Пандемия коронавируса и тренды экономической политики

В. А. Мау

Турбулентное десятилетие завершилось турбулентным 2020-м годом. Начиная с глобального финансового кризиса 2008—2009 гг., мировая экономика и политика пребывали в состоянии неопределенности, которое завершилось полномасштабным взрывом — пандемией нового коронавируса. Дальнейшее социально-экономическое развитие мира и отдельных стран (развитых и ведущих развивающихся) будет определяться тем, насколько хорошо удастся усвоить уроки минувших 12 лет вообще и 2020 г. в особенности.

События 2020 г. сравнивают с разными кризисами прошлого, прежде всего экономическими — Великой депрессией 1930-х годов¹, структурным кризисом 1970-х, Великой рецессией 2008 — 2009 гг. Эти сравнения справедливы, особенно при сопоставлении их количественных характеристик — глубины спада, масштабов безработицы и т. и. Однако для понимания современной ситуации и определения путей преодоления кризиса анализ должен выходить за рамки исторических аналогий (при всей их важности) и за пределы собственно экономических сюжетов и аргументов.

Неэкономическая природа кризиса и меры антикризисной политики

Начнем с того, что природа событий 2020 г. в своей основе неэкономическая. Экономический кризис налицо, но он не носит ни циклический, ни финансовый, ни структурный характер. Этот кризис стал результатом действия факторов, экзогенных для социально-экономической жизни, — природного (или биологического) катаклизма. Такое бывало в истории, когда социально-экономические процессы существенно (и даже радикально) трансформировались под воздействием внешних обстоятельств, причем не только природных, но и военно-политических. Впрочем, и тогда роль социально-экономических процессов не была пассивной, оказываясь лишь реакцией на внешние вызовы. Внешние шоки становятся триггером и катализатором изменений, которые ранее накапливались в социально-экономической системе, в том числе благодаря технологическим инновациям. Сочетание экзогенных (неэкономических) шоков с экономическим кризисом, который только отчасти выступает следствием экзогенных факторов, и делает сложившуюся в 2020 г. ситуацию уникальной².

Анализируя события 2020 г., важно рассматривать в совокупности накопленные к этому времени экономические противоречия, технологические новации и собственно внешний шок, который запустил очень сложные кризисные и трансформационные процессы, затрагивающие все стороны жизни человеческого общества. По нашему мнению, наиболее точное понимание событий 2020 г. дает проведение аналогии с войной. Такие сравнения звучат в выступлениях лидеров многих стран, и это не дань моде на героизм, а вполне адекватное описание вызова, с которым столкнулось человечество³. Подобные сравнения прежде всего отражают неопределенность и слабую предсказуемость действий противника — вируса. Как и во всякой войне, перед национальными правительствами сразу возникли задачи:

• оказать противодействие доступными на момент начала войны средствами (медицина);
• производить новые виды вооружений, что должна была обеспечить прикладная наука, разрабатывающая вакцину и новые лекарственные препараты;
• выяснить замыслы противника путем проникновения в его «генштаб», для чего необходимы научные исследования, от которых ждут понимания логики поведения вируса, мутаций и других особенностей его развития⁴.

Как на всякой войне, общество оказалось перед экзистенциальным выбором: сохранять экономику или человеческие жизни, инфраструктуру или институты? Как сделать выбор между локдауном и формированием коллективного иммунитета? Ведь это выбор между сохранением жизней и экономическим благополучием. И одновременно надо признать, что его на самом деле не существует: экономический коллапс сам по себе опасен для физического выживания людей.

Важнейший вопрос 2020 г.: в какой степени закрытие экономики поможет спасти человеческие жизни, а в какой — приведет к экономической депрессии с тяжелыми социальными последствиями? Страны делали выбор очень индивидуально, в зависимости от отношений общества и государства. Кто-то может позволить себе жесткие меры в стиле Китая, Сингапура или Южной Кореи, кто-то, как Австралия, в силу географических причин может практически закрыть страну. Высокий уровень общественного доверия позволяет Швеции выбрать путь выработки коллективного иммунитета, ограничиваясь рекомендательными мерами. Большинство европейских стран, в том числе Россия, пошли по пути поиска баланса между двумя названными крайностями⁵.

Из этой оценки ситуации следует несколько выводов для формирования экономической политики. Прежде всего происходит структурная и организационная перестройка экономики. Здесь налицо два различных, но взаимосвязанных процесса — краткосрочные изменения, направленные на отражение атаки («перестройка экономики на военные рельсы»), а также средне- и долгосрочные тренды. К первым относится необходимость быстро наладить производство средств ведения войны и защиты — масок, перчаток, дезинфицирующих средств, медицинского оборудования и всего, что связано с индивидуальной и коллективной защитой людей. Одновременно перестраивается организация производственных процессов с учетом задач социального дистанцирования и логистики поставок.

В то же время происходят глубокие структурные сдвиги, имеющие долгосрочные последствия, особенно в сфере услуг и в отраслях человеческого капитала. Получили широкое распространение дистанционные формы взаимодействия людей и организаций, усилилось внимание к пространственной организации производства, произошла переоценка роли здравоохранения и образования.

Возникает вопрос об устойчивости происходящих изменений. Естественно, один из наиболее важных вопросов настоящего периода: какие из институциональных и организационных новаций временные, а какие останутся надолго (или навсегда)?

Во время военных катаклизмов XX в. формировались новые институты, которые современники воспринимали неоднозначно. Одни оценивали их как сугубо временные, связанные с войной; после ее завершения они должны были исчезнуть. Другие видели в них контуры будущего общественного устройства, предпосылки которого формировались на протяжении длительного времени, а война лишь ускорила их утверждение⁶. Уместна аналогия с усилением государственного регулирования экономики в годы Первой мировой войны. Тогда возник вопрос: это чисто военный феномен, который исчезнет с наступлением мира, или происходит формирование социально-экономической модели будущего? Теперь мы понимаем, что недооценка устойчивости новых институтов и механизмов и попытка вернуться к старым (например, к золотому стандарту) в 1920-е годы стали важным фактором социально-экономической катастрофы 1930-х.

Вопрос о новых институтах, которые утверждаются в ходе глобальных катаклизмов, заслуживает особого анализа, выходящего за рамки настоящей статьи. Здесь же обратим внимание на следующие обстоятельства.

Во-первых, новые институты действительно порождаются не самим экзогенным для экономики катаклизмом. Последний лишь ускоряет принятие обществом этих институтов и их распространение в качестве легитимных. Их предпосылки вызревают на протяжении длительного периода и связаны с изменением технологической базы общества.

Во-вторых, важны не только сам факт появления нового института, но и форма его реализации и мера распространения, что может существенно отличаться в разных странах в зависимости от их истории и политической традиции. Так, резкое расширение государственного регулирования (и рост доли государства в ВВП) произошло в середине XX в. во всех странах, однако качественно отличалось в рыночных и центрально-управляемых системах. Отказ от золотого стандарта неодинаково проявлялся в организации советского и рыночного денежного хозяйства. Иными словами, новые институты могут реализовываться по-разному и с разной степенью эффективности.

В-третьих, важно различать желательные и нежелательные тенденции, которые несут новые институты — далеко не все из них будут работать на благо общественного прогресса. Кроме того, оценка их эффективности может быть разной в зависимости от временных горизонтов (исторической перспективы): нередко то, что представляется эффективным для решения краткосрочных задач, может обернуться серьезными потерями в средне- и долгосрочной перспективе. Тем самым оценка эффективности данных институтов может меняться со временем.

Нетрудно видеть, что изложенные принципы и ограничения в полной мере применимы к противостоянию пандемии 2020—2021 гг. Ниже мы подробнее рассмотрим некоторые институциональные новации, возникающие на наших глазах и вызывающие противоречивые оценки — от «новой нормальности» до предвестников глубокого кризиса и деградации.

Экономические особенности шока 2020 г. и антикризисная политика

У кризиса, порожденного пандемией, есть ряд особенностей, которые важно учитывать при проведении как комплекса антикризисных мероприятий, так и экономической политики на этапе выхода из кризиса. Прежде всего необходимо уточнить понимание «новой нормальности», дискуссии о которой ведутся на протяжении последних 12 лет. Однако эта проблема обычно воспринимается как проявление специфической макроэкономикой ситуации — сочетания очень низкой инфляции, невысоких темпов роста, низких (и даже отрицательных) процентных ставок, высокой долговой нагрузки бюджетов развитых стран. Пандемия коронавируса позволяет расширить границы дискуссии о «новой нормальности» и, скорее всего, отказаться от многих представлений минувшего десятилетия.

Особенности шока 2020 года

Для понимания реальности 2020 г. важно выделить в ней несколько специфических черт, влияющих на оценку ситуации и меры антикризисной и посткризисной экономической политики. Мы имеем в виду три типа противоречий, которые и делают текущий кризис уникальным.

Первое противоречие состоит в необходимости активно задействовать меры фискального и монетарного стимулирования при крайне ограниченной их эффективности. Проблема не только в рисках макроэкономической стабильности, которые связаны с применением этих мер. Финансовые вливания действительно могут смягчить болезненность шоков, но они не способны ликвидировать обстоятельства, порождающие их. Это тем более важно, что шоки, которым необходимо противодействовать, выходят за рамки социально-экономических проблем и соответствующего им инструментария. «Монетарные и бюджетные меры позволяют сгладить краткосрочные проблемы на финансовых рынках и в сильно пострадавших компаниях и домохозяйствах. Но они никак не связаны с главным приоритетом: сдержать и смягчить распространение болезни» (Roach, 2020)⁷. Не говоря уже о том, что «бюджетно-денежный активизм» чреват в перспективе серьезной дестабилизацией по стагфляционному сценарию 1970-х годов.

Второе противоречие — между экзогенным шоком и структурными проблемами экономики. С одной стороны, как было отмечено выше, кризис 2020 г. не является ни структурным, ни циклическим. Основные проблемы фирм не связаны с их неэффективностью, то есть речь идет преимущественно о проблемах ликвидности, а не платежеспособности. Это подтверждается и отсутствием финансового кризиса — неотъемлемой черты структурных кризисов. Поэтому правительства могут и должны оказывать поддержку экономическим агентам (фирмам и людям).

С другой стороны, нельзя игнорировать наследие глобального структурного кризиса 2008—2009 гг., который остался незавершенным⁸. Благодаря эффективной и скоординированной антикризисной политике ведущие страны смогли избежать худшего сценария. Но от структурных реформ «откупились» массированными финансовыми вливаниями фискальных и денежных властей. За сохранение социально-политической стабильности было заплачено отказом от «созидательного разрушения» (И. Шумпетер), беспрецедентным наращиванием государственного долга и балансов центральных банков, нетрадиционной макроэкономикой (предельно низкими или отрицательными процентными ставками), а также устойчиво низкими темпами экономического роста. Это означает, что, несмотря на экзогенный характер шока, проблема структурных реформ остается на повестке дня и должна учитываться уже на этапе восстановительного роста. 

Государственная поддержка не должна торпедировать структурную модернизацию. Это особенно важно для современной России.

Третье противоречие связано с сочетанием шоков спроса и предложения, поскольку противодействие им требует, по сути, противоположных мер. В ситуации шока спроса допустимо широко использовать денежное стимулирование («вертолетные деньги») — важнейший урок, усвоенный в результате изучения опыта Великой депрессии 1930-х годов. В ситуации шока предложения, как показывает опыт структурного кризиса 1970-х, денежные вливания становятся опасными, поскольку ведут к стагфляции. Кризис 2020 г. начался как кризис предложения, и это радикально отличало его и от Великой депрессии 1930-х годов, и от Великой рецессии 2008—2009 гг. Предприятия промышленности и торговли останавливались не из-за своей неэффективности или краха финансово-банковской системы, а из-за закрытия границ и локдаунов. Физическое ограничение производства товаров и услуг нельзя компенсировать деньгами, поскольку в этом случае за ростом номинальной денежной массы последует инфляция, а затем — и стагфляция. Именно поэтому сравнение 2020 г. с Великой депрессией уместно с количественной точки зрения, но не с качественной. «Никогда со времен 1930-х годов развитые и развивающиеся экономики не сталкивались с ситуацией сочетания разрывов в международной торговле, снижения мировых цен на товары при одновременном спаде экономики. Действительно, причины нынешнего шока и ответные меры должны быть существенно иными. Ведь меры локдауна и дистанцирования обеспечивают спасение жизней людей ценой огромных экономических потерь» (Reinhart, 2020b). Большие риски несут и нацеленные на противодействие кризису меры макроэкономического стимулирования⁹.

Однако за шоком предложения последовал и шок спроса. Этот фактор, а также устойчиво низкая инфляция¹⁰ при дешевизне долга создавали возможности задействовать инструменты денежного стимулирования. Разумеется, в данном случае необходимо проводить крайне осторожную денежную политику с постоянным мониторингом инфляционных рисков¹¹. Кроме того, продолжая сравнение шока пандемии с войной, нужно заметить, что рост государственного спроса при ограниченном предложении характерен именно для войны.

Существует еще одно важное обстоятельство. Структурным последствием пандемии может стать усиление автаркических тенденций (в рамках отдельных стран или их групп) как страховки от риска дальнейшего разрушения глобальных связей. С этих позиций государство может финансировать такого рода структурные сдвиги. Более того, несмотря на неэкономический характер шока 2020 г., экономическая политика государства не может ограничиваться текущими мерами противодействия кризису. В ней всегда должны содержаться элементы структурной трансформации.

Применительно к России 2020 г. ситуация с двойным шоком выглядит еще более сложной¹². Здесь можно видеть переплетение нескольких серьезных проблем на стороне как спроса, так и предложения. На стороне спроса уже в I кв. 2020 г. резко ухудшились условия торговли для России: снизились экспортные цены на нефть и углеводороды, упал спрос на некоторые товары российского экспорта (кроме углеводородов) вследствие замедления роста мировой экономики, причем уменьшение физических объемов экспорта имеет здесь даже большее значение, чем снижение цен. Одновременно падал внутренний спрос под влиянием сокращения валового национального дохода (снижения экспортных доходов и сальдо торгового баланса, а также девальвации рубля) и реальных располагаемых доходов населения. Этот спрос могло и должно было поддержать государство.

На стороне предложения имел место шок, эквивалентный разовому сокращению имеющегося объема капитала и трудовых ресурсов в условиях закрытия предприятий из-за распространения коронавируса. Кроме того, снижалась (временно) совокупная факторная производительность в результате экстренного перехода компаний на удаленный формат, а также возможного ограничения транспортной связанности и функционирования логистических цепочек. Впрочем, перевод на удаленную работу может на следующем этапе стать значимым фактором роста производительности.

Все эти факторы привели к экономическому спаду, сопоставимому по глубине с Великой депрессией 1930-х годов. Однако острота кризиса определяется продолжительностью спада или, точнее, риском перехода рецессии в депрессию. Краткосрочное сжатие экономики неприятно, но не катастрофично. Депрессия же ведет к деградации инфраструктуры — как производственной, так и социальной (что не тождественно «созидательному разрушению»).

Непродолжительный, пусть и достаточно глубокий, экономический спад сменяется, как правило, энергичным отскоком, причем в этих условиях реализуется восстановительная модель роста, не требующая значительных инвестиций. Такую модель описывают иногда латинской буквой V, хотя и более драматичная W также может оказаться здесь уместной. Альтернативный сценарий длительной депрессии описывается буквой L.

Оптимистический сценарий V вызывал в начале 2020 г. серьезные сомнения у экспертов, однако исключать его было бы неправильно. В его пользу говорило и то, что кризис 2020 г. не носит структурный характер, то есть для его преодоления должен быть устранен «внешний фактор» (пандемия), а не осуществлены назревшие экономические реформы. Тем самым выбор между V и L был связан со способностью устранить источник спада — как усилиями научно-медицинского сообщества, так и адекватными мерами государственной власти.

Специфика антикризисной политики

Практически все развитые и ведущие развивающиеся страны были готовы расходовать значительные средства на купирование социально-экономических последствий кризиса. По имеющимся оценкам, уже к середине апреля 2020 г. в мире были объявлены стимулирующие меры в общей сложности в объеме около И трлн долл. Средства в основном предназначались для решения трех групп задач — поддержки граждан (в том числе прямыми выплатами домашним хозяйствам и мораторием на обслуживание долгов), сохранения рабочих мест и помощи бизнесу, особенно малому и среднему (см.: Sneader, Singhal, 2020).

Можно выделить несколько вариантов (моделей) антикризисной политики, которые реализовывались в разных странах в 2020 г. В значительной мере они зависят от структуры экономики (в том числе доли частного сектора и малого предпринимательства), финансовых возможностей государства, эффективности институтов денежной политики, а также от политических предпочтений и модели экономикополитического развития страны. С учетом названных факторов и понятной доли условности можно выделить три типа ответов на вызовы пандемии — рыночно-либеральный, рыночно-регулируемый (социал-демократический) и присущий современным развивающимся странам. Естественно, они имеют различные кратко- и среднесрочные последствия для благосостояния людей и экономического развития стран (Cassim et аl., 2020).

Страны с регулируемым рынком энергично помогают людям и бизнесу, то есть защищают рабочие места и текущую экономическую активность. Однако тем самым сдерживается рост экономической эффективности, что в среднесрочной перспективе проявится в более низких темпах экономического роста. К таковым относятся большинство европейских стран с устойчивой социально-экономической традицией, а также Южная Корея. Однако сама возможность проводить такую политику основана на здоровой макроэкономике, включая жесткий контроль за бюджетными расходами, и качественной институциональной среде. Поскольку, как правило, малый и средний бизнес занимает здесь ведущее (если не доминирующее) положение, поддержка людей, занятости и бизнеса в значительной мере совпадают. Однако риск такой политики в том, что избыточная помощь может в среднесрочной перспективе вести к стагнации компаний и торможению структурной модернизации.

Страны, ориентированные в большей степени на ценности свободного рынка, сталкиваются с повышенными текущими рисками, но у них остается больше возможностей для структурного маневра в среднесрочной перспективе. Здесь помощь государства сосредоточена не на бизнесе (включая работников), а на людях (домохозяйствах). Иными словами, в рыночных экономиках в мерах антикризисной политики доминируют социальные расходы, достигая в некоторых случаях 15% ВВП. Примем во внимание, что в таких экономиках значимую роль играют крупные корпорации, которые в прямой поддержке государства, как правило, не нуждаются. «Страны с либеральной рыночной экономикой сталкиваются с более серьезными краткосрочными рисками по сравнению со странами с регулируемыми рынками, однако у них больше гибкости для обеспечения динамики в долгосрочной перспективе» (Cassim et al., 2020).

В затронутых пандемией развивающихся странах, как правило, велик неформальный (теневой) сектор, который играет важную роль в обеспечении социально-экономической динамики и политической стабильности, но его трудно сделать объектом государственной поддержки, да он в ней особенно и не нуждается. Кроме того, финансовые ресурсы, которые может привлечь с рынка государство на приемлемых условиях (с учетом инфляционной и кредитной истории этих стран), в них ограничены.

Россия стоит особняком по отношению к этим трем моделям. На фоне сравнительно небольшой доли малого и среднего предпринимательства (МСП) в экономике можно обходиться ограниченными суммами на его поддержку, сосредоточившись на социальной помощи семьям, а благодаря очень низкому государственному долгу имеются широкие возможности привлекать финансовые ресурсы на эти цели.

Среднесрочные проблемы и вызовы экономической политики

В условиях кризиса очень сложно обеспечить баланс между антикризисными мерами и достижением средне- и долгосрочных целей развития страны. Последнее, по сути, синоним структурной модернизации.

Антикризисные и структурные меры

К проблемам и вызовам, которые отчетливо обозначились в ходе Великой рецессии 2008—2009 гг., но так и не нашли своего решения, относятся: устойчиво низкие темпы роста (secular stagnation); неэффективность денежного регулирования; беспрецедентно высокий государственный долг и бюджетные дефициты в ряде ведущих стран; кризис глобальной торговли и растущее неравенство (с углубляющимся разрывом между доходами от собственности и труда). К этому следует добавить климатические вызовы, которые все явственнее влияют и на экономическую, и на политическую повестку.

Коронакризис внес свои коррективы в набор структурных реформ. Теперь вопросы модернизации здравоохранения оказываются в центре структурной повестки всех стран — и развитых, и развивающихся. Экономическая, социальная и политическая роль здравоохранения резко возросла, что будет в течение длительного времени влиять на политические дискуссии и бюджетные приоритеты.

Еще одним структурным следствием пандемии стал мощный импульс развитию цифровизации. Как не раз случалось в истории, на протяжении предшествующих примерно 20 лет накапливались изменения, которые затем, под воздействием внешнего фактора (в прошлом это могла быть война, сейчас — пандемия), приводят к качественному скачку. За 2020 г. внедрение цифровых технологий резко ускорилось, что становится важнейшим фактором (и драйвером) структурной модернизации.

Вместе с тем при выработке и реализации антикризисной политики в условиях пандемии некоторые эксперты обращали внимание на риски сохранения фирм ценой отказа от модернизации. Масштабные антикризисные программы действительно могут иметь долгосрочные негативные эффекты — не только макроэкономические (значительный объем госдолга), но и структурные, к которым относится поддержание зомби-компаний (см.: The Economist, 2020а).

Обеспечить правильное сочетание краткосрочных (антикризисных) и долгосрочных мер на практике непросто. Первые призваны купировать социальную боль и политические риски, что часто противоречит стратегическим задачам. «Созидательное разрушение» — красивый термин, довольно точно описывающий роль экономических кризисов и суть модернизационных задач. Однако в реальной жизни это создает сложности, преодолеть которые не всегда оказывается под силу политической системе. Экономическая и технологическая целесообразность отказа от старых форм не транслируется непосредственно в политическую целесообразность.

Это было отчетливо видно и в 2008—2010 гг., и в 2019 г. Было непонятно, каким образом могут сформироваться новые институты — власти в основном как бы «выкупали» возможность сохранить старые (платили за их неэффективность). Новые технологии быстро развивались и даже внедрялись, но при сохранении старых форм, старых институциональных решений, в результате не возникало устойчивой конструкции¹³.

Все это формировало очень нездоровую модель роста — и нездоровую теорию роста. Он оставался устойчивым на протяжении практически всего десятилетия благодаря в основном бюджетной накачке и сверхмягкой денежной политике. Такая модель роста выглядела довольно экзотической. От ее обсуждения пытались уйти при помощи новых слов: новая реальность, вековая стагнация {secular stagnation) или «современная денежная теория», утверждающая, что государственный долг можно наращивать и монетизировать практически бесконечно — лишь бы это происходило в национальной валюте¹⁴. Впрочем, данная ситуация только усиливала сомнения в устойчивости (и долгосрочности) подобной модели.

Бюджетное стимулирование и бюджетная устойчивость

Бюджетная поддержка спроса изначально рассматривалась как значимый инструмент антикризисной политики. В этом, как и в денежном стимулировании, экономисты видели важнейший урок Великой депрессии. Требовалось сохранять высокий уровень бюджетных расходов безотносительно к уже достигнутому уровню государственного долга и бюджетного дефицита, поскольку тем самым обеспечивалась социально-политическая и экономическая стабильность¹⁵. Мягкое отношение к госдолгу объяснялось еще и сверхнизкими ставками, благодаря которым государство получало очень дешевые финансовые ресурсы.

Такую политику поддержали теперь и международные финансовые организации, которые в прошлом всегда ратовали за жесткую фискальную дисциплину — во всяком случае, применительно к развивающимся странам. Разумеется, не может быть правильной экономической политики на все времена безотносительно к конкретным обстоятельствам. Однако сам по себе поворот макроэкономического мейнстрима в сторону финансового активизма стал важным феноменом экономико-политических дискуссий 2010-х годов.

В результате государственный долг за 2020 г. в мире вырос примерно на 9 трлн долл, и достиг порядка 103% мирового ВВП. Это был рекордный рост более чем на 10 и. и. ВВП всего за один год (IMF, 2021а). Причем в развитых странах долг увеличился на 20 и. и. — со 104,2 до 124,1% ВВП (Villegas et al., 2021).

Впрочем, принципиальная поддержка бюджетного активизма связана с некоторыми важными уточнениями. Во-первых, нужно обеспечивать не только рост экономики, но и его качество. Поэтому финансовые вливания должны сопровождаться институциональными и структурными реформами, причем их следует проводить по возможности в условиях относительной экономической стабильности. Как заметила возглавлявшая тогда МВФ К. Лаггард, «крышу надо чинить тогда, когда светит солнце» (Laggarde, 2017).

Во-вторых, бюджетные вливания не могут быть безграничными. По долгам рано или поздно придется платить. Возглавившая МВФ в 2019 г. К. Георгиева напоминает политикам: «Расходуя деньги, сохраняйте чеки» (Georgieva, 2020). Об этом же в 2020 г. говорила и главный экономист Всемирного банка К. Рейнхарт, проводя прямую аналогию с экономикой военного времени¹⁶.

В-третьих, необходимо видеть разницу между тем, какую поддержку своей экономике могут позволить развитые страны (особенно эмитенты резервной валюты), и страны развивающиеся, с ограниченными валютными резервами и слабой кредитной историей¹⁷. Наращивание госдолга сопряжено с серьезными рисками в будущем, причем это относится и к развитым странам. Платой за поддержание приемлемых темпов сегодняшнего роста (или за торможение спада) может стать замедление будущего роста. Хотя, надо признать, в политическом процессе сегодняшние тяготы и риски гораздо важнее (и опаснее) проблем и рисков будущего, с которыми придется иметь дело уже другим политикам.

Ключевая проблема в том, что долговая нагрузка существенно ограничит возможности правительств решать задачи модернизации в секторах, требующих активной роли государства и связанных с развитием инфраструктуры и человеческого капитала. Для смягчения долгового кризиса можно монетизировать госдолг, но это приведет к ускорению инфляции сверх целевых значений. Наконец, выйти из долговой ловушки можно с помощью повышения налогов, однако этот путь тоже ведет к торможению. «Нет ни малейшего шанса, что огромные долги, накопленные во время нынешнего кризиса, будут быстро погашены. Даже после повышения налогов на богатых (а эта мера столкнется с сильной оппозицией и аргументами против политики бюджетной экономии, удушающей рост) значительную долю накопленных долгов придется переложить на плечи будущих поколений» (Rajan, 2020).

Словом, формирование долгосрочной и устойчивой задолженности в конечном счете заводит государство в ловушку: оно должно или резко ограничить свою роль в структурной модернизации, или допустить инфляционный скачок. Оба варианта имеют негативные последствия для долгосрочного экономического роста и соответственно роста благосостояния.

В самом начале пандемии среди экспертов было широко распространено мнение, что для смягчения тяжести кризиса целесообразно направить на эти цели порядка 10% ВВП. Подводя итоги 2020 г., надо констатировать отсутствие убедительной зависимости между объемом бюджетной поддержки и экономической динамикой (см. таблицу). Сдержанная бюджетная политика правительства РФ выглядит на этом фоне достаточно эффективной, особенно по сравнению с большинством других развитых стран.

Бюджетные антикризисные меры и динамика ВВП в 2020 г.

Источники: ^а МВФ (https: www.imf.org en Topics imf-and-covidl9 Policy-Responses-to-COVID-19); IMF, 2020 (Россия — оценка РАНХиГС); 4 IMF, 2021b; European Commission, 2020 (Россия — первая годовая оценка Росстата от 1 февраля 2021 г.).

Денежная политика: возможности и риски

Денежное стимулирование оставалось в 2020 г. важным средством антикризисной политики, хотя его возможности в условиях крайне низкой инфляции в большинстве развитых стран были весьма ограниченными. В отличие от других стран, в России с ее более высокой (ориентированной на целевой показатель 4%) инфляцией возможности смягчить денежную политику были гораздо шире. Однако с учетом длительного периода высокой инфляции на протяжении последних 30 лет при наступлении кризиса российские денежные власти, как правило, ужесточали денежную политику. В 2020 г. произошла радикальная смена модели: впервые Банк России перешел к антициклической политике, то есть на фоне обострения кризиса начал снижать процентную ставку — и продолжал это делать в течение года, что стало важным показателем нормализации денежно-бюджетной политики.

Общим вызовом в большинстве развитых и некоторых развивающихся странах оставалась исключительно низкая инфляция с риском перехода в дефляцию, несмотря на проведение сверхмягкой денежной политики¹⁸. Вместе с тем в 2020—2021 гг. экономисты (но не политики) начали говорить о перспективах инфляционного скачка и даже о стагфляции. Последнее естественным образом может следовать из возобновления шока предложения (The Economist, 2020b; Weber, 2021). Ряд ученых обратили внимание на наличие структурных и демографических проблем, которые могут привести к длительному периоду стагфляции¹⁹.

Одновременно все более значимыми становятся вопросы о роли и приоритетах в деятельности центральных банков. Можно выделить несколько направлений дискуссии.

Во-первых, среди политиков становится популярным тезис о целесообразности отказа от принципа независимости центральных банков. Причины этого выходят за рамки настоящей статьи. Здесь важно отметить, что на протяжении всей истории существования национальных денежных регуляторов их функции и роль периодически пересматривались по мере изменения денежных систем и технологий денежного обращения.

Во-вторых, в развитых странах все чаще звучат предложения о расширении мандата центробанков, не ограничивая его вопросами обеспечения ценовой стабильности, экономического роста и занятости. Предполагается, что они должны учитывать воздействие своих решений на климатическую повестку и равенство (социальное, расовое, гендерное)²⁰. Фактически речь идет о пересмотре принципов, сформированных после кризисных 1970-х годов.

В этой связи особое звучание приобретает проблема социального неравенства. Массированные денежные вливания последнего десятилетия не привели к инфляции потребительских цен, но обусловили быстрый рост фондовых рынков, то есть инфляцию активов. Увеличивался разрыв между доходами от собственности (которые росли) и доходами от труда (которые стагнировали). Таким образом, мягкая денежная политика вела, помимо прочего, к нарастанию популизма, к политической и социальной дестабилизации.

В-третьих, после нескольких лет скептического отношения к криптовалюте центральные банки начали обсуждать перспективы выпуска собственных электронных денег²¹. Теперь последние ассоциируются не с частными деньгами (криптовалютами) как альтернативой государственным, а с фиатными деньгами, трансакции с которыми не требуют опосредования коммерческими банками, что подрывает бизнес последних. Это новый вид конкуренции на денежном рынке и, по-видимому, ее ход во многом определит контуры посткризисной денежной системы развитых стран.

Экономическая роль государства

Великая рецессия 2008—2009 гг. положила начало тренду на повышение (или возрождение) роли государства в регулировании экономики. Это был поворот от модели «дешевого государства», сложившейся в результате кризиса индустриального общества и кейнсианского регулирования. Новый этап технологического развития объективно потребовал укрепления регулирующей роли государства²². Пандемия 2020 г. способствовала существенному усилению этих тенденций, став, таким образом, не случайным эпизодом, а важной вехой в формировании новой институциональной модели²³. Нам еще предстоит выяснить, в каких формах этот принцип будет реализовываться в обозримом будущем. Однако вряд ли произойдет возврат к классическим формам «большого государства» середины XX в.

Возрастание роли государства фиксируется даже теми, кто в прошлом был адептом либеральной системы. «Понимая важность решительных действий государства для остановки пандемии, было бы трудно сейчас вслед за Рейганом... утверждать, что „правительство не решает наши проблемы, но правительство как раз и является нашей проблемой". И никто не сможет сейчас привести убедительный пример того, что частный сектор или благотворительность могут заменить компетентное государство в условиях чрезвычайной ситуации национального масштаба», — писал в 2020 г. Ф. Фукуяма (Fukuyama, 2020), в 1989 г. видевший «конец истории» в торжестве либеральной модели (Fukuyama, 1989).

Однако здесь возникает две группы вопросов. Во-первых, необходимо конкретизировать, в чем именно должна состоять роль государства в экономике. Во-вторых, важны вопросы о его эффективности, о качестве государственного управления, а также о том, какие политические системы обеспечат большую эффективность в принципе и в противостоянии экономическим и неэкономическим (пандемия) кризисам в особенности.

Наблюдаемое в настоящее время усиление роли государства в экономике связано с резким ростом неопределенности технологической, а следовательно, и социально-экономической динамики, причем в короткой временной перспективе. В отличие от экономического роста XIX—XX вв., качественные изменения технологий и условий жизнедеятельности происходят не от поколения к поколению, а в рамках одного поколения, что порождает общую неустойчивость в развитии общества. Ее и должно компенсировать государство.

Тем самым нынешнее повышение роли государства имеет предпосылки, прямо противоположные тем, которые содействовали формированию этатистской модели в первой половине XX в. Тогда усиление государственного вмешательства в экономику было обусловлено развитием крупных хозяйственных форм (индустриальных гигантов), что вело к упрощению хозяйственной структуры и позволяло управлять всем из единого центра. Централизация производства определяла реальность централизации регулирования. Это создавало возможность распространения этатистской модели. Решение задач догоняющей индустриализации, требовавшее перераспределения ресурсов в пользу передовых отраслей, делало централизацию и огосударствление необходимыми.

В современном мире ситуация существенно иная: крайняя неопределенность технологического развития и технологических приоритетов ведет к повышенным рискам при осуществлении инвестиций (особенно длинных) и внедрении инноваций. Одновременно на смену разделению на передовые и отсталые отрасли приходит разделение на передовые и отсталые технологии, причем в каждой отрасли могут быть как первые, так и вторые. Технологическая неопределенность вызывает социально-политическую неопределенность, повышает риски дестабилизации. Государство должно взять снижение этих рисков на себя.

Современному государству следует прежде всего заняться решением двух групп задач. Во-первых, это поддержание инвестиционной активности. Последнее десятилетие характеризуется снижением интереса к частным инвестициям, что проявляется в более низкой доле инвестиций в ВВП по сравнению с долей сбережений во многих странах. Это не следствие плохого инвестиционного климата. Проблема глубже — она связана с высоким уровнем технологической неопределенности, что повышает рискованность инвестиций, а также с низким уровнем инфляции, который обусловливает «предпочтение ликвидности» относительно риска (рис. 1).

Во-вторых, рост неравенства, особенно в результате усиления разрыва между доходами от собственности и труда. Это, в свою очередь, ведет к нарастанию популизма и политической нестабильности, что требует переосмысления государством стоящих перед ним социально-экономических задач.

В условиях низкой склонности к инвестированию государство должно взять на себя функцию «инвестора последней инстанции»²⁴ — аналогично тому, как центральный банк рассматривается как «кредитор последней инстанции». В отличие от этатистских моделей прошлого, такая функция государства не предполагает оттягивание средств от частных проектов в пользу бюрократических. Сейчас наблюдается низкий интерес (склонность) к частным инвестициям, поэтому государство должно компенсировать этот провал²⁵. По сути, можно говорить о возвращении к модели, близкой к классическому кейнсианству: только теперь речь идет о том, что государство должно влиять не на спрос как таковой, а на инвестиции, тогда как частный сектор призван следовать за государством.

Аргумент о том, что более эффективные частные инвестиции подменяются менее эффективными государственными, здесь не работает, поскольку первые просто находятся на низком уровне. И выбор на самом деле не между государственными и частными инвестициями, а между наличием инвестиций и их отсутствием.

В числе приоритетных направлений госинвестиций — секторы, которые повышают совокупную факторную производительность. Это прежде всего вложения в человеческий капитал и инфраструктуру (транспортную и цифровую). Не менее важно и само качество государственного управления.

Остается открытым вопрос, в какой мере эти процессы должны сопровождаться ужесточением налогообложения и повышением доли бюджета в ВВП. По нашему мнению, в современных условиях правительства могут решать инвестиционные задачи более эффективно с помощью механизмов целевых заимствований, а не за счет увеличения налогового бремени. К тому же целевые заимствования совместимы с принципом сбалансированности государственного бюджета (см.: Frieden, 2016). Вместе с тем среди экономистов нередко встречается и традиционное представление о роли государства в экономике, предполагающее в очередной раз отказаться от laissez-faire и вернуться к старым догмам «промышленной политики», в которой видят источник как инноваций, так и денежной стабильности (Krugman, 2020; Vives, 2020).

Жертвой изменения отношения к роли государства в 2020 г. стал широко известный индекс Doing Business, который подвергся резкой критике в самом составляющем его Всемирном банке. Он разрабатывался с 2003 г., и изначально методология основывалась на предпосылке, что экономические свободы и дерегулирование служат основой и условием благоприятного предпринимательского климата. Пересмотр догматов экономической политики в сторону этатизма привел к тому, что авторов индекса стали критиковать за избыточную идеологизированность и поддержку правых (сторонников свободного рынка) правительств; тем самым они дезориентировали развивающиеся страны, принуждая их снижать государственное вмешательство в экономику. В логике нового этатизма и с политической точки зрения эта критика, конечно, справедлива: индекс разрабатывался в условиях господства традиционной для конца XX в. парадигмы дерегулирования и экономического либерализма, то есть благоприятный деловой климат отождествлялся со снижением государственной нагрузки на экономику. Теперь мейнстрим изменился: в моде госрегулирование и уверенность в том, что оно может быть эффективным²⁶.

Впрочем, обращая внимание на поворот к модели «большого государства», многие экономисты, наученные опытом стагфляции 1970-х годов или посткоммунистической трансформации, предостерегают от злоупотребления денежными вливаниями как потенциальными источниками системной (макроэкономической) дезорганизации. Здесь важен тезис, что кейнсианство не предполагает денежно-финансовую безответственность. «Общим местом нашего времени стало утверждение, что после COVID-19 Милтон Фридмен должен будет уступить место Джону Мейнарду Кейнсу. Но даже соглашаясь с тезисом, приписываемым Ричарду Никсону: „Мы все теперь кейнсианцы", необходимо помнить, что в учении Кейнса бюджетная политика должна ужесточаться в благополучные времена, и только при таком условии она может становиться экспансионистской в ситуации кризиса» (Velasco, 2020).

Переосмысление глобализации

Глобализация выступает органичным элементом современного экономического роста, одной из его важнейших характеристик. Однако это не означает неизменности форм и темпов глобализации. Бывают периоды ее резкого ускорения, как и торможения. Глобализация может охватывать весь мир как единое целое, а может развиваться через региональные или иные союзы, зоны свободной торговли и т. и. Общий тренд на глобализацию не отменяет временного усиления протекционизма, причем он не сводится к запретам и таможенным пошлинам — в современном мире гораздо более эффективными (и политически более приемлемыми) формами защиты рынков выступают, например, экологические требования или управление валютным курсом. К этой же категории относятся и санкции, которые на наших глазах стали не только политическим инструментом, но и важнейшим инструментом решения экономических задач.

За последнее десятилетие глобализация тормозилась, о чем свидетельствовала динамика и мировой торговли, и прямых иностранных инвестиций (рис. 2 — 4). Предыдущий период быстрого роста этих параметров привел к накоплению серьезных противоречий (экономических, социальных, политических), что, в свою очередь, обусловило необходимость консолидации достигнутого²⁷. Ситуацию обострило нарастание политического соперничества США и Китая, что быстро превратилось в конфликты на «экономическом фронте», в балансирование на грани (а иногда за гранью) торговой войны²⁸.

Пандемия коронавируса создала новые жесткие барьеры на пути глобализации: остановка производств и закрытие границ ведущих стран и экономических группировок привели к разрыву привычных хозяйственных связей, цепочек добавленной стоимости, обострили отношения между традиционными партнерами. Примером последнего в 2020—2021 гг. может быть «угольное противостояние» Китая и Австралии, что, впрочем, стало важным фактором роста российского угольного экспорта. Пандемия оказала влияние на развитие глобализации по ряду направлений.

Во-первых, прямое ограничение передвижения товаров, услуг и людей в соответствии с санитарно-эпидемиологическими требованиями.

Во-вторых, разрывы торговли вынудили правительства и экспертов пересмотреть приемлемый уровень открытости своих экономик. Правительства развитых и ведущих развивающихся стран начали принимать меры для усиления самообеспечения по ряду критических позиций, независимости от внешних рынков. Конечно, речь не идет о переходе к автаркии. Но явно уменьшается готовность платить за рыночную эффективность экономической (а следовательно, и политической) безопасностью.

В-третьих, усиливается интерес к обеспечению открытости в рамках более узких (не глобальных) экономических партнерств — общие рынки, зоны свободной торговли. Одновременно традиционные региональные группировки проходят через кризис, который может вести их членов к обновлению, а может завершиться крахом. Наиболее яркий пример — ситуация с ЕС, причем проблема не только в Брексите, формально завершившемся на рубеже 2020—2021 гг. Серьезным вызовом оказалась сама пандемия, борьба с которой не стала общеевропейским делом и поставила вопрос о необходимости иметь определенные резервы производства внутри национальных границ, не рассчитывая в полной мере на общеевропейскую солидарность.

В-четвертых, возросло внимание к перспективам региональной глобализации, то есть формирования союзов отдельных стран для решения тех или иных экономических проблем. По-видимому, эта тенденция в обозримой перспективе будет усиливаться.

Разумеется, все эти тенденции не однозначные и жесткие. От продолжительности пандемии во многом зависит, в какой мере центробежные силы окажутся значимыми или даже необратимыми. В 2020 г. наблюдалась не только тенденция к дезинтеграции. Страны ЕС сделали важный шаг к созданию единой финансовой системы, договорившись об образовании фонда, средства которого формируются как обязательства всех стран-членов, от чего наиболее крупные и богатые страны ЕС до сих пор категорически отказывались²⁹.

Все эти подходы нашли отражение в экспертной среде, где усилилось разделение на критиков глобализации и тех, кто связывает преодоление кризиса (как неэкономического, так и экономического) с углублением мировой торговли и развитием интеграционных процессов. «Международная торговля лежит в основе глобального мира и стабильности, предоставляя каждому долю в общей мировой системе. Для ее создания требуется не просто отмена пошлин, административных барьеров и мер национального регулирования, мешающих движению базовой потребительской продукции, промышленных товаров и — особенно — технологий. Государства мира должны понять, что либо мы все выигрываем (и люди везде получат доступ к инструментам, которые им нужны для повышения уровня жизни, индустриального развития и инноваций), либо нам всем станет хуже» (Fung, 2020).

Впрочем, экономисты и политики еще далеки от осознания будущих контуров глобализации. Пока в основном понятно, какие ее черты социально или политически опасны и потому нуждаются в корректировке, как и то, что глобализация эпохи интернета и искусственного интеллекта должна радикально отличаться от глобализации времен «угля и стали». «Любой глобальный порядок должен уравновешивать выгоды торговли (максимальные, когда регулирование гармонизировано) с выгодами от различий в регулировании (максимальными, когда каждое национальное правительство абсолютно вольно делать все, что ему захочется). Одна из причин обнаружившейся сейчас хрупкости гиперглобализации в том, что власти сделали своим приоритетом получение выгод от внешней торговли, а не от различий в регулировании. В случае с новыми технологиями эту ошибку повторять нельзя» (Rodrik, 2020).

В настоящей статье мы лишь обозначили долгосрочные вызовы, которые поставила пандемия перед экономистами и политиками. Разумеется, это только предварительный анализ. Более обстоятельные выводы можно будет сделать по завершении пандемии и соответственно вызванного ею экономического кризиса. И хотя текущий кризис сам по себе не циклический и не структурный, большинство проблем, поставленных глобальным структурным кризисом 2008—2009 гг., остаются нерешенными. А значит, к ним придется возвращаться вновь и вновь — пока они не будут решены.

¹ На схожесть ряда параметров современной ситуации с Великой депрессией обратил внимание В. В. Путин, выступая на Давосском форуме 27 января 2021 г.: «Конечно же, в истории нет прямых параллелей. Но некоторые эксперты — я с уважением отношусь к их мнению — сравнивают текущую ситуацию с 30-ми годами прошлого века. С такой ситуацией можно соглашаться, можно не соглашаться. Но по многим параметрам, по масштабу и комплексному, системному характеру вызовов, потенциальных угроз определенные аналогии все-таки напрашиваются», kremlin.ru events president news 64938

² В разгар структурного кризиса 2008—2009 гг. было опубликовано получившее широкую известность исследование К. Рейнхарт и К. Рогоффа «На этот раз все будет иначе: восемь столетий финансового безрассудства», в котором, в частности, были проанализированы общие черты разных финансовых кризисов прошлого и схожесть ошибок, совершенных правительствами при противодействии им (рус. пер. см.: Рейнхарт, Рогофф, 2014). Но в 2020 г. Рейнхарт, которая к этому времени стала главным экономистом Всемирного банка, выступила со статьей под заголовком: «На этот раз все действительно иначе» (Reinhart, 2020а).

³ Сравнения с войной регулярно звучали в заявлениях политиков. Пожалуй, первым об этом сказал президент Франции Э. Макрон в марте 2020 г. Президент Германии Ф.-В. Штайнмайер, напротив, предложил не использовать сравнения с войной, а видеть в пандемии тест на гуманизм. Постепенно эти темы стали появляться в аналитических докладах (см., например: Pinkus, Ramaswamy, 2020).

⁴ «Закрытие (lockdowns) целых городов. Паника на финансовых рынках. Пустые полки магазинов. Нехватка больничных коек. Мир столкнулся с реальностью, доселе невиданной в мирное время» (Frydman, Phelps, 2020; здесь и далее, если не указано иное, перевод мой. — В. М.).

⁵ Ж. Пизани-Ферри считает оправданным подход, при котором на фоне пандемии COVID-19 приоритет был отдан здоровью людей, а не экономическим соображениям (Pisani-Ferry, 2020).

⁶ Характерна дискуссия российских экономистов по поводу оценки перспектив экономической модели, сложившейся в ходе Первой мировой войны и русской революции. В результате революции 1917 г. в России к власти пришла политическая сила, по сути, отрицающая рыночные отношения, для которой военное централизованное управление экономикой укладывалось в представления о «правильном» направлении развития. Однако уже тогда возникла острая полемика между теми, кто видел в военной экономике (особенно в «военном коммунизме») «прорыв в будущее» или «предвосхищение будущего» (Крицман, 1925), и теми, для кого «грубый военный коммунизм» не имел ничего общего с будущим обществом свободных тружеников (подлинным коммунизмом), а потому эксцессы военного времени должны быть решительно преодолены (Богданов, 1918), и в стране сформируется хозяйственная модель, сочетающая государственное регулирование с функционирующим рынком (Кактынь, 1922; Гинзбург, 1926). Подробнее об этих дискуссиях см.: Мау, 2013. С. 222—227, 273—276.

⁷ «Сложился широкий консенсус, что лучшим способом перезапуска мотора мирового экономического роста станет спрямление кривой роста заражения вирусом Covid-19 — как в отдельных странах, так и в мире в целом. Именно эта задача, а не рецепты монетарной и бюджетной политики, применявшиеся во время последнего кризиса, должна находиться в центре лазерного прицела властей во время нынешнего кризиса. История свидетельствует об устойчивости современной мировой экономики, пережившей те или иные негативные шоки» (Roach, 2020).

⁸ «После финансового кризиса 2007—2009 гг. дисбалансы и риски, которыми была полна мировая экономика, усугублялись политическими ошибками. Правительства не занимались устранением структурных проблем, обнаружившихся во время финансового краха и дальнейшей рецессии. Они откладывали необходимые решения, создавая серьезные негативные риски, которые сделали новый кризис неизбежным» (Roubini, 2020).

⁹ «Бюджетное и монетарное смягчение не является правильным ответом на перманентный шок предложения. Политика смягчения в ответ на нефтяные шоки 1970-х годов привела к двузначной инфляции и резкому, рискованному росту госдолга. Кроме того, если экономический спад приведет к неплатежеспособности (а не просто неликвидности) отдельных корпораций, банков и госструктур, не будет смысла поддерживать их на плаву. В подобных случаях финансовая поддержка со стороны самих кредиторов (реструктуризация и списание долгов) — более подходящее решение, чем „зомбифицирующая“ финансовая помощь государства» (Roubini, 2019).

¹⁰ Причины устойчиво низкой инфляции рассмотрены в работах: Горюнов и др., 2021; На et al., 2019; Blanchard et al., 2015; Rogoff, 2003.

¹¹ В 2020 г. экономисты стали регулярно писать о рисках высокой инфляции. Этому, в частности, был посвящен ряд статей в журнале The Economist (2020b).

¹² См. доклад Счетной палаты при участии ИЭП имени Е. Т. Гайдара (Ведев и др., 2020).

¹³ «Но наивно полагать, будто власти просто позволят волне „креативного разрушения" ликвидировать все зомбические компании, банки и суверенные структуры. На них будет оказываться интенсивное политическое давление с требованием не допустить наступления полномасштабной депрессии и дефляции. И поэтому начало нового экономического спада приведет к еще более „безумной" и нетрадиционной политике, чем мы наблюдали до сих пор» (Roubini, 2019). Это, кстати, во многом объясняет появление экзотических концепций, к которым, например, относится «современная денежная теория» — Modern Monetary Theory (ММТ).

¹⁴ К. Рогофф назвал ММТ «современной денежной чушью» (Rogoff, 2019; см. также: Edwards, 2019; Mankiw, 2020).

¹⁵ Некоторые эксперты требовали масштабных финансовых вливаний безотносительно к будущим рискам. «У правительств есть только одно хорошее решение: дальнейшее агрессивное бюджетное стимулирование, в идеале, в виде целенаправленных государственных расходов, которые могли бы стимулировать частные инвестиции. Какие бы риски ни создавал рост государственного долга, они не идут ни в какое сравнение — особенно в сегодняшних условиях низких процентных ставок — с долгосрочными экономическими проблемами, с которыми страны столкнутся без этих стимулов» (Prasad, 2020).

¹⁶ «Если идет война, то прежде всего надо сконцентрироваться на том, как победить, и только во вторую очередь на том, как выплачивать долги. Об этом говорит опыт обеих мировых войн. Полагаю, что эта аналогия здесь вполне уместна. Должно делать то, что обеспечит победу» (Reinhart, 2020b).

¹⁷ «Значительная часть мер, которые правительства используют в условиях пандемии, вполне применима для развитых экономик, но опасна в других странах. Даже если развивающиеся страны будут просто заимствовать деньги и расходовать их на противодействие экономическому шторму, это существенно ухудшит их долгосрочные перспективы» (Spence, Leipziger, 2020).

¹⁸ «Экономисты редко соглашаются друг с другом, но почти все сейчас утверждают, что инфляция умерла. Признание низкой инфляции составляет в настоящее время основу принятия решений в области экономической политики и на финансовых рынках. Поэтому центральные банки снижают ставки практически до нуля и массово скупают государственный долг. Это объясняет возможности правительств занимать и расходовать огромные суммы для спасения экономики от разрушения в условиях пандемии» (The Economist, 2020b).

¹⁹ Ч. Гудхарт и М. Прадхан в книге «Великий демографический разворот» видят перспективный риск не в долгосрочной стагнации (secular stagnation), о которой много писали за последнее десятилетие, а в долгосрочной стагфляции (secular stagflation). В основе этого прогноза лежат наблюдающееся старение населения в развитых странах и предположение о неповышении пенсионного возраста. «Помимо долгосрочной стагнации... мировая экономика столкнется с долгосрочной стагфляцией, поскольку экономический рост и рост производительности будут происходить гораздо медленнее, чем в прошлом, а цены станут повышаться быстрее. Это означает, что уровень жизни если и будет расти, то очень медленно, и для многих он будет размываться инфляцией» (см.: Goodhart, Pradhan, 2020; Coyle, 2020).

²⁰ В настоящее время мандат ФРС для адаптации к новым вызовам шире, чем у ЕЦБ. Последний больше ориентирован на ценовую стабильность, что в значительной мере детерминируется позицией ФРГ и особенно ее Конституционного суда, опирающегося на традиции консервативной денежной политики, которые сформировались после двух периодов гиперинфляции в Германии в XX в. (подробнее см.: Gerlach, 2020).

²¹ Осенью 2020 г. Банк России выпустил документ «Цифровой рубль. Доклад для общественных консультаций», в котором сформулировал свои подходы к пониманию функций цифрового рубля в денежном обращении, возможностей его применения, роли в решении задач, стоящих перед денежно-кредитной политикой, и др. (Банк России, 2020).

²² «Все более вероятным становится то, что COVID-19 ознаменует исчерпание модели роста, сформировавшейся четыре десятилетия назад в результате рейгано-тэтчеровской революции, движения Китая к социализму и распада Советского Союза. Пандемия показала уязвимость человечества и обострила необходимость принятия срочных действий в климатической сфере... Предстоящие годы будут тяжелыми» (Pisani-Ferry, 2020).

²³ «Если пандемия окажется только временным срывом, тогда ее будут вспоминать как трагичный, но все-таки изолированный эпизод. Но если кризис 2020 г. приведет к глубокому переосмыслению отношений между властью и обществом, то тогда этот ужасный год окажется поворотной точкой, а не просто датой календаря» (Palacio, 2020).

²⁴ См.: Sjogren, Iversen, 2019; Caballero et al., 2019. Правда, некоторые исследователи эту роль государства интерпретируют как «инвестора первой инстанции», что, впрочем, не меняет существа вопроса: «Кризис и рецессия в условиях COVID-19 создают уникальную возможность переосмыслить роль государства и особенно его отношения с бизнесом. Развенчан господствовавший ранее тезис о государстве как бремени в рыночной экономике. Условием эффективного управления в постковидную эру должно стать возрождение государства как „инвестора последней инстанции", а не только как „кредитора последней инстанции"» (Mazzucato, Andreoni, 2020).

²⁵ В 2020 г. появилось новое требование к государству — быть «страховщиком последней инстанции». Впрочем, под этим термином понимается не выполнение функций коммерческого страхования, а готовность и возможность государства в тяжелых условиях прийти на помощь. «Уолтер Бэджхот, один из первых редакторов журнала «The Economist», призывал государства и центральные банки быть кредиторами последней инстанции. В ситуации столь масштабного кризиса, как нынешний, правительства должны также играть роль и страховщиков последней инстанции. Ни одна частная структура не может одновременно обеспечить и профинансировать необходимые меры в области здравоохранения, поддержать отправленных в неоплачиваемые отпуска рабочих, давать деньги фирмам для сохранения рабочих мест, производить экстренные выплаты уязвимым семьям. Это может сделать только государство» (Velasco, 2020). Схожую мысль высказал и К. Нордстрем: «Многие компании будут выживать с помощью государства. Это приведет к росту влияния национальных государств, о которых мы сейчас начинаем думать как о больших страховых компаниях. Например, Королевство Швеция или Российская Федерация — это большие страховые компании для своих граждан. Компании просят у них поддержки, и национальные государства сейчас занимаются тем, что помогают наиболее важным отраслям выжить» (см.: https: www.rbc.ru society 02 01 2021 5fd71ef59a79479616b24798?from=newsfeed).

²⁶ «Doing Business принципиально основывается на принципе дерегулирования: чем меньше в стране государственного вмешательства, тем выше индекс. Включение уровня налогообложения в основу индекса столь неприемлемо, что две независимые оценочные комиссии Всемирного банка предложили отказаться от него. Более того, индекс сфокусирован только на факторах облегчения ведения бизнеса и на снижении издержек регулирования для компаний. Индекс игнорирует позитивные стороны регулирования и способность его самого влиять на улучшение бизнес-среды» (Ghosh, 2020).

²⁷ Подробнее о противоречиях глобализации см.: Родрик, 2019.

²⁸ Подробнее см.: Роуч, 2019.

²⁹ «Если задуматься о долгосрочной перспективе, то аукцион облигаций Еврокомиссии стал хорошей новостью для ЕЦБ, который получит пользу от важного побочного эффекта, связанного с возвращением сильной бюджетной политики. Предоставление кредитов фонда „Следующее поколение ЕС“ странам союза, обремененным долгами, снимет часть давления с ЕЦБ после многих лет, когда именно монетарная политика выполняла всю трудную работу» (Krauss, 2020).

Список литературы / References

Банк России (2020). Цифровой рубль. Доклад для общественных консультаций. М., 13 октября. [Bank of Russia (2020). Digital ruble. Public consultation report. Moscow, October 13. (In Russian).]

Богданов A. (1918). Вопросы социализма. M.: Книгоиздательство писателей в Москве. [Bogdanov А. (1918). Issues of socialism. Moscow: Writers Publ. in Moscow. (In Russian).]

Гинзбург A. M. (1926). Предисловие Законодательство о трестах и синдикатах. М.: ВСНХ. [Ginzburg А. М. (1926). Introduction. In: Legislation on trusts and syndicates. Moscow: VSNH. (In Russian).]

Горюнов E. Л., Дробышевский С. M., May В. А., Трунин П. В. (2021). Что мы (не) знаем об эффективности инструментов ДКП в современном мире? Вопросы экономики. № 2. С. 5 — 34. [Goryunov Е. L., Drobyshevsky S. М., Mau V. A., Trunin Р. V. (2021). What do we (not) know about the effectiveness of the monetary policy tools in the modern world? Voprosy Ekonomiki, No. 2, pp. 5 — 34. (In Russian).] https: doi.org 10.32609 0042-8736-2021-2-5-34

Кактынь A. (1922). Очерки по организации народного хозяйства. M.: Экономическая жизнь. [ICaktyn А. (1922). Essays on the organization of the national economy. Moscow: Ekonomicheskaya Zhizn. (In Russian).]

Крицман Л. (1925). Героический период великой русской революции. М.: Государственное издательство. [ICritsman L. (1925). The heroic period of the great Russian revolution. Moscow: Gosydarstvennoe Izdatelstvo. (In Russian).]

May B. A. (2013). Реформы и догмы. M.: Дело. [Mau V. А. (2013). Reforms and dogmas. Moscow: Delo. (In Russian).]

Рейнхарт К. M., Рогофф К. С. (2014). На этот раз все будет иначе: восемь столетий финансового безрассудства. М.: Альпина Паблишерз. [Reinhart С. М., Rogoff К. S. (2014). This time is different: A panoramic view of eight centuries of financial crises. Moscow: Alpina Publishers. (In Russian).]

Родрик Д. (2019). Откровенный разговор о торговле. Идеи для разумной мировой экономики. М.: Изд-во Института Гайдара. [Rodrik D. (2019). Straight talk on trade: Ideas for a sane world economy. Moscow: Gaidar Insitute Publ. (In Russian).]

Роуч С. (2019). Несбалансированные. Созависимость Америки и Китая. М.: Изд-во Института Гайдара. [Roach S. (2019). Unbalanced: The codependency of Ameri ca and China. Moscow: Gaidar Insitute Publ. (In Russian).]

Ведев А. и др. (2020). Прогноз основных показателей социально-экономического развития Российской Федерации на 2020—2023 годы. М.: Счетная палата РФ, Институт экономической политики имени Е. Т. Гайдара. [Vedev A. et al. (2020). Forecast of the main indicators of the socio-economic development of the Russian Federation for 2020—2023. Moscow: Accounts Chamber of the Russian Federation, Gaidar Institute for Economic Policy. (In Russian).]

Blanchard O., Cerutti E., Summers L. (2015). Inflation and activity — two explorations and their monetary policy implications. NBER Working Paper, No. w21726. https: doi.org 10.3386 w21726

Caballero D., Lucas A., Schwaab B., Zhang X. (2019). Risk endogeneity at the lender investor-of-last-resort. BIS Working Papers, No. 766.

Cassim Z., Handjiski B., Schubert J., Zouaoui Y. (2020). The $10 trillion rescue: How governments can deliver impact. McKinsey & Company.

Coyle D. (2020). Why economics needs to wake up to aging populations. Financial Times, December 2. https: www.ft.com content fcbccad8-491e-4f5b-a859-6622bc368e5c

European Commission (2020). European economic forecast, Autumn 2020 (Institutional Paper No. 136). Luxembourg: Publications Office of the European Union, https: doi.org 10.2765 878338

Edwards S. (2019). Modern Monetary Theory: Cautionary tales from Latin America. Cato Journal, Vol. 39, No. 3, pp. 529 — 561. https:  doi.org 10.36009 CJ.39.3.3

Frieden J. (2016). Lessons for the Euro from early American monetary and financial history. Brussels: Bruegel.

Frydman R., Phelps E. S. (2020). Insuring the survival of post-pandemic economies. Project Syndicate, March 23. https: www.project-syndicate.org commentary economic-insurance-requires-massive-government-intervention-by-roman-frydman-and-edmund-s-phelps-2020-03

Fukuyama F. (1989). The end of history? National Interest, No. 16, pp. 3 — 18.

Fukuyama F. (2020). The pandemic and political order: It takes a state. Foreign Affairs, Vol. 99, No. 4, pp. 26-32.

Fung V. K. (2020). The trade cure for the global economy (Международная торговля как лекарство для мировой экономики). Project Syndicate, April 22. https:   www.project-syndicate.org commentary covidl9-crisis- revive-multilater-alism-open -trade-by-victor-k-fung-2020-04

Georgieva K. (2020). Opening press conference, 2020 Spring Meetings, April 15. https: www.imf.org en News Articles 2020 04 15 tr041520-transcript-of-imf-md-kristalina-georgieva-opening-press-conference-2020-spring-meetings

Gerlach S. (2020). Crunch time for central banks. Project Syndicate, September 15. https:  www.project-syndicate.org commentary central-banks-response-to-public- opinion-on-inequality-environment -by-stefan-gerlach-2020-09

Ghosh J. (2020). Stop doing business. Project Syndicate, September 10. https: www.project-syndicate.org commentary world-bank-should-scrap-doing-business-index-by-j ay ati-ghosh-2 020-09

Goodhart C., Pradhan M. (2020). The great demographic reversal: Ageing societies, waning inequality, and an inflation revival. London: Palgrave Macmillan.

Ha J., Ivanova A., Ohnsorge F. L., Unsal F. (2019). Inflation: Concepts, evolution, and correlates. World Bank Policy Research Working Papers, No. 8738. https: doi.org 10.1596 1813-9450-8738

IMF (2020). Fiscal monitor, October 2020. Washington, DC: International Monetary Fund.

IMF (2021a). IMF fiscal monitor update, January 2021. Washington, DC: International Monetary Fund.

IMF (2021b). World economic outlook update: Policy support and vaccines expected to lift activity, January. Washington, DC: International Monetary Fund.

Krauss M. (2020). Europe’s Faustian bargain. Project Syndicate, November 23. https: www.project-syndicate.org commentary eu-recovery-fund-german-italian-solidar-ity-by-melvy n-krauss-202 0 -11

Krugman P. (2020). 2020 was the year Reaganism died. The New York Times, December 28. https: www.nytimes.com 2020 12 28 opinion reagan-economy-covid.html

Laggarde C. (2017). A time to repair the roof. A speech by IMF managing director. Harvard University, October 5. https: www.imf.org en News Articles 2017 10 04 spl00517-a-time-to-repair-the-roof

Mankiw N. G. (2020). A skeptic’s guide to Modern Monetary Theory. AEA Papers and Proceedings, Vol. 110, pp. 141 — 144. https: doi.org 10.1257 pandp.20201102

Mazzucato M., Andreoni A. (2020). No more free-lunch bailouts. Project Syndicate, June 25. https: www.project-syndicate.org commentary conditional-bailouts-of-private-companies-2020-crisis-by-mariana-mazzucato-and-antonio-andreoni-2020-06

Palacio A. (2020). COVID and the comeback state. Project Syndicate, December 29. https:  www.project-syndicate.org commentary covidl9-pandemic -transforms- role-of-the-state-by- ana-palacio-2020-12

Pinkus G., Ramaswamy S. (2020). The ‘war’ on COVID-19: What real wars do (and don’t) teach us about the economic impact of the pandemic. McKinsey Global Institute

Pisani-Ferry J. (2020). The challenges of the post-pandemic agenda. Project Syndicate, July 27. https: www.project-syndicate.org commentary harsh-uncertain-eco-nomic-transition-after-covidl9-by-jean-pisani-ferry-2020-07

Prasad E. (2020). Don’t overestimate the COVID-19 recovery. Project Syndicate, October 15. https: www.project-syndicate.org commentary weak-and-un-even-global-covidl9-recovery-by-eswar-prasad-2020-10

Rajan R. G. (2020). Should governments spend away? Project Syndicate, August 3. https:  www.project-syndicate.org commentary government-spending- debt-bur-den-on-f uture-generations-by -raghuram-raj an-2 02 0- 08

Reinhart C. (2020a). This time truly is different. Project Syndicate, March 23. https: www.project-syndicate.org commentary covidl9-crisis-has-no-economic-precedent-by-carmen-reinhart-2 020-03

Reinhart C. (2020b). If it’s not over on the disease ... it’s not over on the balance sheet. The Harvard Gazette, May 20. https: news.harvard.edu gazette story 2020 05 carmen-reinhart-named-chief-economist-at-the-world-bank

Roach S. (2020). The false crisis comparison. Project Syndicate, March 19. https: www.project-syndicate.org commentary covid-19-crisis-nothing-like-2008-by-stephen-s-roach-2 020 - 03

Rodrik D. (2020). The coming global technology fracture. Project Syndicate, September 8. https: www.project-syndicate.org commentary making-global-trade-rules-fit-for-technology-by-dani-rodrik-2 020-09

Rogoff K. (2003). Globalization and global disinflation. Economic Review — Federal Reserve Bank of Kansas City, Vol. 88, No. 4, pp. 45 — 80.

Rogoff K. (2019). Modern Monetary Nonsense. Project Syndicate, March 4. https: www.project-syndicate.org commentary federal-reserve-modern-monetary-theory-danger s-by-kenneth-r ogof f-2 019-03

Roubini N. (2019). The allure and limits of monetized fiscal deficits. Project Syndicate, October 28. https: www.project-syndicate.org commentary limits-of-mmt-supply-shock-by-nour iel-roubini-2 019-10

Roubini N. (2020). The coming Greater Depression of the 2020s. Project Syndicate, April 28. https: www.project-syndicate.org commentary greater-depression-covidl9-headwinds-by-nouriel-roubini-2020-04

Sjogren H., Iversen M. J. (2019). The state as the investor of last resort: A comparative study of banking crises in Denmark and Sweden. Scandinavian Economic History Review, Vol. 67, No. 2, pp. 171 — 189. https: doi.org 10.1080 03585522.2018. 1557075

Sneader K., Singhal S. (2020). The future is not what it used to be: Thoughts on the shape of the next normal. McKinsey and Company, April 14. https: www.mckinsey.com featured-insights leadership the-future-is-not-what-it-used-to-be-thoughts-on-the-shape-of-the-next-normal

Spence M., Leipziger D. (2020). The pandemic public-debt dilemma. Project Syndicate, December 8. https: www.project-syndicate.org commentary pandemic-spending-debt-dilemma-by-michael-spence-and-danny-leipziger-2020-12

The Economist (2020a). Germany’s bail-out brings worries about its long-term effects. The Economist, September 19. https: www.economist.com europe 2020 09 16 germanys-bail-out-brings-worries-about-its-long-term-effects

The Economist (2020b). After the pandemic, will inflation return? The Economist, December 12—18. https: www.economist.com leaders 2020 12 12 after-the-pandemic-will-inflation-return

Velasco A. (2020). Are we all Keynesians again? Project Syndicate, August 25. https: www.project-syndicate.org commentary states-must-be-insurer-of-last-resort-against-aggregate-risks-by-andres-velasco-2020-08

Villegas A., Faiola A., Wroughton L. (2021). As spending climbs and revenue falls, the coronavirus forces a global reckoning. Washington Post, January 10. https: www.washingtonpost.com world 2021 01 10 coronavirus-pandemic-debt-crisis

Vives X. (2020). A stable Euro requires an ambitious industrial policy. Project Syndicate, September 4. https: www.project-syndicate.org commentary european-industrial-policy-to-guide-recovery-fund-by-xavier-vives-2020-09

Weber A. A. (2021). Will inflation make a comeback? Project Syndicate, February 21. https:  www.project-syndicate.org commentary why-covidl9-pandemic -could-lead-to-higher-inflation-by -axel-weber-1-2021-02