из строгого следования методологии холизма, которое явно приводило к изоляции ученых от бизнеса, желавшего не только (и не столько) понимания и интерпретаций, но и прогнозов и рекомендаций. Как следствие, и теоретические, и прикладные исследования, проводимые в рамках ОИЭТ, использовали те же методы анализа экономики, что и все другие, за исключением математического моделирования, сложной эконометрики и экспериментов. Это дало основания X. Линду, который изучил два десятка опубликованных статей, заключить, что институционалисты не используют каких-либо своих собственных специальных методов (Lind, 1993).

Несмотря на широкое использование «чужих» методов, в начале 1990-х годов оригинальный институционализм оставался в тени, и одним из объяснений этого было идеологическое: мейнстрим экономической науки «работал» в поддержку капитализма «свободного рынка», а институционализм критиковал подобный экономический порядок. Однако гипотеза политической идеологии не объясняет полностью преобладание доктрины мейнстрима, тем более что большая часть сторонников мейнстрима относилась критически к рынку и капитализму, замечают Дж. Висман и Дж. Розански (Wisman, Rozansky, 1991). Почему же тогда они не становятся институционалистами или сторонниками некоторых других гетеродоксных школ? По мнению Висмана и Розански, у последователей мейнстрима есть убеждение в том, что они представляют наиболее научный подход в сфере экономики, полагая, что подход институционалистов интересен, но ненаучен. Хотя институционалисты уделяют вопросам методологии наибольшее внимание среди экономистов, их работы посвящены в основном объяснению того, чем плоха методология ортодоксов, а тому, как должно изучать экономику, уделяется на удивление мало внимания. «Утверждается, что исследования должны базироваться на эмпирике, изучать процесс, рассматривать социальные изменения как эволюционные, фокусироваться на институтах и осознавать важность роли ценностей, но детализированный или представленный в виде программы подход к такому предмету исследований редок, если вообще встречается» (Wisman, Rozansky, 1991. Р. 710).

Причина в том, что используемые для характеристики ОИЭТ термины «холистический», «системный» и «эволюционный» предполагают релятивизм, то есть убежденность в том, что все выявляемые связи зависят от контекста, поэтому каких-либо общих закономерностей не существует. Любые социальные изменения — результат социально обусловленных действий. Иными словами, они непредсказуемы, поскольку определены желаниями и способами действий, очерченными и ограниченными регулярностями конкретного отрезка времени и культурными особенностями конкретного сообщества. Эта релятивистская интерпретация «поддерживается заявлением, что части могут быть поняты исключительно в терминах целого». Тем самым «любая социально-экономическая формация должна рассматриваться как уникальная. Нельзя ожидать, что регулярности, найденные в одной из них, могут быть обнаружены в любой другой. Научные утверждения неизбежно должны быть идеографическими, противоположными номо-логическим... Однако среди институционалистов мало, если вообще есть, таких крайних релятивистов», так что «институционалисты разделены на две группы: тех, кто активно ищет более усложненную совокупность общих законов, и тех, кто остается агностически настроенными к этой возможности» (Wisman, Rozansky, 1991. Р. 713, 724.)

Что касается второй группы, то, как представляется, именно к ним относится суждение Р. Коуза: «Американский институционализм — безотрадный [dreary] субъект... Все, что он имел, была позиция враждебности по отношению к стандартной экономической теории... Без теории он не может ничего создать, за исключением массы описаний, ожидающих либо теории, либо забвения [waiting for a theory, or a fire]» (Coase, 1984. P. 230). Поиском путей интеграции ОИЭТ и НИЭТ занимаются участники первой из названных групп, уходящие от «базового холизма» в сторону методологического индивидуализма, хотя и продолжающие его критиковать (Тамбовцев, 2020). О том, как видят последователи этой стороны основные методологические моменты своего возможного (и желаемого рядом из них) партнера, говорят их публикации, посвященные анализу и критике НИЭТ.

Критика НИЭТ сторонниками ОИЭТ

Хотя направление НИЭТ восходит к середине 1930-х годов — времени появления идей Коуза о трансакционных издержках, — сам этот термин ввел в 1975 г. О. Уильямсон (Williamson, 1975), а распространение он получил во многом вследствие усилий Р. Рихтера в начале 1980-х годов (Richter, 2005).

Если та или иная характеристика методологии ОИЭТ встречается практически в каждой статье ее последователей, то характеристики методологии НИЭТ подробно описываются достаточно редко. Как справедливо отмечает Д. Расков, «методология нового институционализма остается плохо разработанной, чаще можно встретить его оценки в сравнении со старым институционализмом» (Расков, 2010. С. 36, ссылаясь на Langlois, 1989; Rutherford, 1995; Hodgson, 2004)⁷.

В одной из первых критических работ, посвященных не НИЭТ в целом, а только теории трансакционных издержек, в качестве объектов критики отмечались такие ее черты, как сравнительная статика и отсутствие динамической, эволюционной трактовки феномена, игнорирование социального контекста, предположение о постоянной доступности рыночных ресурсов (Dugger, 1983). Для теории, находящейся в стадии формирования, неполнота охвата своего предмета является естественным состоянием, поэтому подобная критика была вполне конструктивной, предлагающей определенные направления развития изучения трансакционных издержек.

Первую критику НИЭТ «нетехнического» характера можно найти в более поздних работах. Так, Дж. Ходжсон пишет о том, что она тесно связана с идеей «абстрактного индивида», свойственной идеологии классического либерализма, чем принципиально отличается от ОИЭТ (Hodgson, 1989). «Индивидуализм» НИЭТ отмечает и Резерфорд, противопоставляющий ее ориентации на коллективные процессы принятия решений и анализ истории институтов, присущие ОИЭТ (Rutherford, 1989). Схожая позиция была высказана Э. Мейхью, подчеркнувшей, что НИЭТ трактует людей как субъектов рационального выбора, а ОИЭТ — как продукты культуры⁸ (Mayhew, 1989).

Приведенные противопоставления имеют преимущественно идеологический характер, что вряд ли может служить основанием для научной критики. Поэтому первой попыткой теоретико-методологического противостояния НИЭТ можно считать статью Даггера, который охарактеризовал ее как «новый, но не институционализм». Основание такой оценки — несоответствие предмету ОИЭТ, который определяется как «совокупность процессов социального обеспечения, в широком смысле приносящих пользу всему человечеству» (social provisioning for the broad benefit of all mankind): «Центральным для институционализма является понятие процесса, в то время как центральным для „нового институционализма" является понятие оптимума» (Dugger, 1990. Р. 424). По мнению Даггера, институционалистам, при всем разнообразии их подходов, присущи следующие общие воззрения: 1) акцентирование роли власти в экономике, 2) изучение институтов в контексте их собственной экономики, 3) разграничение обслуживающих и хищнических видов деятельности (serviceable and predatory activities), 4) опора на эволюционный подход в исследовании процессов социального обеспечения (social provisioning), 5) понимание экономики как эволюционирующей целостности, 6) инструментализм, то есть трактовка ценностей как типичных жизненных ценностей (generic ends of life). НИЭТ, напротив, не следует этим воззрениям, что не дает возможности считать ее институциональной теорией.

У. Самуэльс охарактеризовал отношения ОИЭТ и НИЭТ как множественный «антиномиальный конфликт» между методологическим индивидуализмом и методологическим коллективизмом (холизмом), пониманием экономики как механизма и как процесса, экономической теорией как исследованием рынков и исследованием реальных институтов, детерминизмом и свободой (социализированной) воли, индивидуализацией и социализацией, целями и привычками, частной свободой и социальным контролем, экономической теорией как позитивной и как нормативной, экономикой как установившейся и как постоянно реконструируемой (Samuels, 1990). По его мнению, ОИЭТ в большей степени способна понять, какой из элементов каждой пары более релевантен реальным экономическим явлениям.

Ходжсон, сопоставляя старый и новый институционализм, отметил приверженность первого методологическому холизму, а второго — методологическому индивидуализму, отметив области расхождения: определение индивида, рынка и фирмы, а также важность для первого «эволюционного измерения» (Hodgson, 1993). Однако он делает важное замечание, позволяющее лучше понять соотношение декларируемой методологии ОИЭТ и ее реальных исследований: «Строго говоря, это не вопрос, основывается ли теоретик на признании того, что поведение индивидов (или их желания и предпочтения) — в разных обстоятельствах будет меняться. Действительно, все разумные экономисты, от Адама Смита до Фридриха Хайека включительно, признавали, что индивиды могут меняться. Важно, что классические либеральные экономисты могут делать такие признания, но для целей исследования [так в тексте] они предполагают, что индивиды и их функции предпочтений должны считаться фиксированными» (Hodgson, 1993. Р. 5).

Это означает, с нашей точки зрения, что Ходжсон осознает искусственность критики НИЭТ (и мейнстрима в целом) с позиций признания/непризнания сложности, системности, эволюционности экономики. Ведь критикуемые исследователи понимают все подобные свойства своего объекта, однако понимают также и то, что исследовать этот объект так, чтобы производить знания, нужные не только им, можно лишь путем последовательного усложнения, то есть развивая и усложняя простые модели (которые критики воспринимают как окончательные, фиксированные). Однако он продолжает эту искусственную критику, следуя некоторой норме, возникшей в сообществе последователей ОИЭТ. Его примеру следуют и другие критики НИЭТ, хотя, возможно, они также понимают ее искусственность.

Например, Резерфорд пишет, что и старый, и новый институционализм подчеркивают важность институтов для функционирования и развития экономики, чего не делает неоклассика, однако «старые институционалисты отвергают неоклассический подход с его опорой на рационального экономического агента в пользу подхода, который помещает экономическое поведение в культурный контекст. Для новых институционалистов или, по крайней мере, значительной (большей) их части стандартный неоклассический подход, базирующийся на модели рационального выбора, должен быть расширен, может быть, модифицирован, но не отвергнут» (Rutherford, 1995. Р. 443). Но противопоставление рациональности экономического выбора его культурной укорененности, безусловно, надуманное, исходящее из ложного отождествления рациональности с эгоистичностью⁹. Ведь работы, посвященные социальным предпочтениям, как теоретические (см., например: Becker, 1974), так и эмпирические (см., например: Guth et al., 1982), были опубликованы задолго до выхода цитируемой статьи, как и одно из наиболее удачных современных определений экономической рациональности Р. Зельтена¹⁰: «Рациональное экономическое поведение — это максимизация субъективно ожидаемой полезности» (Selten, 1991. Р. 3).

Приведенные примеры не вполне корректной критики относятся не только к сравнительно ранним работам, но и к нашему времени. Так, А. Спитхофен пишет: «Сторонники НИЭТ игнорируют культурное влияние, применяя теорию игр или используя кросс-страновой регрессионный анализ» (Spithoven, 2019. Р. 446), хотя именно связи некоторых параметров культуры и функционирования экономики посвящен ряд широко известных исследований, использующих эконометрическую технику (Guiso et al., 2006; Tabellini, 2010).

Мы можем сделать вывод, что критика НИЭТ со стороны ОИЭТ неконструктивна', ее выводы либо сводятся к противопоставлению методологий, либо к некорректным суждениям, основанным на неполных или неверных фактических данных. Поэтому неудивительно, что авторы анализируемых работ практически не интересуются критикой и не реагируют на нее: знакомство с ней мало может усовершенствовать проведенные исследования.

Эволюционирует ли НИЭТ в сторону ОИЭТ?

Сторонники ОИЭТ большое внимание уделяют работам в рамках НИЭТ, которые они трактуют как постепенное сближение последней с принципами ОИЭТ. Авторы одной из первых работ, придерживающиеся такой трактовки, видели изначальные различия этих подходов в формулировке проблем, составе объясняющих переменных и методологии исследований (Groenewegen et al., 1995), но отмечали, что работы Д. Норта позволяют говорить о его движении к пониманию проблем, их объяснения и методов анализа, которые приняты в ОИЭТ. По мнению авторов, Норт соединяет важность выбора — характеристику мейнстрима — с важностью институтов, типичной для старой институциональной экономической теории. Кроме того, они обращают внимание на отказ Норта от гипотезы эффективности институтов, связанной с признанием возможности запретительно высоких трансакционных издержек при заключении сделки об изменении институтов внутри существующего политического порядка. Как представляется, первый из приведенных фактов следует из изучения Нортом множественных фактов истории экономики, а не из его знакомства с ОИЭТ, второй — из признания им роли трансакционных издержек, не входящих в понятийный аппарат ОИЭТ. Поэтому указание на связь динамики теоретических представлений Норта с этим подходом представляется недостаточно обоснованной.

В статье Резерфорда (Rutherford, 2001) описана история развития ОИЭТ в США (включая последнее десятилетие XX в.). Внимание к этому направлению экономической теории обусловили работы, авторы которых не столько критикуют сложившуюся совокупность представлений, сколько предлагают их рабочее развитие и изменение. В них использованы понятные количественно измеримые величины (например, трансакционные издержки), показано, что влияние институтов может быть оценено количественно. Количественные оценки однозначно связаны с экономическим пониманием чего-либо, что и привело к росту интереса к институциональной проблематике.

Статья П. Ванденберга (Vandenberg, 2002) посвящена институциональной теории Норта. Автор называет его «писателем, неудобным для классификации», поскольку он ассоциируется с новым институционализмом, но отклоняется от принципов неоклассики, которые вроде бы формируют основания этой школы. Ванденберг делает важный вывод: «Изменения во времени в мышлении Норта лучше всего понять в контексте текущих трендов внутри социальных наук, особенно разрыва в традиционном разделении труда между экономической теорией и социологией. Это проявилось в попытках совместить рациональный выбор неоклассической экономической теории с социализированными действиями в современной социологии» (Vandenberg, 2002. Р. 219). Именно широкие тенденции в социальных науках (в первую очередь даже не в социологии, а в психологии с ее ролью в становлении поведенческой экономической теории) обусловили развитие взглядов Норта на процессы принятия решений, а не позиции сторонников ОИЭТ. Ведь психология, особенно с развитием нейронауки, все в большей степени стала опираться на естественно-научные методы, в отличие от ОИЭТ, остававшейся неизменно холистической, интерпретационной.

Ванденберг свой вывод, однако, не вполне разделял, поскольку приводил в статье и примеры якобы сближения с ОИЭТ: «Фактически, Норт осознает, что экономические акторы должны опираться на привычки, принимая значительную часть своих решений, и в этом отношении он подходит очень близко к позициям старых институционалистов» (Vandenberg, 2002. Р. 224). Однако с неменьшей вероятностью Норт мог говорить о привычках, имея в виду экспериментально установленную автоматичность широкого разнообразия когнитивных процессов (Shiffrin, Schneider, 1977). Аналогично Ванденберг считает, что Норт развил новый институционализм, который соединил возникшие экономические понятия, такие как трансакционные издержки и права собственности, с более социологическим и менее рационализированным подходом к поведению. Однако Норт пишет об ограниченной рациональности Г. Саймона, но «социологическая нерациональность» представляет собой совсем иной концепт. Как отмечал Дж. Дьюзенберри, экономическая теория — вся о том, как люди делают выбор; социология же — вся о том, как у них нет возможности сделать какой-либо выбор (Granovetter, 1985). Саймон использует термин «ограниченная рациональность» для обозначения рационального выбора, который принимает во внимание когнитивные ограничения лица, принимающего решения (Simon, 1990). Таким образом, утверждение, что Норт включил социологическую «нерациональность» в свою теорию, нельзя считать корректным.

К сожалению, подобный способ «сближения» Норта с ОИЭТ широко распространен в работах ее сторонников. «Норту не удается принять во внимание вклад ОИЭТ и эволюционной экономической теории в виде „привычек"... Если для Норта понятие „правил", равно как их происхождение и отношение к поведению актора, это центральное место институциональной теории, то ближайший понятийный эквивалент в ОИЭТ — это „привычки"» (Von Staden, Bruce, 2015. Р. 120). Поскольку правила имеют мало общего с привычками (для Норта институты — это не просто правила, а правила в единстве с механизмами принуждения их к исполнению), то какой-либо необходимости принимать во внимание привычки у Норта не было. Трудно не согласиться со следующей оценкой подобных статей: «Любопытно, что большинство работ, строящих мосты между поздними работами Норта и ОИЭТ, используют общие аналитические подходы. Они начинают с представления идей Норта и затем ищут связи с авторами ОИЭТ. Такая стратегия приводит к признанию подобных связей, но стирает различия» (Luz, Fernandez, 2018. Р. 589 — 590).

Иной подход избрал Ходжсон, фактически разработав проект интеграции с НИЭТ (Hodgson, 2007). Отметив динамический характер мейнстрима, меняющего свое содержание под влиянием развития экономической науки и вбирающего ее компоненты, которые начинают считать заслуживающими внимания растущее число исследователей, он полагает, что эволюционная и институциональная экономические теории могут претендовать на будущую «мейнстримную» роль. Поскольку институциональная теория не может не выступать при этом как единая, для успешного занятия желаемой позиции изменения должна претерпеть НИЭТ, которая, с позиций ОИЭТ, должна начать понимать и изучать более сложную укорененность экономики в социальный, культурный и политический миры. Для этого, с его точки зрения, она должна воспринимать институты (системы правил) как социальные структуры, а индивидуальные действия — как поведение, следующее правилам. Средством опоры (fulcrum) такого соотношения должны выступать привычки.

Необходимость такого переопределения институтов в НИЭТ создана некорректной трактовкой используемого в ней понятия институтов. Вместо опоры на тот или иной механизм инфорсмента как неотъемлемый компонент института Ходжсон отождествляет институты с укорененными правилами. Однако из факта укорененности ничего не следует, если, конечно, не предполагать молчаливо, что «почва», в которой они укоренены, непонятно почему заставляет ей следовать.

Считать, что если привычка не возникла, то и института нет, — значит вывести за их рамки большинство регуляций, правила которых обусловливают функционирование и развитие экономики. Ведь следование значительной части из них — не привычка (о чем ясно говорит постоянный поиск способов или схем обхода регуляций, например, налогового и антимонопольного законодательства), а следствие издержек, которые индивиды учитывают, если нарушения будут выявлены гарантами правил (понятие гаранта правила в ОИЭТ, естественно, отсутствует в «опривыченном» понимании институтов, будучи замененным на понятие власти).

Как представляется, описанный проект интеграции вряд ли будет принят сторонниками НИЭТ: ведь Ходжсон предложил им отказаться от строгих и измеримых понятий, дающих возможность проводить проверяемые эмпирические исследования, то есть действовать в рамках мейнстрима, методология которого соответствует науке в целом, а не «холистической» социальной науке, не готовой взять на себя функцию предсказания, эволюционно присущую не только людям, но и гораздо более широкому кругу живых существ. Происходящее якобы сближение НИЭТ и ОИЭТ в реальности означает ориентацию сторонников первой на результаты эмпирических и экспериментальных исследований современной психологии и нейронауки, изучающих поведение и принятие решений, а не на прозвучавшие ранее философско-методологические утверждения ОИЭТ, во многом лишенные научной доказательности. Иными словами, такое «сближение» происходит как естественное развитие научной теории, не ограниченной догматическими предпосылками, а вовсе не как сознательная деятельность по сближению с чем-то, кроме реальности.

Возможна ли интеграция?

Проведенный анализ позволяет сделать ряд выводов. Прежде всего необходимо отметить, что критика НИЭТ сторонниками ОИЭТ базируется преимущественно на ошибочной или искаженной трактовке положений последней. Достаточно частые утверждения о движении концепций Порта (начиная с 1990-х годов) в сторону ОИЭТ (ее методологии) также ошибочны, поскольку он лишь вовлекает в свои теории эмпирический и теоретический материал из экспериментальных поведенческих наук. Поскольку эти науки базируются на естественнонаучной, а не на «холистической» методологии, говорить о «сближении» работ Порта с ОИЭТ некорректно. Предложенная Ходжсоном программа переопределения НИЭТ для интеграции с ОИЭТ вряд ли осуществима, поскольку предполагает трансформацию первой в разновидность «народной» теории. В основе этого «официальное» признание критиками НИЭТ и энтузиастами присоединения ее к ОИЭТ холистической методологии последней, хотя на практике сторонники ОИЭТ следуют ей далеко не всегда.

Нам не удалось обнаружить работы, авторы которых четко зафиксировали бы парадоксальность сложившейся ситуации', включая в онтологические предпосылки ОИЭТ вполне здравые и реалистические положения, в методологические установки ее сторонники включают принципы, выводящие весь подход за пределы возможностей производства знаний, которые хотели бы получать и использовать не только члены их локального когнитивного сообщества, но и многие другие сообщества.

Как следствие, метафорой или образом соотношения ОИЭТ и НИЭТ может быть, по нашему мнению, соотношение путешественника — первооткрывателя нового вида растений и исследователя этого растения, обнаружившего те или иные уникальные (неважно, полезные или вредные) его свойства. Ведь первооткрыватель лишь увидел это растение и понял, что оно неизвестно. Конечно, он увидел и некоторые его свойства — цвет, размеры, почву, на которой он произрастает, и т. и. (подобно тому, как Дж. Коммонс увидел, что трансакции имеют экономические, правовые и этические стороны), но каких-либо выводов относительно ненаблюдаемых свойств путешественник не сделал, да и не мог сделать в силу отсутствия знаний и приборов для биохимического анализа. Поэтому, хотя историки науки, безусловно, знают, кто из путешественников открыл это растение, в общем представлении запоминается биохимик — открыватель его значимых свойств. Поскольку ОИЭТ в отличие от НИЭТ не предложила каких-либо действенных методов исследования институтов, которые позволили бы обеспечить обоснованность их создания и/ или изменения, в общем представлении институты были «открыты» НИЭТ, но не ОИЭТ.

Что же касается возможностей интеграции этих исследовательских программ, ориентированных на изучение институтов, то они зависят от того, существуют ли в их сообществах правила поведения, нарушение которых вызывает снижение статуса нарушителя со стороны других членов сообщества. Внутри ОИЭТ это правила, согласно которым в любой статье должна быть представлена критика тех или иных положений НИЭТ, а внутри последней — отсутствие в статьях некритических ссылок на работы представителей ОИЭТ. Если таких правил нет или неследование им наказывается незначительно, не воспринимается нарушителями как запретительно высокое, то сближение будет происходить естественным, эволюционным путем, то есть с привлечением для решения исследовательских задач научной информации, которая была произведена ранее, независимо от того, внутри какой исследовательской программы она получена. Если же поведенческие правила, подобные описанным, имеются, а их нарушение может негативно сказаться на карьере нарушителя, то интеграция двух институциональных теорий — дело далекого будущего.

¹ В более ранней статье он писал: «Мы все теперь институционалисты» (We are all institutionalists now) (Hodgson, 2009. P. 3).

² Размеры статьи не позволяют охватить публикации всего периода существования ОИЭТ.

³ Иногда переводятся как системные модели (Худокормов , 1998) и структурные модели (Сазанова, 2015), хотя последний термин имеет и другие значения (см., например: Напольских, 2012).

⁴ Этот термин используется, чтобы не путать данный этап холистического исследования со стандартной проверкой гипотез, которая устроена иначе.

⁵ Даже сторонники ОИЭТ начали говорить о полезности перехода от «разговорных» паттерн-моделей к моделям системной динамики (Radzicki, 2003) и агенториентированному моделированию (Grabner, Kapeller, 2015).

⁶ Интуитивное понимание есть не что иное, как стремление проникнуть в сущность объекта, то есть крайняя форма эссенциализма (Gasper, 1996).

⁷ Тем не менее есть ряд работ, посвященных методологии НИЭТ (Klein, 2000; Menard, 2001; Шаститко, 2003, 2013; Menard, Shirley, 2014; Тутов, Шаститко, 2017). Содержащиеся в них (и других работах) положения отличаются, однако характеристика и анализ методологии НИЭТ — самостоятельная задача, выходящая за рамки этой статьи.

⁸ Ее позиция была позже подвергнута критике (Hayden, 1989).

⁹ О якобы присущей индивидам эгоистичности в мейнстриме экономической науки писал Д. Декеш (Оериесй, 2013).

¹⁰ Нобелевский лауреат 1994 г., отмеченный за анализ равновесия в теории некооперативных игр.

Список литературы / References

Буайе П. (2019). Анатомия человеческих сообществ. Как сознание определяет наше бытие. М.: Альпина нон-фикшн. [Boyer Р. (2019). Minds make societies. Посс cognition explains the world humans create. Moscow: Alpina Non-fikshn. (In Russian).]

Гульбина H. И. (2009). К вопросу о классификации основных течений институциональной теории Вестник Томского государственного университета. Экономика. № 4. С. 77—86. [Gulbina N. I. (2009). About classification of main currents of institutional theory. Vestnik Tomskogo Gosudarstvennogo Universiteta. Economika, No. 4, pp. 77—86. (In Russian).]

МартишинЕ. M. (2012). Эволюционная теория — основа современного парадигмального «синтеза» в экономической науке Terra Economicus. Т. 10. № 1—2. С. 7—10. [Martishin Е. М. (2012). Evolutionary theory — the basis of the modern paradigm of synthesis in economics. Terra Economicus, Vol. 10, No. 1—2, pp. 7—10. (In Russian).]

Мелихов В. Ю., Осадчая Т. Г. (2011). Основные этапы развития институциональной теории Вестник Тамбовского университета. Серия: Гуманитарные науки. № 12. С. 427—432. [Melikhov V. Y., Osadchaya Т. G. (2011). Main development stages of institutional theory. Vestnik Tambovskogo Universiteta. Seria: Gumanitarnye Nauki, No. 12, pp. 427—432. (In Russian).]

Напольских Д. Л. (2012). Структурное моделирование институциональной среды инновационного кластера. МИР (Модернизация. Инновации. Развитие). № 12. С. 40 — 45. [Napolskikh D. L. (2012). Structural modeling of innovation cluster innovation cluster’s institutional environment. MIR (Modernization. Innovation. Research), No. 12, pp. 40 — 45. (In Russian).]

Расков Д. E. (2010). Образ экономики в институционализме Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 5. Экономика. № 3. С. 32 — 41. [Raskov D. Е. (2010). Image of economics in institutionalism. Vestnik of the St. Petersburg University. Series 5. Economics, No. 3, pp. 32 — 41. (In Russian).]

Сазанова С. Л. (2015). Абстрактное и структурное моделирование как методологические инструменты институционализма Теория и практика институциональных преобразований в России. Вып. 31 Под ред. Б. А. Ерзнкяна (ред.). М.: ЦЭМИ РАН. С. 40—52. [Sazanova S. L. (2015). Abstract and structural modelling as methodological tools for institutionalism. In: B. A. Yerznkyan (ed.). Theory and practice of institutional reforms in Russia, Iss. 31, pp. 40 — 52. Moscow: CEMI RAS. (In Russian).]

Тамбовцев В. Л. (2020). Непродуктивность попыток методологического синтеза. Вопросы теоретической экономики. № 3. С. 7—31. [Tambovtsev V. L. (2020). Unproductivity of the methodological fusion’s attempts. Voprosy Teoreticheskoy Ekonomiki, No. 3, pp. 7—31. (In Russian).]

Тутов Л. А., Шаститко A. E. (2017). Опыт предметной идентификации новой институциональной экономической теории. Вопросы философии. № 6. С. 63—73. [Tutov L. A., Shastitko А. Е. (2017). The experience of the subject identification of new institutional economics. Voprosy Filosofii, Vol. 6, pp. 63—73. (In Russian).] Худокормов А. (ред.) (1998). История экономических учений. М.: ИНФРА-М. [IChudokormov A. (ed.). (1998). History of economic thoughts. Moscow: INFRA-M. (In Russian).]

Шаститко A. (2003). Предметно-методологические особенности новой институциональной экономической теории. Вопросы экономики. № 1. С. 24 — 41. [Shastitko А. (2003). The new institutional economics particularities in subject matter and methodology. Voprosy Ekonomiki, No. 1, pp. 24 — 41. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2003-1-24-41

Шаститко A. E. (2013). Методологический статус новой институциональной экономической теории. Журнал экономической теории. № 4. С. 36 — 47. [Shastitko А. Е. (2013). The new institutional economic methodological status. Journal Economicheskoi Teorii, No. 4, pp. 36 — 47. (In Russian).]

Bargh J. A., Huang J. Y. (2014). The evolutionary unconscious: From 'selfish genes’ to 'selfish goals’. In: J. P. Forgas, E. Harmon-Jones (eds.). Sydney symposium of social psychology. Motivation and its regulation: The control within. New York: Psychology Press, pp. 35 — 54.

Becker G. S. (1974). A theory of social interactions. Journal of Political Economy, Vol. 82, No. 6, pp. 1063 — 1093. https: doi.org 10.1086 260265

Broeker L., Kiesel A., Aufschnaiter S., Ewolds H. E., Gaschler R., Haider H., Kunzell S., Raab M., Rottger E., Thomaschke R., Zhao F. (2017). Why prediction matters in multitasking and how predictability can improve it. Frontiers in Psychology, Vol. 8, paper 2021. https: doi.org 10.3389 fpsyg.2017.02021

Carrier D. (1992). A methodology for pattern modeling nonlinear macroeconomic dynamics. Journal of Economic Issues, Vol. 26, No. 1, pp. 221—242. https: doi.org 10.1080 00213624.1992.11505271

Coase R. H. (1984). The new institutional economics. Journal of Institutional and Theoretical Economics, Vol. 140, No. 1, pp. 229—231.

Dequech D. (2013). Economic institutions: Explanations for conformity and room for deviation. Journal of Institutional Economics, Vol. 9, No. 1, pp. 81 — 108. https: doi.org 10.1017 S1744137412000197

Diesing P. (1971). Patterns of discovery in the social sciences. New York: Routledge.

Dugger W. M. (1979). Methodological differences between institutional and neoclassical economics. Journal of Economic Issues, Vol. 13, No. 4, pp. 899 — 909. https: doi.org 10.1080 00213624.1979.11503711

Dugger W. M. (1983). The transaction cost analysis of Oliver E. Williamson: A new synthesis? Journal of Economic Issues, Vol. 17, No. 1, pp. 95 — 114. https: doi.org 10.1080 00213624.1983.11504090

Dugger W. (1990). The new institutionalism: New but not institutionalist. Journal of Economic Issues, Vol. 24, No. 2, pp. 423—431. https: doi.org 10.1080 00213624. 1990.11505041

Gasper D. (1996). Essentialism in and about development discourse. European Journal of Development Research, Vol. 8, No. 1, pp. 149 — 176. https: doi.org 10.1080 09578819608426656

Grabner C., Kapeller J. (2015). New perspectives on institutionalist pattern modeling: Systemism, complexity, and agent-based modeling. Journal of Economic Issues, Vol. 49, No. 2, pp. 433-440. https: doi.org 10.1080 00213624.2015.1042765

Granovetter M. (1985). Economic action and social structure: The problem of embeddedness. American Journal of Sociology, Vol. 91, No. 3, pp. 481 — 510. https: doi.org 10.1086 228311

Groenewegen J. (2019). Bridging original and new institutional economics? In: F. Gagliardi, D. Gindis (eds.). Institutions and evolution of capitalism, pp. 93 — 109. Cheltenham: Edward Elgar

Groenewegen J., Kerstholt F., Nagelkerke A. (1995). On integrating new and old institutionalism: Douglass North building bridges. Journal of Economic Issues, Vol. 29, No. 2, pp. 467-475. https: doi.org 10.1080 00213624.1995.11505684

Guiso L., Sapienza P., Zingales L. (2006). Does culture affect economic outcomes? Journal of Economic Perspectives, Vol. 20, No. 2, pp. 23 — 48. https: doi.org 10.1257 jep.20.2.23

Guth W., Schmittberger R., Schwarze B. (1982). An experimental analysis of ultimatum bargaining. Journal of Economic Behavior & Organization, Vol. 3, No. 4, pp. 367—388. https: doi.org 10.1016 0167-2681(82)90011-7

Hanna J. F. (1969). Explanation, prediction, description, and information theory. Synthese, Vol. 20, No. 3, pp. 308 — 334. https: doi.org 10.1007 BF00413732

Hayden F. G. (1989). Institutionalism for what: To understand inevitable progress or for policy relevance? Journal of Economic Issues, Vol. 23, No. 2, pp. 633 — 645. https: doi.org 10.1080 00213624.1989.11504930

Hirsch P. M., Lounsbury M. (1997). Ending the family quarrel: Toward a reconciliation of 'old’ and 'new’ institutionalisms. American Behavioral Scientist, Vol. 40, No. 4, pp. 406-418. https: doi.org 10.1177 0002764297040004004

Hodgson G. M. (1989). Institutional economic theory: The old versus the new. Review of Political Economy, Vol. 1, No. 3, pp. 249—269. https: doi.org 10.1080 09538258900000021

Hodgson G. M. (1993). Institutional economics: Surveying the “old” and the “new”. Metroeconomica, Vol. 44, No. 1, pp. 1—28. https: doi.org 10.1111 J.1467-999X. 1993.tb00786.x

Hodgson G. (2004). Institutional economics: From Menger and Veblen to Coase and North. In: J. B. Davis, A. Marciano, J. Runde (eds.). The Elgar companion to economics and philosophy, pp. 84 — 101. Cheltenham: Edward Elgar.

Hodgson G. M. (2007). Evolutionary and institutional economics as the new mainstream? Evolutionary and Institutional Economics Review, Vol. 4, No. 1, pp. 7—25. https: doi.org 10.14441 eier.4.7

Hodgson G. M. (2009). Institutional economics into the twenty-first century. Studi e Note di Economia, Vol. 14, No. 1, pp. 3—26.

Hodgson G. M. (2019). Prospects for institutional research. RAUSP Management Journal, Vol. 54, No. 1, pp. 112-120. https: doi.org 10.1108 RAUSP-11-2018-0112

Hofman J. M., Sharma A., Watts D. J. (2017). Prediction and explanation in social systems. Science, Vol. 355, pp. 486 — 488. https: doi.org 10.1126 science.aal3856

Holland D., Quinn N. (1987). Introduction. In: D. Holland, N. Quinn (eds.). Cultural models in language and thought. New York: Cambridge University Press, pp. 3—40.

Johnson C. (1996). Deductive versus inductive reasoning: A closer look at economics. Social Science Journal, Vol. 33, No. 3, pp. 287—299. https: doi.org 10.1016 S0362-3319(96)90024-5

Kaplan A. (1964). The conduct of inquiry: Methodology for behavioral science. San Francisco: Chandler Publishing.

Klein P. G. (2000). New institutional economics. In: B. Bouckeart, G. De Geest (eds.) Encyclopedia of law and economics. Cheltenham: Edward Elgar, pp. 456 — 489.

Kunde W., Elsner IC., Kiesel A. (2007). No anticipation — no action: The role of anticipation in action and perception. Cognitive Processing, Vol. 8, No. 2, pp. 71—78. https: doi.org 10.1007 S10339-007-0162-2

Langlois R. (1989). What was wrong with the old institutional economics (and what is still wrong with the new)? Review of Political Economy, Vol. 1, No. 3, pp. 270—298. https: doi.org 10.1080 09538258900000022

Lind H. (1993). The myth of institutionalist method. Journal of Economic Issues, Vol. 27, No. 1, pp. 1-17. https: doi.org 10.1080 00213624.1993.11505390

Luz M. R. S., Fernandez R. G. (2018). Are we forgetting something? Remarks on the connections between Douglass North’s contributions and original institutional economics. Journal of Economic Issues, Vol. 52, No. 2, pp. 589 — 599. https: doi.org 10.1080 00213624.2018.1469939

Mayhew A. (1989). Contrasting origins of the two institutionalisms: The social science context. Review of Political Economy, Vol. 1, No. 3, pp. 319—333. https: doi.org 10.1080 09538258900000024

McNeal E. (1952). The necessity of prediction in the social sciences. ETC: A Review of General Semantics, Vol. 10, No. 1, pp. 25—29.

Menard C. (2001). Methodological issues in new institutional economics. Journal of Economic Methodology, Vol. 8, No. 1, pp. 85 — 92. https: doi.org 10.1080 13501780010023243

Menard C., Shirley M. M. (2014). The future of new institutional economics: From early intuitions to a new paradigm? Journal of Institutional Economics, Vol. 10, No. 4, pp. 541-565. https: doi.org 10.1017 S174413741400006X

Mirowski P. (1987). The philosophical bases of institutionalist economics. Journal of Economic Issues, Vol. 21, No. 3, pp. 1001 — 1038. https: doi.org 10.1080 0021 3624.1987.11504695

Radzicki M. J. (2003). Mr. Hamilton, Mr. Forrester, and a foundation for evolutionary economics. Journal of Economic Issues, Vol. 37, No. 1, pp. 133 — 173. https: doi.org 10.1080 00213624.2003.11506561

Ramstad Y. (1986). A pragmatist’s quest for holistic knowledge: The scientific methodology of John R. Commons. Journal of Economic Issues, Vol. 20, No. 4, pp. 1067—1105. https: doi.org 10.1080 00213624.1986.11504576

Richter R. (2005). The new institutional economics: Its start, its meaning, and its prospects. European Business Organization Law Review, Vol. 6, No. 2, pp. 161—200. https: doi.org 10.1017 S1566752905001618

Rubin P. H. (2003). Folk economics. Southern Economic Journal, Vol. 70, No. 1, pp. 157-171. https: doi.org 10.2307 1061637

Rutherford M. (1989). What is wrong with the new institutional economics (and what is still wrong with the old)? Review of Political Economy, Vol. 1, No. 3, pp. 299—318. https: doi.org 10.1080 09538258900000023

Rutherford M. (1995). The old and the new institutionalism: Can bridges be built? Journal of Economic Issues, Vol. 29, No. 2, pp. 443—451. https: doi.org 10.1080 00213624.1995.11505681

Rutherford M. (2001). Institutional economics: Then and now. Journal of Economic Perspectives, Vol. 15, No. 3, pp. 173 — 194. https: doi.org 10.1257 jep.15.3.173

Ryan B., Scapens R., Theobald M. (2002). Research method and methodology in finance and accounting. 2^nd ed. London: Thomson.

Samuels W. J. (1990). The old versus the new institutionalism. Review of Political Economy, Vol. 2, No. 1, pp. 83 — 86. https: doi.org 10.1080 09538259000000005

Selten R. (1991). Evolution, learning, and economic behavior. Games and Economic Behavior, Vol. 3, No. 1, pp. 3—24. https: doi.org 10.1016 0899-8256(91) 90003-W

Shiffrin R. M., Schneider W. (1977). Controlled and automatic human information processing: II. Perceptual learning, automatic attending and a general theory. Psychological Review, Vol. 84, No. 2, pp. 127—190. https: doi.org 10.1037 0033-295X.84.2.127

Simon H. A. (1990). Bounded rationality. In: J. Eatwell, M. Milgate, P. Newman (eds.). Utility and Probability. London: Palgrave Macmillan, pp. 15 — 18.

Spithoven A. (2019). Similarities and dissimilarities between original institutional economics and new institutional economics. Journal of Economic Issues, Vol. 53, No. 2, pp. 440-447. https: doi.org 10.1080 00213624.2019.1594532

Summerfield C., de Lange F. P. (2014). Expectation in perceptual decision making: Neural and computational mechanisms. Nature Reviews Neuroscience, Vol. 15, pp. 745—756. https: doi.org 10.1038 nrn3838

Tabellini G. (2010). Culture and institutions: Economic development in the regions of Europe. Journal of the European Economic Association, Vol. 8, No. 4, pp. 677—716. https: doi.org 10.1111 j.1542-4774.2010.tb00537.x

Tiemstra J. P. (1991). Varieties of institutional economics: The theory of the firm. Forum for Social Economics, Vol. 21, No. 1, pp. 43 — 50. https: doi.org 10.1007 BF02824857

Tool M. R. (ed.) (1993). Institutional economics: Theory, method, policy. Boston: Kluwer Academic Publishers.

Turk-Browne N. B., Junge J. A., Scholl B. J. (2005). The automaticity of visual statistical learning. Journal of Experimental Psychology: General, Vol. 134, No. 4, pp. 552-564. https: doi.org 10.1037 0096-3445.134.4.552

Vandenberg P. (2002). North’s institutionalism and the prospect of combining theoretical approaches. Cambridge Journal of Economics, Vol. 26, No. 2, pp. 217—235. https: doi.org 10.1093 cje 26.2.217

Von Staden P., Bruce K. (2015). Original and new institutional economics: Brethren rather than foes? Lessons from the sociocognitive turn in “late” Douglass North. Journal of Economic Issues, Vol. 49, No. 1, pp. 111 — 125. https: doi.org 10.1080 00213624.2015.1013882

Wilber C., Harrison R. (1978). The methodological basis of institutional economics: Pattern model, storytelling, and holism. Journal of Economic Issues, Vol. 12, No. 1, pp. 61-89. https: doi.org 10.1080 00213624.1978.11503505

Williamson O. E. (1975). Markets and hierarchies. Analysis and antitrust implications. New York: Free Press.

Wisman J. D., Rozansky J. (1991). The methodology of institutionalism revisited. Journal of Economic Issues, Vol. 25, No. 3, pp. 709—737. https: doi.org 10.1080 002 13624.1991.11505198

Zhao J., Al-Aidroos N., Turk-Browne N. B. (2013). Attention is spontaneously biased toward regularities. Psychological Science, Vol. 24, No. 5, pp. 667—677. https: doi.org 10.1177 0956797612460407